Следствие о партикулярных заводах: что это было

Первая половина — середина 30-х годов XVIII века — один из самых трудных периодов в жизни Акинфия и Никиты Демидовых. Обвинения в преступлениях вплоть до уголовных, расследования, вызванные обвинениями, нанесли чувствительные удары по упорным трудом ковавшемуся могуществу рода. Помогая друг другу (жизнь снова их сплачивала), братья ударам сопротивлялись, с невзгодами боролись. Преодолев трудности, вышли из испытаний окрепшими.

Локомотивом, тянувшим за собой обрушившиеся неприятности, выступали претензии экономического характера, прочие прицепились к ним по пути, по пословице «Пришла беда — растворяй ворота». Демидовы были далеко не единственными, кому в эти годы (1733—1735) подобные претензии предъявили. Кампания, именовавшаяся (одно из названий) Следствием о партикулярных заводах, коснулась множества, практически всех, владельцев частных металлургических предприятий России. Она состояла из большого числа относительно самостоятельных расследований, которые объединяло стремление чиновников выявить недоплату промышленниками налогов. Наиболее интересны сюжеты, относящиеся как раз к Демидовым, владельцам самых крупных металлургических комплексов страны. Для большинства других заводчиков проверки проходили хотя и нервно, но сравнительно безболезненно: ревизор приезжал, изучал документы, опрашивал персонал, записывал, уезжал, позже хозяина оповещали о штрафе, часто большом, но редко — убийственном для бизнеса. Демидовскими заводами занимались долго. Выявили факты, позволявшие говорить не об ошибках — о намеренном искажении отчетности. Недоимки и штрафы, насчитанные по результатам следствия, оказались весьма значительны. В ходе следствия заводовладельцев ограничили в перемещении, а позже, когда ограничения сняли, Демидовы сами не рисковали далеко отъезжать от столиц, где в это время вершилась их судьба.

Запустил следствие указ императрицы Анны Иоанновны, данный президенту Коммерц-коллегии барону Петру Павловичу Шафирову 4 августа 1733 года. Ему предписывалось провести проверку расчетов металлопромышленников с казной, прежде всего правильности уплаты ими десятинного налога. Он получил двух помощников: только что введенного в штат Коммерц-коллегии советника Михаила Шафирова (родственника президента) и асессора Василия Васильева, которым было поручено собирать «принадлежащия к тому справки». Так под началом П.П. Шафирова образовалось небольшое временное учреждение, в документации именовавшееся Комиссией о исследовании десятинного сбору с партикулярных железных и медных заводов, проще — Комиссией следствия о десятинном сборе или совсем коротко — Комиссией следствия о заводах. Для освидетельствования состояния домен и медеплавильных печей намечалась инспекция предприятий. С указом Шафирову императрица подписала инструкцию гвардии Семеновского полка капитану-поручику Савве Кожухову, направлявшемуся для этой цели на уральские заводы. Обследование предприятий центрального района поручалось Васильеву, также получившему инструкцию и собиравшемуся в Тулу. Михаил Шафиров определялся в Москву проверять уплату заводчиками пошлин, сопряженных с продажей их товара. Здесь была создана контора Комиссии.

Работа «на выезде» потребовала немалого времени. Исполнив порученное, ревизоры возвратились в Петербург только в следующем, 1734 году: Кожухов — 18 мая, Васильев — 27 октября. На этом активная фаза следствия, посвященная главному вопросу — проверке расчетов по десятине, завершилась. Основное, чем по возвращении контролеров занималась Комиссия, — анализ огромной по объему привезенной ими документации (свыше 500 тетрадей), подготовка из них экстрактов, а на их основе — предложений. Кроме того, проверялись поступившие по ходу проверок доносы, следствие по которым сильно затянулось. Решение вопросов, затронутых Следствием, и подготовка по ним указов продолжались до ноября 1736 года. С их оглашением кампанию можно считать в основном законченной. Не вписались в эти рамки только расследование доносов и, соответственно, исполнение назначенных по ним наказаний.

 

Тульские заботы асессора Васильева

Следователи отправились в путь в августе 1733 года. Васильев, прибыв в Тулу, начал с завода Акинфия.

Он был невелик. Из двух домен осталась одна. Три молотовых амбара, в каждом по одному молоту и два горна. Основной продукцией были полосное и связное железо, изделия из него. Исполняя инструкцию, Васильев 9 сентября опечатал в заводской конторе все «о заготовлении всяких военных припасов… указы, и заводские книги, и записки, и вексели, и крепости, и прикащичьи щеты, и всякие ево партикулярные письма».

Сложности возникли с самого начала. Главный приказчик Акинфия, его шурин Семен Пальцов, исчез — явно неспроста. Где он скрывается, сообразил прикрепленный к Васильеву тульский подьячий Яков Самсонов. Пальцова, приведенного под караулом, оставили под охраной «во опасение впредь от того следствия побегу ево». Многие объяснения приказчика больше смахивали на увертки. Плохо было и с документами. Разрешение, на основании которого Никита стал строить завод, не нашли. Не смог предъявить его и Пальцов. Говорил, что такого у Акинфия Демидова «не видывал». «И после смерти отца ево, Акинфиева, Никиты Демидова остался ль, или оной указ хотя и был, а в бывшей пожар, как оные заводы в 1718-м году згорели, з другими писмами сгорел — того он сказать не знает».

Предоставленные книги текущего учета следователю тоже не понравились: то чугун указывался по весу без цены, а то — без того и другого, чугун «порознь званиями» часто не разделялся, записывался «суммою». Обработать такой материал, чтобы выявить общую картину, было невозможно. Книг за 1720—1722 годы не имелось вообще, а в наличной учетной документации были большие пропуски. Пальцов отвечал, что сведения за ранние годы можно найти в ведомостях, поданных в Берг-коллегию, что других книг никогда не было и, как их вести, он «не сведом», да и от хозяина что-то изменить в постановке учета приказания не получал.

Вскоре после приезда на ревизора посыпались касавшиеся Демидовых доносы. Интересную информацию дал прежде служивший в провинциальной канцелярии Яков Самсонов. Он же указал на другого потенциального доносчика — Алексея Игнатьева, который «может многую интересную утайку знать за Демидовым и за прикащиками его», и кое-что из услышанного от него пересказал. «Наводка» производила правдоподобное впечатление. Игнатьев, поповский сын, в 1731 году служил у Акинфия приказчиком в Москве. Ему могли быть известны кое-какие секреты хозяина.

К Игнатьеву присмотрелись, прислушались. В начале 1734 года он был уже в Петербурге. 22 января подал в Комиссию донос, которым указал на «некоторое ея императорского величества интереса похищение», обвинив в нем Акинфия Демидова, его ближайших родственников и доверенных помощников шурина Семена Пальцова и зятя Федора Володимерова, тульских приказчиков Тимофея Полосатова, Осипа Акулова, Ивана Переславцова, московского первой гильдии купца Петра Матвеева, серпуховского откупщика Григория Кишкина. 1 февраля Петр Шафиров приказал произвести необходимые по этому доносу следственные действия (в том числе опечатать деловую переписку) в Москве Михаилу Шафирову, в Туле — Васильеву, а также послать запрос в рижскую таможню о торговавшем там железом Пальцове. До завершения проверки Игнатьеву запретили выезжать из Петербурга, то же — находившимся в столице Акинфию и его зятю. Им, ознакомившись с выписками из доношения Игнатьева, следовало стать в назначенный час «к ответствию», а доносителю — «к доказательству».

Получив это распоряжение, Игнатьев на пятый день исчез. Он не появлялся на съемной квартире, ее хозяин сведений о нем не имел. В результате 14 февраля П. Шафирову пришлось принимать новое решение по поводу запущенного расследования. Он приказал искать доносителя через Главную полицмейстерскую канцелярию и через московского и тульского своих представителей. Предписывалось объявлять, что Игнатьев может возвращаться в Комиссию без всякого опасения, одновременно — пугать карами укрывателей. Акинфия Демидова и Федора Володимерова Шафиров приказал допросить и обязать из Петербурга не выезжать.

Между тем Демидов как раз собирался Петербург покинуть. Сибирские заводы требовали внимания, которое он долгие годы щедро им оказывал. «В небытность ево» там «водою и огнем великое учинилось повреждение, и от того остановка». Заводчик уже получил именной указ, которым «повелено было ево, Акинфея, из Санкт-Питербурха на те ево Сибирские заводы отпустить и от Комиссии… дать пашпорт». В связи с расследованием доноса Игнатьева отъезд был отложен. Доноситель пропал — отъезд отдалился на неопределенное время. 7 марта Демидов подал в Комиссию доношение, в котором сообщил, что «допрашивай обстоятельно», что живет сейчас в Петербурге праздно, напоминал, что обязан поставлять казне военные припасы и корабельное железо, пугал, что «в небытность де ево не токмо, чтоб те припасы были отправлены, но и в состоянии заводов произойдет наивящее разорение» — в общем, просил его из Петербурга все-таки отпустить. Вместо себя он оставлял приказчика, позже обещал прислать другого. 12 марта Шафиров просьбу удовлетворил: приказал Демидова «на Сибирские ево заводы на время» отпустить. Теперь выезжать из Петербурга запрещалось приказчику, Демидову же предписывалось к «поверенному своему писать почасту, где он обретаться будет».

Как видим, Акинфий на десятом месяце следствия обрел наконец долгожданную свободу. Обрел, да не полную: его отпустили не на четыре стороны, а в конкретную поездку, при этом обязали извещать о местонахождении. Далеко ли он уехал? 26 августа в письме поверенному сообщил, что «обретаетца» в Москве.

 

Доносы на Никиту Демидова

Младшему из братьев Демидовых подготовиться к визиту ревизора помог старший, познакомивший его (переслал с сыном Прокофием) с копией данной ревизору инструкции.

Васильев, отточив мастерство на заводе Акинфия, следствие в отношении заводов его брата начал с того, что попросил представить письменные ответы на все пункты. Никита представил: сообщил сведения по истории предприятия, еще кое-что, но некоторые вопросы фактически проигнорировал. По поводу производительности печей простодушно заявил: сколько «в выплавках было из домен в каждые судъки — того де он не упомнит». Васильев понял, что разобраться с положением дел у младшего Демидова будет не проще, чем у старшего.

На заводы Никиты Никитича он прибыл 11 октября. Предварительно отправил на Дугненский завод помощника, сержанта Преображенского полка Ивана Трунова. Еще не доехав до места, тот получил донос: в Алексине бурмистр городской ратуши Иван Рыкалов объявил ему о неуплате заводовладельцем таможенных пошлин.

Помимо Дугненского обследованию подлежал и Брынский завод. Качество нужной следователю информации в полученных от заводчика ответах и тут было ниже критики: «Сколко в котором году с начала оного заводу поныне в деле было полосного и связного железа, того он сказать не упомнит, для того что записных книг тому железу у него не было и ныне нет; понеже де те книги по прошествии каждого года и по щете прикащиков он, Никита, дирал (! — И. Ю.) для того, что тому кованому железу записных книг и ведомостей в Берг-коллегию не требовано и указу о присылке того во оную коллегию было не прислано. Сколко в котором году на оных ево заводех полосного и связного железа кому имянно продано, того он сказать не упомнит же для того, [что] записок он не имел и в таможне той продаже не явил».

На Брынский завод отправился сержант Трунов. Он опросил там выборных крестьян, мастеровых людей и подьячего, жившего «для всяких заводских записок». На предложение предъявить «записные книги» выборный Савва Алексеев объявил: «По прошествии каждого года означенной хозяин ево, Никита Демидов, и сын ево Василей определенных прикащиков считывали и по сщете те книги оные хозяева бирали к себе, а где девали — того де он не ведает». (Мы уже ведаем — они их «дирали».) «Да и ево де, Савиновы, и товарища ево, Павловы, всякие записные книги он, хозяин ево, по щете взял к себе же». В это трудно поверить, но на заводе на момент приезда ревизора не оказалось никакой учетной документации — даже книг текущего года.

Среди сказок, отобранных Труновым на Брыни, нет принадлежащей заводскому приказчику. Между тем Никита его имя Васильеву ранее называл — это был тульский казенный кузнец Родион Горбунов. На службу тот поступил недавно и прослужил недолго. Его отсутствие объяснил один из допрошенных: «…в декабре месяце 1733-го году означенной Горбунов поехал в город Мещовск и ис того города бежал». По-видимому, на момент приезда ревизоров Горбунов находился в командировке, плавно переходившей в побег.

В том же декабре следователь получил от Горбунова донос. Тот подал его на пути в Москву (Демидов организовал за ним погоню), подал тайно — опасался расправы. Основания для беспокойства у него, безусловно, были. Горбунов сообщил об инструкции Демидова, на основании которой велась подготовка к приезду ревизора. Лично ему он велел показать, что в бытность его приказчиком кованого железа было продано 50 пудов, тогда как в действительности, утверждал Горбунов, много больше, пудов 500, причем беспошлинно. Хозяин писал к Лукьяну Копылову (Горбунов называет его главным приказчиком), чтобы он и молотовые мастера кованое железо в своих сказках тоже таили. Исполняя, Копылов учил их о железе, кто и сколько его в неделю делает, «сказывать с утайкою». Записные книги по принятому от них железу переписали с искажением реальных цифр. Подлинные отправили в Тулу, заменив фальшивыми. Нежелательных людей с завода удалили.

Предварительное следствие по доносу Горбунова вел Трунов, вызвавший Никиту Демидова для допроса на съезжий двор. Тот призыв проигнорировал, «упрямством своим сказки не дал, и без указу сбежал из Тулы на заводы».

События разворачивались стремительно. 8 января 1734 года Трунов явился в Оружейную контору, где объявил возглавлявшему ее капитану Половинкину, что имеет до Родиона Горбунова «Ея Императорского Величества интересное дело», и потребовал «ево от нападающих на него всякого чина людей охранять и ни х какой напрасной страсти не допускать». Трунов хлопотал о защите свидетеля и защитника ему выбрал правильно. Половинкин, мы помним, был давним недоброжелателем младшего из Демидовых.

