Тульский завод. Отношения с конкурентами

Итак, три вполне оформившиеся ветви древа демидовского рода: отец с Акинфием и живущие собственным умом младшие сыновья.

Какие все разные! И сколько в них общего!

Никита Первый входил в третье десятилетие века на всех парусах: только что пустившим очередной завод — Верхнетагильский доменный и железоделательный (январь 1720 года). Металлургических мануфактур у него было уже пять: три завода полного цикла (Тульский, Невьянский и новый Верхнетагильский) и два молотовых (Шуралинский и Быньговский).

Немало было и трудностей, и все же успех следовал за успехом. Дело развивалось устойчиво. Ничто серьезное, кажется, уже не могло ему помешать: укрепился, заматерел.

Старейший Тульский завод достиг полной зрелости и жил сообразно возрасту и положению. Он занял свое место в демидовском хозяйстве и, сколь бы оно ни казалось скромным, исправно дымил, выдавая чугун и железо. Правда, в 1722 году Никита остановил одну из двух его домен (эксплуатация двух при поднимавшихся ценах на уголь себя не оправдывала), но ломать ее не стал, оставил про запас. Пожалуй, единственное касающееся тульских дел Демидовых заметное происшествие этого времени было связано с заводским приказчиком, свойственником Никиты Семеном Пальцовым: у того возникли неприятности с Преображенским приказом. Но дело обошлось для него без последствий.

Демидов давно уже чувствовал себя в Туле человеком, которому позволено многое, другим недоступное. Говоря дальше о его уральском конфликте с прибывшими туда из столицы представителями горного ведомства, мы увидим, насколько свободно он распоряжался тем, что ему там принадлежало и не принадлежало. А в родной Туле ему уже и черт был не брат. В начале 1720-х годов произошло новое обострение отношений с тульским соседом Демидова заводчиком Иваном Баташевым. Как давил конкурента Демидов и какие это имело последствия, сообщает сказка Баташева, поданная им 5 августа 1721 года. По его рассказу, «не любя меня, Никита Демидов поды[ма]л у себя плотины вверх многое число и потопил те мои вышеписанные заводы. И работают с великою нуждою в один молот в два горна, а бывает то, что и в адин горн с нуждою». (Заметим, что в это время на заводе было две молотовые, имевшие три молота и пять горнов. Благодаря Демидову более половины его оборудования простаивало.) «А зимним временем, — продолжал Баташев, — и гуляют многое число. И оттово у меня мастера руские и иноземцы разошлись».

Из текста сказки не ясно, когда началось обострение. Год, считая с августа 1720-го, завод еще работал (исключая два месяца, когда молот простаивал «за вешнею полою водою»), даже произвел почти три тысячи пудов железа. Но действовал не в полную силу. Напротив, по словам Баташева, «ежели б тот мой вышеписанной завод в потоплении не был, и третей молот в совершенство приидет, то бы мне возможно зделать тысяч девять или десять в год». В том году доменная печь скорее всего еще работала. А вот в 1722 и 1723 годах «на том ево заводе построенная домня была без работы праздна» и «плавки чюгуна… не было». Металлургия угасала. Впору было мельницу восстанавливать.

«А от того потопу не токмо прибытку, но и убытку многое число», — печально констатировал Баташев, завершая свою сказку. И жаловался, насколько ему труднее, чем Демидову, содержать свой завод: «А к тем моим заводам крестьян, и земли, и лесов, и руд, и мастеров по указом ничего не дано, как дано Никите Демидову. А крестьян и землю к тем заводам я купил на свои денги; да к тем же заводам руду и уголья покупаю и всякия припасы с торгу повольною ценою с платежем пошлин». Характер документа таков, что во всем верить жалобщику мы бы остереглись, но в данном случае он, похоже, не преувеличивал ни трудности, ни тем более отличия своего положения от демидовского.

Сколько же потерял Баташев, вынужденно терпя от соседа? Зная потенциальную и фактическую производительность, подсчитать нетрудно. До двух третей прибыли! С каждым рублем недополученной выгоды сокращались инвестиции в развитие производства. Сильный и непривыкший уступать комиссар Демидов в течение нескольких лет успешно сдерживал конкурента, неосмотрительно построившегося рядом с ним. Преодолеть барьер, поставленный комиссаром Демидовым, Ивану Баташеву не удавалось вплоть до 1727 года, когда он развернул строительство нового предприятия, местом размещения которого выбрал далекий калужский край. Его война с Демидовым, как все войны, закончилась прекращением военных действий и, как некоторые, — уроком на будущее (а он такой извлек). Вместе с тем конфликт с Демидовым явился для Баташева одним из тех испытаний, в которых закаляются крепкие натуры.

 

Урал: замыслы и достижения.

Начало демидовской меди

На Урале дела у Демидова шли тоже достаточно споро. Заводы (о Верхнетагильском уже сказали) — строились. На последнее пятилетие пришелся пуск двух новых.

23 ноября 1723 года на речке Лая (притоке реки Тагил) в 20 верстах к северу от построенного вскоре Нижнетагильского завода им был пущен завод Нижнелайский, железоделательный и металлообрабатывающий. Разрешения на его строительство Никита не получал — действовал на основании старого, от 8 марта 1702 года, указа о передаче ему Невьянского завода, позволявшего ему, находясь на нем, рубить лес, выжигать «уголье» и строить новые заводы.

В это же время в 20 верстах к югу от Нижнелайского на реке Тагил создавался и доменный завод — знаменитый в будущем Нижнетагильский. И он первоначально строился на основании указа 1702 года — позволение Берг-коллегии было получено всего за две недели до пуска домны. Никиты к этому времени уже не было в живых.

Все эти заводы тяготели к Невьянскому и так или иначе были с ним технологически связаны. Но уже в это время Никита думал об освоении новых территорий.

Очень привлекательным для разработки представлялось месторождение железной руды, обнаруженной «в Сибирской губернии в пустых и диких местах» у Волчьей горы (Волчихи). По пробе железо получалось «самое мяхкое». На протекавшей поблизости речке Ревде (приток Чусовой) он задумал строить завод. Речка и гора находились, по его словам, «в самом пустом месте, жилья около их никакого не имеетца». Землю Демидов у башкир купил, но в возможности обеспечить производство достаточной рабочей силой сомневался. Поэтому решил ограничиться постройкой домен, а переделывать чугун в другом месте — на молотовом заводе, который намеревался построить в своей ветлужской вотчине в Галицком уезде. Возить чугун собирался водою — на стругах по Чусовой, Каме, Волге. 9 июня 1724 года Берг-коллегия разрешение на строительство дала, но за оставшиеся ему неполные полтора года жизни воспользоваться им Никита не успел.

Новые перспективные для освоения территории присматривались не только на Урале. Уже упоминалось о покупке им в 1720 году села Фокина в Нижегородском уезде. Может быть, приобретая его, он интересовался в первую очередь крестьянами, намереваясь их перевести к существовавшим и строившимся заводам. Но со временем предприятия появились и в этом районе.

Никита строил новые заводы, готовился строить еще. При этом, вспоминая сценарий, освоенный еще в 1702 году, был не прочь приватизировать что-нибудь и из состава казенной собственности. В 1722 году он просил о передаче ему старейшего на Урале Каменского завода, строившегося в одно время с его Невьянским, а пущенного даже немного раньше. Аргументировал так. Выполняющие заказ Адмиралтейства Шуралинские заводы «лесами весьма обсечены», большого количества железа делать «за оскудением того лесу не на чем». В таком же положении и казенные Каменские заводы. Выход: позволить ему эти предприятия закрыть и «со обретающимися на тех заводах со всеми служители» их «перевесть». Производства, заменяющие закрываемые Шуралинский и Каменский заводы, Никита готов был строить на речках Пышме, Ревде и Полевой «или где приищетца удобное место». Предложения не приняли.

Этот случай демонстрирует один из приемов ведения Демидовым своих дел. Адмиралтейские заказы, понятно, — заказы ответственные. Но Демидов их уже несколько лет исполнял единолично и, похоже, больших претензий к нему у Адмиралтейства не было. Корабельное железо, которое он упоминает, — формальный повод. Его действиями руководило ощущение, что пришел момент, подходящий для нового рывка. 1722 год богат признаками этого. Личная встреча Никиты с царем в апреле, во время которой заводчик жаловался на В.Н. Татищева и, по-видимому, сумел убедить Петра в своей правоте. Июльское письмо государя, заметившего исполнительность Демидова в поставке фонтанных труб и лично давшего новое задание. Наконец, заключение казной пятилетнего контракта с английским купцом Мейером о продаже им железа производства государственных заводов. (Кто в этой ситуации становился главным производителем его для нужд империи? Демидов. Шутка ли!)

Кстати, возможно, на апрельской встрече был поднят вопрос о Каменском заводе и Петр оставил надежду на его решение в будущем в пользу промышленника. Последующий разбор Вышним судом его конфликта с Татищевым и ознакомление царя с его результатами остановили его готовность расстаться с еще одним казенным заводом, отдав его (для уничтожения!) в частные руки.

В эти же годы Никита Демидов пустил наконец медеплавильный завод. Мы помним, что за разрешением плавить медь в Кунгурском уезде Демидов обращался еще в 1705 году. Он его получил, больше того, для работы в этом районе ему была предоставлена монополия. Оттеснив мешавшего ему Федора Молодого и оценив как неудобный тот формат, в котором ему предлагалось хозяйствовать (фактически речь шла о казенном предприятии, которым он управлял бы на пару с воеводой), Демидов надолго успокоился. Дозволение строить медные заводы подтверждалось и позже — в 1707 и 1709 годах, но достоверных данных о попытках реализовать эти указы не имеем.

Новым разрешением, касавшимся добычи и переработки руд в районе речки Выя, Демидов, наконец, воспользовался. Он получил его 20 декабря 1720 года — в те дни, когда решался вопрос об утверждении выбранного им наследника заводов, буквально за три дня до принятия решения. Место, где он был заложен, находилось в 50 верстах к северу от Невьянского завода и всего в двух — от Нижнетагильского (в настоящее время в черте города Нижний Тагил). Два года спустя, 23 ноября 1722 года, он был пущен. Первоначально на нем действовали шесть печей для плавки меди, к которым вскоре прибавились еще четыре. Тем самым Демидов формально исполнил давнее свое обещание: освоил промышленное производство металла для денежного двора и артиллерии. Правда, завод работал вполсилы — в первые три года и тысячи пудов меди в год не давал, потом пару лет вообще не действовал. Но начало было положено.

