Никита Второй при жизни Первого
О начальных годах жизни младшего сына Никиты Демидова не известно ничего. Не знаем не только даты — даже года его рождения. Да и взяться дате неоткуда. Ее могла бы отразить надгробная плита — она отсутствует, могли бы письма — эпистолярий Никиты скуден.
Кажется, первый документ, прямо его касающийся, — запись от 23 марта 1711 года, перечисляющая имущество, отданное ему отцом при отделении. Никита к тому времени был женат (упомянуто платье жены, купленное на средства родителя). Родился, стало быть, никак не позже первой половины 1690-х годов. В сказке первой ревизии, датированной августом 1723 года, упомянуты двое его сыновей. Старшему из них 16 лет, из чего заключаем, что тот появился на свет около 1707 года. Это позволяет уточнить хронологический интервал, к которому относится рождение его отца, — не позднее 1688 года. Более позднее рождение маловероятно, несколько более раннее (но в границах 1680-х годов) — вполне возможно.
Сведения, где и чему учился Никита, отсутствуют. Как и братья, грамотой он владел — сохранившиеся автографы многочисленны.
Тульский завод строился отцом на глазах Никиты, и, несомненно, именно на нем получал он практические знания в области металлургии, здесь же приобретал опыт управления. Первые известные нам собственные его предприятия — переданные отцом при отделении Перевидские винные заводы. Первое же металлургическое предприятие — купленный тоже у отца в 1719 или 1720 году полуразрушенный Дугненский завод, отстроенный вскоре на новой площадке.
Что за отношения складывались у вступавшего во взрослость Никиты Никитича с Никитой Демидовичем — не очень понятно. Отец курсировал между европейской частью России и Уралом, в Туле подолгу не жил. Относящиеся к ней его планы менялись: простившись с нею, он в нее возвратился, восстановил утраченное положение (заметим, при участии сыновей). Сыновья (кроме Акинфия) все это время жили в Туле, здесь же с самого начала устраивая и свой бизнес. Их отношения с отцом были, несомненно, непростыми. Вот несколько событий одного, 1720 года, явно между собой связанных, но успешно скрывающих логику связи.
При покупке отцом у капитан-поручика графа Н.Ф. Головина нижегородского села Фокина с деревнями именно Никита 20 августа 1720 года по его приказу принял от продавца подписанную им купчую и расписался в ее получении, отметив, что покупатель «сам грамоте не умеет». Сын выполняет ответственное поручение отца, тот доверяет ему получить важный документ. Можно предположить, что их отношения были тогда «нормальными»,
О! Не всё так просто.
В том же году, 25 октября, комиссар Демидов дал в долг на полгода 200 рублей помещику Д.И. Лодыженскому. В обеспечение тот заложил мельницу в Алексинском уезде на речке Дугне «со всяким мельничным строением, и з заводом, и з землею». В этой, вполне рядовой сделке интересно то, что мельницей в то время пользовался младший из сыновей заимодавца: она была «отдана сыну ево Никите в наем во владенье». Скорее всего именно к ней, к ее плотине, был привязан его завод. На случай, если мельница не будет своевременно выкуплена, в договор вставлено обычное в таких случаях условие «ся ево закладная — и купчая», превращавшее заложенный объект в проданный.
Вспомним теперь, что покупать землю и деревни Никита-младший до 1721 года права не имел. С учетом этого в сделке можно усмотреть желание отца помочь ему завладеть нужной для промышленного строительства землей. Возможно, оформленная как заем сделка была замаскированной продажей. Заметим, кстати, что закладную у продавца, как и в предыдущем случае, забирал не комиссар, а младший сын. Не был ли он заинтересован в этой операции?
Мы не знаем, расплатился ли Лодыженский с Демидовым или расстался с мельницей. И, если второе, кто больше от этого выиграл. Сын арендовал землю теперь у собственного отца. Что, если тот этого и добивался? Не потому ли заимодавцем выступил именно он, а не сын? Следующий далее факт склоняет именно к этому предположению.
Уже отмечалось, что, чувствуя предпринимательский потенциал и зная бойцовские качества младшего сына, комиссар Демидов не пускал его на Урал. В декабре того же 1720 года Никита-старший подал в Берг-коллегию уже упоминавшуюся челобитную, наполненную обвинениями в адрес Никиты-младшего. Тот стремился на Урал, за речку Выю, «в пайщики» к брату Акинфию, не имея, по мнению отца, на то ни способностей, ни прав. Тем не менее лез, и это причинило «немалую турбацию». Отец просил утвердить закрепление недвижимой собственности за старшим. Комиссар пугал: «…буде они, дети мои Григорей и Никита, умыслом своим станут вымышлять на меня и на брата свого Акинфея… и которой на такое дело поползнетца, и за такое ево непотребное дело будет тот сын мой проклят».
Ну, это, понятно, были слова, не более. Что такого мог предпринять отец, что остановило бы младшего сына в его поползновениях? Нам кажется, на Дугне он это «что-то» и предпринял. Пытаясь завладеть землей, на которой строился или уже стоял единственный завод Никиты Никитича, Никита Демидович помимо прочего ставил под контроль активность настырного отпрыска. Если бы жалоба в Берг-коллегию не была услышана, если бы та допустила Никиту-младшего к медной руде на Вые, Никита-старший смог бы устроить сыну «веселую жизнь» на Дугне. В его способности сделать это «как надо» сомневаться не приходится — вспомним хотя бы, как он ставил на место попытавшегося присоседиться к нему на Тулице Ивана Баташева.
(С учетом сказанного еще раз вспомним уже надоевшую историю с землей под Верхотулицким заводом. Покупая ее для сына Григория, только ли помочь ему хотел отец? Не искал ли он также способ на многие годы обеспечить его лояльность? Правда, купчая на землю хранилась у Григория, но…)
Временно отступив в своих претензиях на кусочек уральского пирога, Никита Никитич концентрирует усилия в Центральной России. Инерция некоторое время сохраняется и после смерти отца. Он добивается разрешения расширить доменное производство на Дугне (возведя там вторую домну) и создать новое передельное предприятие на речке Брыни. Вскоре задуманное осуществляет.
Братья: двадцать лет между войной и миром
А в 1730 году удается зацепиться и за Урал. Зацепившись, освоиться. За Шайтанским заводом, пущенным в конце 1732 года, после десятилетней паузы последовали заводы Верхнесергинский (октябрь 1743 года) и Нижнесергинский (ноябрь 1744 года). Они находились в Уфимском уезде Оренбургской губернии на речке Серге, притоке реки Уфы, верстах в пятнадцати один от другого. В 1751 году в Исетской провинции той же губернии у екатеринбургского купца (выходца из Тулы) Якова Коробкова Никита-младший купил железный (в конце десятилетия ставший еще и медеплавильным) Каслинский завод на речке Касли. Позднее в той же провинции примерно в 40 верстах от него построил и в 1757 году пустил два завода на речке Кыштым, притоке реки Течи: доменный и передельный Верхнекыштымский и расположенный в трех верстах от него передельный Нижнекыштымский.
Компромисс своих и брата интересов, позволивший создать завод на Шайтанке, не означал, что трения остались в прошлом. Последовало новое охлаждение в отношениях. Каждый из братьев имел друг к другу серьезные долговременные претензии. По ситуации они могли отходить на второй план. Но именно они определяли обычный, «нормальный» для них характер отношений. Всплывали старые обиды — формировалось ожидание новых.
В восприятии Никиты старший брат был человеком, владевшим неправедно отнятым у него имуществом. Он мог исправить отцовскую ошибку — не исправил. Позже вознесся, и спорить с ним стало совсем невозможно. «А по смерти родительской, — пишет Никита в 1748 году М.И. Воронцову, — как усилился брат мой у Регента, тогда и поминать было невозможно; только дал десять тысяч рублев, о чем я и в проезд Киевской Всемилостивейшей Государыне в доме своем доносил, при чем и ваше Сиятельство быть изволил, на что изволила в то время о сем веселиться, и при том изволила сказать: что ты ныне молчишь? Да как было думать и просить на него? В какой он силе был!»
Никита рискнул коснуться деликатной темы в разговоре с императрицей, и это было в ее «проезд Киевский» (1744), то есть когда Акинфий находился на вершине могущества и императрица его во всем защищала. Можно представить, как глубоко сидела в его сердце эта заноза.
Примерно к тому же времени (начало 1740-х годов) относится поданное в Сенат прошение Никиты, в котором личная обида прикрыта соображениями введенной в моду Петром I общенародной пользы. Никита писал, что его брат «имеющияся ево в Сибире заводы разорил, и по смерти отца их как в военных припасах, так и в железе и в народной продаже великое в цене повышение имеет».
