I

В это роковое для него августовское утро Пётр Иваныч проснулся в самом радужном настроении. Как раз вчера он получил из агентства комиссию за страхование склада купца Чижова, обещавшего ему, притом, передать в скором времени ещё другой склад. Это обеспечивало новую сверхсметную получку, а когда в кошельке у него шевелились деньги, Пётр Иваныч чувствовал себя особенно хорошо, и его природная предприимчивость вырастала до невероятных размеров.

Надев бинт на свои знаменитые во всех шантанах и увеселительных местах усы, Пётр Иваныч раскрыл окно, важно уселся подле него и, прихлёбывая чай, стал наблюдать уличное движение. Своей комнатой Пётр Иваныч был чрезвычайно доволен; и, действительно, комната эта имела такие достоинства, что другой, подобной ей, не нашлось бы, вероятно, во всём городе. Во-первых, она была в нижнем этаже и своими окнами выходила на широкий тротуар главной улицы, как раз на той стороне, где от шести и до десяти часов вечера происходило главное гулянье… Во-вторых, она имела совершенно особый независимый ход из больших, плохо освещённых сеней, укромность которых невольно прельщала гуляющих барышень завернуть туда, чтобы исправить случайные непорядки туалета. А это, в свою очередь, давало Петру Иванычу возможность распахнуть в самый критический момент дверь, осветить сени ярким светом и завязать с оторопевшими дамами разговор, который нередко приводил к самым неожиданным и приятным результатам. В-третьих, хозяевами Петра Иваныча была очень несчастная чета — немец, не говоривший по-русски, и русская — не понимающая по-немецки, которые сообща держали кондитерскую, находящуюся в этом же доме. Кондитерская шла плохо; сожители, не имея возможности объясниться, подозревали друг друга в обмане, и сильно ссорились каждый вечер.

Боясь обеспокоить жильца, они старались делать это как можно тише, шёпотом ругались и уличали друг друга, затем, разгорячившись, вцеплялись взаимно в волосы и молча таскали друг друга по комнате, тяжело дыша и иногда с грохотом опрокидывая стулья и столы. Помимо того, что это доставляло Петру Иванычу много приятных минут, проводимых им в свободное время с приложенным к замочной скважине ухом, — постоянное сознание своей вины заставляло хозяев смотреть сквозь пальцы на некоторые странные привычки жильца.

Напившись чаю и кончив свой туалет, — а одевался он всегда, как модная картинка, — Пётр Иваныч вышел на улицу. По утрам Пётр Иваныч бывал всегда в самом деловом настроении и голова его кипела планами деятельности в течение предстоящего дня. Так и теперь: он соображал, что ему надо зайти в агентство и понюхать, чем там пахнет, затем съездить и выругать приятеля, купца Гулевого, начавшего заигрывать с враждебным страховым обществом, затем поехать на другой конец города и подработать страхование мельницы грека Капетонаки, а главное, во что бы то ни стало, попасть в участок и поторопить там со свидетельством относительно одного интересующего Петра Иваныча пожара. Одним словом, дел была целая масса.

Ярко светило южное солнце, в ветвях акаций оглушительно чирикали бодрые воробьи; по мостовой ехали извозчики и катились автомобили; по тротуарам бежали комиссионеры, кричали газетчики, нищенствовали мальчишки; около кафе размахивали руками и горячились маклера, около магазинов останавливались разряженные женщины, под ногами озабоченно путались собаки — улица жила уже вовсю. Пётр Иваныч важно выступал, распустив по ветру великолепные усы, и, свернув за угол, неожиданно остановился около фотографической витрины, которую внимательно разглядывала хорошенькая девушка.

— Нравятся вам карточки? — благосклонно осведомился он, ласково заглянув ей под шляпу. — Я хозяин этой фотографии! Таких красивых, как вы, мы снимаем даром. Хотите?

Девушка испуганно метнулась в сторону. Пётр Иваныч, внезапно увлёкшись, кинулся за ней, крича: «Куда же вы? Постойте же, постойте!» И, убедительно говоря, пробежал рядом с ней шагов сто, как вдруг его остановил зычный окрик: «Стой!» — от которого Пётр Иваныч присел и, схватившись за бока, принялся радостно хохотать.

Перед ним стоял молодой господин, представляющий из себя огромный, выдающийся полушарием живот с добавлением толстой, с рачьими глазами головы, двух коротких, в виде двух тумб, ног и двух рук, из которых одна повелительно простиралась теперь к груди Петра Иваныча. Это был его приятель, архитектор Кокин, глубокий и убеждённый пьяница и обжора.