Почему Демидов осваивал производство меди так медленно и трудно? Причин было несколько.

Металлургия меди в сравнении с имевшей в России к тому времени примерно 85-летнюю историю доменной металлургией была делом относительно новым. Правда, первое медеплавильное предприятие в России — Пыскорский завод на притоке Камы речке Камгорке — было построено еще в 1634— 1635 годах, то есть одновременно с первыми доменными Тульскими (Городищенскими) заводами. Тем не менее полноценной медеплавильной промышленности в России в XVII веке не возникло. Поскольку не было стабильно работающих заводов, не было (или остро не хватало) специалистов.

Занявшись наконец промышленной выплавкой меди, наладить ее Демидов смог не сразу. Об этом свидетельствуют, в частности, письма В.И. Геннина, весьма осведомленного и высококвалифицированного специалиста, посланного на Урал, чтобы, помимо прочего, «подтянуть» там казенную и присмотреть за частной металлопромышленностью. В обширном послании императору от 15 февраля 1723 года, отправленном с казенных Уктусских заводов, Геннин, между прочим, упоминает и медную руду, которую «Демидов у себя на заводах (вероятно, на пущенном за три месяца до этого Выйском. — И. Ю.) плавил собою». По словам Геннина, в получавшемся сплаве «железа выходило много». Демидов пытался разделить медь и железо переплавкой, но они разделялись у него «с великою трудностию, и от того угару было много, и веема неприбытна». Геннин ранее уже сообщал об этом царю и даже послал ему кусок такого сплава. Теперь он забрал у Демидова 500 пудов руды и переплавил ее на Уктусских заводах «по саксонскому». Результат оказался более удачным: «…по сплавке явилось в выходе медь чистая без железа, толко самое малое число железа в последнем верхнем слою меж пеною явилось». Геннин, как представитель казны, которому положение дел на частном заводе в данном случае было не менее важно, чем на государственном, помог Демидову освоить более совершенную технологию: взял у него человека для обучения «как печи для плавки меди делать и медь по саксонскому плавить, чтоб Демидов для государственной Вашего величества ползы мог медное дело распространить».

Итак, помимо уже названных причин делу мешали сложности в переработке местных руд? Демидов, получается, просто не умел их переплавлять из-за особенностей состава? Но отчего не подготовился, не научился загодя? Почему за «науку» взялся только при Геннине, то есть не раньше 1722 года, а не в упомянутых 1705, 1707, 1709-м?

Чтобы ответить на эти вопросы (а какие-то — снять), нужно вернуться к тем годам, пока Демидов только еще устраивался на Урале.

Если верно, что главной задачей, которую он первоначально ставил перед собой в Кунгурском уезде, где начинается история его меди, была не организация там ее производства, а закрепление в перспективном районе с вытеснением оттуда конкурентов, то высококвалифицированные медеплавильные мастера в то время были ему еще не нужны. Для организации промышленной плавки меди он пока еще не имел ни материальных, ни других ресурсов. Черная металлургия была привычнее и обещала более быструю прибыль. А в технической осуществимости медной плавки он в то время сомнений, вероятно, не имел. Плавил же ее, пусть и в сравнительно небольших количествах, Федор Молодой.

Здравый смысл подсказывает, что, вступая с ним в борьбу за кунгурскую медь, Никита какие-то опытные плавки на местной руде тоже провел. Есть два свидетельства этого.

Первое давно известно. В Нижнетагильском музее стоит медный стол с надписью: «Сия первая в России медь отъ искана в сибире бывшим комисаром Никитою Демидовичем Демидовым по грамотам ВЕЛИКАГО ГОСУДАРЯ И ИМПЕРАТОРА ПЕТРА ПЕРВАГО в 1702 1705 и 1709 годах. А из сей перво выплавленной российской меди сделан оной стол в 1715 году».

Если верить этой надписи, первая, вторая и даже третья медь была выплавлена Демидовым задолго до пуска Выйского завода. Где же именно?

Правда, некоторые детали в тексте настораживают. Например, именование Петра «императором». Этот титул был поднесен ему от Сената 22 октября 1721 года в связи с окончанием Северной войны. Надпись, следовательно, не 1715 года, а самое раннее — конца 1721-го. Второе: именование самого Никиты «бывшим комиссаром». Комиссаром он оставался до конца жизни, о чем прямо сказано в эпитафии: «…был в том чину даже до часа смертнаго». С учетом этого прилагательное «бывший» следует связывать не с комиссаром, а с его именем. Другими словами: надпись подразумевает, что комиссара Никиты Демидовича Демидова нет в живых. Датировка еще более отодвигается — к самому концу 1725 года, а то и к более позднему времени.

Итак, надпись была сделана позже событий, о которых в ней говорится. Но признания этого факта еще недостаточно, чтобы утверждать, что стол — «фальшивый» (в том смысле, что изготовлен после года, указанного в надписи). Сделать стол могли действительно в 1715 году, надпись же появилась позже.

Е. А. Курлаев недавно обнаружил еще одно интересное свидетельство самого Никиты, касающееся ранних его опытов с выплавкой меди. Речь идет о доношении заводчика в Берг-коллегию, относящемся к ноябрю 1723 года. Как можно из него заключить, прибывший на Урал Геннин крайне низко оценил медеплавильные достижения Демидова: заявлял, пишет Демидов, «что из медной руды медь плавить не знаю, и мастеpa такого у себя не имею, который бы мог разделить медь с железом, и будто я тому медному делу охоту и старание не прилагаю». Опровергая эти «не знаю», «не имею» и «не прилагаю», Демидов сообщил: «Для медеплавильного дела построил я заводы. И на оных заводах зделано было у нас для плавки медных плавильных печей 10 и более. Да на старом железном заводе и на руде — 15 печек».

Разберемся с географией. По словам Демидова, печи строились на специализированных медеплавильных заводах, на «старом» железном заводе и «на руде». Железный завод — несомненно, Невьянский. Медеплавильные… Е.А. Курлаев высказывает предположение, что подразумевается предприятие в Кунгурском уезде. Печки «на руде», по его мнению, — на речках Вые или Ревде. Вывод: «25 медеплавильных печей были построены Демидовыми еще до появления Выйского завода». Полагаем, однако, что в список адресов можно по формальным признакам включить и Выйский завод, — ничто не мешало предположить, что именно он (вариант: также и он) подразумевался в том месте письма, где Никита говорил о заводах «для медеплавильного дела».

Итак, по утверждению промышленника, к моменту написания письма медеплавильных печей им было построено уже множество. Игнорировать это заявление невозможно, да и ничего противоречащего здравому смыслу в нем нет. Поставить близ рудника небольшую опытную печь проще, чем везти руду на ближайший завод. Такие же временные, а в отдельных случаях, может быть, даже полупромышленные печи могли строиться и в ходе подготовки к пуску Выйского завода. Сколько их было поставлено к 1715 году — трудно сказать. Меди для изготовления стола требовалось немного, получить ее и с небольших печей было, наверное, нетрудно. Но в лучшем случае это было опытно-промышленное производство.

И вот, наконец, Демидов берется за строительство полноценного медеплавильного завода (о том, что его к этому подтолкнуло, — чуть ниже). И немедленно сталкивается на Вые с проблемой разделения меди и железа, которая на Кунгуре с такой остротой не возникала. Тем не менее завод строит именно здесь. Была ли медь главной его целью? Не можем исключить, что Демидов по-прежнему искусственно притормаживал развитие у себя медеплавильного производства, отдавая душу и капитал более выгодному производству железа. Именно в этом видел причину его медеплавильных неудач авторитетный горный специалист И.Ф. Блиер, на глазах которого строился Выйский завод. Толчок к его строительству, по мнению Блиера, дала Берг-привилегия, в которой Демидов углядел, с одной стороны, «многие пресечении» его намерениям, с другой — «хотящим же вновь заводы строить волности». Дополнительно подтолкнул приезд на Урал группы Татищева — Блиера — специалистов, которые были сюда «нарочно для размножения оных отправлены». Блиер утверждал, что «убоясь он (Демидов. — И. Ю.), чтоб у него на Тагиле места не отняли под строение государевых заводов, без указу начал наискоряя на речке Вые строить железной завод». Железный!

В версии Блиера (свидетеля пристрастного, но подоплеку дела знавшего или, во всяком случае, чувствовавшего) логика действий Демидова реконструируется примерно такой. Он хотел строить железный завод, но опасался, что Берг-коллегия, зная, что поблизости есть медная руда, строить его ему не позволит. На перспективу выплавки меди смотрел скептически: считал, что «оная медная руда для многаго в ней железа неприбыточна». Полагал, что и Берг-коллегия в конце концов в этом убедится, а «уведав», сама решит построить «государевы железные заводы, а особливо для литья пушек». Поэтому спешил: бил челом в Берг-коллегии об отдаче ему руды «в Верхотурском уезде у Магнитной горы за речкою Выею». Просимое разрешение (на разработку руды и строительство медеплавильного завода) получил, а с ним и адресованный в обербергамт указ об отводе земли. Казалось, своего добился. Так и было, за исключением того, что указ предписывал, «чтоб ему при том медном заводе железа отнюдь не делать, и вновь железных заводов не строить». Демидов в бергамте указа не объявил, не потребовал отмежевания земли, не попросил другой помощи — он спешил «оныя железныя заводы построить». Свидетельство того, что Демидов, строя завод якобы медный, не имел ясного представления, как выплавляется этот металл, Блиер усмотрел и в том факте, что заводчик прислал человека на Уктусский завод к Патрушеву учиться, «как печи строят и мед[ь] плавят». Свое доношение Блиер заканчивает следующим выразительным пассажем: «Тако ж в прибытие вашего превосходительства (Геннина, которому адресовано доношение. — И. Ю.) сам Демидов сказывал и писменно об[ъ]явил, что… меди он, Демидов, делать не умеет и не хочет. Тако ж и при осмотре его медных заводов мог ваше превосходителство видеть, что оной строен железной под видом медного, ибо домнами, в которых он ныне в противность указу железо плавит, меди нигде такими домнами не плавят».

Если все так и было (а Блиер, разбираясь в подоплеках, в технических вопросах тем более разбирался), то имеем замечательный пример того, к каким приемам прибегал комиссар Демидов, добиваясь прочно связанных с его именем поражающих воображение побед на ниве промышленного предпринимательства. Следует очень подумать, всегда ли он носил кафтан государственника, в котором запомнился потомкам.

