Мы полем с бабушкой на второй ряд самую длинную морковную грядку. Она хвойно загустела темно-зеленой мякиной-ботвой, и сорную траву приходится дергать осторожно, иначе вместе с лебедой, корневистой просянкой и ползучей мокрицей-росянкой вырвешь бледно-бескровные хвостики. И тут хоть плачь, а на грядке к осени будет меньше еще на одну сладкую, морозно-хрусткую коротельку.
Я ползу на коленках бороздой, задевая ногами рослый картовник, а бабушка передвигается тоже на коленях напротив меня, со стороны колодца. И видно, как Лукия Григорьевна часто поднимает глаза от гряды и долго смотрит в заулок, где за ее огородом стоит дом Холмовых.
— Ох-хо-хо! — вздыхает она. — На четвертый год война-то перевалила, чуть не кажна изба мечена горем, а разве привыкнет человек к похоронным…
Замечаю, как бабушка нечаянно выпалывает из рядков морковку, и морщусь, но помалкиваю. Ей сроду чужое горе не палка, ей других пуще себя жаль. Да и свои слезы мы давно выревели, когда сперва пришла похоронная на дядю Андрея, а потом одна за другой на тятю и дядю Ваню. На кого из них первая, а на кого вторая — не разобрались. Оба Иваны Васильевичи, тот и другой бабушкины сыновья, обоих одинаково обревели, пока не получили письмо от тяти из госпиталя, чуть позднее отозвался и дядя Ваня.
Мы-то свое горе пережили, а вот Холмовым как? Третьего дня принесли похоронную на председателя сельсовета Григория Петровича Холмова, и Анну Степановну едва-едва отлили водой, еле-еле отходили. На весь околоток заревела-запричитала, а ей в подголоски пятеро ее ребятишек, да наш кобель Индус завыл с крыши сарая, ему подтянул бабушкин бульдожка Джек. Ну совсем конец белому свету…
Григория Петровича не брали на войну, он сам снял с себя «бронь» и добился отправки на фронт. Помню, как хромой агент по налогам, Семен Кузьмич, осуждал его в разговоре с матерью нашего дружка Осяги. Она доводилась Семену Кузьмичу свояченицей, и тот не боялся высказываться напрямую:
— Патреот нашелся! Добрые люди за ету «бронь» готовы не одну корову отдать куда следует, а Холмов сам снял кому-нибудь на радость в районе. Убьют его, как пить дать убьют!
— Помолчи-ко, Семен, постыдись! — нахмурилась Мария Федоровна. — Тебе за всяко просто боронить, ты с малолетства охромел по милости свово папани-пьяницы. Поди, не только за нас, а и за тебя мой-то Василко головушку положил… И Григорий Петрович по совести сделал, не схоронился за бабьи спины со своей «бронью».
В то время никто из нас, ребят, не знал, какая «бронь» давалась Холмову. На нем, кроме обыкновенной одежды, ничего и не было железного. Но раз снял «бронь», стало быть, прав Семен Кузьмич: убьют немцы председателя сельсовета, ежели танки и те подбивают на войне…
Сегодня тихо в доме и на ограде у Холмовых. Анна Степановна ушла с бабами на покос, с ребятишками осталась моя ровесница Валька. Две двойни близнецов совсем малы как пенечки по делянке. Ох, тяжело как жить будет им без отца!
Чтобы не заплакать и не проговориться бабушке о нашей тайне, я начинаю ее перегонять. Однако Лукия Григорьевна впервые не хвалит меня, не дивуется на мою проворность. Да и за что нахваливать? Никакого геройства не надо дергать сорняки, всего-то и ужалят комары под вечер — днем они в картовнике прячутся, жару не переносят.
А тайна у нас с ребятами большая, каждый поклялся молчать и щепоть земли съел. В тот же вечер, когда прислали похоронную на Холмова, Осяга первым угадал, о чем думали все:
— Робята, давайте изладим для фронта бомбу и назовем «юровская». Пущай ее на фашистов сбросят, и разорвет она врагов на куски в десять разов больше, чем наших полегло на войне.
— Когда? Сейчас? — обрадовался Ванька Фып.
— Если в кузнице начнем делать, то я у дедушки ключ попрошу, — предложил Витька, внук кузнеца Петра Степановича.
— Нет, ребята, — рассудил Осяга. — Не сейчас. Надо нарисовать бомбу на бумаге сначала, потом найти железо, пороху, пистонов, чугунков набить побольше. А как все будет, тогда ночами в кузнице примемся бомбу ладить.
Вовка Барыкин молчком прикинул в уме бомбу и засомневался:
— Больно много пороху, робята, надо! Пуда три, не меньше, если не боле. Со всей Юровки не насобирать, не лишка охотников было до войны.
— Ага! — откликнулся Вовке я. — У нас мама спрятала тятин порох, когда еще детдомовцы стали выманивать его для поджигателей. В голбце на завалинке нашел я под золой три банки, остальные где — не знаю. Пистонов принесу, а пороху только три банки.