— Что за безобразие! — осипшим голосом загремел он. — Спозаранку предаваться разврату! Предсказываю тебе, что ты скоро погибнешь, Метлов! Следуй лучше за мной. Жалую тебе кружку пива.

— А ты куда? — с любопытством осведомился Пётр Иваныч.

— К Петро. С пяти часов утра страдал на постройке, выпил там в ближайшем кабаке графин водки и открыл великолепнейшую малороссийскую колбасу с капустой. Советую попробовать. Но адская жара! Должен залить её пивом.

— А потом?

— Потом спать.

— Куда?

— Разумеется, к тебе!

— Опять выгнали?

— Выгнали, — трагически произнёс толстяк. — Пришёл вчера домой в три часа утра и матушка опять сказала мне, что я ей больше не сын. Не спал целую ночь.

Пётр Иваныч снова хохотал, схватившись за бока, присев, зажмурив глаза и мотая от удовольствия головой. Все приятели Кокина знали его семейную драму: этот гуляка был кротким и нежным сыном своей свирепой матери, безжалостно изгонявшей его за пьянство из дому, что всегда потрясало несчастного до глубины души.

— Перестань гоготать, как идиот! — возмутился наконец толстяк. — Лучше вырази мне сочувствие и следуй за мной. Жалую тебе две кружки пива.

С душевным смятением Пётр Иваныч вспомнил, что ему необходимо быть в агентстве и затем ездить по разным делам, но толстый Кокин был неумолим.

— Всё к чёрту! — категорически заявлял он. — Ты пойдёшь со мной. Жалую тебе три кружки пива! — и через десять минут Пётр Иваныч почувствовал, что дела действительно можно отложить, и скрылся вместе с Кокиным за массивной дверью ресторана Петро, известного своим лучшим в городе пивом.

 

II

Через два часа, в течение которых Кокин выпил пятнадцать, а он всего семь кружек пива, Пётр Иваныч оставил своего приятеля в недрах ресторана, вышел на улицу и недовольно произнёс: «Погибель!..» Все дела были упущены, всюду он опоздал, можно было попытаться съездить разве только в участок.

«Погибель!.. И всегда вот так помешают человеку»… — расстроенно думал он, садясь на извозчика. Но солнце светило так ярко, ветерок так ласково шевелил его пушистые усы, улицы кишели такой весёлой оживлённой толпой, что он быстро успокоился. Для развлечения Пётр Иваныч всю дорогу до участка с самым изысканным видом снимал шляпу перед всеми встречными красивыми дамами.

Дежурным надзирателем оказался его приятель Голоногов, человек уже пожилой, рыхлый, с бабьим лицом, обойдённый по службе и сильно недовольный своей судьбой.

— А-а-а!.. — радостно запел он, тем не менее, грузно поднимаясь с кожаной кушетки, на которой лежал. — Кого я вижу! Сколько лет! Дружище! Здравствуй!

Пётр Иваныч, имевший бесчисленных друзей и поклонников во всех слоях общества, знал его очень давно, даже как-то случайно крестил у него ребёнка, о чем, разумеется, позабыл на следующий же день. Но Голоногов помнил и ценил это.

— Вот!.. — воскликнул он, усаживаясь на стул и застёгивая китель на своём животе. — Такое, понимаешь, было сейчас настроение, что, кажется, каждому человеку так бы и откусил ногу. По службе неприятности, кости болят, ночь не спал, сюда всякая шваль лезет, а увидел тебя и легче стало. Точно солнце проглянуло. Такой уж ты лёгкий человек! Что на крестницу взглянуть не заходить? Большая уж стала! Или некогда, с дамочками всё крутишься? Хе-хе-хе…

— Помнишь, — совсем оживившись, продолжал Голоногов, — эту… как её? Певицу-то Варшавскую? Как ты её тогда старыми акциями, что у меня валялись, поддел? Вот умора-то была! Сколько ты тогда с ней, три дня, что ли, путался?

— Три, — скромно и счастливо подтвердил Пётр Иваныч.

— А потом-то, что же было? Не влетело тебе?

— Нет, — также скромно ответил Пётр Иваныч. — Да я не ей одной этими акциями заплатил. Я их ещё четырём всунул, из Альказара и из Гранд-Отеля.

— Так что же было-то?