Акинфий в отношении Никиты тоже никак не мог успокоиться. Брат продвигался на Урал, и по ходу движения поводов для конфликтов не убывало. К тому же Никита был не рядовым конкурентом. Вроде бы и смирившийся с его успехом Акинфий помнил политику, которую проводил отец. На усилия младшего брата упрочиться под боком у старшего последний отвечал, и по временам резко. Очередным яблоком раздора стал завод, строившийся Никитой на речке Баранче.
Вероятно, вскоре после того, как Акинфий добился указа о «собственной протекции» и защищении у императрицы, был составлен «Реестр нерешенным делам по прошениям действительного статского советника Акинфия Демидова в заводских и других делах и в чинимых от него другим заводчиком [и] от них ему обидах». Среди включенных в него заголовков дел есть отражающие его конфликты с братом. Самые ранние относятся к 1738 году — как видим, нерешенными они оставались шесть лет. Вот два образца:
«Репорт ис Канцелярии главного заводов правления о согнании от работ оным Демидовым строющагося Баранчинского брата ево статского советника Никиты Демидова завода работных людей; при том доношение из оной же канцелярии и экстракт о строении железных заводов на той же речке Баранче бароном Строгановым и статскому советнику Никите Демидову.
Доношение действителного статского советника Акинфея Демидова о недопущении брата ево Никиту Демидова за близостию к ево Нижнетагильским и Выйским заводам в построении на той речке Баранче того железного завода».
Еще одно дело, связанное с этим конфликтом, было возбуждено по прошению сына Никиты Евдокима.
Были, однако, случаи, когда жизнь толкала к объединению усилий. Вспомним о согласованных их действиях в период Следствия о заводах. Тогда им жизненно важно было вести скоординированную политику и, отвечая на множество вопросов, друг другу не противоречить. Объединяла и борьба за привилегии.
Март 1744 года. Только что поднесший императрице алтайское серебро Акинфий пользуется моментом и просит о важной для него льготе: чтобы «повелено было з заводов наших мастеровых и работных людей, равно как и при соляных промыслах определено, не ссылать, и которые явятца хотя и без пашпортов, генералитету переписать, и ис тех, кои явятца, ничьи крестьяне, яко волные и разночинцы, тех, потому что к заводским делам уже приобыкли, по силе выданной о ревизии[и] инструкцы[и] 16 пункта написать при заводех неотменно. То ж и тех, кои… при заводех надлежащему ко оным мастерству обучились, к помещиком не развозить, а по силе указу 725-го году быть при заводех вечно, а помещиком заплатить по пятидесят рублев за человека. Дабы от высылки и вывоски з заводов мастеровых и работных людей те наши заводы вовсе не опустошились, и оттого произходимои к ползе государственной с них интерес туне и к великому государьственному вреду и убытку не утратился, а мы потерянием на то всего своего иждивения и силы напрасно и в конец не разорились, и в вечной бедности и посрамлении не остались…».
Местоимение мы в этом тексте — не описка. Прошение направлено от имени братьев — Акинфия и Никиты. То, с чем они обращались, не касалось защиты от «обид» — это была просьба об исключении из общего правила, фактически о привилегии. Полагаем, что присутствие подписи Никиты должно было показать, что поднятый вопрос выходит за рамки интереса отдельного лица, что он объективно значим и для других заводчиков-металлургов.
Прошение 1744 года — последнее известное нам свидетельство сотрудничества братьев в предпринимательской сфере.
«Ее императорскому величеству не противимся, да смерть себе от Демидова видим…»
Зацепившись за Урал и настойчиво укрепляясь на занятом плацдарме, Никита обращает внимание на заводы, принадлежащие ему в центре Европейской России. В дополнение к существующим он решает построить на речке Вырке в семи верстах от Калуги еще одно предприятие.
В 1739 году он покупает здесь у графа М. Головкина Ромодановскую волость, состоявшую из двадцати восьми сел и деревень с населением 2268 крестьян мужского пола. До Головкина волость принадлежала Ромодановским, а еще раньше (это важно для дальнейшего) была дворцовой. 700 здешних крестьян Никита посылает на уральские заводы, остальных привлекает к работе на ближних предприятиях, в том числе заставляет строить завод на Вырке. Крестьяне, еще недавно зажиточные (по их словам, имели по десять лошадей и жили «во благополучии»), через пару лет поднимают бунт, а некоторое время спустя — еще один.
Столь же непросто втягивались в заводские работы крестьяне еще одной приобретенной им волости — Оболенской. Демидов купил ее в 1751 году у князей Репниных. Когда для отказа владения Демидову туда прибыл секретарь Вотчинной коллегии, крестьянин деревни Черная Грязь Михаила Матвеев, которому были «приказаны» все волостные жители, «едино согласно со всеми крестьяны умышлением» отказывать себя не позволил. Сопротивляясь, крестьяне действовали якобы «по приказу ж прежнего помещика их», но, возможно, оказались заложниками родственной распри. «И в ту волость, — рассказывал на допросе один из крестьян, Федор Зайцев, — оного секретаря и с имеющимися при нем не впустили и до владения оного господина Демидова, обънадеясь на приказание означенного князя Репнина, не допускают». Больше того, по его подсказке крестьяне стали собирать деньги на выкуп. «И собрано со всех той волости с крестьян якобы на выкуп денег суммою пятнатцать тысяч. И те денги имеютца и поныне той волости каждой деревни у зборшиков».
Поведавший об этом Зайцев рассказывал с чужих слов — сам он в это время был далеко, занимался извозом. Но вот челобитная демидовского служителя, составленная и поданная в Тульскую провинциальную канцелярию по личному распоряжению хозяина 14 августа 1751 года. Он начал с заявления, что о противных указам поступках купленных его господином крестьян, об «умышленном их отбывательстве» известно не только в Вотчинной коллегии, но уже и в конторе Сената. Сенат определил взять «тех противников» серпуховскому воеводе, но его представителю и посланному от Вотчинной коллегии секретарю с командой «крестьяне веема продерзостно со общаго согласия при посторонних понятых в отъвет сказали, якобы они у себе имеют писменное повеление от князь Николая княж Васильева сына Репнина, чтоб оного господина моего ни в чем им не слушать и до отказу себя не допускать».
Другой крестьянин той волости, приведенный в Московскую полицмейстерскую канцелярию, показал: «Крестьяне с общаго мирскаго согласия против оного господина моего веема умышленное возмущение ко отбывательству чинят, ревнуя наставлению и науком означенного ж князя Репнина служителя ево». Настроение общества характеризовал так: они «и поныне состоят в противностях злодейского умышления против господина моего и всякие происки чинят ко отбывательству. А между тем начальствующие той… вотчины старосты и выборные крестьяне с товарыщи тоя… вотчину безвинно разоряют, и от своей братьи последнею пажить, скот и протчее отнимают и продают, и великим принуждением денги собирают якобы на выкуп, отчего оному господину моему великое затруднение и знатные убытки происходят».
Последовавшие за этим в 1752 году волнения в Ромодановской волости принадлежат к наиболее крупным в Центральной России того времени. Остановимся на них, тем более что темы «заводчики и работные люди» прежде мы касались только вскользь и в других поворотах.
Жалобы на Демидова ромодановских крестьян однообразны, но далеко не легковесны. Он установил работы для всех — «до сущего младенца». На строительстве Выровского завода трудились без различия полов. У женщин от тяжкой работы случилось полсотни выкидышей, а благополучно рожденные младенцы без материнского присмотра умирали. Подушную подать за отправленных на заводы выплачивали крестьяне, сумма ее достигала полутора тысяч рублей. Демидов установил барскую пашню, которую засеивал крестьянскими руками и крестьянскими же семенами. Поскольку большинство крестьян в это время трудились на заводах, ее обрабатывали старики и женщины.
Особенно впечатляют описания применявшихся Демидовым к ослушникам и жалобщикам наказаний. По словам крестьян, он «производил прежестокие и мучительные пытки, подымая на стряски, вкладывая в ноги великий и претежелые бревна, а [в] петли ж руки и ноги». Одного посадил «в поддомну, на руки и на ноги понобив тяжкие железы», другого, «заклав к плотине… уморил до смерти», третьего, «положа на железе, жег немилостиво». Крестьяне насчитали 20 человек, которых он «запытал до смерти», и еще 12 — «от страха» удавившихся и пропавших без вести. Больше двухсот человек погибло от мороза и голода. За «малое какое в деле неизправление» Демидов наказывал кнутом, после чего посыпал раны солью. Следующая пытка поражает своей изощренностью: заводчик сажает жертву «между домен в зделанную там им, Демидовым, тюрьму, которое выкопана в земли и выкладена камнем в вышину болея 6-ти сажен, и, накладывая на руки и на ноги, також и на шею 8-ми пудов цепь, и так в той преисподней морит безвинно». Не исключено, что кое-что крестьяне преувеличили (допустим, число пострадавших), но описания так богаты выразительными деталями, что картина в целом убеждает. Жесткость, с которой цегентнер Демидов пытался разговаривать с казенными кузнецами, обернулась жестокостью, когда на месте далеко не беззащитных оружейников оказались крепостные крестьяне.