Конечно, противопоставление «государственник/радетель собственной выгоды» неправомерно сводить к оппозициям белый/черный, хороший/плохой. У Татищева (вот уж государственник так государственник!) была своя правота, была она и у Демидова, который, сотрудничая с государством, во главу угла ставил предпринимательский интерес. Единственное, что мы из нашего далека можем сегодня сделать, — определить приоритеты и цели каждого, выяснить, какими средствами они двигались к их достижению. Но это — после того, как надежно установим факты. Так что объяснение неудач с выплавкой меди тем, что Никита первое время не хотел ее плавить, не снимает вопроса: все же умел он это делать или не умел? Однозначного ответа на него пока не имеем.

Выскажем свое мнение. Руда руде рознь. На Кунгуре, полагаем, он бы задачу решил успешно. Еще раз напомним о Федоре Молодом, который медь из нее выплавлял. Вспомним и о столе, сделанном, может быть, из первой меди кунгурских руд. На Вые руда была другой, он с ней не справлялся, но долгое время, возможно, не сильно об этом печалился. Присоединяемся к мнению Блиера: Выйский завод только писался медным, строился же он для другого. Как и на Кунгуре, на Вые Демидов заботился прежде всего о том, чтобы занять перспективное место. Только конкурентом ему в данном случае выступал не частный заводчик, а казна. Чтобы обойти ее, понадобилось больше усилий — потребовалось создать симулякр. Подчеркивая трудности освоения плавки меди, демонстрируя усилия по их преодолению, Демидов тайно молился старому богу — черной металлургии, которой он занимался всю жизнь, которая казалась ему более надежной сферой вложения капитала, чем металлургия цветная. Что плавить выйскую руду не умел, было бедой поправимой. Захотел бы — и готовых мастеров нашел, и своих подготовил. Окунуться с головой в медеплавильное производство он долгое время опасался, имея на это несколько причин. Он не хотел потерять свое лидерство в качестве железного короля Урала. Занявшись медью, он рисковал упустить площадки для доменных и передельных заводов, которые строить умел отлично. Риск этого возрос после введения Берг-привилегии, объявившей политику горной свободы. Никиту смущали и изобретавшиеся государством схемы сотрудничества с частным бизнесом. Он не хотел служить наемным работником на казенном заводе, не желал участвовать в проектах на смешанном капитале. Он уходил от таких предложений, не исключая, что в будущем устроит собственный медеплавильный завод.

Эти надежды сбылись уже после смерти Никиты. И вклад комиссара в их реализацию, если судить объективно, не так уж мал. Демидовское строительство на Вые упростило закрепление за Демидовыми ближайшего района, тем самым — получение разрешения на строительство ставшего со временем одним из лучших у Демидовых Нижнетагильского завода. Выйский же завод, едва ли принесший Демидову большие прибыли, заложил кадровую и технологическую основу, благодаря которой его сыну удалось создать новый горно-металлургический район — Алтайский, в котором из местных полиметаллических руд была получена не только великолепная медь, но позже серебро и золото. Может быть, выйская медь выплавлялась в построенных домнах совсем для другой цели, поначалу как бы «понарошку». Но эти опыты имели долгое эхо.

Из Невьянска, из горного своего гнезда, Никита Демидов оглядывал вершины далеких гор, сделать которые своими предстояло его потомкам.

 

Конфликт с Татищевым

Напомним об обучении демидовского мастера на Уктусском заводе. Чем не пример лояльного и взаимополезного сотрудничества Демидова и власти. Геннин в письме, сообщавшем царю об этом факте, написал о Демидове немало нелицеприятного. Однако, приняв мастера для обучения, он же продемонстрировал вполне доброжелательное отношение к заводчику, поскольку видел в достижении Демидовым успеха прямую государственную пользу. Но сколько было случаев, когда две пользы не совпадали!

Довольна ли была своим комиссаром власть, прежде всего — власть коронная? Свидетельством удовлетворенности могут служить поощрения — им, несомненно, могло бы явиться, скажем, пожалование дворянства. Но, мы уже говорили, соответствующий диплом подписан царем не был. Почему?

По мнению Б.Б. Кафенгауза, это произошло «случайно, за отъездом Демидова». Нам неизвестно, на какие сведения, утверждая это, опирался историк, но даже если об этом так прямо в известном ему документе и было сказано, рискнем усомниться в достоверности утверждения. Присутствия Демидова для подписания документа не требовалось, а если бы он и понадобился — доставить к царю вчерашнего кузнеца, который ни от кого не прятался, сложности не представляло, где бы он ни находился.

Тот факт, что решающий шаг в этом деле сделан так и не был, И.М. Шакинко связал с временным охлаждением царя к Демидову Он полагал, что его вызвало письмо Геннина, пришедшего к неблагоприятному для заводчика заключению по поводу его конфликта с Татищевым, и решение по тому же вопросу Вышнего суда. «Петр, — писал Шакинко, — кажется, изменил свое отношение к Демидову. Указ о его дворянстве так и не был подписан… Судя по всему, Петр в нем разочаровался так же, как в Меншикове и во многих других своих соратниках». К сожалению, усмотренная историком связь кажется уже не столь убедительной при сопоставлении дат: 23 сентября 1720 года (диплом) и 15 февраля 1723-го (доно-шение Геннина). Если роковую роль в отношении Петра к Демидову сыграли разоблачения Геннина, то что целых два с половиной года до его письма мешало царю сделать Никиту дворянином?

Уж скорее это были разоблачения Татищева или вызвавшие подозрения жалобы Демидова. Хотя и такое предположение не без изъяна: напряжение отношений между Демидовым и Татищевым наметилось действительно в 1720 году, но сор из избы был вынесен не прежде 1721-го. И все же возникший между ними конфликт на мнение царя о Демидове, несомненно, повлиял.

Обратимся к истории этого столкновения. Написано о ней немало. И хотя новые документы по теме вводятся в оборот до сих пор, можно считать, что на сегодняшний день ход событий в основном установлен. Даны и оценки действий, впрочем, весьма несхожие.

Познакомимся с фактами. В январе 1720 года Берг-коллегия решила направить на Урал бригаду специалистов, в которую вошли В.Н. Татищев, бергмейстер И.Ф. Блиер, берг-шрейбер (бергфохт) И.Ф. Патрушев и еще несколько человек. Им поручались ведение казенных заводов и надзор за частными промышленниками. Главными фигурами в этой группе были Татищев и Блиер. Исходное, заданное в коллегии распределение между ними обязанностей не ставило Татищева над коллегой. Оба имели собственную сферу компетенции, учитывавшую их знания, опыт и отчасти, возможно, склонности. На Татищева по инструкции возлагались административно-финансовые вопросы и материальное обеспечение, на Блиера — техническое руководство. Василию Никитичу Татищеву на момент ответственного назначения было 34 года; вскоре после него он получил чин капитана артиллерии.

Посланцы ехали через Москву (здесь команда пополнилась учениками артиллерийской школы и рудоискателями), откуда отправились 20 мая. Прибыли в Кунгур 30 июля 1720 года, на казенный Уктусский завод — в ночь на 30 декабря. Именно он стал основным местом пребывания Татищева, здесь же находилось вскоре созданное горное начальство (обербергамт), присутствие которого составили Татищев, Блиер, Патрушев и позднее Михаэлис.

С появлением на Урале представителей Берг-коллегии Демидов оказался в положении, от которого давно отвык. За полтора с лишним десятилетия, проведенных им на Урале, он сумел поставить себя так, что ничьих указов, кроме именных царских, не слушался (исключая, конечно, тех более низкого ранга распоряжений, которые его устраивали). Заводчик чувствовал себя на своих землях едва ли не полным хозяином (Геннин: «…до сего времени никто не смел ему, бояся его, слова выговорить, а он здесь поворачивал как хотел»). И намерен был так же чувствовать и так же вести себя впредь. Но горные чиновники и специалисты, среди них Татищев, исполняя данные им инструкции, заметно ограничивали и его свободу, и в известной степени прибыли.

Татищев занялся улучшением положения и расширением старых казенных заводов, подбором мест для строительства новых, попытался добиться большего порядка в рубке лесов, в отведении рудных мест. Все это косвенно, а нередко и непосредственно противоречило интересу Демидова. Не могло понравиться ему и вводившееся Берг-коллегией налогообложение частных заводчиков. «Ему ж досадно было, — свидетельствует Геннин, — что Татищев стал с него спрашивать от железа десятую долю, которую во всем свете промышленики монарху своему должны платить». Как бы не видя, что «Демидов делал, что он желал», Татищев действовал в системе координат, в которой право вершить судьбами промышленного района было предоставлено обербергамту.

Демидову предстояло его или «переубедить», или ему подчиниться.

Сначала он попробовал переубедить. Подробности того, как Демидов «подъезжал» к Татищеву, отсутствуют, но разбиравший позднее это дело Геннин знал достаточно, чтобы не сомневаться: он вполне определенно пишет, что тот «денгами не мог Татищева укупить».

Не укупив, Демидов начал войну Ближайший сподвижник Татищева Блиер в доношении Геннину от 15 декабря 1722 года рассказывает о ней такими словами:

«…И в бытность нашу, имея в разныя времена, терпели мы от Демидова многие противности в делех его величества, и срамныя на писмах и на словах поношения и обиды. И хотя, по прозбе нашей, указом из Берг-коллегии велено всем здешним промышлеником быть под ведением нашим и указом повиноваться, но он не токмо наши посылаемыя указы, но и приеланныя от коллегии презирал, и по оным иногда и не ответствовал, а когда ответствовал, представлял разныя непотреб-ныя отговорки, о чем мы многократно коллегии доносили. Оной же Демидов, видя нас презренных, более нас поносил и указом противиться начал…»

Далее Блиер сообщает факты «противностей» заводчика — те же, о которых в коллегии знали от Татищева. Не позднее января 1722 года в ней знали и то, что Демидов на него жалуется (или намерен пожаловаться). В начале года Татищев сам собрался в Москву. Здесь в марте у него состоялась встреча с Петром. Вскоре, в апреле, царь переговорил с Демидовым. Содержание этих бесед неизвестно, но о нем нетрудно догадаться. Татищев был отстранен от исполнения своих обязанностей. Расследовать демидовские жалобы на него (не наоборот) было поручено только что произведенному в генерал-майоры Вили-му Ивановичу Геннину (Георг Вильгельм де Геннин), посланному в Сибирь независимо от Берг-коллегии.