— Ладно! Не все сразу, опосля чо придумаем. Токо молчать, никому ни слова! Клянемся! — сказал Осяга. И все поочередно поклялись, и каждый наковырял земли для себя.
Бомбу я срисовал из толстой книжки, что осталась от дяди Вани. Железа сколь не искали — не нашли, пустую бочку из-под горючего на полевом стане первой бригады взять не решились. Пущай и давно валяется она в кустах, все равно нужна горючевозу Мишке Парасковьиному. Утащим бочку, а его возьмут и засудят за нее.
Приуныли было, однако Осяга же и выручил:
— Робя! У нас в чуланке новая печка из толстого железа валяется. Федор Трахома начал делать прошлой зимой, да захворал и больше не пришел. Старая печка еще добрая, только с одного бока немного прогорела. Айдате к нам!
Да, такой печки не сыскать ни у кого в Юровке! Железо темно-синее, толстое, как бронь, печка длинная и круглая, без дыры для трубы. Вот приклепать к ней спереди конус из такого же толстого железа, набить внутренность порохом и чугунками — и бомба взаправдешная получится!
Осяга залез на вышку-чердак и нашел-таки лист железа. Его старший брат Василий, погибший на фронте, еще задолго до войны запас, собирался крышу дома починить — и не успел. Мария Федоровна раздала соседям железо, а себе лишь на одну печку и оставила.
— Васька, где у тебя бумажка с бомбой? Живо доставай ее, поглядим! — заторопил Осяга.
Мы сгрудились возле узкого, в одно бревно, окошечка, чтобы на свету снова поглядеть на бумажную бомбу. А что, бомба добрая выйдет у нас! Маленько потоньше железо, чем на бочке, зато легче ладить и никто нас не заругает. Мария Федоровна наверняка обрадуется до слез, каждого обласкает…
Ох, как охота бабушке рассказать про бомбу, посоветоваться с ней! Она их, бомбы, не видела, но какими снарядами в гражданскую наши по белочехам стреляли — знает. Покойный Василий Алексеевич на своих конях возил снаряды к пушкам и как-то вместе с красноармейцами заезжал домой пообедать. «Как дров сосновых накатали на телегу!» — вспоминала бабушка.
…Вечером я отпросился у мамы к бабушке с ночевкой, а сам улизнул в подгору, где за кузницей в крапиве мы спрятали печку, лист железа и колено трубы. Его пропустим внутри бомбы и набьем порохом, на задней стенке сделаем бродком дырки под пистоны. Здорово бабахнет по фашистам, а то и в самого Гитлера!
Витька, как обещал, принес ключ от кузницы, я — пистоны и три банки черного пороха, Вовка Барыкин — две банки. Если не хватит, тогда еще поищем.
Еле-еле дождались потемок и тишины на улице. Самой последней угнала свою корову с площади у кузницы Мария Золенковых, напротив в конторе сторожиха Кристина задунула лампу и незаметно, как она думала, задами убежала домой. Председатель колхоза — Осяга на ферме слышал — уехал в район до завтрашнего утра. Никто, пожалуй, не помешает нам. Поздний гром в кузнице не диковинка, дедушка Петро вчастую до полуночи кует.
Витька спокойно хозяйничал в кузнице, и все напрочь забыли про осторожность. Мы с Ванькой Фыпом качали меха — калили край листа, но «холодное» железо нам не давалось; Осяга с Витькой изготовились сковать головку к бомбе; другие ребята колотили чугунины с банных каменок для начинки бомбы. Света пятилинейной лампы-пилигушки хватало для всех нас.
Смахивая пот, мы изо всех сил старались с Витькой у горна и радовались: каждому есть работа, каждый что-то умеет и может. Значит, будет, «юровская бомба»! Ежели матери отправляют на фронт подарки для бойцов, то мы не какие-то вязаные носки или рукавицы, а пусть самодельную, но бомбу!
Вон Осяга с Витькой на наковальне ловко загнули и склепали головку к бомбе, посадили на заклепки трубу посередке. Что осталось? Приклепать головку-конус к самой бомбе, засыпав сначала битым чугуном и гальками нутро бомбы. Порох насыплем в трубу сквозь дырки задней стенки. Когда заколотим тихонько пистоны в гнезда, тогда белой глиной печатными буквами напишем на боках «Юровская бомба». Получай, Гитлер!
А все же страшновато как-то глядеть на свою бомбу. Была печка — и нету ее! Хоть и порох не насыпан, и пистоны в жестяной банке на окошке кузницы, однако боязно, не по себе — вдруг как рванет и вместе с кузницей улетим в воздух?! Страшно… Но вспомнится, как ревели у Холмовых, как причитали чуть не в каждой избе, и страх перед бомбой проходит. Нет, не разорвется она здесь, ее сбросят наши летчики на немцев…
Как дома, хозяйничали мы в кузнице, и потому не слыхали, когда открылась дверь и на ступеньках очутились посторонние люди. Учуял я табачный дым, обернулся на дверь и выпустил кольцо с ремнем. Мехи с хрипом, «выдохнули» воздух на угли и «замолчали». Ребята тоже перевели взгляды на дверь и… оторопели. Там, на верхней ступеньке лесенки, сидели бригадир Павел Егорович и председатель колхоза Александр Федорович. Они, видимо, того и ждали, чтобы мы сами их заметили.