Первый массовый протест ромодановских крестьян имел место в 1741 году. Для их усмирения была послана воинская команда. Крестьяне оказали ей сопротивление, и успешно: у солдат (25 человек) и поручика отобрали ружья, а их самих побили. Новая, более многочисленная команда одержала победу уже над крестьянами. После разбирательства двоих из них повесили, троих били кнутом и отправили в Сибирь для работы на казенных заводах, прочих причастных, наказав кого кнутом, кого плетьми, отпустили.
События 1752 года имели более значительный масштаб. Ранней весной в Ромоданове были получены два приказа Никиты Демидова, распорядившегося «всех той волости крестьян» отправить на Дугненский завод. Крестьянский сход постановил помещика не слушать и на работу не ходить, а просить об отписке волости в казну. Крестьяне, как видим, за три четверти века пребывания в статусе владельческих не забыли, что были когда-то дворцовыми. К тому же у них перед глазами был свежий прецедент: сопротивление заводчику крестьян Оболенской волости, настойчиво стремившихся не допустить их ему «отказа». Годом раньше они добились просимого: были включены в состав дворцовых. Ромодановцы отправились к ним за советом.
Осознавая возможность встречи с воинской командой, крестьяне решили подготовиться к ней: организовали занятия по боевой подготовке. Их проводил отставной солдат: учил действовать дубинами, дрекольем и камнями.
10 апреля Никита Демидов объявил калужскому воеводе о вызванной неподчинением крестьян остановке Выровского завода и уходе их с других предприятий. Он опасался, что бунтовщики свяжутся с работниками на уральских заводах и бунт начнется и там. Воевода послал представителя, но того в деревню не пустили.
В середине мая к месту событий прибыл Рижский полк. Попытка, форсировав Оку, войти в село окончилась неудачей: полсотни крестьян с дубьем и рогатинами вышли навстречу, солдат не пустили.
Повторная операция, предпринятая 22 мая, оказалась еще менее успешной. На церковной колокольне ударили в набат, созвавший до полутора тысяч вооруженных чем ни попадя крестьян. Войска остановились, на переговоры вышел офицер, но уговорить не смог. Солдаты зарядили ружья пыжами без пуль, выстрелили. Крестьяне не испугались — перекрестившись на храм Божий и набрав камней, выступили в атаку. Войска потерпели «великую конфузию»: командир отряда полковник Олиц попал в плен. Его держали в заводской тюрьме, потом в хоромах Демидова в течение двух недель. Семь офицеров и 25 рядовых были тяжело ранены, число легко раненных приближалось к двумстам. Было захвачено 210 ружей, 180 шпаг.
Команду усмирителей увеличили: к Рижскому прибавился Киевский полк, еще два двигались от Кашина. Насчитав по прибытии подкрепления без малого 1400 боеспособных солдат, воинский консилиум решил, что их все же недостаточно, поэтому постановил, устроив форпосты, ждать. Однако вскоре прибыло предписание, потребовавшее (со ссылкой на изустное повеление императрицы) самых решительных действий: стрелять по восставшим из пушек, жечь их дома и «всею командою бить».
11 июня наступление началось. Войска подошли к перевозу. Стоявшие на другом берегу крестьяне кричали: «Мы Ее императорскому величеству не противимся, да смерть себе от Демидова видим, а к нему, Демидову, в руки не идем». Паромы отчалили, крестьяне обрубили канат. Одна рота села на мель, другая с помощью шестов кое-как добралась до берега, но высаживаться не спешила — стреляла с воды. Крестьяне не уходили. Командир на высадку так и не решился, ограничился посылкой в село очередного увещевателя. Крестьяне стояли.
19 июня попытка была повторена. Оку форсировали два полка. Запылали деревни, была объявлена атака. Только теперь крестьяне, ощутив скорую «погибель», дрогнули, из села вышли. Сразу было схвачено 200 человек, позже число задержанных достигло 674 человек. Восьмерых приговорили к смертной казни, но Сенат наказание смягчил, заменив ссылкой в Сибирь и работой там в кандалах на хозяйских заводах. Остальных ожидали кнут и плети.
Голос ромодановских крестьян долетел до властей, когда пик противостояния был уже позади. Свою челобитную они размножили в двадцати экземплярах и, раздав гонцам, отправили в Петербург. Многократное дублирование должно было повысить надежность операции. Достигли цели трое. Одного в столице арестовали, двое добрались до Царского Села, и, может быть, их экземпляр прошения попал к императрице. Во всяком случае, она о нем знала: 23 июля А.Б. Бутурлин объявил ее требование Сенату эту челобитную рассмотреть.
Суровое наказание не остановило протеста. В декабре 1752 года огонь вспыхнул вновь, на этот раз — среди крестьян, занятых на рудокопных работах. Они их оставили, покинули рудники, а некоторые отправились в свои деревни — как предполагал Демидов, «видно де, что оные соглашаются в прежней свой бунт». Рецидив удалось нейтрализовать в самом начале, трое, признанные зачинщиками, после наказания кнутом были отправлены в заводскую работу на Урал.
Вопрос, чьей кровью и потом оплачены богатства Демидовых, вставал неоднократно. В советское время ответ на него казался настолько очевидным (крепостных крестьян, разумеется), что его даже не слишком настойчиво искали — искали скорее яркие факты, его подтверждающие. Ромодановское восстание советским историкам пришлось особенно по душе, поскольку факт чудовищного внеэкономического принуждения был здесь налицо, к тому же он представал в разнообразных формах (был тут и частичный отрыв крестьян от земледельческих занятий, и широкое применение женского и детского труда, и бесчеловечные мучения крестьян на заводской каторге), к тому же — в сопровождении естественной на него реакции угнетенных.
Прошли годы. Образы Демидовых переписали, превратив из кровопийц в государственников, патриотов, меценатов, благотворителей. Объяснение их отношения к крестьянам («только дешевый крепостной труд мог обеспечить им прибыль») кое-кем воспринималось в качестве оправдания.
А как же с насилием и жестокостью — были они? Нет? Оговорили благодетелей Отечества?
Было, многое было. Документы, как их ни перечитывай и ни перетолковывай, свидетельствуют об этом ясно и определенно. Современным представлениям о гуманизме и правах человека социальные отношения в царстве Демидовых явно не соответствовали. Соответствовали другим, для той эпохи многими считавшимся нормальными. Что ж, такова общая наша история, общая биография. Глядя из XXI века, бессмысленно судить русский бунт и тех его современников, кто гасил страшный пожар.
Обретя право знать правду, мы получили и тяжкое обременение: не забывать о ней.
Никита Демидов vs Александр Шувалов, или Как хоронили и как спасали подмосковную металлургию
В середине 1750-х годов Н.Н. Демидову пришлось столкнуться еще с одной опасностью, которая едва не погубила его предприятия в центре Европейской России. Ситуацию породил сенатский указ 1754 года о ликвидации заводов вокруг Москвы. Содержавший распоряжение, публично обоснованное заботой об охране природной среды, этот законодательный акт интересен, помимо прочего, огромной ролью в его появлении и реализации обстоятельств, очень далеких от экологии, проявлением действия субъективного и объективного начал.
Импульсом, инициировавшим подготовку указа, послужило вскользь брошенное «рассуждение» императрицы Елизаветы Петровны. 11 мая 1744 года при посещении Правительствующего Сената она заметила, что для сбережения лесов вокруг Москвы здания в ней следовало бы строить не деревянные, а каменные. Подхватив и развив тему сбережения, Сенат в тот же день определил обратиться в разные ведомства за справкой, сколько вокруг Москвы имеется заводов, которые, как и строительство, поглощают драгоценную древесину. Железных вододействующих (или, как тогда говорили, водяных) и минеральных их «открылось» семнадцать. Реальных действий, направленных на уменьшение наносимого ими вреда, предпринято тогда, однако, не было. Резонное беспокойство и разумное предложение императрицы последствия для подмосковной промышленности повлекли только спустя десять лет. За это время и лесов стало меньше и, что в данном случае важнее, список металлозаводчиков России пополнился новым для него именем генерал-аншефа, ее императорского величества генерал-адъютанта, действительного камергера, лейб-компании поручика и кавалера графа Александра Ивановича Шувалова.