Меры предосторожности не помогли. Как узнал позже Трунов от охранявшей приказчика команды, Демидов прислал людей, которые Горбунова «отняв разбоем и бив, положа в сани, повезли в поле незнаемо куды». Половинкин организовал поиск. Похищенный нашелся на штабном дворе базировавшегося в Туле Санкт-Петербургского драгунского полка. Горбунов рассказал, что группа захвата, избив, отвезла его на двор посадского Терентия Постухова (шурина Никиты Демидова). Оттуда присланные от полковника Протасова драгуны доставили его на штабной двор, где он теперь и сидел «под великим караулом, скован». Операция, итогом которой явилась изоляция доносителя от жаждавшего его откровений ревизора, привела, по словам последнего, к тому, что в «следствии и в доказательстве на того Демидова таковым ево вымышленным подлогом учинилась остановка».

Никита Никитич сделал эффектный ход. Действовал, исходя из принципа, что лучшая защита — нападение. При этом, похоже, имел козыри, позволявшие оправдать явное и опасное свое самоуправство.

 

Звездный час Родиона Горбунова

Козырь действительно был. На следующий день после обращения Трунова в Оружейную контору Демидов подал прошение на полковой двор, в котором сообщил о побеге от него приказчика Горбунова. Беглец, по его утверждению, украл хозяйские деньги, письма и «пожитки».

Похищенного имущества набралось три ящика. В Калуге, на дворе посадского человека Ивана Белоглазова, Горбунов их якобы разграбил, после чего бежал, часть похищенного бросив. Белоглазов отправил ящики в калужскую ратушу. Горбунов, по сведениям Демидова, скрывался в Туле, у себя в доме. Истец просил «сыскать» беглеца и «по роспросу и розыску» отослать в провинциальную канцелярию.

Поданные на таком фоне действия группы, посланной на охоту за Горбуновым, выглядели вполне невинно — как помощь органам правопорядка. Мордобой представал технологическими издержками («Лес рубят…»).

Итак, проблемный служитель был на время нейтрализован. 11 января его допросили. Он рассказал, что работал на Брынском заводе приказчиком с февраля 1733 года. Кражу денег, имущества, побег отрицал. Деньги — 170 рублей — возил по письменному распоряжению Демидова и по приказу Лукьяна Копылова в город Мещовск для уплаты разных сборов. Большую их часть на эти хозяйские расходы и потратил: уплатил за мельницу, домовую баню и рыбные ловли. Доказать это, правда, не смог — взятую квитанцию, по его словам, кому-то передал. Да и не все деньги, сознался он, были израсходованы по назначению: девять рублей издержал на себя. Факт посещения Белоглазова Горбунов подтвердил: на двор к нему заезжал, в доме ночевал, три ящика оставил. Но они, утверждал Горбунов, к Демидову отношения не имели: были сделаны на Брынских заводах для него, Горбунова, на его деньги. И ничего в них ценного и не было — «только одна выдра», 23 аршина холста и письма от брата. Со двора Белоглазова Горбунов уезжал не таясь, договорившись об отправке имущества за ним в Тулу. Любопытно, однако, что эти показания, если не считать признания в растрате девяти рублей, обелявшие Горбунова, он подписал только в черновике — «упрямством своим к белому распросу» руки «не приложил».

Известие о тульских событиях Васильев отправил в Московскую контору, оттуда его переслали в Петербург. 4 февраля глава Комиссии вынес решение: просить Военную коллегию приказать Протасову и его офицерам, чтобы они отдали Горбунова Васильеву и впредь в делах следствия «чинили всякое вспоможение». Самому Васильеву на заводы, куда он собирался ехать (подразумеваются заводы дальние), предписывалось отправить на время другое лицо, а самому оставаться в Туле, где по поводу заводов Никиты Демидова «следовать без всякого послабления». Если без розыска (пыток) разобраться окажется невозможно, в делах, касающихся «похищения интереса», разыскивать, но — «кроме Никиты Демидова». В случае же, «ежели по тому следствию он, Никита, дойдет до розыску», писать в Петербург, в Комиссию, со мнением и обстоятельным экстрактом из бумаг следствия, а Никиту и «протчих по тому делу приличившихся содержать под крепким караулом на Туле до получения о том резолюции». М. Шафирову в Москве было приказано немедленно извещать Петербург обо всем, что сообщит ему Васильев.

Волнения вокруг Горбунова в Туле тем временем продолжались. Интерес к нему обнаружила провинциальная канцелярия, причем интерес, с демидовскими претензиями не связанный. Оказывается, кузнецы Тульской оружейной слободы Родион и Никифор Горбуновы арендовали винокуренный завод в Алексинском уезде, принадлежавший асессору Герасиму Мансурову. По сведениям из Алексинской воеводской канцелярии, они не заплатили налог за 1731—1733 годы, насчитанный за 15 казанов на общую сумму 153 рубля. 22 декабря 1733 года провинциальная канцелярия обратилась в Оружейную контору, требуя предоставить должников для правежа. Та сообщила, что один из Горбуновых, Родион, живет на Брынском заводе. Канцелярия решила действовать через заводовладельца: сыскать Никиту Демидова и потребовать от него «поставки» Горбунова. Вроде бы логично: тот сам писал об этом человеке и сообщил, где он находится. Но Демидов просил канцелярию о содействии в поимке, а теперь получается, она сама его об этом попросила… Нет, тут не все просто, тут просматривается подтекст, тут, возможно, не обошлось без интриги Демидова. Ему было выгодно Горбунова всячески опорочить, овиноватить перед всеми, одновременно — самому получить право Горбунова схватить. Провинциальная канцелярия легитимизировала его похищение.

В посланной на штабной двор промемории воевода просил передать Горбунова в его ведение. Поскольку долго держать арестанта в расположении полка оснований не имелось, такое развитие событий Демидова вполне устраивало. Просьба была удовлетворена: в кандалах, в сопровождении драгуна, Горбунова 12 января переправили в провинциальную канцелярию.

Беспокойство о судьбе Горбунова проявляло еще одно учреждение — не уберегшая его Оружейная контора. В день, когда арестанта передавали провинциальной администрации, Половинкин в письме на полковой двор сообщил, что Горбунов проходит по «интересному делу», что следствие требует его охранять и к «напрасной страсти» не допускать. Между тем Горбунов непонятно по какой причине содержится на полковом дворе. Половинкин усматривал в этом нарушение иммунитета. Горбунов «без сношения канторы Оружейной» взят под караул на штабном дворе и «то учинено в противность указу». Согласно ему «казенных оружейных мастеров и кузнецов судом и расправою, кроме криминальных дел» предписано «ведать» исключительно в Оружейной конторе. Как видим, у Половинкина было даже две причины для возмущения действиями заводчика и потворствовавших ему офицеров. Он представлял учреждение, ведшее с цегентнером Демидовым давнюю и в целом успешную личную войну. Он отстаивал право этого учреждения не допускать до «своих» никакой иной власти, право «рулить» ими самодержавно. Лицо, приписанное к Оружейной слободе, забрали без «сношения» с его конторой. Половинкин, потребовав, чтобы Горбунов «содержен был до указу в добром и безопасном охранении», оставлять без ответа вмешательство в его дела не собирался.

Юридические основания некоторое время подержать Горбунова на штабном дворе, однако, имелись. По указу 1724 года обретавшимся «на вечных квартирах» полковникам и иным офицерам вменялось в обязанность смотреть, «чтоб в дистриктах их воров, и разбойников, и беглых людей и крестьян не было». А Демидов обвинял Горбунова именно в воровстве (в узком смысле). Кроме того, истец просил о минимальном содействии: только чтобы беглеца и вора сыскали и расспросили, предлагая отослать его после к «воевоцкому правлению». Так, собственно, и поступили: после допроса отправили в провинциальную канцелярию. Один из офицеров полка, обращаясь к своему начальнику, не без иронии прибавил по этому поводу: для случаев, если кто «в каком разбое или воровстве ис показанных казенных кузнецов» явится, требования, «чтоб без сношения с Оружейной конторою по них не посылать и в других камандах следствия не производить, — о том в… печатном плакате и в указах… не объявлено».

Понятно, что интерес к Горбунову был отраженным. Через него одни подбирались к демидовским тайнам, другие пытались их скрыть. И все же, какой успех для человека, не лишенного тщеславия! Почти одновременно он привлек внимание наиболее важных находившихся в Туле учреждений — сразу четырех, причем по разным, на первый взгляд независимым, поводам. Штабной двор с подачи Демидова выяснял, не является ли он вором и разбойником, казна, интересы которой представляла воеводская власть, пыталась взыскать с него недоимку, наконец, по «интересному» делу его персона потребовалась столичному ревизору. Лицезреть его пожелала и Оружейная контора, претендовавшая на контроль контактов подопечных с внешним миром. Придет время — он побьет этот личный рекорд.

Но всякий плюс — два сцепившихся между собой минуса. Минимум два. В истории с Горбуновым минусы выстраивались в очередь. Общий прогноз — отрицательный.

Демидов преследовал Горбунова якобы за кражу. Но и у того были козыри в рукаве. Бригаде Васильева он сообщил пока не все, что могло бы ту заинтересовать. Позже, кивая на еще одного фигуранта этого дела — канцеляриста Самсонова, он заговорит еще и о подкупе должностного лица. Истинность своих слов попытается доказать в Петербурге.

Между тем следствие выявляло все новые противозаконные действия Демидова. Оказалось, он угрожал физической расправой («тянуть жилы и клещами выбрать ребра») тем из своих мастеровых, кто не скрыл правды от ревизоров, одного даже избил. Девять наемных работников (из «правдолюбов») отправились жаловаться в Москву. Ходоков нагнали и, задержав шестерых, выставили им ведро водки, дали денег — всё с той же целью: заставить изменить первоначальные показания.

Слухи о проблемах, возникших у Никиты Демидова, несомненно, долетели и до горного управления. Отношение к нему там менялось. Получалось, что за порядок в платеже десятины отвечал тот, кто сам, возможно, был нечист на руку. Вспомнили про старые просьбы Демидова об отставке, последняя из которых была подана 7 февраля 1734 года. Заменить его было, однако, не просто. Требовался человек, хорошо разбиравшийся в предмете и обладавший подходящим складом характера. На подбор ушло семь месяцев. Наконец Московская контора Коммерц-коллегии отправила в головное ведомство доношение, в котором, прописав все резоны и сославшись на присутствующий в демидовском патенте на дворянство запрет быть при делах помимо заводов, предложила назначить в Тулу на место Никиты Демидова прапорщика Меркула Филисова. Последний имел некоторый опыт: недавно посылался Коммерц-конторой в Киевскую и Белгородскую губернии и в «малоросиския городы» для сбора там десятой доли с производителей селитры и кричного железа. Коллегия с предложением согласилась, и Филисов стал собираться в новое путешествие по казенной надобности.

Почти весь 1734 год Васильев выяснял факты и составлял из них экстракты. Расследование дел на заводах центра Европейской России потребовало года и трех месяцев работы — больше, чем такая же работа на уральских заводах.

 

Смерть Татьяны Демидовой

В том же 1734 году в семью Никиты Никитича Демидова пришла беда: неожиданно заболела дочь Татьяна. Больную исповедал ее духовный отец, священник Николо-Зарецкой церкви Иван Федоров; Святых Тайн приобщил священник того же храма Трофим Акимов. 19 августа она скончалась.

Тело еще не было предано земле, когда некто объявил архимандриту Тульского Предтеченского монастыря Дионисию, протопопу Успенского собора Михаилу Никитину и попу Петру Петрову, что Татьяна умерла не своей смертью — была убита отцом. Соответствующие доношения были поданы тульскому воеводе полковнику Сергею Шишкову, на штабной двор и в Московскую контору Комиссии следствия о десятинном сборе.

Человек, пополнивший и без того изобильный список обвинений в адрес Никиты Демидова подозрением в уголовном преступлении, в документах Следствия о заводах назван «бывшим на заводах его подьячим» Василием Пономаревым.

Тульские жители Тимофей Латов и Василий Пономарев служили на Брынском заводе Никиты с самого его пуска — были у «завоцких записок» подьячими. Пономарев проработал шесть лет, и лишь в 1733 году, в октябре, на его место пришел москвич Иван Васильев. «А оного де Пономарева хозяин ево со оного заводу сослал».

Работая на Демидова, подьячий, несомненно, узнал о нем немало такого, о чем следовало помалкивать. Будучи с завода «сослан» (в смысле — изгнан; из-за чего — узнаем позже), вскоре «засветился» благодаря доносу Горбунова. Тот донес, что Демидов наряду с «фальшивыми» письмами на Брынь к Лукьяну Копылову «прислал в цыдулках на особливых листах шестнатцать пунктов, как кому во время следствия… сказывать, и о том всех научать, в том числе и оного подьячего Понамарева». Последний при допросе существование пунктов в «цыдулках» подтвердил: то «письмо он, Копылов, и доноситель Горбунов, и он, Понамарев, читали». Горбунов, обличая Демидова, в подтверждение своих слов и на Пономарева ссылался. Но подьячий Иван Васильев, тоже вроде бы свидетель (он якобы копировал злосчастные пункты), на очной ставке с Горбуновым его утверждения опроверг: да, пункты переписывал, но не с письма Демидова, а со слов… самого Горбунова. «И оные пункты подлинно ль от оного Демидова к помянутому Копылову были присланы» — этого следователь установить не смог.