Геннин приехал в Кунгур 2 октября 1722 года. Призвав Демидова, потребовал подать письменный перечень обвинений. Демидов поначалу отказался, сославшись на то, что неграмотен и вообще не ябедник. Геннин настаивал: если письменных обвинений подано не будет, то и расследовать он ничего не станет и это выйдет Демидову боком: окажется, что Татищев оговорен напрасно. Демидов жалобу подал, но она содержала всего два пункта. Прочие претензии он снял, то ли не надеясь их доказать, то ли опасаясь разбирательства, которое могло вскрыть что-то для него нежелательное.

Первое обвинение касалось ограничений, якобы чинившихся Татищевым доставке на демидовские заводы хлеба. Татищев учредил на дорогах заставы, там стали брать пошлину, которой прежде не бывало, и, утверждал Демидов, облагать торговцев дополнительными поборами. Геннин быстро выяснил, что Татищев установил пошлину абсолютно законную, а эпизодическое лихоимство персонала застав — личное их злоупотребление положением. Введенную капитаном практику генерал закрепил.

Вторая претензия Демидова к Татищеву состояла в том, что он изгнал заводчика с пристани на реке Чусовой, которую тот сам построил и к которой сам проложил дорогу. Тем самым — затруднил формирование железных караванов и задержал их отправку. И с этим все оказалось между «не совсем так» и «совсем не так». Демидовская пристань стояла на государственной земле, основана была еще до Демидова, дорогу к ней делали не демидовские работники. Если что расчистил Демидов — то так, «малые кустики». По приказанию Татищева на пристани действительно поставили казенный амбар, но на краю, так что Демидова при этом не вытеснили — только потеснили. Геннин, не усмотрев и в этих действиях Татищева нарушений, пошел навстречу Демидову: новое казенное строительство перенес от пристани выше по реке, при этом в письмах в Кабинет и государю предлагал за ним (Демидовым) эту пристань закрепить.

Таким образом, те немногочисленные факты в обвинениях Демидова, которые подтверждались, не являлись ни преступлением, ни ошибкой, ни оплошностью. Татищев действовал по закону, преследуя при этом исключительно государственный интерес, каким его рисовали данные ему инструкции. Другое дело, что перечисленные претензии Демидова можно было разрешить, что называется, «в рабочем порядке», не привлекая для разбирательства генерала. Было очевидно, что ни одна из сторон конфликта не испытывала особого желания к сотрудничеству. Не испытывал его Демидов, не готовый к уступкам и жертвам, исключая разве что умеренные затраты, связанные с необходимостью «укупить». В личном списке одержанных им побед над чиновниками был памятный эпизод, в котором он сумел сместить верхотурского воеводу (Алексея Калитина). А ведь было это в самом начале его прихода на Урал. Ужели сейчас, когда его, крупнейшего заводчика России, могущество неизмеримо усилилось, он должен был прогнуться под какого-то капитана? Но также не испытывал желания искать компромиссы и этот капитан, упрямство которого питала идея служения царю и отечеству. Ему не хватило гибкости, которой обладал, как показало дальнейшее, Геннин? Верно, но это не преступление.

15 февраля 1723 года Геннин послал в Петербург два пакета. В одном находился рапорт Кабинету, содержавший в приложении копии документов, в которых сотрудники Татищева обличали происки Демидова (в том числе и доношение Блиера, фрагменты которого мы цитировали). Во второй были вложены выписки из дела и послание государю, в котором коротко, в нескольких пунктах, Геннин излагал свое мнение по поводу того, что произошло между Демидовым и Татищевым. По Геннину получалось, что Демидов, «мужик упрям», недовольный попыткой взять его под контроль, обвинил Татищева фактически безосновательно. Ничего, что могло бы бросить хоть малейшую тень на Татищева, Геннин не нашел. Убедившись в профессиональных качествах Татищева, он лелеял надежду привлечь его, оклеветанного и отстраненного, хотя бы к текущей работе. Но осознавая, что противопоставление чистого, аки ангел, капитана царскому любимцу выглядит не вполне убедительно, попытался убедить корреспондента… в личном нерасположении к Татищеву: «Того ради вашему величеству… как отцу своему объявляю: к тому делу лутче не сыскать, как капитана Татищева, и надеюсь, что ваше величество изволите мне в том поверить, что я оного Татищева представляю без пристрастия, не из любви или какой интриги или б чьей ради прозбы. Я и сам ево рожи колмыцкои не люблю, но видя ево в деле веема права и к строению заводов смышленна, разеудителна и прилежна».

По завершении первого этапа расследования начался второй, касавшийся подозрений в упущениях Татищева в его служебной деятельности уже вне связи с его отношениями с Демидовым. Явилось ли это отголоском оговоров заводчика или источник подозрений был другим, неизвестно. Как бы то ни было, проведенное следствие окончилось для Татищева также благоприятно. Характерно, что ни Демидов, ни его агенты на этом этапе никаких обвинений против Татищева не выдвинули.

Как видим, Геннин в противостоянии Демидова и Татищева недвусмысленно принял сторону второго. Однако он знал, что в Петербурге живут могущественные покровители заводчика — А.Д. Меншиков, Ф.М. Апраксин и другие. Опасаясь их гнева, старался вести дело осторожно. Осторожность временами выглядела комично. Вот его письмо А.В. Макарову от 23 октября 1723 года, в котором сообщено о нескольких смехотворных по сумме подношениях Татищеву от мирских старост и выборных (21 рубль 71 копейка). Осознавая, что «сие и малое дело», умолчать о нем он не решился. Первая причина — при отъезде дал присягу ничего не таить. Вторая — «Демидов об оном деле не без известия», а через него может проведать «великий адмирал» (Апраксин), который, делится Геннин своим беспокойством, «и так целой год ко мне не изволил писать, и я признаваю, что изволит на меня гневатца». За этим следует чудная сценка, рожденная фантазией взволнованного генерала: «То первые слова адмиралские: бедново Демидова ты обвинил, а Татищева взятки утаил. И в то время государь меня велит судить и рострелят по достоинству».

Заметим, что покровительство Демидову со стороны Апраксина — человека близкого к Петру и связанного с ним свойством (он был братом супруги царя Федора Алексеевича), не фантазия Геннина. Точно так же оценивал его роль и Татищев, много позже, в 1744 году, писавший кабинетсекретарю Черкасову о «злости» на него «сильных»: «Демидов через адмирала графа Апраксина так меня пред его величеством оклеветал, что все думали о моей погибели…» Что их сближало? Несомненно, то, что Демидов достаточно аккуратно исполнял задания Адмиралтейства. Но учтем и свидетельство современника, дипломата, в своих записках отметившего, что Апраксин «иноземцев ненавидел смертельно и был очень корыстолюбив, за что чуть было не погиб…».

Пока Геннин вертелся на начинавшей подпекать сковороде, Татищев пытался развернуть дело в другом направлении: добивался того, чтобы оправдываться начал Демидов. Вероятно, с той же целью обращались к Геннину с жалобами на Демидова товарищи Татищева по бергамту. Геннин, однако, увести себя на скользкую дорожку не позволял: отвечал, что в данной ему инструкции о необходимости расследования «помешательств» Демидова не сказано. Одновременно письмо за письмом писал Макарову и Брюсу, прося посодействовать в том, чтобы вопрос решился скорее. Но кабинетсекретарю доложить царю об этом деле долго не удавалось. Только 16 июля 1723 года Петр известил генерала, что его пребывание на Урале долго не продлится, что он будет отозван в столицу, а его место займет Татищев. Тем самым косвенно выражал новую свою позицию в деле о конфликте Татищева и Демидова.

Юридическое решение вопроса было отдано на волю Вышнего суда, вынесшего приговор 22 ноября 1723 года. Татищева суд признал невиновным, а с заводчика было решено взыскать 30 тысяч рублей. Но не за бесчестье Татищеву — за то, что Демидов «дерзнул его величество в неправом своем деле словесным прошением утруждать», то есть подал жалобу в обход положенной процедуры лично монарху. Думаем, что заводчику такая мотивировка была даже неприятнее, чем весьма значительная сумма наложенного на него штрафа. Ему указали на место, которое он занимал, отдалили от государя, личным покровительством которого он пользовался всю жизнь. Только что вынырнувшая из небытия Берг-коллегия становилась, похоже, реальной властью: по множеству важных вопросов его принуждали сноситься именно с ней. А вот петербургские покровители, можно думать, отнюдь не сожалели о таком решении вопроса: чем дальше для Демидова был государь, тем больше он (Демидов) нуждался в них. Урок ему был дан неприятный и тревожащий.

Впрочем, судьба, по крайней мере, пощадила его карман. Петр во время посещения 15 января 1724 года канцелярии Вышнего суда распорядился решение отодвинуть до приезда в Петербург Геннина. Их встреча, однако, не состоялась: прибыв в столицу, в живых монарха тот уже не застал. Запрошенный по поводу решения Вышнего суда, Геннин ответил уклончиво. Осознавая, что к власти пришел Меншиков, один из покровителей Демидова, осторожный генерал в отношении заводчика больше упирал на позитив: подчеркивал хорошее состояние его предприятий, писал о великой от них пользе государству и прибылях казне. О наложенном начете высказался отрицательно: промышленников вроде Демидова «не надо штрафовать и в печаль приводить». Казалось, дело шло к освобождению от штрафа или, по меньшей мере, к его сокращению. Но отпраздновать свое спасение Никите Демидову не удалось — умер.

А что Татищев? Татищев в те дни, когда выносил решение Вышний суд, был послан Генниным в Петербург, откуда по указу царя (от 1 октября 1724 года) в начале ноября отправился в Швецию. Он еще попытается получить удовлетворение за обиды, нанесенные Демидовым. Но продолжительный тайм-аут охладит накал страстей. Да и главного обидчика уже не будет в живых.

 

Как жил Никита

Жил по-прежнему в разъездах. Сведшую его в могилу болезнь он привез, по Афремову, тоже с дороги («Возвратясь больным с своих уральских заводах… скончался…»).