Первым, припадая на правую ногу, спустился председатель, следом за ним бригадир. Оба пришли с фронта по ранениям и все еще не поправились от ран. У Павла Егоровича левая рука, как висела на черной повязке, так и висит второй уже месяц. Теперь не бомба пугала, а они, колхозное начальство, фронтовики. И деру не дашь, двери-то одни у кузницы…
— Это что же будет? — слегка ткнул деревянной клюшкой в бок бомбы Александр Федорович, а бригадир присел на корточки и молча рассматривал наше изделие.
— Бомба, — прошептал Витька.
— Юровская, — насупился Осяга. Он-то переживал больше нас: ведь не кто-то другой, а он и обнадежил всех, будто председатель вернется из района только завтра.
— Смотри-ко, Александр, а и вправду ведь бомба! — нарочно громко подтвердил Павел Егорович. — Только без стабилизаторов, и одно непонятно: как она взорвется и чем поразит живую силу противника?
— Как, как! — осмелел Осяга и протянул испачканную бумажку с нарисованной бомбой.
Председатель поднес ее к лампе и стал разглядывать рисунок. Осяга, не дожидаясь вопросов, объяснил бригадиру, как она взорвется и чем угостит фашистов. Да так, чтобы и Александру Федоровичу было слышно.
— Значит, бомба? — снова переспросил председатель, когда Осяга замолчал. — Значит, за погибших юровчан помогаете фронту? Ясно, ясно.
Александр Федорович опустился на толстый чурбан, скрутил цигарку и кивнул на бомбу:
— Так-то оно так, гаврики, да не эдак! Железяка ваша скорей всего бухнула бы здесь, в кузнице, а не на фронте. Начали бы пистоны заколачивать, схлопал бы один — и готово! А настоящая бомба не ружейным капсулем взрывается и не дымным порохом начиняется.
— И не из листового железа они делаются! — добавил Павел Егорович.
— Нет, ребята! — продолжал председатель. — Ваша бомба совсем другая, а не эта! Какая? Хорошая учеба в школе — раз! Помощь матерям дома — два! Колхозная работа — три!
— Вот ты, Ося, что делаешь днями?
— Жеребят пасу, конюху Ивану Матвеевичу пособляю, — сказал Осяга.
— Молодец! А ты, Витя?
— С дедушкой в кузнице.
— Хорошо! Ну, а колоски осенями все собираете — это я знаю, пшеницу пропалываете — тоже знаю. От домашней работы, надеюсь, никто не лытает? Ага, по глазам вижу — никто не отлынивает. И выходит поэтому, что каждый из вас помогает фронту и тем, кто на заводах делает бомбы. Настоящие бомбы! Договорились?
Председатель встал с чурбана, устало зевнул и улыбнулся:
— Пора по домам, ребята! Нам с Павлом перед завтрашним наступлением на сенокос малость вздремнуть полагается. Да, порох и пистоны не забудьте, а то попадет от матерей. Бомбу куда? Если не жалко, то есть у меня мысль. Петро Степанович сделает добрую печку из нее, а вы подарите печку Холмовым. Согласны?
— Согласны, согласны! — откликнулись мы все одновременно. Как ребятам, а мне стало совестно: кто-кто, а я же знал, что у Холмовых железная печка изгорела до дыр, угли зимой то и дело из нее на пол выпадывают и половицы под печкой сплошь испятнаны. Как только пожара не случилось у них?!
Я прихватил порох и пистоны, свернул от кузницы в свой заулок и без оглядки фуркнул мимо пустого дома Мастеровых на углу.
Бабушка поджидала меня и двери на запорку не закрыла. Она услыхала, когда я заскочил в ограду, и подсветила лампу, я закрыл воротца калитки и двери сенок.
— Вон, Васько, поешь-ко простокишки с калабашками, — показала она на столешницу напротив печи. Но разглядела что-то и ахнула:
— Ты чо же, Васько, по баням что ли лазил? Гли-ко, весь в саже?!
— Не, бабушка, в кузнице робили! — кинулся я к рукомойнику.
— Чево вы там робили?
— Железную печку Холмовым, — намыливая руки жидким мылом, не признался я бабушке. После-то ведь все равно расскажу, а сегодня не могу. Пусть не отругали нас председатель с бригадиром за самовольство, остерегли от бомбы, целы порох с пистонами, однако обидно, что не полетит на фашистов «Юровская бомба». Печка, знамо дело, нужнее Холмовым любой бомбы, они приезжие, и у них много чего нет по хозяйству. Эх, неужто так и победят Гитлера без нашей бомбы?!