Пономарев при разбирательстве с пунктами проходил свидетелем — лично к нему претензий не было. Тем не менее он и еще пять человек были отправлены в Московскую контору Комиссии следствия о десятинном сборе, куда прибыли 12 июня. После случая с похищением в январе Горбунова держать важных свидетелей в Туле асессор под свою ответственность опасался. Но считал при этом возможным, если те сыщут «знатные и добрые поруки», отпустить их «на росписки». Такой вариант устраивал и контору. По получении поручительств московских купцов Пономарев был «для пропитания» отпущен домой в Тулу. Во все тульские учреждения, которых это касалось, были посланы указы, чтобы ему до решения «интересного» дела «напрасных никаких обид и нападков и утеснения чинено не было».

Видя, что Демидовы, несмотря на атаки, не без участия местных властей из болота постепенно выкарабкиваются, Пономарев копил озлобление против тех и других. Мотив посчитаться с Никитой у него был. Совсем недавно, в 1733 году, Никита приводил Пономарева в провинциальную канцелярию «к розыску» за побег и кражу денег. (Вот, видимо, и причина, почему хозяин «сослал» своего сотрудника, бессменно работавшего у него от основания Брынского завода.)

Грезивший о реванше Пономарев мог рассказать следователям много интересного о порядках на демидовском заводе. Но, как показал опыт Горбунова, сказанное нужно было доказывать, надежных же доказательств ни тот ни другой, похоже, не имели. Смерть Татьяны Демидовой и что-то, может быть, серьезное, ставшее ему о ней известным, вытащили Пономарева из засады, в которой он отсиживался в ожидании часа. Час, как ему показалось, пробил.

Но местные духовные власти к Василию не прислушались. Больше того, вместо того чтобы после его сигнала задержать похороны (для осмотра тела), разрешили перенести тело в церковь и на другой день, перед литургией, совершили обряд погребения.

Попытки привлечь внимание других властей оказались ненамного успешнее. Доношение в Тульскую провинциальную канцелярию Пономарев подал 21 августа. Указал в нем источник сведении: «…о убийстве Никитою Демидовым дочери его, девки Татьяны, уведомился от тульскаго кузнеца Дмитрия Стрельчихина, да от подьячаго Василья Струкова». Но дело пошло не так, как требовал регламент и рассчитывал доноситель. Воевода осмотреть тело «чрез искусных женщин» не приказал. С допросами Стрельчихина и Струкова не поспешил: одного допросил две недели спустя, другого еще позже. Демидова вообще не допрашивал, лишь принял от него через месяц челобитную, по которой действий не предпринял. Самого доносителя держал в тюрьме в цепи и в железах, определив, наконец, приговором, чтобы его за неправый донос наказать публично кнутом. И это всего десять дней спустя после получения прямого указа о его защите!

Отметим, однако, что основания не поверить Пономареву у воеводы были, причем те же, которые смущают и нас: он знал, что у Пономарева имелся мотив вредить бывшему работодателю. Никита поймал его на краже — вот, решил воевода, он и затаил на него злобу. Обвинения счел поклепом, обвинителю назначил наказание. Но, готовясь привести приговор в исполнение, провинциальная канцелярия вспомнила о полученной из Москвы охранной грамоте Пономареву и осознала, что находится в непростой ситуации. Указ из конторы Комиссии следствия о заводах требовал «никаких обид, и нападков, и утеснения» Пономареву не чинить. Намеченное наказание подпадало под все в этом списке. В голову пришел оригинальный выход. 22 ноября 1734 года Московская контора получила из Тульской канцелярии доношение о произведенном ею расследовании с заключением, что «по следствию де за ним, Демидовым, никакова смертнова убивства не явилось», и решением «за ложной ево (Пономарева. — И. Ю.) донос учинить наказание — бить кнутом публично». Далее предлагалось, чтобы наказание «учинено было от вышеозначенной Московской от комиссии канторы».

Понятно, что Комиссия без надобности облачаться в кафтан экзекутора не захотела. 23 декабря П. Шафиров приказал напомнить Тульской канцелярии, что дело по обвинению Пономарева начато и закончено ею, канцелярией, и что назначенное наказание она «по правам исполнять может». Напротив, «в Москве учрежденная кантора в то дело, яко к своему следствию не надлежащее, вступать не должна. И чему он, По-намарев, по изследствию оного в Тулской канцелярии имеющагося дела по указам достоин, то и учинено быть имеет от оной же Тулской канцелярии».

Вернемся к событиям августа 1734 года. О реакции других учреждений, в которые обратился Пономарев, имеем сведения только в отношении полкового штабного двора. Когда доноситель сидел, скованный, в канцелярии, оттуда были направлены две требовавшие освобождения Пономарева промемории. Воевода по первой «ничего не учинил, а другой и не принял». С какой стати полковой двор взялся защищать интересы Комиссии о заводах — можно только догадываться.

Епархиальную власть (Пономарев обратился и к ней) донос обеспокоил серьезно. Епископ Коломенский Вениамин потребовал разъяснений от архимандрита Дионисия. Тот ответил, что тело покойной не осматривал, доверившись словам священников. Их опросили. Оба, а также протопоп Михаил, сообщили, что об угрозе убийства ни от самой девицы (при исповеди), ни от кого другого не слышали. Нечто настораживающее сказал поп Трофим, приобщавший ее Святых Тайн: девица, дескать, телесным видом казалась «недавной болезни», «того ж дни во всем совершенном была здравии». Но от выводов воздержался: «от убиения ль умерла, того не ведает». С учетом того, что никто из допрошенных даже предположительно не поддержал версию убийства, а также «за недопросом некоторых светских людей», начатое по распоряжению епископа расследование было остановлено.

Все вроде бы успокоилось. Но наказанный кнутом Пономарев в том же 1734 году бил челом еще и Кабинету министров: дело, произведенное в провинциальной канцелярии, решено «в противность указам и ему наказание учинено напрасно». Слабый его голос был услышан и сочтен достойным внимания. Кабинет в следующем, 1735 году решил в нем основательно разобраться, для чего послал в Тулу облеченного полномочиями капитана лейб-гвардии Преображенского полка Федора Лаврова. О сделанных им открытиях — позже.

Не приходится сомневаться, что слухи и догадки, которыми обросла смерть Татьяны Демидовой, бурно обсуждались тульскими обывателями. В вышедшей через полтора столетия книге П.И. Малицкого «Приходы и церкви Тульской епархии» (1895) сообщено предание, являющееся отголоском этих разговоров. Оно объясняет причину появления в тульской Николо-Зарецкой (Демидовской) церкви одного из ее приделов.

«Придел св. ап. Андрея Первозванного был и в прежней деревянной церкви, на что дают указание сохранившиеся каменные столбы на месте прежних алтарей; тоже говорит и местное предание; оно первоначальное устройство иконостаса связывает со случаем из семейной жизни Никиты Демидова, говорит, что он устроен "на костях" его дочери. У Демидова, так гласит предание, были разного рода тайные подвалы и ходы; дочь его однажды из любопытства отперла один из подвалов, чем вызвала такой гнев со стороны отца, что он ударил ее так сильно ключами, что она от того умерла; этот случай был на день св. ап. Андрея Первозванного, почему кающимся отцем и устроен придел в честь этого апостола».

Предание демонстрирует обычную для фольклора переработку исторического материала — его упрощение в отношении действующих лиц и элементов сюжета. События жизни всех Никит из рода Демидовых, а их в роду было несколько, стягиваются к одному, не уточнено к какому, — значит, к наиболее известному, первому. Сюжет конструируется из стандартных мотивов: запретная комната, ключи (как символ запрета и орудие возмездия за его нарушение), грозный отец, детоубийство… Создатель мифологизированной истории семьи монтирует факты, подчиняясь законам жанра. Как следствие, факты при проверке друг с другом часто не согласуются. Татьяна умерла летом 1734 года, когда достраивалась каменная церковь (нижний храм в ней был уже освящен, в нем служили), а деревянная — или готовилась к разборке, или скорее была уже разобрана. Создавать в ней (деревянной) новый придел не имело смысла. Не было придела — не было и столба, отмечавшего позже его место. Положение можно спасти, предположив, что в более раннее время в семье Демидовых произошла другая похожая история. Но документы о ней молчат, да и мы считаем это маловероятным.

Какие-то отголоски печального события долетели, может быть, даже до Урала. Приведем предание, совсем уже фантастическое, записанное на Каменном поясе: «Есть тут у нас в Билимбае рощица Могилица. На косогоре стоит особняком. Люди сказывают, похоронил тут заводчик Демидов свою дочь. Зверь человек был. А дочь-то у него красавицей была. Отчаянная девка. С гусаром жила да убежала. Отец отыскал да и убил. Похоронил на косогоре. А потом рощицу насадил. Сверху поглядишь: будто имя Мария из сосен сделано. Сам же убил, сам и живой памятник сделал. Вот поэтому и назвали рощу Могилицей».

Не станем обсуждать правдоподобность этой странички из истории мемориального ландшафтного дизайна. Отметим лишь, что, хотя Билимбаевский завод дал первый металл в том же году, когда умерла Татьяна, основан он был не Демидовыми, а бароном А.Г. Строгановым.

 

В это время на Урале

Посланный Комиссией на Урал капитан Кожухов, несмотря на удаленность от Москвы (до Невьянска — месяц пути), с делами управился быстрее Васильева. Но это не значит, что стоявшая перед ним задача была проще. Он столкнулся с тем же, что и Васильев: неисправной документацией, укрывательством важных сведений, доносами… Тем не менее, взяв напряженный темп, Кожухов с него не сбивался, пауз себе не позволял, на мелочи не отвлекался, в полемику с начальством в отличие от Васильева не вступал.

Кожухов начал с Невьянского завода, куда прибыл не позднее 13 ноября. Сразу объявил приказчикам указ: «В чем будут против данной за подписанием ея императорского величества руки инструкции требовать сказок, то б показали сущую правду под присягою и под опасением смертные казни, ежели неправду покажут». С другим указом обратился к заводским работникам: предложил им, если могут доказать нарушения, доносить об этом, пообещал треть штрафа, который будет взят с виноватого. Четыре дня спустя запретил невьянским приказчикам куда-либо уезжать. За нарушения грозил смертной казнью.

Вот каким застал Кожухов Невьянский завод осенью 1733 года. Четыре домны, три молотовые, в них четыре молота, один в починке. Семь фабрик (специализированных цехов). В двух «били» кровельные доски, в них же делали уклад и «малыя» крицы, которые шли на тонкое «указное» железо. Одна фабрика с молотом и тремя печами, плавившими медную руду. Якорная фабрика. Фабрика, на которой резалось и плющилось железо. Фабрика — «колокола медныя льют». Фабрика, где лудили жесть и кровельные доски. Пильная мельница. Посудное (медь и железо) производство. Довольно внушительно, особенно если помнить, что домны кроме своих молотовых снабжали чугуном два передельных завода. Здесь же, на «старом» заводе, находился центр управления всеми уральскими предприятиями Акинфия Демидова.

Кожухов действовал по инструкции: опечатал книги, затребовал документы, подтверждающие законность владения предприятием, начал допрашивать персонал. Уже 15 ноября последовало первое «объявление» (так в документе вежливо именуется донос), внесшее в рутинную работу бодрящую интригу. К следователю явился поп невьянской заводской церкви Никита Петров, прослышавший о призыве извещать об утайках и обещании поощрять доносчиков. Сообщил: Иван Борисов, прибывший от Демидова, сказывал ему, что привез приказчикам Василию Николченину и Ивану Лыскову письмо, в котором требовано, чтобы в конторе «всякие письма, и книги, и записки до приезду помянутого капитана-порутчика господина Кожухова убрали. Которые по тому письму и выбраны, а держат де толко одни нынешние записки». Служителей, состоявших «у записок», приказчики из конторы «выслали».

Вот оно как. Едва в Петербурге определилось, кто, куда, с каким заданием поедет, а Акинфий обо всем уже знает, уже посылает своего гонца, минимум на полтора месяца обгоняющего правительственного чиновника. У посланца приказ скрыть часть информации. Распоряжение доставлено. Времени подготовиться достаточно. Если бы не болтливость гонца (и что он полез к попу с откровениями — не знал, в чем каяться на исповеди?) и не склонность к доносительству невьянского священника, операцию «тайный архив Акинфия Демидова», вполне возможно, удалось бы сохранить в секрете.

Кожухов стал разбираться. Допросил Юшева (такую фамилию носил Иван Борисов). Тот подтвердил: по приезде вручил приказчикам пакет с письмами и указами, объявил о предстоящем приезде Кожухова и передал словесное распоряжение убрать из конторы книги, письма и записки. Николченин от всего отперся: о переносе архива ничего не знает, контору содержат Лысков и Степан Густомесов. Допросили Степана. Когда прибыл гонец, он находился в Екатеринбурге, куда уехал платить пошлины. Что книги и письма убрали под церковь, узнал по возвращении от приказчика Ивана Леонтьева. «Ас кем, и кто носил, и по письму ль, тако ж и о приезде капитана-порутчика господина Кожухова на оные заводы он, Густомесов, ни от кого не слыхал». Итак, обнаружилось место «схрона» — церковный подклет. Но, по словам Густомесова, архив перенесли туда не весь. Часть его сравнительно недавно покинула Невьянск. В августе к Акинфию отправились подьячий Борис Загребаев и Елизар Миронов. По адресованному Загребаеву письму они забрали из конторы какие-то книги и письма и повезли «к господину их».

На следующий день допросили приказчика Ивана Медовщикова. Он сообщил: книги, уложенные в сундуки и ящики, по приказу Ивана Леонтьева размещали в подцерковье он и казанец Иван Акимов.

Отвлекшись на время от этой истории, заметим, что заваривший кашу невьянский священник Никита Петров «объявлением» о спрятанном архиве не довольствовался. Развивая успех, он «объявил за собою слово и дело важное» на четверых заводских жителей, в том числе на Гаврилу Семенова и Тимофея Козьмина, о которых еще вспомним. Священника и задержанных по его доносу Кожухов 17 октября приказал, заковав, послать «на их коште» в Верхотурье, в провинциальную канцелярию, куда они пять дней спустя и прибыли. Трудно сказать, вполне ли осознавал поп Никита, в какую историю ввязывается, думал ли, что вскоре отправится в малоприятное, в кандалах и под конвоем, путешествие в компании тех людей, на которых донес. Но капитан-поручик, к которому он явился, законы знал и предписанное ими исполнил немедленно.