Как было не ездить? Производство находилось в двух взаимоудаленных местах. Оно было прочно связано с государственным заказом, и эта связь усиливалась — следовательно, возрастала ответственность. Хорошо, что на Урале находился Акинфий, успешно справлявшийся с огромным тамошним хозяйством — и с производством, и со строительством, хорошо, что в Туле сидели имевшие большой опыт преданные приказчики. Но полностью обходиться без Никитина участия в деле не могли ни он, ни они. Никита одновременно «обслуживал» и Урал, и Тулу. И что было не менее важно — все контакты «вверху», с царем и ближнем его окружением. Здесь, в столицах, он завоевывал покровителей, здесь делал все необходимое, чтобы их покровительство продолжалось. Мог бы он взвалить на себя и успешно нести ношу, скажем, адмиралтейских заказов, если бы одним из его «благодетелей» не был Апраксин?

Частые поездки подразумевали необходимость иметь собственные дома в местах, где часто бывал. О московском дворе Никиты имеем сведения, относящиеся к концу 1710-х годов, но можно не сомневаться, что недвижимостью в старой столице он владел и раньше. В 1724 году принадлежавший ему дом находился близ берега Москвы-реки в приходе церкви великомученика Георгия, что в Ендове. Скорее всего собственный дом имелся и в Петербурге.

Но основных домов по-прежнему было два — тульский и невьянский. Семью в Невьянск он перевез, вероятно, еще в 1704 году. Впрочем, младшие сыновья не позднее конца 1700-х — начала 1710-х годов возвратились в Тулу. Не безвыездно жила в Невьянске и их мать Евдокия Федотовна. Встречаем ее в Туле, например, летом 1719 года — заметим, в то время, когда сам Никита, по словам его московского приказчика, находился в Сибири.

Это свидетельство очень интересно. Еще недавно само собой разумеющимся считалось, что основным жилищем старшего поколения Демидовых (Никиты и его жены) был дом на Невьянском заводе. Сейчас это далеко не так очевидно. Акин-фия, его жены, детей (внуков Никиты) — да, именно там, но Никиты… Задуматься заставляет не только присутствие его супруги в Туле в 1719 году. В двух переписных книгах Невьянско-го завода, 1710 и 1721 годов, Никитиной жены нет, тогда как жена Акинфия — упомянута. Спросим: где же была записана Евдокия? Иного ответа, как «в Туле», не найти. Живущей в Туле встречаем ее и после смерти комиссара — вплоть до лета 1744 года, когда она, прихожанка тульской Николо-Зарецкой церкви, подписывает (чужой рукой) прошение по поводу изменений в ее штате. Не прижилась на Урале, возвратилась в Тулу? Но и Никиты Демидова нет в переписи Невьянского завода, проведенной в июле 1710 года. Если бы он находился во временной отлучке, его бы в книгу внесли, только отметили отсутствие.

Что представлял собой демидовский дом в родной его Туле — не знаем. Жилые хоромы, в которых, по преданию, кузнец принимал царя, до смерти обоих сохранились едва ли. За три десятилетия с того памятного события Никита взлетел так высоко, что прежний дом должен был казаться и ему, и окружающим не соответствующим его новому положению. Тем не менее никаких сведений о строительстве на родовом месте в Оружейной слободе до того, как его (строительство) в начале 1730-х годов затеет сын Акинфий, не имеем.

Напротив, о доме в Невьянске известия сохранились. Вот как описывает его К.Д. Головщиков:

«На заводе этом (Невьянском. — И. Ю.), находящемся в Екатеринбургском уезде… до сих пор можно видеть стародавний дом Никиты Антуфьева, в нем хранится множество бумаг… В этом доме… устроена была Никитою Демидовым, не дававшим отдыха себе и не терпевшим ленивых, акустика, дававшая ему возможность слышать все, что говорилось и делалось за несколько комнат. Дом этот построен весь из камня, железа и дуба; стены двухаршинной толщины и до сих пор ничто не изменилось в нем со времени первого владельца. Узкие окна, узкие чугунные лестницы, поставцы в стенах, балконы, на которых может стоять один лишь человек, все напоминает о давно прошедших днях».

Судя по переписным книгам, хозяйский двор в Невьянском заводе был довольно многолюден. В 1710 году кроме семьи Акинфия, состоявшей тогда из шести человек, при нем были записаны еще семь наемных работных людей, исполнявших роль обслуживающего персонала. Пятеро пребывали тут с семьями, две женщины были одиноки. Любопытно упоминание о живших здесь же, на хозяйском дворе, четырех холостых работниках в возрасте от десяти до двадцати лет, трудившихся по найму «на куренях». Видим из этого, что домашние Демидова настолько не оторвались еще от «народа», что позволяли жить в одном с ними доме неквалифицированным наемным рабочим.

В переписной книге Невьянских заводов 1721 года Никита присутствует. Его и сына неразделенная семья имеет ту же численность, хотя и несколько иной состав. «Домовых» людей семеро, все женаты или замужем, у троих дети и внуки. Некоторые из трудоспособных членов этих семей скорее всего служат по дому. Всего при хозяйском дворе записано 34 человека, треть из них в возрасте до двенадцати лет. Без детей — до четырех человек «обслуги» на члена семьи заводовладельца.

Дворня и работники внизу, узкий балкон, на который только что вышел хозяин. Словно с капитанского мостика вчерашний тульский кузнец, итожа сделанное, пристально вглядывается в будущее основанной им промышленной династии.

 

Выбор наследника

Первая половина 1720-х годов — время, когда стратегия отношений Никиты Демидова с сыновьями не только определилась, но и стала во всей полноте последовательно реализовываться.

Никита Демидов и все первое поколение его потомков — личности цельные. Никиту вела по жизни сильная, преобладавшая над другими творческая страсть, не только питавшая его энергией, но и указывавшая направление движения. Но это не значит, что ему были незнакомы внутренние конфликты. Они были, и он, не упуская из виду главных ориентиров, более или менее успешно их преодолевал. Один из важнейших — конфликт между стремлением обеспечить развитие своего дела и благополучием семьи, конкретно — интересами потомков, которые могли привести к его раздроблению.

То, что на роль основного помощника и преемника первым был испытан Акинфий, предопределила сама судьба: старший, он прежде других «вошел в разум», приохотился к отцовскому делу. Но, хотя отец быстро привык к его помощи и после первой попытки просмотр претендентов был остановлен, жизнь показала, что младшие сыновья способностями тоже не обделены. А дело шло не легко, прирастало не быстро. Очень долго оно оставалось сравнительно (с амбициями) небольшим: сначала Никите принадлежала мельница, позже единственный Тульский завод, потом по-прежнему единственный Невьянский, потом Невьянский в паре с Тульским. Только в 1716 году к ним прибавился третий. Все в его небольшом хозяйстве было связано, занимало определенное место, звенья не дублировались. При раздроблении между наследниками с трудом «созижданное» неизбежно бы разрушилось. Допустить этого он не мог.

Полюс, на котором стояли интересы дела, тянул к разрушению семейного клана: Акинфия следовало еще более приблизить, остальных отдалить. Именно этой логикой руководствовался комиссар Демидов, отделяя от своего хозяйства младших сыновей. С появлением в 1714 году указа о единонаследии (а он относился не только к дворянскому сословию) Никита-старший помимо юридической основы — она была и раньше — получил моральную поддержку: собственный его план вписался в выраженные в законе идеи государя. Как результат, Берг-коллегия указом от 23 декабря 1720 года утвердила сделанный им выбор наследника заводов.

Не станем, однако, утверждать, что Никита был равнодушен к младшим сыновьям (а в литературе такой взгляд на внутрисемейные отношения первых Демидовых превратился едва ли не в общее место). Патриархальная основа той культуры, в которой он вырос, не могла ему позволить так к ним отнестись. И многие факты (некоторые уже приводились), если к ним присмотреться как к совокупности, показывают, что равнодушен к ним он отнюдь не был. Мы уже возражали против кажущегося нам чрезмерно категоричным утверждения, что отец препятствовал строительству заводов младшими сыновьями. Если это не наносило ущерба главному делу, отец их не только не тормозил, но даже пытался помочь. И действительно, помог обосноваться в Тульско-Каширском металлургическом районе, с которого когда-то начинал сам.

Весть, что все заводы отца официально наследует Акинфий, для Григория и Никиты не стала неожиданной. Они скорее всего давно уже не надеялись на долю в отцовском «имении», смирились с этим. Надеялись в основном на себя. Пока отец и Акинфий осваивали Урал, Григорий и Никита обустраивались в Тульском и Алексинском уездах.

 

Отвергнутый: в жерновах первоначального накопления

Трудно сказать, насколько успешно работал принадлежавший Григорию Демидову Верхотулицкий завод в первые годы: приносил владельцу прибыль или убытки. В августе 1721 года Григорий в поданной сказке (уже цитированной) достигнутые успехи оценил невысоко: писал, напомним, что завод «в совершенство… работою не действует», потому что «сущих и знающих» людей нет, что те, которые имеются, действуют по его, Григория, «указаванию и учению», но обучаются плохо: заводскую работу «иные мало и восприяли». Нечем было ему похвастаться и пять лет спустя. В доношении 1726 года он писал, что на его заводе на Тулице «в выплавке чюгуна, и ис того чюгуна зделано было железо, малое число… понеже в тех годех были де многия прогулки за умалением воды и за непривозом руд и уголья». (Впрочем, не факт, что приведенные оценки выражали действительное его мнение, а описания — фактическое положение дел.) Тяжелый удар постиг заводчика в 1725 году: «…тот ево завод Божию волею и с принадлежащими к тому заводу припасы и с ынструменты згорел, и от того учинились де ему великия убытки». Григорий духом не пал «и по исходе того пожарного времени на том же месте в том же 725-м году зачал он строить вновь завод».

В делах Тульской провинциальной канцелярии сохранились связанные с Григорием документы, мизерные по финансовому выражению отраженных в них споров и на первый взгляд незначительные по содержанию. При этом — ярко рисующие положение, в котором пребывал не особенно успешный заводчик, круг волновавших его проблем и способы, которыми он эти проблемы разрешал.

