I

Мы с братом Кольшей нежились под окуткой на полатях, когда мама побежала на работу, и только в сенях она вспомнила про вчерашнюю новость:

— Ребята! А и совсем я, было, запамятовала: вчерась директор нам сказывал, что сегодня укажут покос для детдомовских рабочих. Смотрите, никуда вечером не убегайте, ждите меня дома. Ладно?

— Ладно, ладно! — отозвалась за нас сестра Нюрка от печи, где она готовила похлебку на обед.

У нас пропала охота прохлаждаться, мы с Кольшей стали загадывать: где, на угоре или у болота Трохалева, отведут нам косить сено для нашей коровы Маньки?

Пускай мама и не наказывала ничего, однако Кольша сам достал с пятр из-под сарая литовки и начал их налаживать. Наново расклинил кольца — и пятки литовок перестали болтаться, как будто приросли к литовищам. А у тятиной полномерной литовки пятка крепится четырехугольным хомутиком с винтом, и брат аж покраснел, натуго подкручивая винт. Потом он сыромятными концами перевязал ручки, выкатил комелек-коротыш с отбойной бабкой и поплевал на лезвие тятиной литовки, прежде чем оттянуть ее отбойным молотком.

Одну за другой Кольша отбил все пять литовок и опробовал их на крапиве вдоль прясла на заулке. Самую маленькую, четвертную, протянул мне:

— На-ко, Васька, кошни! Да не шабаркни по жердям.

Я тоже помахался в охотку, оголил с заулка прясло огорода Андрея Бателенковых. Ничего, не разучился за зиму: ни разу не воткнул в землю носок литовки и по жердям не изгадал.

А брат добрался до граблей и вил, мне велел смазать дегтем ступицы, спицы, и ободья колес у телеги. Упряжь вся хранилась в чулане и была починена Кольшей давно, еще когда по первому снегу вывезли с Мохового болота накошенную осоку на подстилку Маньке.

Вечером после пастушни Манька подозрительно скосила глаза на телегу с литовками, граблями и вилами. Видно, догадалась, к чему они оказались на телеге, и тревожно дышала, пока Нюрка доила ее посреди ограды. Очутившись в заулке, Манька успокоилась и дотемна паслась на воле. И мы не ложились спать, дожидались маму: сегодня рабочие детдома дометывали зарод для казенных быков…

— Сумерничаете? — удивилась она, и мы по голосу поняли: мама довольна не только нашими приготовлениями к сенокосу, а и чем-то другим, и нам не терпелось узнать — чем?

— Не на угоре нынче станем косить, — устало заговорила мама, и мы насторожились. Мысль у всех одна: где, где же?!

— У Мохового болота вырешили покос. Оно и не ближе, зато сподручнее и травы там лучше. Не крючить по вырубкам, а идти оберучником можно. Опять же у Мохового ляжины, релки и еланки. Чистый покос, без дудок и чащи.

— Милое дело — сено-то возить, ребята! — продолжала мама. — Сколь маеты изведали с угорами: то пенек под передок телеги нагадает, то корова сунется в кусты и воз развалит, то на раскате под угор сено окатится… От Мохового много спокойнее ездить, одно и препятствие — жидкое место между болотинами. А так дорога ровная, уклон берегом не велик, воз не разъедется с телеги.

Новый покос… Леса и поля вокруг Мохового хожены-перехожены нами на сотни рядов. Еще до войны водил нас туда с собой тятя на охоту: сторожить его одежду на берегу, когда он, раздевшись по пояс, уходил к плесам-чистинам стрелять уток. Под вечер мы не столько от комаров, сколько от страха, залезали на какую-нибудь высокую сучковатую березу и смотрели-искали, где засел в скрадке наш отец. Плесины на месте горелин угадывались по таловым кустикам и зелени камыша-рогоза, а тятю находили по выхлопам огня и дыма. И уж совсем в темноте отец выходил из болота, окликал нас с Кольшей, и мы чуть ли не сваливались с лесины.

На релки и еланки бегали брать глубянку, там — два года минуло, а не забывается обида — впервые в жизни нас ограбил Санко Илюхиных. Выскочил из кустов с оравой парней помладше себя и отобрал ведро с ягодами. Глубянку по картузам, нам каждому по пинку, а пустое ведро забросил в болотные кочки. Ловко было ему справиться с нами: эвон какой дородный, осенью того же года на фронт его взяли. Теперь Санку пострашнее, чем тогда нам, теперь ему приходится воевать с немцами, а не с сопливыми и ревливыми ребятишками. И приди он вдруг домой по ранению, ясное дело — обижать никого не стал бы. На войне, сказывают, дурь шибко быстро вылетает из человека…

У Мохового позорено нами сорок и ворон и утиных яиц поискано. А грузди и ягоды всегда оттуда начинаются. Обабки здорово там растут, впору литовкой коси, таскать не перетаскать!