6 ноября Кожухов приступил к допросам мастеров Верхнетагильского завода и продолжал их несколько дней. Смотрел заводскую отчетность. Часть книг отсутствовала. О выплавке чугуна с 1720 по 1723 год вообще никаких записок на обоих заводах отыскать не удалось. Окончив обследование Верхнетагильского завода, 15 ноября перебрался на Нижнетагильский, где уже на следующий день собирал показания приказчиков. За ним последовали завод на Вые и другие предприятия. Все шло по накатанной колее.

В мае 1734 года, обгоняя еще составлявшего экстракты Васильева, выполнивший поручение Кожухов возвратился в Петербург.

 

Комиссия за работой

Пока следователи трудились на заводах, Комиссии рассматривать было нечего — разве что осуществлять общее руководство и работать с попадавшими в нее доносителями. С поступлением материалов от Кожухова центр основной работы переместился в Комиссию.

Знакомясь с ними, в Петербурге со дня на день ожидали возвращения Васильева. Его уже поторапливали: 17 июня 1734 года П.П. Шафиров распорядился послать к нему указ, «дабы он, асессор, трудился по крайней возможности тех заводов следствие оканчивать и надлежащие ис того экстракты, которые прежде сочинены будут, те б присылал немедленно с нарочными. А з досталными… велеть ему, асессору, ехать самому в Санкт-Питербурх и явится в учрежденной Комиссии, как скоро управится может».

Васильева торопили, а он не ехал, снова и снова пересчитывая, причем всякий раз с возраставшим итогом. Акинфий жаловался: документы, включая необходимые для оперативного управления векселя, крепости, «прикащичьи щеты» и партикулярные письма, опечатаны, недоступны, пользуясь этим, контрагенты не исполняют обязательств, налицо ущерб, возможны задержки с исполнением военных заказов. Васильеву приказали арестованные бумаги возвратить, Демидову — по требованию их предоставлять. Потом он просил еще раз: Васильев его крепостям и векселям «учинил просрочку. И ныне де заимщики за непротестом по вексельному уставу в указные числа и денег ему не платят. И тем пришел он в напрасное разорение и многие учинились ему ис того убытки». Акинфий добивался, чтобы его векселя и закладные крепости «в просрочку не причитать, а повелено б было вменять в действительные вексели по векселному уставу». 29 мая 1734 года Шафиров, рассмотрев прошение, его удовлетворил: приказал дать такой указ из Коммерц-коллегии.

30 августа Шафиров обратился к императрице с докладными пунктами. Прежде, заявлял он, за сбором пошлины не было «никакого смотрения», так что скоро «немалая сумма в пошлины явится». Пришло время «разсмотреть, со сколько, и с кого именно взыскивать десятину, и какие положить на заводчиков штрафы». Но в одиночку разобраться в материале трудно, нужно определить к нему «товарищей». На ожидание резолюции ушло несколько месяцев. Она последовала 4 декабря. В помощь Шафирову назначались действительный статский советник Маслов и асессор Васильев.

Шафиров и Маслов приступили к работе. По крайней мере один из важнейших вопросов — о недоплате десятины с сибирских и тульских Акинфия Демидова медных и железных одиннадцати заводов — предварительно решили, подав 5 апреля 1735 года доклад «со мнением». В дальнейшем Маслов за болезнью в дела «не вступал», 5 ноября он скончался. Пока Маслов болел, Шафиров делами по Комиссии себя тоже не обременял, прикрываясь тем, что «тех дел один решить без указу не мог». 15 ноября он потребовал от Кабинета министров резолюции, «кому те дела оканчивать».

Ответа пришлось ожидать четыре месяца. Решение состоялось 23 марта 1736 года. Теперь в качестве помощников Шафирову предписывалось принять вице-президента и членов присутствия Коммерц-коллегии. Работа, хотя и «между протчими текущими колежскими делами», снова пошла.

 

Капитан Лавров, или Смерч над Тулой

Перенесемся опять в Тулу, которую мы покинули летом 1735 года. Разбирательство по вопросам, ради которых затевалось следствие, близилось к финалу. Асессор Васильев работу сворачивал. Но дела, заведенные по доносам, были от завершения еще далеки.

Не успевшая позабыть Васильева Тула была взбудоражена приездом нового следователя — присланного от Кабинета капитана Федора Лаврова. Следы его деятельности обнаруживаем с сентября 1735 года, но, возможно, появился он здесь раньше. Прибыв, разбирался с какими-то «непорядочными поступками», касавшимися Половинкина, отправлял в Кабинет «ведомости о ружье». Но занимался и другими, куда более интересными для нас делами, а именно связанными с Пономаревым, Самсоновым, Копыловым. В конечном счете — с Демидовыми.

Общаясь с провинциальной канцелярией, Лавров ссылался на именной императорский указ, содержание которого в переписке не раскрывал. Единственное, что конкретное из него сообщил: ему поручено, «отыскав, разсмотреть и о всем изследовать» дело «якобы в смертном убивстве… девки Татьяны». Тот факт, что он работал не только с донесшим об этом Пономаревым, но также с Самсоновым и Копыловым, позволяет предположить, что ему поручили доискаться до истины еще по одному важному обвинению — по поводу взятки, якобы полученной П. Шафировым.

Не удостоить вниманием Самсонова Лавров просто не мог. Не будучи ключевой фигурой, он имел отношение чуть ли не ко всему. Возможно, он заинтересовал Лаврова в связи с тем, что когда-то показал на Игнатьева (то есть фактически по делу Акинфия), или по горбуновскому доносу (очернявшему обоих, но больше Никиту), или потому, что он входил в круг лиц, привлеченных к расследованию обстоятельств смерти Татьяны Демидовой.

Месяц спустя после ареста Самсонова, выжав из него что можно, Лавров в конце октября явился в провинциальную канцелярию. Сославшись на именной указ, потребовал выдать к переследованию «вершеное дело якобы о смертном убивстве… девицы Татианы». Получив, унес с собой и вскоре известил Кабинет, что обнаружил по нему «непорядочное следствие и неисправность». Оттуда 13 ноября потребовали экстракт о «непорядках» и копию указа о наказании Пономарева.

К тому времени, когда эта бумага пришла в Тулу, лавровское следствие набрало обороты. Посланные капитаном солдаты 8 ноября арестовали секретаря канцелярии Николая Семенова, канцеляристов Ивана Гостеева и Романа Никитина. Позже прибавили к ним подканцеляриста Максима Викулина. Большинство из задержанных оказались причастны к делу о смерти девицы Татьяны.

Заметим, что по действовавшим правилам секретарей и повытчиков, «не приняв от них правления их дел по описи», «отрешать» от работы было запрещено. Лавров запрет проигнорировал. Кроме того, дело изъял и служащих арестовал «без всякого письменного виду». Между тем по июльскому (того же года) указу это тоже не разрешалось, причем о нарушителях предписывалось сообщать в Кабинет министров.

Отсутствие чиновников тормозило делопроизводство («во отправлении всяких требуемых по силе присланных… указов и в сочинении ведомостей, и счетов, и всяких дел учинилась немалая остановка»), о чем провинциальная канцелярия неоднократно напоминала Лаврову. В его ответе — спокойствие, за которым и уверенность в своих силах, и убежденность в праве обходиться с законами «по усмотрению»: «Дело взято… по силе имеющагося у меня имянного… указу, по которому… и следуетца. И приличившияся по тому делу… секретарь и канцеляристы… взяты и содержатца под караулом до окончания… А из них, ежели по следствию важности какой до кого не будет — тогда и без требования правинциалной канцелярии свобожены будут. А чтоб о том деле о приличившихся к следствию иметь с… канцелярией письменную пересылку — о том во оном… указе не изображено».

Что же раскапывал Лавров, без малого месяц потративший на допросы и очные ставки? Предполагаем, что часть времени поглотило расследование заинтересовавшего его сообщения Ивана Гостеева. Тот рассказал о подмене важной бумаги, касавшейся дела «о якобы убийстве» — присланной из Тульского архиерейского приказа в провинциальную канцелярию про-мемории, в которой помимо прочего было написано, что тело умершей Татьяны «не было посыпано перстию» (землей). Для чего это было отмечено в данном документе и какую реакцию читателя предполагало — доподлинно нам не известно. А вот ознакомившийся с ним Демидов испугался, засуетился, заподозрил (или ему подсказали) бомбу замедленного действия. Указание на отклонение от общепринятого церковного обряда могло вызвать подозрение в ортодоксальности православия его участников. Насколько это было близко к истине — здесь не важно, важно же, что сомнений в правоверии допустить было нельзя. Демидов упросил воеводу и секретаря Николая Семенова переписать промеморию. По их приказу это было сделано подканцеляристом Максимом Викулиным. Опасное место предстало в ней отредактированным: мертвое тело оказалось «перстию посыпано». Подлинный документ был «изодран» Романом Никитиным.

Лавров с провинившимися канцеляристами разобрался и, взяв с них подписки о невыезде, отпустил по домам — 5 декабря Викулина, через несколько дней и остальных. Самсонов, проходивший сразу по нескольким следственным сюжетам, несмотря на хлопоты провинциальной канцелярии, продолжал оставаться под стражей даже и в январе следующего, 1736 года. Освобожденных же ждали наказания, назначить которые предстояло Кабинету министров.

Словно смерч пронесся Лавров над сонной Тулой. Погибших, к счастью, не было. Но скольких напугал, сколько добра переломал…

Многие детали следствия, которое проводил Лавров, остаются пока неизвестными. Размышляя о нем, пытаясь связать его нити, объяснить действия, невольно «спотыкаешься» о фигуру Горбунова. Опережая события, отметим здесь, что именно в сентябре 1735 года он зачем-то посылался Кабинетом министров в Тулу. Посылался и поехал, даже не уведомив разбиравшуюся с его доносами Комиссию о заводах. Объявившись в ней много месяцев спустя, он сообщил об этой поездке, но цели ее не назвал, сказал только, что о возвращении известил Кабинет и теперь ждет его решения. Невольно приходит на ум, что Горбунов или ехал с Лавровым (вот почему так резко перестал появляться в Комиссии — посадили на подводу и в путь), или независимо от него, но по тому же делу. Очень похоже, что лавина предпринятых Лавровым арестов — это круги на воде от камней, брошенных не только Пономаревым, но и Горбуновым.

Несколькими названными им тульскими жителями Лавров занялся очень плотно.

11 сентября 1735 года из Сената в Тульскую провинциальную канцелярию отправили с нарочным указ с требованием немедленно выслать в Петербург Якова Михайлова сына Самсонова — того, который, помним, помог Васильеву отыскать Пальцова, указал на Игнатьева, а потом заговорил о взятках — предмете еще более интересном. Самсонов должен был явиться в Сенате «у прокурорских дел» в течение месяца. В провинциальной канцелярии указ получили 23 сентября, на следующий день в дом к Самсонову послали сержанта, который хозяина не застал — прошедшей ночью тот был арестован другим сержантом с солдатами, присланными от капитана Лаврова. Единственное, что оставалось провинциальной канцелярии, — запросить последнего, «оной Самсонов чего ради к тому следствию, истребовав, из провинциальной канцелярии взят… и в Сенат прислан будет ли».

Указ отправить Самсонова в Петербург и одновременное задержание его в Туле — события несогласованные, но взаимосвязанные. Вчера подсказывавший следствию имена осведомителей, сегодня сам оказался «под колпаком». На Самсонова указал Горбунов: заявил, что ему известно нечто о взятке в три тысячи рублей, данной Никитой Демидовым руководившему следствием барону Шафирову. Канцелярист на допросе сначала запирался, потом показал на Лукьяна Копылова, от которого «за разговорами» он будто бы о ней и узнал. Взятый к следствию не позднее первой половины октября (возможно, и в сентябре), Копылов ни в чем не признавался и приоткрыл тайну лишь в застенке.

Информированные о ходе следствия кабинетминистры в середине октября приказали Лаврову устроить Самсонову и Копылову очную ставку. В случае, если Копылов, противореча Самсонову, будет запираться, капитану предписывалось допрашивать его «с пристрастием», но, особо оговорено, не пытать. Для Лаврова большой разницы между «пристрастием» и «пыткой» не существовало. Содержавшийся «под крепким караулом» Копылов был не только скован, но «и в застенке подымай неоднократно, отчего у него рука повреждена». Взявшийся хлопотать за него Никита Демидов утверждал, что тот «лежит болен», и, судя по тому, что мы знаем об обхождении с подследственными, так оно скорее всего и было. Спасая двоюродного брата, Демидов сумел достучаться до Кабинета министров, прося освободить узника из-под караула на поруки и обещая, что «ежели до него что касаться будет, о том он ответствовать будет на свободе». Господа министры 19 декабря такой указ Лаврову отправили. Обращает на себя внимание фраза: «А за что оный подымай в застенке, о том вам в Кабинет репортовать». Указ взял лично Никита Демидов, отправившийся с ним в Тулу.

Одни хлопотали об освобождении, другие ломали кости. Даже удивительно, как Копылов стерпел, не оговорил других. Сказал: была ли взятка — не ведает, но слышал в приватном разговоре с Никитой Демидовым, что Шафиров просил у него «на вексель» две тысячи рублей. Добавил: «а даны ль те денги, про то ведает сын ево, Никитин, Евдоким».