Приобщение Шувалова к кругу металлургов-мануфактуристов происходило постепенно — словно он входил во вкус этой деятельности и наконец вошел. Сначала он захватил заводы, принадлежавшие Вахрамею и Петру Меллерам, позже предпринял интервенцию, объектом которой явились предприятия братьев Мосоловых. При этом вторую победу фактически извлек из первой. Шувалов ловко зацепился за старую конфликтную ситуацию, в свое время поссорившую Меллеров и Мосоловых. Первые из-за трудностей с топливом пытались не допустить строительства вторыми нового завода. Хлопоча в 1734 году о запрете, они ссылались на то, что приносят государству большую пользу — производят продукцию военного назначения, в отличие от Мосоловых, намеревавшихся работать в первую очередь на рынок. Отношения накалились. Берг-коллегия Меллеров не поддержала, на монополизацию производства в их руках не пошла и позволила Мосоловым построить завод на реке Шане. Десятилетие спустя, в 1753 году, А.И. Шувалов, к которому к тому времени перешли заводы Меллеров, попытался добиться закрытия мешавшего ему Архангельского завода Мосоловых в Боровском уезде на речке Луже. И своего добился! Потерпевшие поражение Мосоловы оставили победителю не только освоенную производственную площадку, но и все заводские постройки. Вскоре Шувалов, забыв про аргументы в пользу остановки завода, заявил о желании его восстановить. Впрочем, получив под это беспроцентный кредит в 12 тысяч рублей, намерения не осуществил.
Пересчитывавших убытки Мосоловых ожидал еще один, более страшный удар. Он был нанесен в ходе кампании, развернувшейся вскоре под лозунгом сбережения лесов.
22 августа 1754 года в Берг-коллегию поступил указ Правительствующего сената. Им было предписано «состоящия от Москвы в 200-х верстах… заводы… для сохранения лесов уничтожить, а имеющияся на них наличныя материалы в год переделать и более заготовлять не допускать». Под действие указа подпадали не только железные заводы, но также хрустальные и стекольные. Но именно металлургическая промышленность являлась важнейшим потребителем леса и именно ее в первую очередь имел в виду законодатель. В порядке исключения из сферы действия распоряжения выводились казенный Тульский оружейный завод и предприятия, принадлежавшие Шувалову: три завода, доставшиеся ему от Меллеров (Угодские в Малоярославецком уезде, Истинский в Боровском и Ментовский в Оболенском), и один — от Мосоловых (Архангельский в Боровском).
Список подлежавших уничтожению металлозаводов включал 13 предприятий (три братьев Мосоловых, по два Карасевых, Н.Н. Демидова и наследников Нарышкина, по одному Баташева, Ф. Мосолова, Золотаревых и наследников А. Демидова). Большинство из них находилось в границах провинций Московской губернии. Среди них было два завода статского советника Никиты Никитича Демидова: железный в Алексинском уезде на речке Дугне (располагался в 150 верстах от Москвы) и молотовой в Калужском уезде в Ромодановской волости на речке Вырке (в 190 верстах). Попал в список и Тульский завод наследников Акинфия Демидова, но он фактически уже не работал.
Ошеломленные заводовладельцы отчетливо осознавали, кому была выгодна забота о лесах, многим из них грозившая разорением. Несколько лет развивавшаяся у них на глазах предпринимательская деятельность А.И. Шувалова продемонстрировала, к чему он стремится и какими средствами добивается успеха. Указ 1754 года, нарушавший важнейшие положения петровской промышленной политики, еще раз продемонстрировал умение Шувалова ставить и решать амбициозные задачи. Но те из промышленников, чьи заводы привлекли непосредственное внимание вельможи, лично в его адрес не высказывались. Лишь поздний, 1765 года указ Правительствующего Сената (конфирмованный императрицей его доклад), поставивший точку в этой истории, содержит откровенную и весьма нелицеприятную оценку деятельности покойного генерал-фельдмаршала. Впрочем, оценки личности избегает и он.
Как складывалась судьба подлежавших разорению заводов, можно проследить по сенатским определениям. Мнение Сената о заводах Н.Н. Демидова и его детей менялось. Вот определение от 12 мая 1755 года по его челобитью: Дугненскому и Выровскому заводам велено «быть по-прежнему в действии». Вот другие, от 7 сентября и 29 октября 1761 года по поданному в Берг-коллегию челобитью Шувалова: Выровский молотовой и при нем доменные заводы, построенные в 1759 году Алексеем Демидовым «вновь», «уничтожить и впредь не быть».
Можно выделить два этапа в борьбе неравных соперников — рядовых промышленников с нерядовым Шуваловым. На первом этапе затронутые указом металлозаводчики (Афанасий Гончаров, Евдоким Демидов, Родион Баташев, Илья Данилов, Максим Мосолов с братьями), аргументируя в чем-то сходно, в чем-то различно, пытались вывести свои заводы из-под его действия. Усилия некоторых возымели успех. Но уже в 1755 году их противник предпринял ответные шаги и, как результат, «продавил» ряд выгодных для него властных распоряжений.
Заводчики, предприятия которых попали в «черный» список, указ в целом, разумеется, не критиковали. Их усилия были направлены на то, чтобы добиться исключения из него своих заводов. Никакой стратегии у них не было — впрочем, может ли быть у выживания стратегия? Не было, собственно, и тактики, а была чисто физиологическая реакция схватиться, погружаясь в пучину, за что угодно, способное удержать на поверхности. Выбирать, впрочем, не приходилось — соломинка была всего одна. Ею выступила производственная «привязка» к казенному военно-промышленному комплексу, основу которого в данном районе составлял Тульский оружейный завод. Несмотря на необходимость уступок (экономически невыгодных изменений в ассортименте продукции), пойдя на них, владельцы в кризисных условиях хозяйствования свои предприятия сохраняли.
Не отражающий долговременных потребностей, ситуативный характер этой адаптации вполне очевиден. Альянс с предприятием государственного военно-промышленного комплекса изначально носил камуфляжный характер. Оружейникам сотрудничество с местными заводами если и было интересно, то не столько в отношении железа, предназначавшегося на «оружейные вещи» (его хватало, вопрос стоял только о качестве), сколько в части «чугунных вещей»: срочного штучного литья на разного рода заводские потребности. Экономически не были заинтересованы в этой связке и металлозаводчики, предпочитавшие делать железо и работать с рынком.
Искусственный характер связи частных заводчиков с казенной промышленностью для времени после указа 1754 года особенно нагляден для крупного Дугненского завода. Последний все более специализировался на производстве передельного чугуна. Литье из него изделий было сведено к минимуму, в отдельные годы не производилось вообще. Налаживание технологического процесса исключительно для исполнения казенного заказа было сопряжено с трудностями и дополнительными затратами. Понятно, что Демидов не стремился к такому сотрудничеству. Выводя завод из-под удара, он пошел другим путем.
В качестве основных он выдвинул два аргумента. Дрова для завода не покупаются, а заготавливаются в собственных дачах приблизительно в 300 верстах от Москвы. Передел чугуна осуществляется вообще вне запретной зоны — в Мещовском уезде. Демидов показывал не только необоснованность закрытия Дугненского завода, но и то, что вместе с ним погибнет еще один завод, передельный, не наносящий вреда подмосковным лесам. Сенат указом, данным Берг-коллегии 23 мая 1755 года, велел объект освидетельствовать. Объяснения приняли. В том же году, в сентябре, определением Берг-коллегии работу на нем было разрешено производить по-прежнему.
Не будучи, однако, уверенным в том, что приведенные аргументы сочтут достаточно вескими, хозяин Дугненского завода попытался разыграть и «оружейную карту». Но на истории его отношений с казенным заводом имелось мешавшее сотрудничеству пятно: однажды Демидов отказался дать в Оружейную канцелярию свое железо для его там испытания. Почему так получилось — не ясно. Не исключаем, что заводовладелец испугался проверки — того, что его товар окажется хуже чужого. В доношении в Оружейную канцелярию Демидов давал, разумеется, иное объяснение. «Уже доныне, — писал он, — за 15 лет по пробам и в самом деле по мастерским свидетелствам оное, кроме сибирскаго, лутче других оказалось». Все дело в руде («ис худой руды никакой мастер доброты тому железу прибавить, какую она себе доброту содержит, не может»), а все эти годы руда, наилучшая по своей «доброте», берется им из одного места. Так читатель подводился к выводу, что железо, бывшее лучшим прежде, остается таким и сегодня. Впрочем, уверенно заявлял он, если Сенат все же соизволит «учинить» «достоверную оному пробу», взяв для сравнения образцы продукции разных заводов, то «пре[д] другими несравнителная оного доброта окажетца».