Ничего не скажешь — доброе, веселое место дали для покоса: с Юровкой рядом и до поскотины рукой подать.

II

Косить начали с трех ляжин, где стена стеной наросло мятлики и тимофеевки вперемежку с осокой-шумихой. Здесь сено надо взять наперед, иначе совсем затвердеет трава. А как «свалили» ляжины, утрами по росе бойко добрались до релок и еланок. Около полудня уходили крючить на лесных прогалинах листовник — мягкое разнотравье.

Стан облюбовали на бугристом мыске в редких березах. Тут и сухо, и ягоды, и грузди у самого балагана, и старый копанец-колодчик близко.

Пока косили, гребли и метали сено, Маньку гоняли в пастушню. Она отдыхала на поскотине и не знала, откуда ей доведется возить на зиму корм для себя. За три лета военных привыкла корова к сбруе и телеге с тяжелым возом. Сначала и поупрямится, не без того. Своевольная она у нас, побродяжить любит, если не встретишь ее вечером на берегу Маленького озера. Но многих коров Манька выносливее и ни разу не скидывала мертвого теленка. И слабыми не телится: бойкие и живучие у нее телята! Правда, все бродяги по матери и по огородам лазят, как и Манька…

До школы мы успели управиться с покосом, много раньше, чем на угоре. И как только выкопали картошку, спустили ее в голбец и яму, после уроков стали ездить с Кольшей за сеном. Дело привычное. Брат ловко и быстро рубит подкладки и бастрык, а я стаскиваю все к телеге. Манька на привязи в длину вожжей щиплет отаву на ляжинах. Потом брат ровными пластами начинает раскладывать воз, а я утаптываю сено на телеге. Самое трудное — крепко затянуть бастрыком воз. Весу во мне мало, и если я один висну на конце бастрыка — он почти и не наклоняется. Приходится давить его вдвоем и тут же затягивать веревку.

Вот засветло воз наложен, затянут и обобран граблями. Кольша запрягает Маньку, и оба радостно, но без волнения шепчем: «С богом!»

Все бы хорошо: воз не задевает за кусты и лесины, жидкое место замостили палками и чащой — колеса не зарезает. Да вот беда, так беда: завелась у Маньки с первого же дня вредная привычка. На выезде из последнего леса, вблизи дороги, здоровенный куст боярки соединился с таловым — гущина непролазная. В него-то и стала бросаться с возом наша «лошадь». До самого куста идет, как ни в чем не бывало. И как ни карауль ее, как ни ори — внезапно кинется в куст, пока воз не упрется — не остановится.

Первый раз не могли выпятить Маньку на дорогу, и пришлось сваливать сено и перекладывать воз. Жалко было шевелить его, наревелись с Кольшей, да что поделаешь… Переклали, еле задавили бастрыком и в потемках выехали на голый берег Мохового. Уклончик к болоту и не велик, а поползло-поехало сено на левый бок, и как ни старались мы вилами удержать воз — не смогли. На простой телеге не поедешь домой, если бы даже мама не заругалась. Совсем ночью, при одних звездах, начали укладывать сено и третий раз затянули бастрык. Пыхтеть да реветь некогда: километрах в четырех, у Трохалевского болота, заголосили волки.

Когда-то думалось нам, что это хлеб из скирды на молотилке вночную обмолачивают, а не звери воют. Однако тут себя не обманешь. И пусть тятя говорил: мол, бояться надо не тех, что слышно, а которые втихомолку рыскают, — дрожь взбулындывала нас с Кольшей не от ночной осенней остуды. Всего-то и обороны у нас — топор да железные вилы. Попробуй с этим «оружием» отстоять Маньку… И хоть бы где-нибудь человеческий голос услыхать или увидать огонек…

Около фермы у Юровки нас встретили мама с Нюркой, и мы сразу почему-то согрелись, даже захрабрились. Мама и не спрашивала, сама поняла, из-за чего припозднились. Она же и утешала:

— Главное — начин сделали, опосля гладше пойдет и Манька попривыкнет к волоку.

III

Но Манька и не собиралась отвыкать от куста. На другой день она опять ринулась в боярку, и мы кое-как с руганью спятили ее с возом. Оцарапались до крови, как только глаза уцелели у нас, а корове ну хоть бы что!

В воскресенье поехали с утра, чтобы обернуться дважды или трижды. Но куст? Его не объедешь, не минуешь, и не губить же его из-за Маньки. А Кольша все-таки придумал:

— Васька! Бери палку и шуруй наперед подводы в куст. Да спрятайся там за шипику. И как Манька сравняется с кустом, мотанет башкой туда — выскакивай и дубась ее палкой. По-другому никак не отвадить ее!