Уровень своих полномочий Лавров еще раз продемонстрировал, арестовав 14 ноября 1735 года самого Акинфия Демидова. Он был приглашен на квартиру к Лаврову, который объявил ему «словесной домовой арест» и «приставил для содержания» двух солдат. Арестанту, жаловался его сын Про-кофий, не позволили даже сообщить «о себе, куда надлежит». Показателен ответ Лаврова на протесты Прокофия (напомнившего, между прочим, и про запрет «словесных» указов): «Что де ты мне сделаешь, что я так учинил? — Я де о том в Кабинет… императорского величества писал». Доношение Прокофия, сохранившееся в архивном фонде Тульской провинциальной канцелярии, было подано им на полковой двор. Почему туда? Как оказалось в провинциальной канцелярии? За отсутствием логики в этих поступках видим на некоторое время оторопевших Акинфия и ближайших членов его семьи, которые не могут сообразить, куда жаловаться на бесстрашного капитана, которому сам черт не брат.

Жесткое поведение следователя было тем более удивительно, что положение Акинфия именно в это время стало выправляться. Еще в марте по ряду важных для Демидова вопросов было вынесено решение в его пользу; тогда же его отпустили на свои заводы. Казалось, Акинфий вновь набирает силу: очередные указы носят характер, в целом устраивающий заводчика. Сопоставим, однако, даты: в Туле он был арестован менее чем за месяц до ближайшего из этих указов (от 12 декабря) и просидел под арестом несколько недель… Штрих для характеристики Лаврова выразительный.

Обвинение младшего из братьев Демидовых в даче взятки Шафирову В.И. Рожков справедливо считал сутью, сердцевиной горбуновских доносов. Обвинение серьезное. Жестоко покарать могли и за совсем малые суммы — вспомним о Леонтии Кокошкине, повешенном за пять рублей, неправедно взятых «у приему подвод». Конечно, нельзя исключить оговора. Но делает ли сомнение преступление невероятным? Отнюдь. Мы слишком хорошо знаем, насколько укоренен был этот способ достижения успеха в деловом обиходе той эпохи и как Демидовы к нему прибегали. Когда звезда герцога Бирона бесславно закатилась, за ним обнаружился пятидесятитысячный долг Акинфию Никитичу. Что рядом с этим две тысячи на вексель? Пустяк, карманная мелочь. Другое дело, что возможное — отнюдь не действительно бывшее.

Причина ареста Акинфия остается пока неизвестной. О чем Лавров его расспрашивал и имело ли это отношение к делу его младшего брата и покойной племянницы? Акинфия арестовали через шесть дней после привлечения к следствию основной группы тульских чиновников — то есть по прошествии времени, как раз достаточного для проведения первых их допросов, возможно, открывших Лаврову что-то важное и в отношении Акинфия. При этом отнюдь не обязательно, что оно было связано с делом «о якобы убийстве». Нам более вероятным представляется, что информация касалась слухов о взятке.

Подписанное Прокофием доношение было подано 29 ноября — на этот момент Акинфий, следовательно, все еще находился под арестом. 11 декабря в Журнале Кабинета министров записано: «В Тулу к Лаврову послать указ, чтоб Акинфия Демидова, взяв у него реверс, отпустил в С.-Петербург». Из текста не ясно, оставался ли в это время Акинфий еще под арестом, но очевидно, что на тот момент распоряжался его передвижением Лавров. Восемь дней спустя последовал упоминавшийся указ ему об освобождении Копылова. 28 декабря среди бумаг, поступивших в Кабинет, записано «доношение лейб-гвардии капитана Лаврова — о получении указа о подписке Акинфия Демидова, чтоб ехал он прямо в С.-Петербург». Опираясь на эти даты, можно предположить, что Акинфий был освобожден 9 или 10 декабря. Крупнейший частный металлопромышленник России оставался под арестом почти месяц.

Кстати, почему оказался схвачен именно он, а не младший брат? Ведь показания Копылова касались в первую очередь не Акинфия, а Никиты. Выскажем два соображения. Не очевидно, что с Никитой ничего не произошло. Когда бы не челобитная Прокофия (напомним, неизвестно как попавшая не в то учреждение, для которого сочинялась), возможно, и об аресте Акинфия мы бы не знали. Если же Никиту цепкие объятия Лаврова действительно миновали, то, может быть, его спасло отсутствие в Туле — поездка в Петербург, куда он отбыл, спасая двоюродного брата. Кабинетминистры были не столь кровожадны, как их эмиссар, даже сделали лейб-гвардии капитану по поводу несанкционированной ими пытки Копылова замечание. Вернувшийся в Тулу Никита скорее всего застал Лаврова несколько поумерившим пыл.

Лавров оставался в Туле еще и в начале 1736 года. 29 февраля в Кабинет министров поступило доношение «о бытии ему сюда, и колодников с собою брать ли», а 5 апреля — об отправлении из Тулы в Петербург. Вихрь, на протяжении полугода пугавший обывателей, прихватив нескольких из них с собой, унесся на северо-запад.

Тем временем продолжали развиваться события, связанные с первым — о непорядках на Брынском заводе — горбуновским доносом. Разобраться в его обвинениях не удавалось долго. В конце лета 1735 года Горбунов и Никита Демидов пребывали в столице, ожидая отпуска от Комиссии. Ее работа подходила к концу — из дела уже составили экстракт. 3 сентября Комиссия потребовала, чтобы истец и ответчик приложили к нему руки. Никита Никитич требование исполнил, после чего ему разрешили, оставив поверенного, из Петербурга отбыть. Горбунов повел себя не по предписанному. Руки к экстракту не приложил (знакомый прием), а после 17 сентября перестал в Комиссии появляться. Он исчез из поля зрения Следствия почти на год. Попытки отыскать его в Петербурге, Москве и Туле успеха не имели. Нормальный ход запущенного его доносами дела приостановился. Местопребывание Горбунова оставалось в Комиссии неведомым десять месяцев.

 

Демидов и Татищев: третий раунд

Немало нового и важного для Демидовых происходило в это время и на Урале. 17 марта 1734 года Геннин от руководства здешними горными заводами был наконец освобожден. Ему на смену пришел В.Н. Татищев, давний знакомец Акинфия Демидова.

Получив инструкцию, Татищев тронулся в путь летом. Прибыв в Екатеринбург 1 октября, приступил к изменениям в управлении горной промышленностью края. Вводимые им правила существенно стесняли свободу частных промышленников, Демидова, отвыкшего от мелочной опеки, в особенности. Татищев, исполняя данную ему при отправлении на Урал инструкцию, ввел практику посылки на частные заводы шихт-мейстеров — горных чиновников, которые контролировали их работу: следили, чтобы заводчики «в пользе промыслов не повреждали», не принимали беглых, подавали правильные отчетные данные и прочее. Акинфию только и оставалось, что терпеть и, усмотрев подходящий повод, жаловаться. Что он, находясь вдали от терпящих невзгоды заводов, и делал, веря, что разлука с ними вечно не продлится.

Еще более неблагоприятно развивалась ситуация с алтайским проектом Акинфия. Рассказ о покорении им Алтая прервался на том, что он принял решение о строительстве нового завода, присмотрев для этого место в Тарском уезде на одном из притоков Иртыша. Незадолго до начала Следствия о заводах, в мае 1733 года, он отправил с Урала в город Тару инструменты и припасы. Конечным пунктом их назначения были скорее всего находившиеся близ устья речки Шульбы «Демидова амбары», соединенные дорогой с рудниками на речке Убе и в верховьях Иртыша.

На примете у Акинфия была и другая площадка для строительства. Еще в феврале 1734 года Геннин послал на алтайский его завод металлурга Иоганна Христиана Инглика и артиллерийского капрала Мартына Кошкина. Демидов не возражал — напротив, в посланном в мае из Петербурга письме Кошкину просил его подтянуть там дисциплину: не допускать персонал до «богомезского пьянства», ибо ничто больше его «так доброму порятку, паче же завоцкому произвождению, не препятствует». В том же письме он просил отправить приказчика на приток Оби речку Бобровку: не лучше ли там «способность может быть к постройки завода… как лесами, так и к перевоске от Колыванских заводов медных руд и черной меди». Акинфий, вероятно, знал о значительном лесном массиве, подходившем к Оби как раз в этом районе. Туда съездили. В отношении возможности построить здесь завод Инглик дал заключение вполне благоприятное: лес простирался на десятки верст, поблизости имелись глина, горновой камень и «жилье немалое, что может быть при том заводе работными людьми довольно».

Следствие о заводах надолго эти планы перечеркнуло. В данной Татищеву инструкции предписывалось по завершении важнейших дел по Екатеринбургу и Перми ехать в Томский и Кузнецкий уезды для организации там казенных медеплавильных заводов. Уже существовавшему демидовскому Колывано-Воскресенскому заводу в случае, если это не помешает «размножению казенных заводов», разрешалось «с прилежностию… возпомочь». Не исключалось развитие событий и по другому, менее привлекательному для Демидова сценарию: «Ежели же усмотрите, что заводы Демидова медные для пользы нашей надобно взять на нас, то оные у него взять, описав… сочинить правильный счет по настоящей цене, и оный прислать к нам». Окончательное решение оставалось, понятно, за императрицей. Но право «взять» их предварительно, так сказать начерно, было Татищеву предоставлено.

Историк В.И. Байдин высказал предположение, что осенью 1734 года Акинфий предпринял поездку на Алтай, занявшую у него ни много ни мало четыре месяца. На Колывано-Воскресенском заводе он был в октябре. Доказательства — только косвенные (что объяснимо — как предполагается, поездка была тайной). Момент был действительно подходящий: если уж ехать, так обгоняя Татищева. Но стоила ли овчинка выделки? По мнению Байдина, целью поездки было «лично проследить за сокрытием улик». Полагаем, однако, что нарушений на демидовской Колывани было не больше, чем на других заводах (в тайной добыче серебра сильно сомневаемся). Проверки на Урале и в Туле показали, чего нужно было опасаться. Времени, чтобы подретушировать картину, у Акинфия Никитича имелось достаточно. Было и кому ретушировать — доверенным приказчикам.

Татищев посетить Томский и Кузнецкий уезды так и не собрался. Видя, что он туда не успевает и не желая упускать дела в стратегически важном районе, он отправил «для свидетельства и описания тех заводов» майора Леонтия Угримова. Тот прибыл на место в феврале следующего, 1735 года. При нем очистка меди на Колывано-Воскресенском заводе была окончательно остановлена. Отныне ее очищали на казенном Полевском заводе, направляя далее на Екатеринбургский монетный двор.

Начало передаче управления в руки представителей казенного ведомства было положено. И чем дальше, тем более отчетливо зрела у Татищева мысль довести эту работу до логического конца. Давно сформировавшиеся взгляды на соотношение государственного и частного секторов в металлургической промышленности, его отношение к Демидовым, сложившееся не вчера и не на пустом месте, укрепляли его в намерении перевести алтайские предприятия — завод и рудники — в собственность государства. Руководимое им правление сибирских заводов 30 июня принимает принципиальное решение: послать Угримову приказ «иметь оныя заводы ему, Угримову, как казенные». Это, конечно, еще не изъятие в чистом виде, но уже лишение частного лица важнейшего элемента права собственности — права распоряжаться имуществом. Вслед за этим Татищев предпринимает следующий шаг: посылает на Алтай дополнительную команду из офицеров. По прибытии их на завод в сентябре создается специальный государственный орган для управления горно-металлургическими предприятиями юга Сибири — Томское и Кузнецкое горное начальство. Местом его пребывания определяется Колывано-Воскресенский завод.

 

От десятины к доменному обложению

В то время, когда кабинетский эмиссар «прессовал» действующих лиц нашей истории в Туле, Комиссия следствия о заводах — и главная ее штаб-квартира в Петербурге и Московская контора, подталкиваемые сверху, продолжали переваривать горы наработанной собственными и чужими трудами бумаг, составляя из них «мнения». Впрочем, сказанное касается прежде всего Москвы. П.П. Шафиров ожидал помощников, мы оставили его только что их получившим.

Благодаря подключению сотрудников Коммерц-коллегии (которую, как мы помним, Петр Павлович возглавлял) работа пошла. Многие дела были завершены и «некоторые, а особливо Акинфея Демидова, яко главнаго заводчика» в Кабинет «со мнением» переданы. 19 июля 1736 года Комиссия своим решением определила донести Кабинету, что «ево, Акинфиевы, в той Комиссии имеющийся дела в сих днях окончаны» и вскоре будут «взнесены в доклад».

Пока Комиссия обрабатывала материал, пока Кабинет рассматривал ее предложения, составляя доклады для апробации императрице, жизнь продолжалась. Из домен выходил чугун, из ворот молотовых фабрик — железо. Вот только качество его на демидовских заводах стало вызывать беспокойство.

Еще недавно, в июне 1733 года, Берг-коллегия требовала от казенных заводов, чтобы они делали железо по качеству «против Демидова», тем самым признавая его продукцию образцовой. Без присмотра хозяина дела на уральских заводах шли не так успешно. И все же, хотя разрешение Акинфию ехать на заводы давалось не раз, заводчик долго не рисковал отлучаться от столиц дальше Тулы. Не уезжал, даже узнав, что туда отправляется давний его неприятель Василий Татищев.

Акинфий избегал прямой встречи с Татищевым не из трусости и не по недомыслию. Он был уверен, что сейчас переменчивая фортуна прячется от него не в теснинах уральских гор, не в чащах лесов, не в водах быстрых речек, а в императорских дворцах, домах знатных вельмож, в присутственных местах российских столиц. И жертвуя им свое время и деньги, в расчете не ошибался. Его дела постепенно приходили в порядок. Выходившие один за другим акты высшей власти содержали вполне устраивавшие его распоряжения. Коснемся тех, в которых разрешались вопросы, ради которых было затеяно следствие.