Выше мы отмечали, что Демидов не рвался отливать «оружейные вещи» для казенного завода в Туле. Судя по факту отказа дать туда металл на пробу, казна не представляла для него большого интереса даже в качестве покупателя основной продукции его предприятий — железа.
Демидов боролся за то, чтобы сохранить, что имел. Одновременно искал, как, оставаясь в рынке, работать в дальнейшем спокойно. Для строительства заводов нужно было выбирать более удаленные от Москвы площадки. Баташевы, поставленные перед тем же вынужденным выбором, в конце концов ушли осваивать места ниже по Оке. Демидов двинулся в противоположном направлении — на запад. В европейской части России он построил два новых передельных завода: Людиновский в Брянском уезде на речке Ломпадь (был пущен в ноябре 1756 года) и Есенковский в Мещовском уезде на речке Сентец (пущен в 1757 году). Впрочем, успехом для него закончилась и борьба за Дугненский и Выровский заводы — в конечном счете их ему также удалось сохранить.
Металлозаводчики спасались кто как мог, проявляя в борьбе за жизнь вызывающее уважение упорство и изобретательность. А что же главный их гробовщик А.И. Шувалов? Он, как человек непосредственно в указе 1754 года заинтересованный, предпринимал энергичные усилия по его практической реализации. При этом осуществляя и даже расширяя предпринимательскую деятельность в районе, который предполагалось защищать от утраты лесов. Яркий пример — упомянутое получение им производственной площадки, на которой еще недавно функционировал завод Мосоловых, во исполнение указа разоренный.
Жесткую оценку деятельности Шувалова дал подведший итог десятилетию действия указа 1754 года новый, 1765 года указ Правительствующего Сената. «Разбор полетов» в нем предваряет четко выраженная позиция по поводу частного промышленного предпринимательства: вопрос «ясно показывает, что от умножения заводов не только казенныя, но и государственная есть полза». (Обратим внимание на разграничение в данной формуле двух этих «польз» — разграничение, далеко не всегда осознаваемое властью и еще реже ею декларируемое.) Берг-коллегии предписывается действовать с разбором. При рассмотрении прошений о разрешении строительства в случае, если оно может способствовать «истреблению лесов, а паче близ резиденции, где в тех болше других мест нужда требуется», велено «строить не допускать». Но если такие заводы уже «заведены и умножены, то, не доказав об них настоящей ползы и вреда государственнаго, ко уничтожению приступать не можно». Тем более недопустимо «уничтожа оные, отдать для возобновления». А ведь именно так и оказалось: «построенные в Московской губернии разные заводы у других заводчиков для збережения лесов уничтожены, а после те самые отданы, а иные якобы самоволно (то есть добровольно. — И. Ю.) от завотчиков во время уничтожения их графу Шувалову в одне руки уступлены». Сенат не обнаружил в этом ни казенной прибыли, ни общественной пользы. Напротив, усмотрел «казенной повсягодной убыток», поскольку раньше с перешедших к Шувалову заводов «с выплавленнаго чугуна десятина повсягодно в казну вступала», теперь же все состоящие за ним в Московской губернии заводы подати не платят. Больше того, поскольку его заводы были выведены из ведения Берг-коллегии, ведомости с них туда поступать перестали. Так что неизвестно даже, «сколко за ним, графом Шуваловым, заводов состоит». Сенат таких сведений не имеет, а если всё так и останется «и въпредь иметь не может». Итак, рассужено Сенатом, «ежели он, граф Шувалов, столько, сколько уничтожено, себе заводов присовокупил или построел, то и збережения лесов тем, что у других отнято, а ему во одне руки отдано, нимало не произошло».
Сенат в 1765 году поставил под сомнение не только разумность действий, совершенных во исполнение указа 1754 года, но и законность самого указа: «…чтоб у прочих Московской губернии заводчиков, кроме ево, графа Шувалова, заводы уничтожить, высочайшаго… соизволения по делам совсем не видно». Записанное рассуждение императрицы, на основании которого решено было «определение зделать о уничтожении реченных заводов, содержит в себе… то толко, чтоб леса збере-гать деланием в Москве каменнаго, а не деревяннаго строения, а отнють не то, чтоб горные… заводы… уничтожить убытками и раззорением партикулярных людей». Сенат заключил, что «высочайшее словесное разсуждение», выступившее в роли первотолчка, «совсем до горных заводов не касается».
Свои удары А.И. Шувалов направлял на заводы и заводчиков, предприятия которых мешали развитию его промышленного хозяйства или же вызывали интерес в качестве возможного его пополнения. Прочие заводы страдали из-за того, что подпадали под действие общего узаконения. Применявшиеся Шуваловым формы и методы конкурентной борьбы выходили за границы того, что практиковалось в предпринимательской среде того времени. Беспрецедентная свобода, которой он в качестве частного предпринимателя сумел для себя добиться (вспомним, что правительство не знало даже, «сколко за ним, графом Шуваловым, заводов состоит»), прецедента в истории металлургии в России, насколько нам известно, не имела. Соответственно, обстановка, которую эти условия порождали, не имела ничего общего со свободной конкуренцией.
Резко отрицательную оценку действиям А.И. Шувалова для судьбы подмосковной металлургии второй половины 1750-х — начала 1760-х годов дал Н.И. Павленко, писавший о «беззастенчивом использовании» им власти и положения при дворе, о шантаже и угрозах, применявшихся «распоясавшимся вельможей» в борьбе за прибыль. Анализируя его предпринимательскую деятельность, он не сумел обнаружить в ней «хотя бы одну черту, положительно повлиявшую на развитие металлургии России», а подводя итог, заключил, что «промышленность Подмосковного металлургического района обязана Шувалову сокращением производства, уменьшением числа предприятий, разорением ряда купцов и исчезновением их из списка предпринимателей».
Сказанное справедливо, и дальнейшие исследования скорее всего не изменят этот общий вывод. Но если не сводить всё к Шувалову, а сосредоточить внимание на содержании рокового указа, окажется, что столь же однозначно интерпретировать его невозможно. Природоохранный аргумент, способный показаться исключительно прикрытием корыстного интереса, на фоне всего, что известно о воплощении указа, таковым, по нашему мнению, все-таки не является.
Что подмосковная металлургия в XVIII веке испытывала углублявшийся «дровяной кризис», на страницах этой книги говорилось не раз. Но на момент обнародования указа большинство из предприятий переживало трудности еще и с обеспечением производства рудой. В дальнейшем они нарастали. Совокупное действие этих факторов привело к тому, что некоторые из заводов (Тульский Демидовых, а потом и все на Тулице), избежав принудительного закрытия, остановили работу естественным образом. С отменой тепличного режима в сложном положении оказались и подмосковные заводы Шувалова. При обследовании присланным от Берг-коллегии шихтмейстером принадлежавшего его вдове Угодского завода выяснилось, что руда в рудниках «давно пресеклась», леса также полностью истреблены. Последняя плавка на заводе имела место в 1766 году. 13 лет спустя, по результатам обследования, выявившего бесперспективность попыток восстановить завод, домны на нем разрешили сломать.
Как видим, указ 1754 года отразил тенденции развития подмосковной металлургии несколько парадоксальным образом. Будучи экологически мотивированным чисто формально (в докладе Сената от 5 августа 1765 года сомнительность его лесоохранной эффективности была и высказана, и аргументирована), он тем не менее абсолютно точно указал на одну из причин болезни, которая в самом скором времени оставила от подмосковной металлургии жалкие остатки былого ее великолепия.
«Стараниями Шувалова, — писал Н.И. Павленко, — было разрушено 10 подмосковных заводов». Действительно, много: при поверхностной прикидке приблизительно половина от их числа за 1754 год. Историк, писавший об этом 200 лет спустя (в эпоху безусловного доминирования в экономике интересов тяжелой промышленности), оценивал это крайне негативно. Задумаемся, однако: сколько бы леса осталось потомкам в нынешней Московской и соседних областях, если бы они продолжали действовать? Экономика страны от закрытия этих предприятий в целом не пострадала: заводы других металлургических районов, прежде всего уральские, возместили потери, связанные с закрытием подмосковных заводов. Больше того: возник новый Приокский металлургический район, созданный стараниями переместившихся сюда после указа промышленников.
