В первый раз после похорон дочери, своей Манички, сначала изнасилованной, а потом убитой в погроме, Хова показалась в лавочке… Как тяжело было ей ходить по двору! Вот это было здесь… Так это было…
Нет, она не будет думать.
Казалось ей, что из всех окон глядят на нее любопытные и, сдерживая слезы и думая о том, что напрасно ее Бог обидел такой страшной обидой, она выскользнула из ворот…
– Я стала еще меньше, – говорила она, здороваясь с лавочницей, – ну, ничего, так Бог хотел. А когда Бог хочет… Вот, опять пришла к вам! Да, да, знаю сколько должна вам… Но… мой дурак заплатит. Не бойтесь.
Лавочница Гелла, сухая с дикими глазами, стянула свои тонкие, бескровные губы… Что? Разве погромщики ее не ограбили? Не растаскали всего, что было здесь на полках? Что у нее – на миллион товару в лавочке?
– Вы не должны рассказывать, – смиренно говорила Хова. – Зачем слова? Но вы новый человек в нашей улице и не знаете… Как живет маклер? В долг! Вот за квартиру мой дурак два месяца не платит, но хозяин нас не выбросит на улицу. Он знает. А захочет Бог, и маклер вдруг сто рублей заработает… И так, дорогая моя, в долг это крутится, в долг жизнь крутится.
– Я понимаю, – ответила Гелла после молчания, – но где же достать для всех? Кто я теперь со своей лавочкой? Раньше хоть муж приносил домой четыре рубля в неделю или пять, но вы ведь знаете, что его калекой сделали… Сломали ему обе руки – и правую, и левую… Что, – он ногами может шить?
– Дорогая моя, – попросила Хова, – дорогая моя… Ведь я сейчас расплачусь.
Обе заговорили шепотом об ужасах избиений, и обе заплакали, испуганные своими словами…
– Отсюда нужно уехать, – настаивала Гелла. – Что мне ни говорят, – я знаю одно: нас всех истребят. Наступит когда-нибудь ночь, одна такая ночь, из дому в дом будут ходить разбойники с топорами и всех, сколько нас есть, в одну такую ночь уничтожат. И я говорю моему старому: «Уедем!.. Продадим лавочку, и пусть они будут прокляты!»
Вошли две покупательницы и, узнав Хову, заговорили с ней о бедной Маничке. И вдруг, неизвестно как, перешли на судьбы евреев.
– Вот все собираются, – сказала старшая жестким голосом. – Может быть думаете, что я здесь еще долго останусь? У меня сын… имею уж хорошего сына… Еще немного, и он возьмет меня к себе… «туда»! Слава Богу, слава Богу!
– А у меня зять, – сказала вторая… – «там» у него фруктовая лавка, и я буду продавать у него в фруктовой лавке… Таки и буду продавать, – сберегу ему копейку…
Как одуревшая, возвращалась Хова домой. Везде одно и то же… Страхи и бегство. Зачем же им оставаться здесь? Не довольно ли одной жертвы, бедной Манички? Она вдруг посмотрела на небо, будто душа Манички поманила ее, и с умилением и со скорбью подумала:
– Тебе уже хорошо, дорогая моя, жертва моя, – а с нами что еще будет?..
В комнате она нашла гостей: маклера Лейзера и Вейца. Коган, ее дурак Коган, ходил по комнате и размахивал руками.
– Ну зайди уже, – взволнованный крикнул он. – Послушай-ка Лейзера… Что он говорит!
Хова очень любила Лейзера и за его степенность, и за умение кругло и красиво рассказывать даже о пустяке. Он был высокий, толстый, и похож на купца. Руки у него были толстые, широкие плечи, крупный нос, и ей это нравилось. Не то, что ее Коган, маленький, как цыпленок, с тонким голоском…
– Яслушаю вас, как отца, – мягко выговорила она, садясь и кладя на стол пакет с картофелем и мукой. – Почему же вы не пришли с вашей Розой?
– Смотри-ка, – вмешался Коган и застегнул жилетку, – Семка не дает таки говорить. Скажи ему, Хова. Вот так весь вечер он мелькает перед глазами.
– Семка, – строго произнесла Хова, но вдруг, раздумав, взяла мальчика на руки. – Ну, полежи у груди своей матери… Хорошо тебе? Молчи, молчи, – слушай, что дядя говорит.
– Если вы спрашиваете о моей Розе, – переждав, сказал Лейзер, – так я вам скажу, что она не могла придти. Вы уже довольны, Хова? Нет, вы как будто недовольны, и потому я скажу вам, что она немного нездорова.
– Говорите же Лейзер, – сорвался Коган, расстегнув разом одним движением пальца все пуговицы жилетки. – Вы ведь начали о России.
– Вот это интересно, – пробасил Вейц, сидевший в углу, темный, хмурый человек.
– Придем и к России, – успокоил всех Лейзер и сдвинулся со стула так, что теперь полулежал на нем. – Нужно же кончить с моей дорогой Розой… Камни! Что такое камни? И они тоже болезнь? Но когда они в печени, то это другой вопрос. Выходит так: камни ползут в печени. Ну! И тут мы вышли на свет…
Он заметил, что заинтересовал всех, и постепенно разгорался. Было похоже на то, что он играл словами, как кот мышонком.
– Слушайте же! Или моя Роза кушает деликатные кушанья, потому что в деликатных кушаньях нет камней? Так об этом нечего разговаривать. Что еще? У Розы сердце начало сильнее колотиться в груди. Пусть будет так! И почему нет, спрошу у вас? У вас не колотится? Или, слава Богу, у нас нет погромов? А если вы еще будете дураками и спросите, здоровы ли ноги у моей Розы, а я вам отвечу, то вы лучше меня будете знать, как чувствует себя моя Роза. Ноги у нее распухли… Почему? Вот этого я не понимаю. Должен человек ходить, почему пухнут ноги? Должен он лежать, – не давайте ему ног… Весь вопрос в двух словах: да или нет.