Вопрос о недоимках был из основных основным. Именно их расчеты и перерасчеты так все затянули. В отношении Акинфия его решила резолюция императрицы на докладе, составленном в Кабинете министров на основе экстракта Комиссии, поданного еще 15 апреля 1735 года. По оценке Комиссии, Акинфий задолжал казне очень большую сумму — один Васильев насчитал более 85 тысяч рублей. Готовя вопрос, его дробили, доводили «до ума» по частям. Схема была такой. Комиссия выявляла недоплату по отдельным статьям и предъявляла претензии Акинфию. Тот претензии опротестовывал, указывая основания, недоплату позволявшие оспаривать. Мнения Комиссии и возражения заводчика поступали в Кабинет министров, в нем составляли доклад для императрицы. Принимая решение по каждому пункту, она, как правило, утверждала не сумму, а подход к ее расчету. Сумму предстояло уточнить, что делалось в рабочем порядке. Неудивительно, что сумма, которую Акинфий после перерасчетов фактически платил, в документах Комиссии отсутствует.

Интересно сравнить три взгляда на предмет: мнение Комиссии, возражения Демидова и решение императрицы. Приведем пример. Комиссия, опираясь на данные ревизоров, решила, что Акинфий не заплатил попудные деньги в общей сложности за 1 миллион 237 тысяч пудов чугуна. Заводчик заявил, что более половины его произведено на трех новых заводах, налог с которых он имел право в течение трех лет не платить. Комиссия, не отрицая существования льготы, высказала мнение, что Демидов должен был попросить разрешение воспользоваться ею. А поскольку не попросил — хотя по указу взыскивать с него «не надлежит», следует «за своеволие его попудныя деньги с того чугуна 7811 р. 20 к. взыскать в штраф». И тут же продемонстрировала совершенно противоположный подход, решая вопрос об Акинфиевых Томских (алтайских) заводах, которые также были на время освобождены от десятины. В этом случае неплатеж в вину Акинфию поставлен не был, более того, Комиссия посчитала уместным наложить штраф на заявившего о нем доносителя. Резолюция императрицы: «…И это определение коммиссии одно с другим весьма не согласно, ибо дела равны. Штраф не взыскивать, ибо Демидову бить челом о том не почто, уволен был по привилегиям».

Пример не уникален. Во многих предложениях Комиссии чувствуется предвзятость, настроенность против Демидова. (Приведенное ниже ее заключение по доносу Игнатьева, в целом благоприятное для Демидова, — скорее исключение. При его составлении, полагаем, возобладало желание наказать принесшего ей столько хлопот доносителя.) В обоснование неблагоприятных для Демидова решений часто приводились явно несостоятельные, противоречащие элементарной логике аргументы. Не сознательная ли это игра в поддавки? Глупые предложения, на выработку которых потребовалось два года работы, как бы подсказывали императрице мудрые (в действительности — просто устранявшие очевидную ахинею) решения. Какие же? В пользу Демидова. Не в этом ли объяснение замеченного Б.Б. Кафенгаузом факта, что «резолюции императрицы исключительно благоприятны, можно сказать, пристрастны к Демидову».

То же можно сказать в отношении резолюции императрицы Анны Иоанновны на доношение Демидова в Кабинет министров. Последовавшая 12 ноября 1736 года, она фактически поставила точку в затянувшемся следствии. Налогов и других вопросов, упоминаемых в исходном, 1733 года, указе, документ не касается, поэтому рассмотрим его позже. Отметим лишь, что его появление — иллюстрация к народной мудрости «Нет худа без добра». Не было бы Следствия, не факт, что Акинфий смог бы в такой степени «оптимизировать» законодательство с учетом своих интересов.

Следствие показало, что введенная петровской Берг-привилегией система начисления металлургического налога была неудобной для практического применения. По его завершении была введена важная новация, упрощавшая расчеты и устранявшая ситуации, подобные той, в которой начиналось Следствие. По предложению Акинфия в расчетах с ним было решено отказаться от использования в качестве расчетной базы объема выплавленного металла. От попудного обложения перешли к доменному, при котором владелец (пока один Акинфий) должен был платить постоянную сумму с каждой домны. Всего в расчет включили шесть печей на Невьянском, Ревдинском, Уткинском, Верхне- и Нижнетагильском заводах. Общая сумма налога с них с учетом таможенных сборов составила 18 тысяч 352 рубля. Правительству такая система была выгодна — согласованная сторонами расчетная ставка определялась по максимальной (без простоев) производительности заводов. Была выгодна она и Демидову — его освобождали от подачи ведомостей в Генералберг-директориум и уплаты отдельного таможенного сбора. Опираясь на идеально поставленную заводскую статистику, Демидов, несомненно, хорошо просчитал финансовую составляющую своего предложения и внакладе не остался.

Обратим внимание на упомянутое в документе новое учреждение, Берг-директориум, созданное для управления горной промышленностью страны по именному указу от 4 сентября 1736 года. Его возглавил принятый в русскую службу в должности генералберг-директора саксонский оберберг-гауптман и камергер королевства Польского барон Курт Александр фон Шемберг. Ему поручалось полное «правление горных и рудокопных дел и заводов» с «отрешением» их от Коммерц-коллегии.

Татищев, тесно соприкасавшийся с ним на протяжении нескольких лет, оценивал профессиональную компетентность Шемберга невысоко: он «нималого знания к содержанию таких великих казенных, а паче железных заводов не имел и нигде не видел». Но, нанятый по заданию правительства резидентом Кезерлингом, Шемберг был тесно связан с Бироном (историки прямо называют его «ставленником» последнего) и пользовался исключительным авторитетом у императрицы. Объявленное указом от 4 сентября подчинение Татищева Шембергу в делах по сибирским заводам и произошедшее позднее отстранение Татищева от руководства сибирским отделением горного ведомства, перевод его на другой пост — события, находящиеся в тесной связи с отношением к нему Шемберга, не желавшего спотыкаться о строптивца. А вот Акинфий ценой уступок и, можно предположить, «подарков» общий язык с Шембергом нашел и больших проблем с ним не имел.

Не столь блестяще, как старший брат, но вышел из полосы бед и младший. Никиту Никитича окончательно отпустили в «дом свой» только в феврале 1736 года; «у дел в оной Комиссии» он оставил поверенное лицо. Впрочем, таких проблем с управлением хозяйством, как у Акинфия, у него не было — основные стабильно работавшие и приносившие доход его предприятия находились в старом металлургическом центре. Кроме того, у него подрастали сыновья, на практике постигавшие науку управления. Один из них, Василий, заменял Никиту на строившемся на Урале Шайтанском заводе.

В 1737 году Никита Никитич попросил о разрешении платить налог с подмосковных своих заводов по системе, на которую годом прежде перешел брат. У Никиты в центре европейской части России имелись три сравнительно (с уральскими Акинфия) маломощные домны, из которых одну он решил ликвидировать, а с двух остальных предлагал брать налог такой же, как с одной уральской брата. Сумма оказывалась большей, чем прежде, но заводчик, видимо, был счастлив переплатить за освобождение от изнурительных проверок, пережитых недавно.

 

«Мнение» о доносе Игнатьева

И снова лето 1736 года. Обещание в скорейшем времени представить Кабинету министров доклад по Акинфиевым делам Комиссия выполнила. 28 июля в ней утвердили документ из десяти пунктов, содержавший мнение по доносу Игнатьева.

Игнатьев заявлял, что Тульский завод «пожалован» Никите Демидову за обещанную им убавку цен против меллеровских вдвое. Комиссия заключила, что цены «за некоторые припасы и веема ниже тех цен». Верхотурские (Невьянские) заводы, писал Игнатьев, пожалованы Никите за такие же уступки в ценах — и эти уступки Комиссия признала. Игнатьев доносил о завышенных ценах на поставляемую Демидовым картечь, которая за пожалование сибирских заводов тоже должна была поставляться недорого. Выяснилось, что в старых указах цена на некоторые ее сорта установлена не была и что с получением заказа на них Демидов просил составить особый договор. Цены на кровельное железо были якобы тоже завышены. Кроме того, пытаясь получить подряд на его поставки для цейхгауза, Акинфий, по уверению Игнатьева, сулил взятку ответственному лицу. Заводчик, объяснения которого Комиссию удовлетворили, утверждал, что все делается по договорам, что цены — с уступкою. Кроме того, у него железо мягкое, тогда как у Нарышкиных и Меллеров — «кропко и ломко, и на покрывание негодно».

Важный пункт обвинений Игнатьева касался демидовской меди. Якобы у Никиты Демидова был договор с сибирским губернатором князем М.П. Гагариным, согласно которому заводчик должен был поставлять медь на монетные дворы по цене три рубля пуд. Акинфий его не соблюдает, «на денежной двор по 732 год ни одного пуда не ставил, а в народ де продает высокою ценою» — по 8—9 рублей, а в посуде и того дороже: до 12 рублей. Хоть бы и был у комиссара с Гагариным договор, рассудила Комиссия, медеплавильных заводов у Демидовых до 1722 года не было. С появлением таких Берг-коллегия определила, куда ее принимать, и цену поставки, которая учитывала реальные расходы. В общем, тот факт, что Демидов получил за свою медь «с некоторым умеренным и прибытком, но по указным ему определенным ценам», Комиссия в вину ему не поставила. Больше того, признала, что «доноситель о том доносил, знатно не справясь и не ведая вышеозначенных указов без основания (а наипаче видно, что по какой страсти и на него, Демидова, по злобе)».

Следующее обвинение касалось важнейшего для Комиссии вопроса о пошлинах, но носило слишком общий характер: с продажи при заводах меди, железа и припасов Акинфий «пошлин, где надлежит, почти не платит». На этом вопросе Комиссия, что называется, собаку съела («и о том о всем следствие уже произведено не по ево доношению, но прежде того за немалое время по имянному… указу»). С учетом «съеденного» насочиняла бумаг: «И что по тому следствию и по разсмотрению во учрежденной Комиссии явилось в неплатеже десятины и пошлин, о том мнении той Комисии некоторые уже поданы Ея Императорскому величеству, а и достальные ныне взносятся в доклад». Донос неоснователен по сути («о том он доносил, не справясь»), необоснованно порочит невинных («тем ему, Демидову, наводил подозрение»), обременяет ответственных лиц («…и Комисии затруднение напрасное»).

Опровержения по некоторым пунктам вызывают интерес не столько убедительностью, сколько ходом мысли. Вот Игнатьев пишет об обещанных Демидову в городах дворовых местах для выгрузки припасов. Комиссия выясняет, что тот ничего не получил, разбирать, следовательно, нечего. Мнение, однако, высказывает: «Да хотя б ему, Демидову, оные дворовые места, тако ж и заводы… и подлинно были отданы, и о том доносить было на него нимало не пристойно, ибо он получил бы оное по указам, а не собою». Особенно хороша последняя фраза: «А наипаче без резонов и не в ползу казенную, никогда такой отдачи было ему не учинено». Совсем в духе Гегеля: все действительное — разумно.

В очередном пункте Игнатьев раскрывал уловку, к которой Демидов прибегал в интересах родственников — зятя Ф. Володимерова и шурина С. Пальцова. Акинфий отдавал им железо для торговли через Петербургский и Рижский порты, разрешая продавать его дороже назначенной им цены и забирать разницу себе. Игнатьев усмотрел в этом неявную покупку и перепродажу железа — покупку скрытую, поэтому не обложенную пошлиной. Акинфий возражал: «…чтоб оные Палцов и Володимеров свое собственное железо где продавали и с каким уменьшением пошлины платили, того он, доноситель, ничем не доказал». Комиссия согласилась: «…того от него, Акинфия, в продажу, а им, Палцову и Володимерову, от него в покупку якобы безпошлинную… ни по чему причесть невозможно». Утайки пошлины нет, поскольку Демидов своих свойственников «тем награждает, а не продает, и то награждение состоит в его воли».

Если бы Пальцов и Володимеров продавали свое железо под видом продукции привилегированного родственника, в этом не было бы ничего для Демидовых необычного. Когда-то к этому приему прибегал комиссар Демидов, лишивший младших сыновей доли в наследственной недвижимости, но по временам делившийся своими льготами, чтобы поддержать их «по мелочи». Помогал, например, приобретая на свое имя землю, на которой дети строили заводы. Но в использовании этого приема можно было усмотреть нарушение, причем серьезное — уход от налогов. Не случайно Демидов и Комиссия доказывают не малозначительность события, а отсутствие самого этого факта. Внутрисемейной продажи не было, следовательно, вопрос снят.

Обвинения Игнатьева в адрес представителей демидовского клана этим не исчерпывались. Не ограничившись частностями, он заявил, что если указом опечатать домовые конторы Пальцова, Володимерова, Переславцова, Струговщикова и Кишкина, «сверх вышеявленных писем и счетов… явится обличение, и разнь паче ис того ясно покажется». Домашние бумаги перечисленных лиц опечатали, но ничего «кроме партикулярных их купеческих писем и векселей и крепостей, никаких заводских о продаже железа и меди, и о платеже пошлин писем, и записок, и заводских щетов» обнаружено не было. Сколько их ни читали, ни на кого «подозрения никакова не явилось». Бумаги вернули владельцам.

Разобравшись с конкретными обвинениями, Комиссия высказала и общее мнение по поводу Игнатьева — о его «откровениях» и поведении. Припомнили всё. Что в бытность в Туле Васильева он уже жаловался ему на Акинфия, «токмо словесно» и «не собою, но чрез тульского подьячего Якова Самсонова». Что после того, как ему было указано подать Васильеву доношение «письменно за рукою», он, «не подав онаго, более в Туле не явился». Что потом объявился в Петербурге, в Комиссии, где подал доношение, повлекшее следствие. Что, как только оно началось, он «знатно ведая свою неправду и что по тому своему неоснователному и ложному доношению ничего подлинно доказать не может, в кратком времяни… скрылся». Что его искали в столицах и Туле, а он «поныне нигде не сыскан и не является». Сославшись на подходящие места Уложения и инструкции фискалам, Комиссия рассудила: «Доносителю Алексею Игнатьеву за оное ево ложное доношение, которым он не токмо ему, Акинфию Демидову, напрасное наводил подозрение, но и другим многим посторонним купецким людем по тому ево доношению отбиранием и печатанием писем в домах их учинена немалая турбация, и за оной неосновательной ево донос, когда оной сыскан будет, надлежит ему учинить наказанье такое, какову подлежали те, на кого он доносил, ежели бы оныя от него были обличены».