Или нас смущает то, что корыстные интересы привилегированного предпринимателя совпали с тем, что в интересах «общенародной» пользы следовало сделать еще раньше? Но разве лучше было бы, если бы они разошлись и новая география промышленности не замедлила, а ускорила концентрацию негативных последствий потребляющей природные ресурсы деятельности человека?
Трудившийся на ниве промышленного предпринимательства столь же настойчиво и долго, как Акинфий, и не меньше его преодолевший трудностей Никита Никитич Демидов — каких успехов добился он в результате? Итоги его промышленной деятельности впечатляют: 11 построенных (таких большинство) и приобретенных заводов. Результат скромнее, чем достигнутый Ахинфием (18 предприятий). Но с учетом того, полагал Н.И. Павленко, что младшему брату «пришлось самому создавать производственную базу на Урале и преодолевать сопротивление своих ближайших родственников… его успехи следует признать значительными». Полностью разделяем этот вывод.
В Акинфий комиссар Никита Демидов обрел идеального сына — в смысле: идеальное продолжение себя. К тому же Акинфий был старшим. Это позволяло начать подготовку преемника без потери драгоценного времени. Но не менее «идеальным» оказался, по нашему мнению, и младший сын — Никита Никитич. Как будто природа создала в его лице запасной элемент, дублирующую цепь, которой предстояло сработать в случае осечки с основным. Случилось так, что резерв не понадобился.
Не получив царства на блюдечке, Никита Никитич Демидов создал его своими руками.
Жизнь в Туле и не в Туле
Основным местом пребывания Никиты Никитича на протяжении большей части его жизни оставалась родная Тула и — некоторое время — ближайший к ней Дугненский его завод. Тульский дом Никиты находился в Оружейной слободе, семья состояла в приходе Николо-Зарецкой церкви. Здесь мы встречаем его вплоть до начала второй половины столетия — времени, когда потомки его старшего брата родину уже покинули.
В Туле, городе, где помнили его босоногим мальчишкой, одворянившийся и все более богатевший Никита Никитич испытал немало унижений. Здесь долго не могли смириться с изменениями его статуса и показывали ему это. Статус постепенно повышался, но не так быстро и радикально, чтобы защитить от обидчиков. А унижения Никита терпел отнюдь не равнодушно. Вот любопытное свидетельство, относящееся к времени, когда его ранг вырос, в сравнении с исходным, до небес: до статского советника (это произошло в 1742 году, в один год с пожалованием Акинфию действительного статского).
12 августа 1745 года. К Никите Никитичу в тульский его дом направляется посланный из провинциального магистрата капрал Родион Акинфиев. Несет «повестное» письмо. За два месяца до этого Демидов подал челобитную на служивших у него в приказчиках братьев Копыловых, которые, по его утверждению, не отчитавшись перед ним в расходах, бежали. Двое Копыловых были схвачены, сидели под караулом. Письмо из магистрата требовало, «чтоб по поданной от него… исковой челобитной для произведения суда хождение имелось». Капрал пришел, попросил, чтобы его благородию доложили. Для порядка придержав в ожидании, посланца допустили во двор, где находился Демидов. Акинфиев объявил повестное письмо. Никита читать не стал, заявил: «Я де знаю, зачем ты пришел». Тот принялся излагать поручение устно. Демидов выслушал, потом ударил по лицу, после по затылку. Сказал: «Пошел де ты, и впредь не ходи. Чтоб де я вас не видал. Сам бы де Фома Лугинин по мне пришел — я де брегодир, а он мужик». Остается добавить, что «мужик» Лугинин — тульский купец, в то время бургомистр Тульского магистрата, именем которого скорее всего было подписано письмо Демидову. Так-то: пускай бумаги ко мне носят лично бургомистры. Под стать речам и обстановка, и дом, куда даже представителя власти не сразу пускают, а пустив, по настроению могут и побить.
Середина 1740-х годов, к которой относится этот эпизод, — время, когда место в мире было Никитой Никитичем завоевано и утверждено. Кому-то что-то доказывать давно уже не требовалось. Статский советник для Тулы — фигура. (Бургомистра обхамил? Это даже не по злобе — от простоты нравов.)
Утвердив себя в Туле, Никита Никитич отрегулировал отношения с родственниками по линии брата.
Впрочем, в длинной истории раздела имущества Акинфия Никитича был эпизод, в котором Никита попытался из свидетеля событий стать на время действующим их лицом. Уже цитированное письмо М.И. Воронцову писалось не для того, чтобы облегчить страдания, поплакав вельможе в жилетку. Никита обращался к вице-канцлеру за помощью отнюдь не психологической. При его посредстве он надеялся повернуть назад колесо истории и посчитаться с внуками за обиды, нанесенные ему их предками. Читаем: «И я, государь мой, имею у себя пропитание довольное; однакож всякой может рассудить, что своего напрасно отнятого жаль. А ныне я известился, что велено им (сыновьям Акинфия. — И. Ю.), по всемилостивейшему приказанию Государыни Императрицы Елизаветы Петровны, разделить на три части равными частями, которое разделение они между собою и расписали и подали в Кабинет. А оные пожитки, заводы и деревни еще отца моего, А я яко бы в том отеческом имении и неучастник, яко бы они разделяют отца своего пожитки; а отец их по смерти отца нашего, одним словом сказать, и ничего не прибавил, кроме медных заводов и Царево-Кокшайских деревень. Как же, государь мой, совести моей, видя такое грабление, спокойной быть! И невозможно ли Вашему сиятельству, милостивому государю моему, о сем доложить Всемилостивейшей Государыне, дабы и я в отеческом своем по Вашей высокой милости участник был.
Заставь, Государь мой, за себя вечно Богу молить и вечным рабом быть с детьми своими. И ежели, Государь мой, на то Ваше соизволение будет, то я и сам туда приеду для сего, если изволите доложить Всемилостивейшей Государыне прежде конфирмования и разделения их.
Что же рассудить до содержания заводов, то, государь мой, всякой может рассудить, что я с детьми своими, одним словом сказать, содержу лучше во сто крат и для пользы государственной».
Исправить прошлое, изменив завещание основателя династии, Никите Никитичу не удалось. В конечном счете он с этим смирился и в дальнейшем поддерживал добрые отношения с племянниками. Дядя даже помог им с разделом тульского имущества. Он переписывался с Прокофием, возможно, из братьев наиболее близким ему (тот прочнее всех был связан с Тулой, подолгу жил в ней). Из Никитиного письма к нему от 8 января 1761 года узнаем, что раздел тульских «пожитков» близится к завершению. Но «делитель» Полонский не хочет класть в раздел найденные в тульском доме шесть тысяч рублей — он полагает, что правильнее отдать их в Тульскую счетную контору на жалованье и расходы подьячим и ему, Полонскому Кроме того, он собирается передать хранящиеся в Туле важные документы и дела не Прокофию, как ранее договорились братья, а в Берг-коллегию. Развязать узлы берется Никита Никитич. Во-первых, сообщает Прокофию об ущемляющих интересы племянника намерениях Полонского. Во-вторых, спорит с Полонским, доказывая ему, что тот действует, нарушая документ, утвержденный императрицей. В-третьих, удерживает доверенного человека Прокофия Никиту Романова от подписания бумаг (к чему его принуждает Полонский). Характер обращения к племяннику («Ваш, Государь мой, покорной слуга и дядя») и общий тон письма (заключительная фраза: «И на сие воля Ваша, буду ожидать от Вас приказу») демонстрируют более чем доброжелательные отношения корреспондентов. Время распрей между ветвями демидовского клана, похоже, миновало.
Хотя основным местом жительства Никиты оставалась по-прежнему Тула, человеку с его занятиями и заботами без посещения столиц было не обойтись. Образ жизни в них должен был соответствовать статусу.
В Петербурге до середины 1730-х годов собственного жилища у Никиты, похоже, не было. Летом 1735 года строить здесь каменный дом повелела ему сама императрица, указ которой 26 июня объявил генерал-полицмейстер В.Ф. Салтыков. Для строительства было приказано «Демидова к строению выслать самого на срок». На выбор было предоставлено несколько пустых мест по берегу реки Невы ниже Исаакиевской церкви. Позже указ был подтвержден и объявлен через члена Кабинета министров П.П. Ягужинского. Вопрос предписывалось решить при участии Главной полицмейстерской канцелярии. Участок Демидову определили, но он на нем не задержался. 28 мая следующего года императрица распорядилась закрепленное за ним место (уточнено: «на Адмиралтейском острову на берегу Невы-реки») отдать советнику Нарышкину, а Демидову и еще одному застройщику выделить другие — на той же береговой линии, там, где имелись незастроенные места князя Борятинского и умершего графа Ф. Скавронского. По данным Е. О. Красновой, участок Н.Н. Демидова располагался на нынешней Английской набережной.