В сентябре 1725 года Григорий отправил заводское свое железо в стоящий на Оке город Алексин. Там его должны были положить в нанятый у рыбака сарай (заметим: в отличие от уральских Демидовых своей пристани у Григория не было), потом погрузить в струги и отправить на продажу. Железо повезли на двадцати двух подводах нанятые за четыре рубля крестьяне-возчики. Наниматель их предупредил: если потребуют хомутный сбор — не платить, говорить, что они принадлежат отцу Григория и возят «без найму», по его, отца, приказу. Но по прибытии на место их узнали. Возчики в присутствии алексинского бургомистра признались, что они — нанятые, что выдавали себя за демидовских «по приказу заводчика Григорья Никитина для утайки пошлин». В сказку попали их слова: «А не велел им тех денег платить и велел бес плотежа провозить и именем Никитиным пролыгатся помянутой сын ево завотчик Григорей Демидов. И приказывал им, подвотчиком: хотя же вас поймают и станут держать две недели, и вы де отсиживайтесь, а с найму десятой доли не плотите». Старшего, Максима Ермолина, отправили в Тулу для дальнейшего разбирательства. Его отпустили лишь на исходе второй недели под расписку двух лиц, но, отпустив, не освободили — предписали, оставаясь в Туле, ждать указа. Теперь самое интересное: пошлинный сбор, вокруг которого все это крутилось, составлял десятую часть суммы, заплаченной при найме, то есть всего 13 алтын 2 деньги или 40 копеек. Григорий не хотел платить эти деньги и не заплатил их — названная сумма была внесена Ермолиным. Именно так — в буквальном смысле по денежке — собирал свои капиталы сын и брат крупнейших в России металлозаводчиков.

Григорий выкачивал прибыль из первого своего завода не для того, чтобы сложить монеты в сундуки. Они копились на второй завод. Первый завод у вступивших на эту стезю всегда совмещал доменное и железоделательное производства. Часто случалось, что энергоемкий передел отставал: молоты не справлялись с переработкой чугуна. Задача имела простое решение: в помощь заводу полного цикла следовало пустить вспомогательный, чисто железоделательный. Место для него Григорий уже присмотрел. В Старопавшинском стане Алексинского уезда в 1723 году он купил деревню Сементину (Сементинову) на речке Рысне. Первая попытка развернуть здесь промышленное строительство оказалась неудачной — «за помешательством помещиковым» его пришлось отложить. Но проблема оставалась актуальной, и Григорий от намерения пока не отказывался.

Как видим, металлургия, дав Григорию достаточный кусок хлеба, не спешила превращать его в бутерброд. Отставание от братьев приобрело хронический характер. Сравнение челобитных Григория и Никиты, поданных по одному поводу в 1721 году, показывает это очень отчетливо. (Напомним из Григорьевой только одну деталь: при нехватке на своих заводах специалистов Григорий учил мастеров лично. Это, конечно, вписывается в стиль эпохи, но большие дела так не делаются. Петр Великий — великое же исключение.) Григорию по-прежнему не хватало одного, другого, третьего (энергии, удачливости, «правильной» и своевременной поддержки). Он постоянно буксовал.

Но Григорий был как-никак Демидовым и сдаваться не собирался. Тем более что подрастал сын Иван, будущий помощник.

 

Отвергнутый: на пути в Берг-коллегию

Уж если Григорий не поспевал за вырвавшимися далеко вперед отцом и старшим братом, как должен был отстать от них Никита-младший! Позже всех вышедший на дорогу большого предпринимательства (так и тянет переставить слова: на большую дорогу предпринимательства), наверное, долго почти незаметный его лидерам, он поначалу, как и положено, все наверстывает, наверстывает…

В том числе осваивает практиковавшееся братом Григорием кредитование. Неполнота данных не позволяет полноценно сравнить подобные занятия двух тульских братьев. Но кое-что сказать по этому поводу можно. В крепостной книге Тулы за 1725 год 27 записей, в которых Н.Н. Демидов выступает в роли кредитора. Всего в том году в книге было зарегистрировано 180 операций, предметом которых являлся денежный кредит. На младшего Никиту подобных операций приходится больше всех— 15 процентов! Его кредитом воспользовались 19 человек: один дворянин, 14 посадских и четыре казенных кузнеца. Любопытно, что страхующий возврат долга заклад имущества в документах Никиты, в отличие Григория, не оговаривается. М.Я. Волков объяснял это отсутствием у Никиты сомнений в достатке своих клиентов, а также тем, что «никто из получателей кредита не осмелился бы на судебную тяжбу с Н.Н. Демидовым». Скоро узнаем, каким издевательствам осмеливались подвергать Никиту Никитича те же оружейники. Учитывая это, усомнимся и в том, что они опасались при необходимости судиться с Никитой Никитичем. Что из документов действительно следует — это что увеличить число принадлежащих ему крепостных и дворов Никита в отличие от брата не стремился.

Все силы Никиты-предпринимателя были брошены в промышленную сферу. Родной Тульско-Калужский металлургический район казался ему то ли тесным, то ли малоперспективным. Расширяя в нем свое хозяйство, взор он устремлял на Урал. Узнав об обнаружении медной руды на Вые, Никита стал проситься «к брату своему большому Акинфию в те жалованные… места в пайщики». Отец ему отказал, заявив, что «ему того дела снесть не уметь». Можно ли доверять этой оценке, помня, что толком плавить медь в то время эксперт тоже не умел, больше того, строя Выйский завод, возможно, и не намеревался ее здесь выплавлять? Никита Никитич оценивал свои способности не столь низко и отступать не собирался. Н.И. Павленко полагал, что уже в это время из него сформировался «опытный делец и интриган». Младший Никита предупредил отца, что, если тот не пустит его «в те дачи», в них ворвутся чужие люди. В качестве средства давления он использовал организованную им челобитную владельца красочного завода Сидора Томилина, представившего себя в ней открывателем рудных мест на Вые еще до появления там Демидова. 14 декабря 1720 года Никита Демидович подал в Берг-коллегию свое прошение, в котором это опровергал, утверждая, что заявка Томилина инспирирована местью младшего сына. На попытку оказать на него давление комиссар ответил безжалостно: в том же прошении официально попросил все недвижимое утвердить за старшим сыном. Этот раунд выиграл, безусловно, старший Демидов.

Отца и старшего брата Никите Никитичу догнать не удавалось. Но какая настойчивость в этом стремлении. И какая изобретательность.

Если отец носил чин комиссара в значительной степени формально, оставаясь до мозга костей частным промышленником и лишь имитируя готовность стать служащим, его младший сын, не оставляя занятий бизнесом, вступает в ряды быстро множащегося в петровской России чиновничества. Он находит в структуре государственного управления место, которое, как он надеется, должно позволить ему обойти некоторые препоны, которые чинит заботливый родитель, он же — куда менее любвеобильный конкурент.

Предваряя рассказ о многолетнем «романе» Никиты Никитича с Берг-коллегией, имеет смысл присмотреться к его отношениям с ней в период до внезапно вспыхнувшей между ними страсти.

Июнь 1724 года. Берг-коллегия указом своему Московскому обербергамту приказывает взять с Н.Н. Демидова горную подать за 1723 год в сумме 159 рублей 51 копейка. Начинается его поиск. Сначала бергамт три месяца разыскивает его в Москве. Получив информацию, что тот в Туле, отправляет указ тульскому воеводе выслать плательщика в Москву. Провинциальная канцелярия неоднократно посылает к нему солдат — самое большое, чего удается им добиться, переговорить с его женой. Правда, один раз в провинциальной канцелярии он все же появляется, но с предложением, которое исполнение распоряжения лишь отодвигает: ссылаясь на сенатский указ, просит разрешить ему заплатить налог не в Москве, а в Туле, в камерирской конторе. И вновь исчезает. Бергамт посылает для его доставки солдата, тот отправляется к Никите на двор, его не застает, берет в «заложники» его человека; Никита подает челобитную, выражая готовность заплатить, но снова прося освободить его от поездки; воевода принимает решение просьбу удовлетворить и деньги «принять к камерирству», пишет отписку в Москву… На этом документе, врученном в конце ноября отправлявшемуся в обратный путь солдату, и заканчивается дело, сообщающее о том, как Демидов, несмотря на семь посылок за ним, так за пять с половиной месяцев перед Берг-коллегией и не предстал. Как видим, младший Демидов не только не тянется к этому учреждению, напротив, настойчиво, умело и в конечном счете успешно контактов с ним избегает.

Тем интереснее, что очень скоро он окажется его сотрудником.

 

Портреты Никиты: прижизненный и посмертный

В 1725 году, генваря 28 дня скончался император Петр Великий, человек, сумевший разглядеть и оценить встретившегося на жизненном пути тульского кузнеца Никиту, помогший ему стать родоначальником новой фамилии и основателем промышленной династии.

В том же году ноября 17 дня скончался и этот кузнец, немало потрудившийся над фундаментом и стенами рассчитанной на века государственной постройки, которую возводил Петр.

Каким он был, родоначальник Демидовых?

Внешний его облик сохранил портрет неизвестного художника, не вполне совершенный в одних деталях, странный в других, но удивительный по силе и цельности общего впечатления. Экземпляров портрета существует несколько. Самыми старыми считаются принадлежащие Невьянскому историко-краеведческому музею и Нижнетагильскому музею-заповеднику. Остальные, предположительно, более поздние копии, но окончательное заключение по датировке некоторых следует отложить — они в должной степени не исследованы.

Портрет поясной. Никита изображен в темном кафтане с наброшенной на правое плечо алой накидкой. Костюм необычный. Накидка, тем более алая — вещь неносильная. Она, конечно, здесь «для красоты» (сильное цветовое пятно — решающее в цветовой композиции холста). Но, возможно, еще и для чего-то символической природы. Мысленно снимем ее — получим один из многочисленных в российских музеях купеческих портретов. Накидка переводит образ из бытового измерения в некое метапространство, придает облику осо-бость, своего рода царственность.

Ладонь правой руки возложена на толстый суковатый посох. Левая рука перед грудью, жест ее непонятен. Во всяком случае, она не поддерживает накидку — та не смята, рука ее не касается.

Голова изображена с явным нарушением правил анатомии: череп вытянут, его затылочная часть непропорциональна велика. Тонкий нос. Сложного рисунка с несколькими изломами тонкие брови. Впалые щеки. Лоб и темя лысы, остатки волос на голове образуют некое подобие темного нимба. Усы, черная, может быть с сединой, ухоженная борода. Кожа на лбу и висках — сухая, тонкая, со множеством морщин. Выразительные, сильные глаза (притом что правый из них явно неправильно «посажен»). В целом ощущение какой-то карикатурности — но при этом какое выразительное лицо!