Выводы по Игнатьеву чем ближе к концу разбирательства, тем в большей степени были предрешены. Человек, обрекший чиновников на большую и, как оказалось, напрасную работу, возбуждал у них острую неприязнь. Итог расследования обвинений других доносителей — сотрудничавших со следствием Горбунова, Самсонова, Пономарева — мог оказаться другим.

 

Возвращение алтайских заводов

Буря успокаивалась. Расчеты по недоимкам завершались, страшилки Игнатьева посчитали мыльным пузырем. Но оставалась болевая точка, для Акинфия Демидова очень чувствительная, — Алтай. К концу 1735 года операция по «пленению» казной построенного им Колывано-Воскресенского завода закончилась. Теперь здесь базировалось Томское и Кузнецкое горное начальство. Предприятие финансировалось государством, которое выплавленным металлом распоряжалось как собственным.

7 февраля 1736 года горное начальство сообщило Кабинету министров, что завод «взят на ваше величество». Взятие обосновало тремя причинами. Первая: здешние руды — «лучшие и богатейшие во всей Сибири». Чем это мешает их разработке частным лицом — не объяснено. Вторая: руд много, лесов «скудно», заводы надо строить «по разным местам», а это партикулярному человеку «никак не удобно». Чем будет удобнее при казенной разработке — не ясно. Третья: «Оные заводы стали на границе калмыцкой в великой небезопасности, для которого Демидову надлежащих людей для обороны содержать невозможно…» Из дальнейшего убедимся, что Демидов знал решение этой задачи.

Акинфию, правдами и неправдами боровшемуся со свалившимися на него напастями, удалось освободить заводы только в конце года. В своем прошении в Кабинет министров, говоря о Томских (то есть алтайских) предприятиях, он жаловался, что «ныне действительной статской советник Татищев теми ево заводами командует и прикащикам ево писать к нему запретил». Он просил освободить его от команды Татищева «и те заводы и взятые инструменты ему отдать». 12 ноября последовала резолюция императрицы: «Понеже он, Демидов, те заводы построил по данному по привилегии позволению, того ради те от него построенные заводы ему по-прежнему возвратить». Далее следует обоснование, что любопытно, опирающееся на информацию Татищева: «Понеже и кроме заводов Демидова в тех местах (как Татищев доносит) к строению как казенных, так и партикулярных заводов удобных мест довольно».

Резолюция решила ряд больших и малых вопросов, касавшихся развития промышленного хозяйства на новых территориях. Демидову разрешалось строить новые заводы по Оби и Иртышу, что возвращало перспективу алтайскому проекту. Была удовлетворена его просьба по поводу охраны заводов. Прежде в Томском и Кузнецком уездах ее осуществляли солдаты, предоставлявшиеся Тобольской губернской канцелярией (Акинфий содержал их «на своем коште»). Отнятые при Татищеве, они были ему возвращены.

Демидовы, зализав раны и подлечив кровавые мозоли, вышли из невзгод победителями, были бодры и готовились к новым победам. Украшающие мужчин шрамы обрамляли роскошные парики.

 

Родион Горбунов: итоги

Комиссии следствия о заводах уже не раз напоминали, что порученную ей работу пора сворачивать. Несколько частных расследований, преимущественно по доносам, закончить, однако, не удавалось. Казалось, давно можно было разобраться с тем, что наговорил Горбунов, но…

Мы расстались с ним в Петербурге, откуда он исчез в сентябре 1735 года. Работа остановилась: «…дело, по ево доношению следствием произведенное, за неприкладыванием от него руки поныне не решено, и право ли он доносил, и о всем ли доказал — о том… Коммерц-коллегия не известна».

В Москву и Тулу были посланы новые указы, предписывавшие его «сыскивать», о нем публиковать и прочее. От провинциальной канцелярии потребовали опечатать его тульский дом и поставить при нем караул. В случае объявления Горбунова — выслать его в Петербург. Тульский воевода бригадир Иван Тургенев приказал огласить указ в «пристойных местах». Распорядился «снестись» с Оружейной конторой (поскольку Горбунов «ведомства тоя канторы»), с тем чтобы «запечатать» дом. Дом при понятых опечатали.

Горбунова искали и по Москве, объявляли о нем в публичных местах. Если Горбунов у кого-то скрывается, предупреждали, чтобы те «об нем объявили и ево самого, доносителя, представили в Комерц-кантору». Тех, кто промолчит, тем паче «укрывать будет», пугали карами. Послали указ и в Тулу.

Он поступил сюда, всего на два дня опередив другой, из Петербурга, данный в Комиссии 29 июля. В нем сообщалось, что Горбунов «ныне во оной Комиссии уже содержится под караулом». Дом Горбунова предписывалось распечатать, караул снять, домашним «турбации не чинить». Печати сняли. Копиист провинциальной канцелярии, ходивший исполнять поручение, сообщил в донесении любопытные сведения о житье-бытье беспокойного приказчика. Дом Горбунова находился в Оружейной слободе. В нем жила мать, которой и передавалось имущество. Распечатывать пришлось всего лишь один чулан с «рухледью» — то ли прочее имущество не «запечатали» (оставив для пользования матери), то ли его просто не было. По снятии печатей взорам явились единственный сундук с бельем и маленькая коробка с хрустальными стаканами. Даже если старуху-мать пожалели и имущество опечатали не полностью, оставить ей должны были необходимое в быту, ценное же — безусловно опечатать. Что же по факту опечатали? Хрустальные стаканы…

Горбунов, состоя на ответственной и, вероятно, неплохо оплачиваемой службе (приказчик), выступая с братом арендатором винокуренного заводика, был, похоже, не богат.

12 июля 1736 года столь же неожиданно, как и исчез, Горбунов объявился. Это произошло в Петербурге, в Комиссии, в послеполуденные часы, когда почти никого из членов присутствия на службе не было. Горбунов появился в подьяческой каморе, побыл там недолго и пошел было по своим делам. Так бы, возможно, и ушел, если бы не был замечен советником Свеленгребелем, который приказал его задержать. Задержали.

Два дня спустя поверенный Никиты Демидова Иван Попов подал доношение. Горбунов в Комиссию хотя и пришел, писал он, но тайным образом, «уведав о себе публику» (объявление о поиске). Появившись в другой раз, хотел, «видя свою неправду», снова скрыться. Попов просил впредь держать Горбунова под караулом, если же отпускать, то на «добрые поруки».

Бумагу подал и Горбунов. Что разыскивается, он узнал из указов, направленных в Москву и Тулу. Свое отсутствие объяснил тем, что в прошлом году, в сентябре, по другому делу был послан от Кабинета в Тулу. По возвращении явился в Кабинет, подал доношение «о чем надлежало», теперь ждет указа. Он просил сообщить в Москву и Тулу, что явился, и, соответственно, о прекращении его поисков. Просил освободить его из-под караула без поруки, поскольку в столице «свойственников и знакомцов» не имеет.

Дело, как мы помним, остановилось некогда на том, что Горбунов предъявленный ему для ознакомления экстракт из дела читал и, не подписав, исчез. Теперь ему снова было предложено его подписать. В случае если не найдет, кто за него поручится, было решено оставить его под караулом.

Финал дела «Горбунов против Никиты Демидова» отражен в утвержденном императрицей 27 октября 1737 года решении Кабинета министров. В нем констатировано, что доказать дачу Демидовыми взяток барону Шафирову Горбунов не сумел и ему следовало бы «учинить наижесточайшее наказание, для чего он такую знатную персону тем оболгал». Было найдено основание и для смягчения участи: он действовал «хотя не ведая подлинно о самой истине, однако ж слышал от других». За то, однако, что «не разведав подлинно, в такое дело вступил», Горбунов высылался «на житье в Сибирь».

Комиссия была оповещена об этом указом из Правительствующего Сената от 23 ноября. Получив, занялась отправкой Горбунова до Тобольска: искать солдат для сопровождения и оформлять предоставление подвод. К середине января следующего года подобрали одного: солдата Сибирского гарнизона

Енисейского полка, по-видимому, возвращавшегося из столицы. Ему выдали деньги, вручили указ для передачи в Сибирскую губернскую канцелярию.

Этим заканчивается история человека, вынесшего из демидовской избы частицу тщательно скрываемого в ней от постороннего взгляда сора. 12 рублей 54 копейки — вот сумма, которую он, жаждавший признания и награждения, получил на совместную с конвойным отнюдь не развлекательную поездку. С этого момента Горбунов исчезает из списка действующих лиц нашего повествования навсегда. Азартный игрок, он проиграл и сошел с круга.

 

Другие приговоры

Не избежали наказания и Самсонов с Копыловым, втянутые в историю с доносом о взятке. Приговор им определила упомянутая высочайшая апробация от 27 октября. Поскольку ничего определенного добиться от них не удалось («в том сомнительном деле ни малого следа не сыскано»), более того, об этом «и по розыску (то есть с применением пыток. — И. Ю.) доискатца трудно, а люди перепорчены будут», было решено «тот розыск оставить, а за ложные их первые ответы канцеляриста Самсонова записать в салдаты, а с кузнеца Копылова взять в штраф двести рублев в оружейную сумму». Гуманность аргумента, обосновывающего отмену розыска — доискаться трудно, а люди «перепорчены будут», — на фоне жестокостей следственной практики той поры поразительная. Какие усилия и кому понадобилось предпринять, чтобы добиться такой снисходительности, остается только догадываться.

О своем решении Сенат 24 ноября 1737 года сообщил указом в Оружейную канцелярию, та на следующий день — в Тульскую свою контору, которой и предстояло взыскивать с Копылова. Параллельно соответствующий указ был послан из Сената и в провинциальную канцелярию.

Исполнение решений затянулось. 19 июня следующего года Оружейная канцелярия напомнила Тульской конторе о поручении по поводу Копылова. В указе за подписью Геннина, ссылаясь на необходимость отчитаться Сенату, она требовала взыскать штраф «в самой крайней скорости без всякого послабления и упущения под опасением… штрафа и взыскания с тех денег процентов». Копылов заявил на это в Оружейной конторе, что «платить ему ныне за неимением оного числа денег нечем, а ежели дан будет срок впредь на месец, то оные деньги платить будет ис пожитков своих». Если не заплатит — готов на их продажу Оружейной конторой. Контора рапортовала об этом в канцелярию, прибавив, что Копылов, если денег от продажи не хватит, будет определен на оружейные заводы «в работу».

Прошло два месяца. Оружейная канцелярия заволновалась снова. «Знатно то невзыскание чинитца от нерадения и упущением той канторы, за что оная подлежит за неисполнение по указом штрафа» — делался вывод в очередном ее указе, тоже за подписью Геннина, отправленном в Тулу 24 августа 1738 года. Работа идет, успокоила контора, пожитки, «которые с публичного торгу и продаваны быть имеют», уже опечатаны. Не хватит вырученного — пойдет на заводы «к сверленью стволов или к другому оружейному делу, х какому способен будет».

Наконец 11 сентября Оружейная контора приказала взысканные с Копылова 200 рублей записать в приход в оружейную сумму и отрапортовать об этом. В тот же день распоряжение исполнили. Дело было сделано. Два года спустя о нем еще вспомнит провинциальная канцелярия, но это будет уже недоразумение, гримаса канцелярского быта.

Итак, наказанными оказались чрезмерно разговорчивые «стрелочники». Но наказание настигало их с неотвратимостью весьма избирательной. Горбунова за то, что «не разведав, в дело вступил», отправляют в Сибирь, Самсонова за запирательство — записывают в солдаты, Копылова за то же прегрешение — только штрафуют, причем неспешно. Обратим внимание на медлительность с исполнением приговора: с момента поступления в Тулу указа и до его исполнения проходит девять месяцев. Чем в это время Копылов занимался? Оружейная контора в рапорте, поданном в июне 1738 года, сообщила, что он содержится под караулом, но долго ли это продолжалось — неясно.

Затяжку с исполнением приговора Копылов и Оружейная контора объясняли величиной взыскиваемой суммы. Но так ли она была для Копылова велика? Родственник богатого человека, он еще и служил у него на ответственном посту. Несомненно, Копылов принадлежал к числу доверенных его лиц — иначе не узнал бы деликатную информацию о «займе» Шафирова. Известно, что Никита Никитич хлопотал о его освобождении. Похоже, кто-то повлиял на приговор Копылову, а после обеспечил «льготный» режим его исполнения. Заказчик угадывается, имен исполнителей не узнаем никогда.

За решением дела по доносам Горбунова и Игнатьева 7 ноября 1737 года последовала резолюция кабинетминистров по делу Пономарева, обвинявшего Никиту Демидова в убийстве дочери.

Основным фигурантам приговоры вынесли такие. Бывшего тульского воеводу полковника Шишкова за то, что «Демидову ко оправданию способствовал и в противность указов поступал, унизить рангом» и взять 200 рублей штрафа. Со сменившего его на воеводском посту бригадира Тургенева и асессора Жедринского, которые «то дело не разсмотря, доносителю учинили наказание кнутом», взять штраф с каждого по 50 рублей, «дабы впредь в делах осмотрительно поступали». Секретарю Семенову, составившему подложную промеморию и способствовавшему Демидову, учинить наказание плетьми, записать в копиисты и «доправить» 100 рублей в штраф. За ту же провинность канцеляриста Никитина и подканцеляриста Викулина наказать плетьми, записать в копиисты, взять с каждого по 50 рублей. Канцелярист Гостеев, хотя, по мнению министров, «и подлежал такому-ж штрафу», с учетом сотрудничества со следствием («чрез его повинную о подложной промемории сыскалось») от штрафа был освобожден, наказан же тем, что переведен в копиисты.