Когда петербургский дом был построен — не знаем. Но в 1744 году собственное жилище у Никиты Никитича в Северной столице, несомненно, уже существовало. Усадьба, помимо прочего, служила и бизнесу: в находившемся на ней амбаре хранили железо, поступавшее в Петербург с Гжатской пристани.
Собственный дом был у него и в старой столице. Он находился (сведения 1752 года) «за Москвою-рекою, у Живого мосту, в приходе церкви Божий Софии Премудрости». Из немногочисленных московских церквей с таким посвящением подходит единственная — в Средних Садовниках (Софийская набережная, 32). Расположенный поблизости наплавной мост именовали Москворецким. Примерно на этом месте находится существующий сейчас каменный мост с таким названием.
Обратим теперь внимание на одну деталь в цитированном письме Никиты Никитича М.И. Воронцову 1748 года. Он пишет, что об обиде на брата из-за неправильного раздела наследства «в проезд Киевской Всемилостивейшей Государыне в доме своем доносил, при чем и ваше Сиятельство быть изволил». О каком доме идет здесь речь? В июле 1744 года Елизавета находилась в Москве, где праздновала мир со Швецией. В начале августа заезжала в Тулу в гости к Акинфию Демидову. Если Никита подразумевает именно этот «проезд» (а не перемещение в обратном направлении — через Тулу в Москву), то более вероятным нам кажется посещение императрицей его московского дома. Вспомним, как за 15 лет до того он, тянувшийся хотя бы прикоснуться к высшей власти, одалживал деньги на охотничьи развлечения Петра II. Теперь он, уже статский советник, до нее дотянулся — принимал у себя императрицу и виднейших ее сановников.
Дата смерти Никиты Никитича неизвестна. В литературе указывается 1758 год, но, судя по упоминаниям в более поздних документах, очень вероятно, что он прожил еще несколько лет. Нет сведений и о месте погребения. Учитывая тесную связь Никиты с родным городом на протяжении всей его жизни, можно предположить, что он был похоронен в родовом склепе Николо-Зарецкой церкви рядом с отцом, братом и дочерью.
Братья Никитичи, их университеты
Супруга Никиты Никитича происходила из рода тульских купцов Постуховых, звалась Анастасией Герасимовной. Она принесла мужу шестерых доживших до зрелых лет потомков: пятерых сыновей — Василия, Евдокима, Ивана, Никиту, Алексея и дочь Татьяну.
Сыновьями Никиты Никитича родоведы пристально не занимались. Для периода, когда был жив отец, известных фактов о них меньше — при нем дети пребывали в его тени, выступали исполнителями отцовской воли. Биографий из этих лоскутков не сшить.
Детство сыновей прошло в Туле и на заводах. Евдоким, возмужав и народив собственных отпрысков, организует обучение их грамоте, поручив дело дьячихе. Можно ли думать, что сам он имел более квалифицированных учителей?
А вот с делом Никитичей знакомили основательно. Естественно, школой выступали заводы отца. Полной картины профподготовки, разумеется, не имеем, но единичные свидетельства показательны. Сообщая в 1733 году сведения о главных приказчиках на Брынском заводе, Никита упомянул, что там «также были дети ево, Василей и Евдоким, по нынешней год». Один из заводских работников подчеркнул: «…более де при том заводе бывал означенного Никиты Демидова сын Василей Демидов». Он принимал даже кадровые решения: когда завод покинул один из приказчиков, Василий «определил смотрение иметь ему, Савину (Савве Алексееву — И. Ю.), да крестьянину ж Павлу Иванову; и были они на том заводе при нем, Демидове…».
Василий выступил главным помощником Никиты в самом важном для него проекте начала 1730-х годов — в проникновении на Урал. Никита сделал главное: выбрал место на речке Шайтанке и в упорной борьбе с братом добился его за собой закрепления. Приехав на Урал осенью 1732 года, он некоторое время лично поруководил строительством плотины, домны и молотовых. Но важнейшее событие, пуск домны, происходило, вероятно, в его отсутствие — если так, то им руководил оставшийся на заводе Василий. Неслучайно первое предприятие Никиты Никитича на Урале, доменный и передельный Шайтанский завод, будут называть еще и по имени сына Васильево-Шайтанским.
Как видим, в 1730-х годах Василий Никитич живет то на одном, то на другом отцовском заводе, перемещаясь между центром Европейской России и Уралом. Независимостью он не обладает, от отцовского хозяйства не отделен. Его семья до конца этого десятилетия числится в приходе тульской Николо-Зарецкой церкви, сам он живет здесь, вероятно, в отцовском доме.
В произведенном в 1758 году прижизненном разделе отцовского имущества Василий Никитич не участвует, в связанных с ним документах он не упоминается. Долгое время внезапно оборвавшаяся биография Василия притягивала интригующей загадочностью. В родословии, составленном одним из Демидовых в начале XX века, сообщалось, что он уехал в Америку, где положил начало новой ветви этой фамилии. Так и считали, и лишь недавно удалось установить, что причина исчезновения упоминаний о нем прозаичнее: не позднее 1748 года Василий умер.
Столь же надежный помощник отца вырос и из Евдокима, родившегося в Туле 29 июля 1713 года. Повзрослев, он проявил многие качества, необходимые для успешных занятий предпринимательством: интерес к делу, энергию, наличие необходимых знаний и технического опыта, навык организатора, наконец удачливость. Документы свидетельствуют об активном участии Евдокима в управлении Дугненским заводом, на котором он подолгу жил.
Как и Василию, отец вполне доверял Евдокиму, давал ему ответственные поручения. Выше упоминались спорные дела, связанные с конфликтом братьев Акинфия и Никиты вокруг строительства последним завода на речке Баранче. Вот заголовок еще одного дела 1738 года: «Прошение статского советника Никиты Демидова сына ево Евдокима о охранении их от обид и раззорения дяди ево упомянутого Акинфея Демидова и о достройке им того Баранчинского завода».
В 1740 году именно Евдоким вел строительство Выровского завода, в связи с чем именно на него иногда указывают как на основателя предприятия.
Участвовал он и в борьбе Демидовых за спасение Дугненского завода после указа о закрытии предприятий вокруг Москвы. В поданном в Сенат прошении Евдоким отмечал, что ущерба ближайшим лесам завод не наносит, поскольку уголь доставляется издалека. Сообщал о больших запасах сырья на заводе. Подчеркивал высокое качество вырабатываемого из его чугуна железа, которое «против других тутошних заводов, кроме сибирского, явилось способнее» для изготовления оружия, а следовательно, представляет интерес для Оружейной канцелярии. Обращал внимание на то, что ликвидация предприятия потянет за собой закрытие связанного с ним Брынского завода. Убежденный им Сенат в мае следующего за «роковым» года принял отвечающее интересу просителя решение: если его утверждения подтвердятся (выяснить это должна была Берг-коллегия), «те заводы по-прежнему производить им, Демидовым, дозволить».
Подписанные Е. Н. Демидовым прошения и донесения в Сенат присутствуют и среди документов начала 1750-х годов, связанных с волнениями крестьян Ромодановской волости.
Пара Никита Никитич и сын Евдоким отчасти напоминает другую, смещенную в родословцах на поколение вниз: основателя династии Никиту Демидовича и его сына Акинфия. Они помогают друг другу, одновременно закрепляя и развивая персональный управленческий и технический опыт.
Жребий брошен
23 октября 1758 года Никита Никитич надиктовал завещание. Вот как он итожил в нем свои «прибытки»: «Имею я недвижимое и движимое свое имение, нажитое, покупное и заведенное мною, железныя заводы и полатняныя фабрики, состоящия в разных губерниях, правинцыях и других городах и местах, и при тех заводах и фабриках поселенных купленых крепостных и разного звания мастеровых и работных людей, и приписных к тем заводам по указом крестьян, да купленныя мною ж разныя вотчины, и деревни и земли и протчия угодья каменныя и деревянныя двары, состоящия в разных же губерниях и правинциях и других городах и местах».
Никита искал, как нанести этому немалому хозяйству наименьший урон, когда, а это неизбежно, он покинет сцену. Он мог воспользоваться чужим опытом. И воспользовался им.