Заставляет задуматься борода. Перед нами, безусловно, не дворянин. Ходить дворянину с таким лицом, особенно в столице, куда Никита то и дело приезжал, было недопустимо. А вот старообрядцем изображенный на портрете мог быть безусловно. Подчеркнутая простота одежды (накидку в счет не берем), аскетизм облика, посох, борода, хоть и не великая, но такая, отращивать которую нужно не один месяц, — так мог бы выглядеть даже не рядовой приверженец старой веры, но и начетчик. У Семена и Андрея Денисовых, какими их изображают миниатюры поморцев, усы и борода нисколько не больше и фасон их — такой же. Если заказной портрет — всегда представление обществу облика, который модель хочет ему представить, то перед нами декларация: я — такой, именно таким меня воспринимайте при жизни и после смерти помните. Такой — то есть образом старообрядец.

Перед Никитой прямоугольный стол. Возможно, его покрывает ткань — об этом говорят вертикальные полосы на боковой поверхности, напоминающие складки покрывала. На столе три книги, две в темно-коричневом с зеленью переплете, одна — в светлой коже, виден ее корешок с золотым тиснением. Книги лежат на листе белой бумаги с рисунком трех построек. Здания — явно нежилого назначения.

И здесь две неясности. Поверхность стола — зеленая или, может быть, зеленовато-коричневая. Боковая сторона, та, что с вертикальными складками ткани, по цвету другая — от почти белого до светло-бежевого. Переход цвета — точно по границе горизонтальной и вертикальной плоскостей. Единое целое с материалом, покрывающим столешницу, ткань боковых свесов составлять не может — между тем границы между ними не показано. Стол изображен условно: его границы строго вписаны в вытянутый прямоугольник. Возникает впечатление, что изображение стола перекрыло какое-то другое, более раннее. На ум приходит единственная разумная догадка: на оригинале здесь первоначально располагался прямоугольник с надписью. Подобные портреты в петровское время были достаточно распространены. Обширную надпись, в которой, между прочим, упомянуты труды автора в развитии горнорудной промышленности («обыскал серебряную руду»), имеет, например, портрет воеводы и дипломата Ивана Власова из Нижегородского государственного художественного музея, написанный Г. Адольским (Одольским) в 1694/95 году.

Портрет хорош, но как заглянуть в глубину картинной рамы? Как, заглянув, — увидеть?

Облик — сохранен, черты характера, манера поведения, тем более внутренний мир — закрыты. Воспоминаний о Никите его современников не сохранилось, кроме отдельных упоминаний, информация которых иногда очевидна («мужик упрям» — воля), иногда оригинальна и интересна (оказывается, обладал уникальной памятью). Переписки, кроме деловой, нет, да и та не его руки: диктовал. Из нее случайно знаем, что к концу жизни ослабело зрение. Что-то компенсируют фольклорные источники (не пил вина, ценил шутку и т. д.), но в них Никита и Акинфий могли смешаться.

Говоря о Никите начала 1700-х годов, Б.Б. Кафенгауз отмечал в нем «свойства сурового и алчного эксплоататора, не считавшегося с интересами работавших у него крестьян и мастеровых». Действительно, высокой заработной платой и хорошими условиями труда он персонал не баловал. Примерно к этому же времени относится челобитная, поданная воеводе четырьмя уральцами, жившими в селениях, приписанных к демидовскому заводу, но служить Демидову не желавшими в силу того, что были ясачными людьми. Даже не связываемые сюжетом, эти фрагменты весьма выразительны и показательны. Демидов «взял у Максима Синбирца из двора дву сыновей и увез с собою на заводы. И ево, Максима, и детей ево стегал на плотине плетми на смерть и держал их в железах шесть недель и морил голодною смертью….А тем де он битьем сына ево изувечил, а как из желез выпустил, заставил уголье дрова ево и детей обваживать». «…А как он, Никита, поехал с Невьянских заводов без подорожной к Москве, и, будучи у Чюсовской слободы в уезде в деревне Нижней, к нему, Максиму Скоробогатому, в дом приходил со многими людьми. И он ево, Никиты, убоясь, заперся в клеть, и Никита де у той клети двери выломил… И в то время он, Никита, увез у него с лошадей ево четыре хомута ременные и взял четыре лошади в подводы, также и у иных крестьян подводы… брал сильно». Спрошенный в Сибирском приказе, Никита отвечал на такие обвинения с полной уверенностью в своем праве устанавливать порядок хотя бы и силой: «А Максима де Синбирца с Федковски[х] и з детми ево брал и в чепи шесть недель держал, что он чинился силен, и по многим присылкам на завод работать не ходил. И за то ево ослушание он, Никита, на плотине плетми бил при многих людех для того, что велено ему, Никите, ослушников смирять, чтоб иным людем непослушания чинить было неповадно и тем ослушанием в заводах какой остановки не учинить».

Все это словно специально придумано, чтобы проиллюстрировать процитированную выше характеристику, данную более шестидесяти лет назад умным, информированным, но не вполне свободным от влияния идеологии ученым. В наши дни, когда историк менее ею связан, можно было бы ожидать и более мягких оценок. Факты смягчению, однако, сопротивляются, причем настолько, что историографы новой волны не только не обеляют, но, напротив, подчас обогащают отрицательные характеристики предшественников оригинальными наблюдениями. Так, современный исследователь Н.С. Коре-панов полагает, что высказывания о «старом» Никите Демидове уральских мастеровых и заводских управителей позволяют говорить «о грубости его и способности легко отказываться от данного слова, о сохранявшихся до конца жизни маргинальных замашках и всегдашней готовности на провокацию».

Но, способный быть жестким и в общении с равными, тем более со стоявшими ниже нередко выбиравший именно этот стиль взаимодействия, с прочими Никита при необходимости мог показать и владение наукой компромисса. Присматриваясь к его поведению в конфликтных ситуациях (часто более отчетливо раскрывающих личность), замечаем, что в некоторых случаях он ведет себя более гибко, чем молодой и (потому?) горячий Акинфий. Возьмем столкновение с Татищевым.

Акинфий его обостряет, приехавший же Никита налаживает довольно сносные отношения. Что скрыто за этим? Более мягкий характер или свойственное возрасту снижение энергетики? Возможно и второе. За 20 лет до истории с Татищевым в совершенно аналогичной ситуации с воеводой Калитиным он, приехав на помощь к Акинфию, ситуацию, напротив, обострил.

Кроме прижизненного портрета Никиты сохранился еще один, посмертный, способный рассказать о нем тоже немало интересного. Портрет словесный, его запечатлела эпитафия.

На ныне утраченном надгробии Никиты Демидова, существовавшем некогда в Николо-Зарецкой церкви Тулы, была помещена надпись, в XIX веке скопированная и тогда же несколько раз изданная. Из нее узнаем, что Никита Демидов в вечное блаженство преставился в 9 часов 20 минут пополудни на Тульских своих заводах. Погребен был в 20-й день ноября.

Обратим внимание на место смерти. Никита много ездил, но скончался на родине. Бывал в разных местах — от простой кузницы, где в юности работал молотобойцем, до царского дворца, где обедал с монархом. А умер — на заводе.

Отвлечемся, указав на еще один относящийся к той эпохе источник, содержащий любопытное упоминание, касающееся погребения Никиты. В надписи на 53-пудовом колоколе, отлитом в Москве в 1728 году мастером Иваном Моториным «по обещанию и по приказу» вдовы Никиты Евдокии Федотовны «для вечнаго поминовения супруга ея», были несколько неожиданные для подобных текстов слова: «А мысль свою он желает в вечном успокоении пребывать до втораго Христова пришествия в Сибири близ Невьянских железных и медных ево заводов на Высокой-Горе, нарицаемой Шуралинской». Напомним, что Шуралинский завод (первый самостоятельно построенный Никитой на Урале) находился в пяти верстах от Невьянского. Так где же — в Туле или на Урале — желал покоиться Никита Демидов? И.Ф. Афремов, опираясь, может быть, на слышанные им предания, упоминает, что Никита скончался, «возвратясь больным с своих уральских заводов». Отметим в этой связи уральское о нем предание: «Вот больной уж сильно, ходить не мог, а попросил, чтобы положили его на носилки и пронесли по его имению. Понесли его, а он так жадно смотрит кругом, а потом поставили его на пригорок, носилки-то, а он и сказал: "Все это мое было" — и развел руками». Если отбросить следующие далее размышления и предположения рассказчика («Ну, а не взял же на тот свет с собой. А думается, если можно было бы, то и мертвый он с добром своим не расстался»), увидим печальную сцену, в центре которой человек, всю жизнь трудившийся, строивший, а теперь отрываемый, нет, не от богатств — от Дела всей его жизни. Конечно, он жадный, но это жадность скорее к жизни и творческому труду.

В тексте эпитафии жизнь Никиты разделена на две части. Первая — охватившая от рождения три четверти отведенного ему жизненного срока: время, когда он, «имея жительство в Оружейной слободе и железных Тульских заводах, именовался чином до 1707 года кузнец оружейнаго дела мастер. И в таком чину был 51 год». Часть вторая начинается, когда переросший этот «чин» Никита был «за знатную его службу, за неусыпный его труд в произведении как железных и медных, так к пользе всему нашему Российскому государству многих воинских и прочих припасов, и кованнаго железа, именным указом в каммиссары пожалован». В статусе комиссара пролетела еще одна, последняя четверть земного срока — Никита «был в том чину даже до часа смертнаго».

Как видим, в эпитафии, словесном его портрете, Демидов представлен человеком знатной службы и неусыпного труда. Плоды труда — железные и медные «припасы», собственно железо. Если надпись хотя бы отчасти выражает представление о себе самого Никиты, получается, что именно этим гордился он, умирая. В этом, а не в заводах (из уральских ни один не упомянут!) видел важнейшую свою «пользу всему нашему Российскому государству». Этим похожий на старообрядца старик хотел запомниться потомкам.

Кем сочинялась эпитафия, неизвестно, а вот нижеследующее — несомненный текст Никиты Демидова. Это фрагмент из его доношения в Берг-коллегию, поданного в июне 1720 (?) года.

«А в Сибири то железо промышляют они на государево[й] земле и лесах. А когда те заводы в Сибири заводили, то к строению и размножению тех заводов и для того железного промыслу призывали многих, токмо охотников не было и доныне». (Ну, это, положим, не совсем так. Вызывались охотники. Демидов немало потрудился, их отваживая.)

«А хотя и многия охотники есть (так-то вернее. — И. Ю.), только вступают в те промыслы, где есть готовыя заводы и ко многим крестьяном, и желают быть хорошим помещиком, а не промышленником.