– Я не вижу, чтобы вы были веселы, – грустно отозвалась Хова.
– А если я скажу вам, – сатирически ответил Лейзер, – что весел или не весел, то уже на нас посыплется добро?.. Вылечатся все печени, сердца перестанут быстро колотиться, и сгинет наше маленькое еврейское горе…
– Вот это вы хорошо сказали, – опять отозвался Вейц, тыкая кулаками вверх.
– Я еще лучше скажу, – круто оборвал его Лейзер. – Здесь наше маленькое еврейское горе никогда не излечится, и потому отсюда надо бежать.
– Говорите же, говорите, дорогой Лейзер, – задыхаясь от волнения, заговорил Коган, с быстротой молнии застегивая и расстегивая жилетку.
– Говорите, – попросила и Хова. – У вас можно учиться. Вы не то, что мой дурак. Когда он говорит, – я пугаюсь… Он говорит неясно и… страшно.
– Пусть будет так, – уныло ответил Коган, – но деньги я приношу, когда зарабатываю? Но муж хороший?.. Не пью, в карты не играю. А убежать, как все, со всеми, разве не могу? Я, может быть, могу побежать первым, если нужно будет.
– Ты бы замолчал, – со страданием крикнула Хова, закрыв уши руками. – К чему тебе говорить? Лейзер, значит, нужно таки бежать? Скажи правду. Все говорят, все уезжают… Но вы скажите.
– Ага, – вырвалось у Лейзера. – Это увлекает всех: там и здесь! Слышите: там и здесь! Кто мы? – Он стал быстро загибать пальцы, начав с мизинца. – Бедные, немощные, проклятые, голодные и… в земле! Уже пять качеств. Пойдем дальше… Миллионы детей, миллионы болезней, миллионы забот, миллионы погромов и… Россия. Еще пять качеств. А еще пять тысяч раз по пять я не насчитаю? Ага! И после всего… Россия? Что значит Россия? Россия значит страна, где режут евреев. Не мучьте своей головы вопросом: почему? Что? Образованный народ, нежный народ? Татары, татары, и татары!.. Нет, нет, – нет, не рассказывайте нам сказок, что если уже начали резать евреев, то это предвещает добро для всех. Резали, режут и будут резать, как овец. Спросите же – кого? Евреев! Может быть, думаете вот таких только маленьких бедных? Всех! Спрашивается, что должны делать евреи? Это мы знаем. А что должен сказать такой, как вы, Коган, или как вы, Вейц, или как я, Лейзер? Ну, что? Что?
– Я знаю, – отозвался Вейц.
– Все вы знаете, – рассердился Лейзер. – Я вам скажу, что. А ну-ка, – должен сказать я, – Лейзер, больная жена и деточки, покажите, как вы убежите из России…
– Прекрасно, – крикнул Коган.
– Ну, сделай и ты прекрасно, как Лейзер, – загорелась Хова. – Дурак ты! Садись. И зачем ты по комнате бегаешь? И оставь жилетку. Ты уже все пуговицы оборвал на ней… А куда вы едете, Лейзер?
– Что значит куда? – удивился Лейзер. – Разве есть два места, куда можно было бы уехать? Прямо в Америку. Пусть будет не прямо, но в Америку. Стойте, не шумите… Спрашивается, кто я, Лейзер, здесь? Ответ: Собака! Две собаки! Еще кто? Паршивый жид, которого всякий может бить, грабить и всё другое, что вы сами уже знаете. А там? Знаете? Ну, скажите, если знаете.
– Я знаю, – отозвался Вейц.
– Молчите, Вейц, – шепнула Хова.
– Там я, – торжественно сказал Лейзер, – янки! Не Лейзер, а янки Елеазар. Вот кто я там. Янки Елеазар! Я иду по улице со своей женой и деточками… Идет янки Елеазар в Америке со своей женой и деточками и… никого, никого не боится!..
– Будь у меня деньги, – крикнул Коган, – завтра моей ноги не было бы в России.
– Нет, нет, – заволновалась Хова, испугавшись его порыва. – Я сама об этом подумаю. Ты не вмешивайся. Тебя ведь нужно бояться. Вот ты загоришься и вот тухнешь. Вдруг ты вздумал портным сделаться… Помнишь? Вдруг ты вздумал лошадьми торговать…
Она стала рассказывать о подвигах Когана, и он будто слушал интересную сказку о ком-то, пожирал ее глазами, кивал головой и смеялся, как ребенок, когда она вспомнила, что однажды он решил сделаться извозчиком…
Но в голове его уже плыли соблазнительные картины отъезда из России.
– Подожди, подожди, – крикнул он. – Что-то рождается в моей голове. Как сказал Лейзер? Янки Елеазар? А меня как будут звать там? Янки Коган? Говорю вам, что я еду… За имя янки – готов отдать свою жизнь. Завтра иду в город. Нахожу кошелек с деньгами. Завтра иду в город. Является сотня дел. Не мешай мне, Хова… Слушайте…
Он заволновался и возвысил голос. Так хотелось ему хорошего, человеческого, что вся правда страшной жизни как бы по волшебству отошла от него, и все, увлеченные его голосом, его жестами, сверканием глаз, на миг покорились ему… Да, через неделю все едут, все едут!
– Ну, ну, – подгонял его Лейзер, – не останавливайтесь же! Ну, ну…
И Коган продолжал творить свою сказку, находя каждый раз новые, удивительные слова, и так страстна была жажда по тихой спокойной жизни, что и Хова покорилась ему… Через неделю они уедут!..