— Ничего. Только они целую неделю потом по всем банкам рыскали, всё не верили, что акции ни копейки не стоят. Одна так даже скандалить начала.

— Ха-ха-ха! — весь расцветая, заливался Голоногов и со вздохом продолжал: — Молодец, брат, молодец!.. Поневоле позавидуешь: молодой, красивый, да ещё такой ловкий. А нам-то, старикам, только и осталось, что выпить, да закусить! Э-хе-хе!.. Рад, очень рад видеть. А зачем тебя Бог к нам привёл? Уж, конечно, по делу. Так тебя ведь и калачом сюда не заманишь.

— По делу, — ответил Пётр Иваныч. — Вот что, Стёпа: есть тут у вас дело о пожаре в домашнем имуществе Берты Кауфман. Так вот…

Он не докончил, потому что в комнату быстро вошла высокая одетая в траур, молодая дама и, гордо закинув назад голову, гордо произнесла:

— Здесь дежурный надзиратель?

— Он самый, — ответил Голоногов. — Чем могу служить? — И, оглядев быстро даму с ног до головы, одобрительно подмигнул Петру Иванычу.

— Я — полковница Филимонова, — ещё больше закинув голову, продолжала дама.

Пётр Иваныч поднялся и с очень почтительным видом поместился несколько сзади неё.

— Очень приятно, — отозвался Голоногов.

— У меня украли часы, — резко произнесла дама.

Голоногов соболезнующе поднял брови.

— Что же мне теперь делать? — заметила дама, с некоторой угрозой оглядываясь кругом и мельком скользнув глазами по почтительно согнувшейся фигуре Петра Иваныча.

— Где же у вас украли часы? — осведомился Голоногов, придвигая себе лист бумаги и снова хитро подмигивая Петру Иванычу.

— На площади. Я приехала с дачи, хотела посмотреть на часы и их уже не оказалось.

— И дорогие часы, сударыня? — спрашивал дальше Голоногов, выбирая подходящее перо.

— Не особенно. Маленькие золотые часики с брелоком в виде погона. Но они мне дороги, как память моего покойного мужа. Я очень хотела бы их разыскать. Что нужно для этого сделать?

— Составить протокол, — скромно ответил Голоногов, обмакивая перо в чернильницу.

— И это поможет?

— Иногда помогает, сударыня. Для формы нужен протокол.

— Очень мне нужна ваша форма! — гневно воскликнула дама. — Я хочу получить свои часы. А что же вы будете делать с протоколом?

— Мы его перешлём в сыскное.

— Ну?

— А там будут искать вора.

— И найдут?

— Этого не могу вам сказать. Ваша фамилия, сударыня?

— А что чаще, находят, или не находят? — всё более приходя в гнев, спрашивала дама.

— Как вам сказать, сударыня, — невозмутимо отвечал Голоногов, начиная что-то писать. — Случается, что и находят!

— Значит, чаще не находят?

— Ваше имя, отчество и фамилия, сударыня? — официально и сухо произнёс Голоногов.

— Жена полковника, Мария Николаевна Филимонова, — покраснев от гнева, воскликнула дама и, кивнув головой на Петра Иваныча, неожиданно спросила:

— А что нужно, здесь этому господину?

Пётр Иваныч, до сих пор скромно державшийся в стороне и с большим интересом слушавший разговор, смиренно подвинулся вперёд и вкрадчиво произнёс:

— А у меня, сударыня, тоже украли часы.

— У вас? — воскликнула дама, смерив его изумлённым взглядом.

— Да, — кротко подтвердил Пётр Иваныч.

— Но где же?

— А тоже на площади, когда я слезал с трамвая.

— Вы тоже приехали с дачи?

— Тоже с дачи, сударыня.

— И хорошие часы? — продолжала быстро спрашивать дама.

— Очень хорошие, сударыня. Мои часы стоили тысячу двести рублей.

— Что? — гневно воскликнула дама. — Тысячу двести рублей? Таких и часов не бывает. Самые дорогие часы стоят рублей пятьсот.

— Нет! — так же коротко ответил Пётр Иваныч. — Бывают, сударыня! У меня был хронометр с бриллиантами. Очень редкие часы.

— А-а-а!.. — протянула дама, взглянув на него с уважением. — А что же вы думаете делать?

— Ничего! — смиренно ответил Пётр Иваныч. — Надо терпеть. У меня и жену, сударыня, украли, а я и то терплю.