Существовало два варианта решения вопроса: оставить хозяйство в общем пользовании или способствовать его разделению. 13 лет пребывания «ведомства Акинфия Демидова» в собственности трех братьев и сопряженное с этим совместное им управление (в котором сами братья, не имея на то прав, участия не принимали) продемонстрировали, кажется, все недостатки такой схемы. Казалось, опыт настойчиво убеждал: хорошего от компании собственников, даже и родственников, ждать не приходится. Вот как сам Никита сформулирует позже эту мысль в духовной: «…Во общем содержании не всяк равно радеит, а заводы всегда должно содержать в прилежном и добром неусыпном смотрении и усердном прилежании, чрез что всякой хозяин, яко главной в своем имении… и не имея з другими общества, должен будет лутчее старание и чрез то ревность и попечение иметь всегда без сумнения, нежели с кем-либо в том какия расприи или споры видеть, но всегда с покоем от того останетца».
Укрепившись в этой мысли, Никита решил разделить имение еще при жизни, причем так, чтобы желания переделить не возникло. Определить закрепление заводов за конкретными лицами решил с помощью максимально обезличенной и беспристрастной процедуры — с помощью жребия.
К моменту составления завещания его имущество «по крепостям и дачам» было уже описано в «полюбовно» составленном детьми «расписании». При их согласии он сам разделил его на четыре части — Людиновскую, Сергинскую, Шайтанскую и Брынскую и «благословил тем владеть». Дети кинули жребии. Их вынимали при свидетелях — тульских первой гильдии купцах Иване Лугинине, Харитоне и Иване Постуховых. Части, которые назначил случай, предпочтениям отвечали не вполне. С разрешения отца сыновья ими обменялись и подписали согласие на то, что получилось. Вслед за этим Никита и составил духовную: «определил» сыновьям названные части с имуществом в них. Документ включил санкции, следующие за нарушение «уравнителнаго и безгрешнаго… по совести раздела». Вечный мир скрепляли, пугая вечным проклятием. Слишком удручающей выглядела перспектива новой затяжной войны за демидовское наследство.
Завещание было составлено в Туле, свидетели подобрались не особенно видные — попроще, чем у Акинфия. Это говорит, пожалуй, о том, что в воздухе порохом не пахло, решения принимались действительно полюбовно. Впрочем, участники раздела подстраховались. Иван, Никита и Алексей спустя несколько дней дали Евдокиму запись (внесенную в соответствующую книгу Тульской крепостной конторы), в которой обещали соглашение соблюдать и доставшееся им имущество «иметь в вечном и безповоротном владении». Крепил дело мира и Никита Никитич: просил о записи своего завещания в Юстиц-коллегии. Получив справки из тульских учреждений (духовного правления и провинциальной канцелярии), коллегия в конце декабря вынесла решение духовную Демидова в соответствующую книгу записать, чем дополнительно ее законность подтвердила.
Раздел наследства Никиты Никитича Демидова — пример удачного, «бескровного» дробления на части крупного промышленного комплекса — особенно примечателен на фоне того, что происходило с наследством его брата. Одаренный недюжинной волей, Акинфий Никитич верил, что она и после его кончины сможет противостоять амбициям потомков. Никита Никитич побеждал реже, случалось — бывал бит и, что еще важнее, имел возможность убедиться, к чему может привести следование в этом деликатном деле слишком жесткой политике. Он выбрал стратегию более гибкую.
И, как оказалось, в ожиданиях не ошибся.
Заводчики Демидовы: пополнение списка
С закреплением частей за новыми владельцами, ознаменовавшим распад второй по величине демидовской «империи», вчерашние птенцы разлетаются. Все они уже в возрасте (Евдокиму около сорока пяти лет), у многих дети, им давно пора строить собственные дома. Они и строят.
Евдокиму при дележе досталась Брынская часть, которую он тогда же обменял на Людиновскую. Она включала заводы Людиновский на речке Ломпадь в Брянском уезде и старейший у этой ветви Демидовых завод Дугненский, а также 1749 крепостных душ мужского пола. Евдоким ликвидировал передел чугуна на Дугне, полностью переведя его на Людиновский завод. В начале 1760-х годов именно при нем он скорее всего в основном и жил. Здесь же находилась семья, включая детей, которых учила грамоте жена сельского дьячка.
Основным направлением промышленного строительства для Евдокима стало уральское. Он начал с покупки летом 1760 года у коллежского асессора Козьмы Матвеева Авзяно-Петровских заводов — Верхнего и Нижнего. Они находились в Уфимском уезде Оренбургской губернии на речке Авзяне. Позже будут еще два завода, построенные им самим, еще позже — разорение их пугачевцами, потом — частичное восстановление и новое строительство… Евдоким себя еще покажет: получив от отца два завода, оставит детям шесть. Но это — позже.
Покупая и строя заводы на Урале, заезжая при необходимости в западную часть империи, Евдоким не рвал связей с родной Тулой. Во всяком случае, недвижимость в ней приращивал. Так, в ноябре 1761 года купил у туленина Ивана Максимовича Мосолова (вероятно, сына Максима Перфильевича) дворовое и огородное место в Тульской оружейной слободе — длинную (125 метров) узкую полосу без построек.
Евдоким и другие сыновья Никиты Никитича — последние из Демидовых, сохранявшие связь с Тулой. Из братьев, может быть, самым «тульским» оставался Иван Никитич. И это — притом что ему досталась далекая от Тулы Сергинская часть, и он, единственный из братьев, ни с кем ее не обменивал — что выпало, тем и доволен. Заводы (Верхне- и Нижнесергинский) находились на Урале. Иван их посещал, владел ими и управлял.
Иван подолгу жил в Туле. Принадлежал к приходу Николо-Зарецкой церкви (его подпись стоит под многими прошениями прихожан, связанными с приходским бытом). Что примечательно (поскольку может быть сказано не обо всех Демидовых), заботился о поддержании здания и внутреннего убранства храма, где лежал прах его знаменитого деда.
Еще один сын, Никита Никитич (второй), получив по жребию Людиновскую часть, вскоре обменял ее на Шайтанскую, для уравнения при обмене несколько приплатив брату Алексею деньгами. Этот родившийся в 1728 году Демидов имел имя и отчество, совпадавшие с именем и отчеством его отца. Чтобы различать, в современных документах их именовали: отца — статским советником, сына, чинов не заслужившего, — просто дворянином.
По ведомости Берг-коллегии, основанной на сведениях от заводчиков 1762—1763 годов, за Никитой Никитичем Демидовым в то время числились железные заводы Шайтанский, Верхнешайтанский, Кыштымские Верхний и Нижний, Каслинский и строившийся Уфимский (Азяш-Уфимский). Кроме того, по двум указам Берг-коллегии 1760 года ему предписывалось построить заводы на крепостной земле в Исецкой провинции Оренбургской губернии на речках Кеолиме — доменный и Шемахе — молотовой. К 1762 году построены они не были.
Выразительный, хотя и, можно предполагать, односторонний портрет этого энергичного промышленника рисует его переписка с приказчиками. Многословные его письма настолько изобильны руганью, включая матерную, хамством и запугиванием, что возникает предположение: писание их, отражая недовольство автора, само по себе его только бодрит. Вот характерный образчик подобной прозы:
«Вижу везде, к немалому сожалению, доменныя у вас суточному чюгуну выходы негодныя и пакостныя и недодел[ы] в молотовых из криц железа большия и прескверныя, а паче на Кыштыме, чего нигде таких пакостей, как у вас, нет, и у нас никогда не бывало. И за такое вы сущее нерадение и несмотрение, главныя, подлежите превеликому штрафу, осмотритесь, ебион мать, сущия нерадивыя безтия, побоитеся Бога ис-теного, постыдитесь такого явно нерадения и шали».
Эти писания разительно отличаются от неоднократно цитированных нами писем своим управляющим его дяди Акинфия — тот, случись редактировать это послание, ограничился бы призывом постыдиться. Сохранившиеся письма горячего дворянина относятся уже к екатерининскому времени, но, несомненно, у второго Никиты Никитича стиль общения со своими менеджерами сформировался значительно раньше. Если вспомнить продемонстрированные его отцом приемы «воспитания» крепостных крестьян Ромодановской волости, то невольно напрашивается предположение, что второй Никита Никитич такой стиль общения с подчиненными усвоил, проходя мастер-класс именно у родителя.
Младший из сыновей Никиты Никитича, Алексей, при жеребьевке получил Шайтанскую часть, но после этого еще дважды обменивался с братьями: сначала с Никитой, у которого взял часть Людиновскую и некоторую сумму денег, потом с Евдокимом, у которого в обмен на Людиновскую получил Брынскую. По упомянутой ведомости Берг-коллегии, в 1762—1763 годах ему принадлежали три завода в Калужской губернии: Брынский, Есенковский и Выровский.
* * *
Птицы разлетаются. Паруса покинувших верфь кораблей исчезают за горизонтом…