С полдороги я убежал леском с увесистой палкой и затаился за кустиками шиповника.

День выдался солнечный и по-летнему приветливый. В тишине только листья с ближних озер осыпались на меня, синицы и поползни порхали над самой головой. Медленно приближается скрип телеги, брат изредка покрикивает, чтоб я знал, где он едет. Появись бы теперь волки — мы бы и не испугались…

А вон и наша белорожая Манька показалась с возом, и я изготовился: лишь корова повернула голову и задела мордой крайние ветки куста, я выскочил ей наперерез, стукнул палкой по единственному рогу, потом и по морде. Манька прянула и так со злости зарысила — мы с Кольшей отстали и забоялись, как бы она не надумала свернуть в болото. Оттуда нипочем не вызволить телегу, а не то что сено.

И со вторым возом я понужнул Маньку палкой, и с третьим повторили то же самое. Жалко ее бить, но не до снегу же возить сено. А что как заненастит или слякиша повалит — останутся копны в поле и кто-нибудь украдет их. На пароконной бричке, на конях, долго ли увезти сено? Учены и не раз мы были теми, кто косит сено не литовкой, а вилами. Вроде бы никто в Юровке вором себя не называет, а ведь что-нибудь теряется у людей.

Когда отметали последний воз, к нам завернул в гости троюродный брат Васька Овчинников из соседней деревни Морозово. Школу, пятый класс, ему пришлось бросить, и вот уже второй год возит он на быке Мурае молоко своего колхоза «Красный пахарь» к нам в Юровку на сливкоотделение. При нем Нюрка подоила Маньку и, процеживая молоко в крынки, удивилась вслух:

— Что-то сегодня враз сбыло молока на две крынки. Кажется, рано Маньке еще отдаивать. И воза не столь большие, те разы степовое сено возили и ничего. Отчего бы это?

— А я знаю, Нюра, — сказал Васька.

— Уж и знаешь! — засмеялась сестра. — Уж и скотским доктором стал!

— Поезди с мое на быке — узнаешь! — обиделся Васька и повернулся к нам: — Робя, куда у вас корова сворачивает с дороги в одно и то же место?

— В боярку, а чо?

— Лупили ее седни? Поди, надоело маяться с сеном? Лупили, по глазам вижу! Вот и сбыло молоко у коровы, разозлилась она. Я чо посоветую, Кольша: не лупите ее больше. Пущай она лезет в куст. Постоит-постоит да и сама же выпятится. Ей-богу, сама!

У моего Мурая тоже любимое место имеется — омут на Крутишке возле стлани. Первый раз еще весной заволок он меня с флягами, и досыта я наревелся, кнут о быка испонужал и сам испростыл. Чирьями мучился. Дедушко Изосим узнал и што, думаете, посоветовал? Пусть, грит, лезет Мурай. Все одно ты его не отвадишь, ему и себе нервы изведешь. У быков завсегда есть излюбленное место, и хоть того оно страшнее человеку — скотина сама заберется и сама же вылезет.

С тех пор я как делаю? Сравняемся с омутом, спрыгиваю с телеги и стланью перехожу на другой берег. Мурай натешится в омуте и сам вытягивает подводу ко мне. Поняли? А то без молока останетесь.

— Ладно, Васька, поняли. Только ты нашей маме не сказывай. Ага?

— Да не скажу я тетке Варваре, не маленький! — пообещал Васька.

…На другой день после уроков мы снова поехали по сено. Не терпелось нам испытать: прав ли троюродный брат или нет? Шли с Кольшей сбоку, чтобы Манька видела нас обоих. Весело нам было по другой причине: сена осталось на два воза и, стало быть, вывезем за вёдро.

Перед кустом Манька зыркнула на нас и… зажмурившись, сунулась в боярку. Вот она вся там, стоит смирно, только часто и шумно дышит. Мы сидим на обочине дороги, глядим на забуревшую осоку по болоту — опять она наросла, и опять по морозу начнется косьба всей Юровкой, — и ждем: что же будет делать Манька?

Времени проходит не так много, как воз двигается назад, корова выбирается на дорогу и трогает вперед. Мы прыгаем, хохочем и ласково кричим:

— Маня, Маня всех бассей и обоих нас умней!

Оглядываемся назад, где чернеет зловредный куст, и он не кажется нам мучителем. И вовсе куст не страшный, и сейчас не просто какой-то куст, а Манькин.

Сено у Мохового болота будем и напрок косить, и возить его на Маньке придется долго — пока не кончится война и не воротится домой наш тятя.