— Как жену украли? — изумлённо воскликнула дама.

— Так. Приехали ночью, схватили и украли.

— Но кто же? — воскликнула дама. — И как это можно: украсть жену? Я никогда ничего подобного не слыхала. Но кто же украл?

— А я знаю, кто? Приехали и украли. Вероятно, любовник.

— Я ничего не понимаю, — заявила дама. — Правду говорит этот господин? — быстро обратилась она к Голоногову.

— Совершеннейшую правду, сударыня! — несколько неверным голосом ответил тот и немедленно получил сильнейший припадок кашля, заставивший его нагнуться и закрыть лицо платком. Дама в недоумении переводила глаза с одного на другого.

— Ничего не понимаю! — решительно подтвердила она и снова обратилась к Петру Иванычу:

— А что же вы думаете делать с часами?

— Буду их сам искать, сударыня, — с видом глубокого сожаления ответил Пётр Иваныч.

— Как сами искать?

— А так. Поеду на толчок, буду лазить по воровским трактирам и буду спрашивать воров, не знают ли они что-нибудь про мои часы.

— А вы думаете, что они вам что-нибудь скажут? — снисходительно усмехнулась дама.

— А как же? Им всё равно часы продать нужно. Так лучше уж я у них сам куплю. А потом, они украли у меня по недоразумению.

— Что значит, по недоразумению?

— А так — они не знали, что это я. У меня бы они никогда не украли.

— А кто же вы? — с изумлением осведомилась дама.

— А-а-а… — таинственно протянул Пётр Иваныч. — Я слишком известная личность!..

Дама в недоумении переводила глаза с Петра Иваныча на Голоногова и обратно, не понимая, смеются над ней или нет. Но Голоногов, справившись с припадком кашля, сидел важно, как истукан, и на лице его нельзя было прочесть ничего.

— А как же ваша фамилия? — быстро спросила дама.

— Этого я не могу сказать, — с видом сожаления ответил Пётр Иваныч и, обратившись к Голоногову, сказал:

— Так я пойду, г. надзиратель. До свиданья! Буду искать часы на толкучке. — И, пожав его руку, неторопливо направился к дверям.

— Послушайте! — взволнованно крикнула дама. — И вы серьёзно думаете найти ваши часы?

— Обязательно, — ответил Пётр Иваныч.

— Это правда? — видимо колеблясь, обратилась дама к Голоногову.

С непроницаемым видом тот пожал плечами. Пётр Иваныч задержался в дверях.

— Послушайте! — воскликнула дама, внезапно приняв решение. — А может быть, вы найдёте и мои часы…

 

III

Через двадцать минут Пётр Иваныч вместе со своей неожиданной спутницей подъезжал на извозчике к толкучему рынку. Во время недолгого переезда, он успел узнать, что даме двадцать пять лет, что она вдова, жила до сих пор в маленьком городке, а теперь после смерти мужа приехала сюда к своей замужней сестре. Сохраняя смиренный вид, Пётр Иваныч скрывал под усами очень довольную и лукавую улыбку; он предвкушал уже возможность интересного приключения и в дальнейшем полагался на свою ловкость и счастье.

Толкучка кишела и шевелилась, как громадный клубок серых червей. Около маленьких балаганов, полных разнообразнейшей рвани, надрывая глотки, кричали хозяева, предлагая сапоги, брюки, пиджаки, пальто, шапки, посуду, книги, старые паровики и котлы, велосипеды, жареную печёнку, рубцы, пышки и вафли. Петра Иваныча хватали за рукава и тащили направо и налево; на каждом шагу одетые в лохмотья, но очень амбициозные господа давали друг другу оплеухи и приглашали Петра Иваныча в свидетели; через каждые десять шагов не менее оборванные господа, кидаясь к нему под ноги, кричали: «Кошелёк! Господин, ваше счастье! Что делать? Надо пополам!» Несколько раз их затирала орущая и бесноватая толпа, причём любопытные руки немедленно пытались обшарить их карманы, но Пётр Иваныч, ни в каких обстоятельствах не теряющий головы, подняв правой рукой палку и левой прижимая к себе даму, непреклонно шёл вперёд, расчищая дорогу и поворачивая направо и налево. Его спутница, оглушённая криком, рёвом и суетой, давно уже потеряла способность что-нибудь понимать и беспомощно висела на его руке, а он всё ходил, кружа по лабиринту балаганов и лавок и зорко осматриваясь кругом, пока неожиданно перед ним не вынырнул грязный, но очень бывалый субъект с кольцом в руке.