А такого охотника не изыщется, чтоб хто обыскал руды медныя и железныя, и вновь бы собою заводы заводил и строил, как он (то есть сам Демидов. — И. Ю.) там, в Сибири, многие заводы великие собою заводил и построил, и умножил на тех заводех железо на государевы потребы, и х каробельным делам, и на продажу».

Дальше про трудности, про медленное обращение капитала: «И за сими объявлении, как Берг-каллегия изволит разсудить, чрез тяжкие труды, и убытки, и волокиты оной им промысл достаетца».

Здесь Никита переходит к главной для него в том документе теме — изменению системы налогообложения (брать «десятую долю от истинны, а не от прибыли»). Он ратует за единство подхода ко всем заводчикам, дабы они «один перед другим облехчены и отяхчены ни были, чтоб каждой промышленик мог свои заводы к лутчему исправлять и Росийское государство сим заводствовать (! — И. Ю.) и славою обучать перед другими государствы».

Прочитав это, можно уверенно констатировать, что Никита освоил фразеологию и главные положения петровского «образа веры», что научился прилагать их к своей деятельности. Но тут важнее не то, рупором каких идей некто выступает, а то, что этот некто — именно он. Такие вот демидовские обобщения, такой взгляд на вещи с высоты. Такое и завещание потомкам: «Чтоб каждой промышленник мог… Росийское государство сим заводствовать и славою обучать». Тут не меньше половины можно переписать вместо эпитафии.

 

Памятники Демидову

Способный мыслить по-государственному, гордившийся службой государству и государю, был ли он должным образом ими оценен? Пожалуй, да. «Брак государства с Демидовыми, — замечает X. Хадсон, — оказался взаимовыгодным». Власть и главный ее носитель царь деятельность Никиты в целом оценивали весьма высоко. Но оценка не была неизменной. Власть соизмеряла его дела со своими интересами и планами, которые менялись и ситуативно, и стратегически.

Сохранилось предание, казалось бы, с абсолютной ясностью расставляющее точки в вопросе об отношении Петра к Демидову. В изложении К.Д. Головщикова оно таково: «Генерал-адмирал Граф Апраксин сказал однажды Петру: "хорошо, если б у тебя было человек десятка два таких каков Демидов". Я счастливым бы себя почел, — отвечал Петр, — если б имел таких пять, шесть или и меньше». Отнюдь не исключаем, что Петр такое действительно когда-то сказал. Но когда? При каких обстоятельствах? И не было ли при других сказано им иное, куда менее для Демидова приятное?

Петр пожаловал Никиту правом рубить лес в принадлежавшей государству засеке под Тулой — через полгода разрешение отменил. Допустил приватизацию казенного Невьянского завода — ответил отказом на просьбу о приватизации другого казенного завода, Каменского. Приходил к нему в гости в тульский дом — через Вышний суд наказал штрафом за прямое к нему обращение с жалобой. Назначил комиссаром (чем Никита гордился), пожаловал свою «персону» — дворянский диплом не подписал.

Если перебирать приведенные и подобные им факты, то возникает ощущение, что со временем душевное расположение Петра к Демидову остывало, а вслед за этим нарастала осторожность, появлялась подозрительность. Это, впрочем, именно ощущение, не уверенность. Для многих случаев, которые можно принять за свидетельство охлаждения, находим вполне правдоподобные объяснения действиям царя, никак не связанные с «градусом» его отношения к Демидову. Кроме того, есть претендующие на достоверность и другие (помимо приведенного) предания, которые свидетельствуют об очень высокой оценке Петром трудов Демидова. Например, такое:

«…Демидов населил людьми своим коштом отдаленныя Сибирские места, даже до Колыванской округи. Государь, изъявя о том свою признательность, желал, чтоб он умножил там заводов больше, обещая за то в вечную его память вылить из меди статую его и поставить на публичном месте».

Памятник Демидову в «публичном месте» поставлен не был («вероятно, по той же скромности Демидова», — замечает К.Д. Головщиков), хотя, случись это, вопрос об отношении царя к кузнецу скорее всего уже у потомков не возникал.

Между прочим, известно о еще одном очень раннем намерении соорудить памятник Никите Демидову: бюст его вроде бы собирался поставить на Невьянском заводе в последние годы жизни Акинфий Демидов. Успели отлить только постамент — большой чугунный столп. Акинфий умер, наследник Прокофий продал завод Савве Яковлеву, бюст которого и водрузили на колонну.

Но, в сущности, когда Акинфий готовился к установке бюста, памятник Никите Демидову на первом его уральском заводе уже существовал. Архитектурный памятник.

В Невьянске, бывшей столице старого демидовского Урала, демидовской старины осталось немного. Не считая древностей, сохраненных в местном музее, — только бывший заводской пруд и наклонная башня неподалеку.

Стройная 57-метровая башня — трехъярусный восьмерик на высоком четверике, стоящем на двухэтажной палате, — образована нанизанными на общую ось объемами, обычными для церковной колокольни. Но башня — не колокольня, хотя колокола на ней имеются и время от времени подают голос.

Ранняя история этой башни — сплошная загадка. Непонятно, для чего она была построена. На протяжении почти трехвековой истории ее помещения использовали для разных целей — в них хранили заводской архив, содержали нарушителей порядка, обжигали и промывали алебастр, развернув пробирную лабораторию, проводили анализы руд. По устланному чугунными плитами обходу одного из ярусов ходили сторожа, высматривая, в порядке ли обывательское строение. Однако едва ли башня строилась именно для этого — все перечисленное можно было делать куда в более скромных постройках. На одном из ярусов установлен часовой механизм, по сей день отсчитывающий время. Это, возможно, планировалось изначально (башни с часами существовали и на других демидовских заводах, на Нижнетагильском и Тульском в том числе). Но только ли для часов поднимали к небу ярус за ярусом?

Неизвестно и то, когда башня была построена. Фигурирующие в литературе даты получены с помощью умозаключений. В последнее время набирает силу версия, согласно которой башня создавалась в два этапа. На первом (в конце жизни Никиты — приблизительно в 1723—1725 годах) были возведены палата с крыльцом и четверик. На втором, продлившемся до 1732 года, строили собственно башню — многоярусный восьмерик. Предполагаемыми руководителями работ называют происходивших из города Хлынова каменщиков: для четверика — Ивана Савина Нарсекова, для башни — Константина Алексеева Совина (или Солвина).

Башня окутана легендами, записанными фольклористами и раскрашенными беллетристами во все цвета радуги. Пожалуй, самая известная из них гласит, что в подземных помещениях башни находилась секретная плавильня, в которой содержавшиеся в неволе мастера выделяли из черной меди серебро, а из него чеканили поддельную монету. Тайный подвал якобы был связан с заводским прудом тайным же подземным каналом, перекрытым затвором. Прудовая вода, пущенная в подземелье, должна была скрыть грехи, если другими средствами скрыть их возможности уже не оставалось. Однажды, повествует предание, тайный шлюз был открыт.

Существует множество аргументов против этой легенды. Укажем один. Секретные гидротехнические сооружения могли быть созданы только на нулевом, «фундаментном» цикле работ — никак не позже. Мысль о тайном цехе должна была оформиться самое позднее на стадии проектирования башни. Допустить возможность его существования — значит допустить, что демидовские мастера научились выплавлять серебро лет на 20 раньше того времени, к которому обычно относят это событие. А доказать это будет, пожалуй, не легче, чем обнаружить подземелье.

На данном этапе нам кажется вполне приемлемым предположение, что одной из функций башни (именно башни, а не сооружения в целом) первоначально была функция мемориальная. На нее наслаивались другие — часовая, сторожевая и прочие. Надстраивая четверик, Акинфий ставил памятник отцу и великому его Делу. А если и не так, время примыслило к авторскому замыслу свой. Расчет оправдался: башня стала памятником роду Демидовых, сооруженным самими Демидовыми.

Из архитектурных свидетелей истории демидовского рода она — из числа самых ценных и выразительных. В списке отечественных древностей не так уж много объектов со столь высоким мемориальным потенциалом. Невьянская башня, старый соболь (клеймо на демидовском железе), родовой их герб с рудоискательными лозами… — пожалуй, и все. Обретя их, демидовский Урал обрел демидовские символы. Обрела их и Россия.

 

Никита Первый: несколько прощальных слов

Вернемся к основателю рода. Никита Демидов, каким он видится в трехвековой дали прошлого, — одно из наиболее совершенных реальных воплощений лучшего, что собрано в рабочем человеке, в Мастере: тяги к новым знаниям и умениям, природной талантливости, усиленной и высветленной упорной огранкой, внутренней энергии, неистовой увлеченности делом, стремления дойти в работе до мыслимого совершенства…

Погруженность в земные заботы совмещалась с религиозностью. Замечательно интересное упоминание о Демидове оставил В.Н. Татищев, ценное тем более, что уж его-то подозревать в лакировке фактов никак не приходится. «Мы все знали кузнеца, а потом дворянина Никиту Демидова, которой грамоте не учен, но другие ему Библию читали; он все, в памяти достойные, в которой главе стих, не токмо сказать, но пальцем место указать мог». Нет сомнения, что перед нами свидетельство не только о замечательной памяти неграмотного кузнеца, но и о глубоком его интересе к Писанию, к истинам, открытым в Откровении.

Историографии демидовского рода больше двухсот лет, но и сегодня первый Демидов — одна из самых загадочных фигур в его истории. Невозможно предвидеть, какие еще неожиданности он нам готовит. Вот недавняя архивная находка, удивившая символичностью совпадения. Автору этих строк посчастливилось обнаружить документ, содержащий дату первой поставки в казну железа с первых в России доменных и передельных Городищенских заводов. Оказалось, что она состоялась по старому стилю 24 марта, по новому — 3 апреля 1636 года. Как видим, хотя события разделяют два десятилетия, день рождения доменной металлургии России и день рождения одного из самых великих российских металлургов очень близки, почти совпадают.

Знал ли об этом Демидов? Знает ли? Со своего странного огненного портрета колючим сфинксом глядит он на нас, не отвечая на обращенные к нему вопросы — сам требуя ответов. Чего он ждет, глядя с таким напряжением, что не всякий выдержит, — смутится, отвернется, возвратится в привычный мир уютной прянично-самоварной старины? Что высматривает?

Не знавший отдыха и покоя великий труженик и созидатель, он и в том мире с нами.