Об архимандрите Дионисии и протопопе Михаиле Никитине, «приличившихся» по делу о подложной промемории, было решено сообщить в Синод. Его определением от 10 октября 1738 года оба были лишены чинов и священства. Дионисия отослали в серпуховский Высоцкий монастырь. О послушании протопопа приказали решить епархиальному архиерею. Священник Петр Петров (третий, рассматривавший донос Пономарева) был отстранен отдел и наказан плетьми. Отстранили от службы и священников Николо-Зарецкой церкви. Повторный их допрос новых обстоятельств по делу не выявил, и в 1739 году их от запрещения разрешили. В том же году по доношению тульских жителей были возвращены чины и священство архимандриту Дионисию и протопопу Михаилу с определением их на прежние места.

На этом фоне особенно интересен приговор, вынесенный Кабинетом Никите Демидову. В ходе следствия, которое вела провинциальная канцелярия, он, как мы помним, даже допрошен не был — воевода Шишков счел, что достаточно поданной им месяц спустя челобитной. Никита писал, что Пономарев его поносит напрасно. Он подавал дело так: дочь умерла от «случившейся ей жестокой болезни», при ее кончине присутствовали свойственники — родные братья его жены со своими женами и другие, всего семь человек. Две женщины (указал какие) обмывали тело. Свидетели, однако, показали, что «они о болезни означенной девки были неизвестны, и при кончине никого не было, и мертваго тела не обмывали». Как выяснилось, он же просил воеводу переписать злополучную промеморию, что и было сделано. По мнению составителей экстракта (на основе которого выносился приговор), «ему во очищение чести своей надлежало, когда на него подано было о том доношение, во время погребения дочери своей и самому просить, чтоб то мертвое тело из знатных женскаго пола осмотреть, а он, Демидов, к оправданию своему произыскивал вышепоказанные другие, фальшивые способы». Вывод: ныне довести до конца расследование невозможно, но «он, Демидов, к тому убийству явился подозрителен».

Итак, Демидов и первоначальное следствие «фальшивыми способами» завел в тупик (при этом уничтожив улики), и собственную невиновность при повторном следствии нисколько не доказал. Неудивительно, что кабинетминистры с перечисленными аргументами согласились, наиболее сильные из них повторили в резолюции и в принципе поддержали предложенное в экстракте наказание. Приводим приговор полностью: «Дворянин Никита Демидов по тому делу произыскивал к своему оправданию и просил воеводу и прочих, чтоб вышепомянутую подложную промеморию переписать, что, по прошению его, и учинено, и хотя ныне подлинно о том изследовать невозможно, однакож, он к тому убийству явился подозрителен, и за такое произыскивание взять с него штрафа 500 р., из которых дать доносителю в награждение 200 руб., а в прочем сие дело оставить, понеже далее следовать уже невозможно». Подписали Андрей Остерман и князь Алексей Черкасский.

Что здесь интересно — сумма штрафа. Да, 500 рублей — это, конечно, больше, чем 50, к уплате которых приговорили «офисный планктон» Никитина и Викулина, проходивших по тому же делу. Но в относительных единицах штраф, наложенный на процветающего заводчика, оказался много более щадящим, чем определенный канцеляристам. Тем более что с этого заводчика не были сняты подозрения в убийстве.

Заплатить 500 рублей в казну за резолюцию «дело оставить», с учетом того, что дело — уголовное, было не жалко. Хотя, конечно, фактических затрат такая резолюция потребовала, несомненно, больших.

 

Что помогло Демидовым выпутаться?

Итак, Демидовы не просто выпутались из неприятностей, но преодолели трудности с «прибытком». Чтобы понять, почему, несмотря на доносы и кляузы, они вышли, что называется, сухими из воды, полезно вернуться к самому истоку Следствия о заводах. Ради чего была начата эта кампания, заведомо трудоемкая и длительная? Публичной причиной запуска «проекта» явилось законное беспокойство казны правильностью сбора налога — она полагала, что частные заводчики ее обманывают и недоплачивают. Но были и другие причины. Металлурги отливали артиллерийские орудия и боеприпасы для армии, они же обеспечивали металлом оружейников, трудившихся на казну.

Войны заканчивались, им вслед спешили другие. В том же 1733 году началась война «за польское наследство», которая продлилась до 1735 года. Не приходилось сомневаться, что она будет не последней, что России еще предстоит столкнуться с Оттоманской империей и Швецией.

Еще в 1731 году правительство озаботилось модернизацией Тульского оружейного завода: в феврале и марте последовали указы его «в доброе састояние привесть и в деле доброго оружья умножить». Помимо технического обновления намечалось увеличить численность оружейников, для чего не только не отпускать стремившихся покинуть их ряды, но и «посторонних с пашпортами из найму принимать». Эти меры теряли смысл, если производство не было обеспечено металлом должного качества и в должном количестве. Подталкивая оружейное производство, война одновременно стимулировала развитие его металлургической базы. «Об Урале, — по справедливому замечанию известного уральского историка Д.А. Гаврилова, — вспоминали при каждой новой войне…» Вспоминали и о заводах европейского центра России — настолько, насколько были в них заинтересованы.

Складывалась противоречивая ситуация. С одной стороны, владельцев частных металлозаводов «кошмарили», выискивая ущерб казне — уход от налогов. С другой — были заинтересованы в ритмичной работе предприятий, многие из которых входили в цепочку обеспечения армии вооружением.

Эта двойственность в полной мере отражалась на положении, в котором работали Демидовы, самые крупные в то время российские металлозаводчики, издавна связанные с казенными заказами, львиную долю которых составляло вооружение. Ситуацию осложняло то, что младший из братьев, Никита, долгое время служил цегентнером Берг-коллегии и, собирая с тульских промышленников налог, вошел и с ними, и с Оружейной канцелярией в очень непростые отношения. Его поведение затрагивало имущественные интересы одной из групп оружейников — железного дела промышленников. Но канцелярии не был безразличен и старший брат, Акинфий, владевший в Туле доменным заводом, металл которого использовался в оружейной работе.

Год 1733-й, месяц июнь. Из Канцелярии главной артиллерии и фортификации в Тульскую оружейную контору поступает указ, упоминающий, что канцелярией готовится договор с Акинфием Демидовым, сколько он «на дело оружия на Тулских своих железных [заводах] зделает и поставит доброго и к оружейному делу годного железа повсягодно пуд, тако ж и на протчие в артиллерию потребные дела». В том же году, осенью, в Тулу прибывает асессор Васильев.

Упоминание о переговорах, которые ведутся с А.Н. Демидовым, было звеном в цепочке хитроумных рассуждений. Дело в том, что незадолго до того группа железного дела промышленников «изменила» оружейному ведомству, которому издавна подчинялась. Через Никиту Демидова она добилась, чтобы ее из ведения Оружейной канцелярии перевели в подчинение Коммерц-коллегии, то есть фактически исключили из числа оружейников. Приведенные в указе умозаключения по этому поводу довольно любопытны. Если будет договор с Акинфием (а он будет), то металл от владельцев ручных горнов не потребуется. Появляется возможность сохранить лес, поглощаемый ручными горнами. Ею следует воспользоваться: чтобы на оружейных заводах в лесных припасах и в угле не учинилось недостатка, промышленникам следует запретить делать железо ручными домнами и железцовыми кузницами. Но если они не будут его делать, зачисление их в ведение Коммерц-коллегии (к которой перешли функции недавно ликвидированной Берг-коллегии) потеряет смысл. Вывод: «в ведомство Камерц-колегии к десятинному збору их не определять, понеже де оные имеют быть определены ко оружейным делам». Выгода двойная: насолить Н.Н. Демидову, с которым давняя война, и оставить изменников у себя, дабы «определять в службы ко оружейным делам с протчими в равенстве».

Как видим, Канцелярия главной артиллерии и фортификации, подзуживаемая давним тульским недоброжелателем Никиты Демидова главой Тульской оружейной канцелярии капитаном Макаром Половинкиным, пытается нанести удар по Никите фактом своего сотрудничества с другим Демидовым, Акинфием. Поводом для раздора между ними на этот раз стали тульские железного дела промышленники. Первоначально сами конфронтировавшие с Демидовым, позднее они частично переметнулись в его лагерь и, соответственно, противопоставили себя прежней администрации. Оружейное начальство грызется с Никитой, оно же вполне комфортно чувствует себя, сотрудничая с Акинфием. И тот не внакладе. После того как осенью все того же 1733 года к нему на завод приезжает следователь Васильев, цепкие объятия Акинфия становятся еще гостеприимнее.

Неприятностей у А.Н. Демидова по ходу Следствия о заводах было хоть отбавляй. Он даже, мы помним, был взят под арест и просидел под арестом без малого месяц. Но напоминание правительству о военных заказах, которые ему предстояло выполнять, неизменно облегчало его участь.

Год 1734-й. Акинфий дает объяснения по обвинениям Игнатьева. Последний исчезает. Демидов пишет в Комиссию о проводимом им праздно времени в Петербурге, в то время как в Сибири останавливаются его заводы. «По присланным де к нему ея императорского величества указом, — продолжает он, — требуется с тех ево заводов военных припасов и карабельного железа немалая сумма. А в небытность де ево не токмо, чтоб те припасы были отправлены, но и в состоянии заводов произойдет наивящее разорение». За сим просит «за вышепоказанными нуждами на Сибирские ево заводы отпустить». Принятое Шафировым решение: «Акинфея Демидова для исправления вышеозначенных на заводах ево нужд в разсуждении, дабы в небытность ево те заводы не пришли в крайнее раззорение, тако ж и для отправления по указом с тех заводов потребных военных припасов и карабельного железа, отпустить на Сибирские ево заводы на время и дать ему от Комисии пашпорт».

Игнатьев обвинял не в смертных грехах, но он «показал на дворянина Акинфия Демидова и на протчих некоторое ея императорского величества интереса похищение», и игнорировать этот факт было нельзя. Мы уже подчеркивали, что огромная работа Комиссии о партикулярных заводах была направлена в первую очередь на то, чтобы установить факт экономических правонарушений. Следствие застряло, мнение выработано не было, тем не менее Акинфий получил разрешение отбыть в трудно досягаемые из Петербурга дали. Шлагбаум перед его коляской был поднят военными заказами, которые издавна прочно связывали его и казну Хомут, годами натиравший шею горячего жеребца, обратился в спасательный круг, державший на поверхности даже в девятый вал.

Еще один эпизод, уже упоминавшийся. Год тот же —1734-й. Акинфий доношением сообщает, что 9 сентября прошлого года асессор Васильев запечатал находящиеся в конторе на Тульском его заводе «присылаемые о заготовлении всяких военных припасов ея императоръского величества указы», заводские книги, векселя, письма и прочее. Распоряжение опечатанное распечатать Васильев не исполняет. Акинфий просит исполнить, ссылаясь на просрочку векселей и обусловленные этим убытки. Решение положительное: составив опись, взятое возвратить. Но какова аргументация! Первой причиной (обошедшей по важности опасение остановки заводов) названа такая: «…ежели подлинно присланные к нему о заготовлении военных припасов указы з другими писмами запечатаны, дабы, он, Демидов, в приуготовлении тех военных припасов под претекстом того запечатания не учинил остоновки».

Другое дело — брат Акинфия Никита Никитич. Многолетние его сражения с неплательщиками металлургической десятины, раны, полученные им в этих боях, — все забыто. Асессор Васильев получает копию с указа 1726 года, которым Демидов назначался на должность собирателя десятины. Комиссия о заводах, ознакомившись, решает послать запрос: собирал ли Демидов что-то? понуждал ли противящихся? кого именно? и т. д. А ведь речь не о чем-то времен Рюрика и первых князей — последние столкновения Демидова на этом поле происходили всего-то год назад.

Впрочем, у Никиты Никитича хорошие отношения с квартирующим в Туле полком, он (Демидов) время от времени этим пользуется, и это тоже приходится учитывать. Капитану Половинкину (соответственно, Оружейной конторе) не удается сохранить отданного им «под охранение в команду» Родиона Горбунова. Посланные Демидовым люди отбивают его и, положив в сани, куда-то увозят. Капрал отправляется на поиски и узнает, что его «пришед с штапного двора, присланные от полковника Протасова драгуны, взяв, отвели на тот штапной двор, на котором ныне он содержится под великим караулом, скован». Заинтересованный в свидетеле, глава Комиссии предписывает просить Военную коллегию распорядиться о возвращении Горбунова со штабного двора.

Заказы для армии и (в меньшей мере) сложившиеся у Демидовых контакты с офицерами расквартированных полков сыграли немалую роль, способствовавшую благоприятному для заводчиков исходу самой крупной за столетие проверки добросовестности частных заводчиков в их экономических обязательствах перед казной.

* * *

Ревизоры разъехались, чиновники распечатали опечатанные ими чужие бумаги, исписали стопы своей, сочиняя дела, потом экстракты из дел и мнения на основе этих экстрактов, на мнения были получены резолюции императрицы. Фредди Крюгеры, попугав и слегка покалечив, разошлись по другим страшным снам. Пробудившиеся и освободившиеся от их власти возвратились к делам, разъехавшись по необъятной России, кто добровольно, кто под конвоем.

Что же увидели мы в этом маленьком кошмаре эпохи Анны Иоанновны?

Мы увидели Демидовых во всей их силе — властителей множества судеб, решателей задач государственной значимости. Увидели Демидовых во всей беззащитности их от абсолютистской власти, готовой миловать и казнить ради целей, спрятанных под маской придуманной Петром Великим общенародной пользы. Увидели их во всем блеске и бесстыдстве приемов, которые они за долгие годы отточили, смело и умело применяя их в борьбе когда за «интерес» (прибыль), а когда и за жизнь.

Увидели измученный и не осознающий источника муки народ, бесконечный в своем терпении, но и яростный в своем бунте (не важно, что на этот раз не с топором в руке, а с доносом).

Увидели авантюристов, с поражающим упорством цепляющихся за хвост птицы удачи и пропадающих из виду на снежных просторах бескрайней Сибири.

Увидели Россию.