— Господин! Бриллиантовое кольцо! По случаю находки дёшево продаю!

— А-а! — с удовольствием произнёс Пётр Иваныч и, отступив в сторону, галантно вытащил из жилетного кармана папиросу. — Товарищ! Папироску? Угодно? — «Покорнейше благодарю-с!» — после чего между ними чрезвычайно быстро произошёл следующий разговор.

«Господин! Купите кольцо. Ей-Богу бриллиант». — «Кольцо? Мне не надо кольца. Товарищ, мы с барыней потеряли часы». — «Какие-с?» — «Мужские золотые с бриллиантами и дамские золотые, брелок в виде погона». — «Когда-с?» — «Сегодня, тому назад час-два». — «Где-с?» — «На вокзальной площади». — «Так-с».

— Товарищ! Вот вам рубль. Получите ещё, если дадите хороший совет.

— Я вам, господин, скажу так: если потеряли сегодня, то самое время, то есть, как раз! И посоветую так: идите туда, на угол Замочной и Прорезной, в трактир Тарханкут. Там бывает, что отыскивают часы. Если желаете, я провожу-с.

— Благодарю вас, товарищ. Идём.

Из дверей грязнейшего трактира «Тарханкут» вырвался навстречу им удушливый смрад жареного сала, помойной ямы и потной толпы. За шаткими столиками, с загаженными квасными салфетками, ели, пили, размахивали руками, кричали, ругались и плевали. В воздухе плавал сизый дым. В глубине, за буфетом, установленным чайниками, бутылками и тарелками, пригнув к левому плечу налитую кровью голову с глазами удавленника, распоряжался хозяин. Увидев Петра Иваныча, он немедленно простёр к нему руки и, неимоверно вытаращив глаза, патетически прохрипел:

— Кого я вижу! Дорогой, несравненный друг, сват и кум, краса нашего города, кумир стыдливых дев, Пётр Иваныч! Сон ли это, или наяву?

— Гриша!.. — восторженно воскликнул Пётр Иваныч и, хлопнув себя по колену, залился радостным хохотом. Ему везло. Если раньше он с некоторой тревогой в самой глубине души думал о том, что ему придётся делать через четверть часа, то теперь он успокоился совсем. Кривошеий трактирщик Григорий Суханов, природный шут и большая каналья, был его давнишним другом, и встреча с ним сразу давала Петру Иванычу твёрдую почву под ногами.

— Давно ли ты здесь?

— Уже два года, мой дорогой! — торжественно хрипел его приятель. — Командую здесь всеми жуликами, карманщиками и ворами, кормлю, пою и укрываю от непогоды. Считают меня за своего покровителя и отца. А ты сюда зачем, мой дорогой? И притом, как всегда, не один, а с прелестной и юной незнакомкой?

— Начальник всех воров. Всё для нас сделает, — шепнул Пётр Иваныч на ухо своей спутнице, и после короткого разговора шёпотом, во время которого кривошейка с восторгом выкатывал глаза, надувал щеки и хрипел. Дело было сделано.

Через пять минут Пётр Иваныч с чрезвычайно важным видом сидел за столиком в отдельной комнате трактира, и нескончаемой вереницей, один за другим, к нему подходили самые разнообразные люди. Они были высокие и низкие, толстые и тонкие, старые и молодые, но все были так засалены, точно ими вытирали грязные трактирные столы, и все имели такие тускло-серые лица, точно до сих пор всю жизнь просидели в какой-то сырой щели. Пётр Иваныч чувствовал себя превосходно. Он величаво приветствовал каждого словами: «Здравствуйте, товарищ!» — усаживал на стул, осведомлялся о положении дел, указывал, что ему необходимо найти потерянные часы, затем, заплетя целую кучу неожиданного вздора, вручал по двугривенному и отпускал.

Пётр Иваныч прекрасно видел, что нужное впечатление давно уже произведено: его спутница была не подавлена, а прямо оглушена. Она сидела, бессильно откинув голову, бледная и с потухшими глазами, но он был жесток. И прошло не менее часа, прежде чем, попрощавшись с кривошеим хозяином, они сели на извозчика и отправились назад.

Подпрыгивая на дрожках по тряской мостовой, Пётр Иваныч уже совершенно свободно обнимал рукой талию измученной дамы и, улыбаясь под усами самой лукавой и довольной улыбкой, время от времени авторитетно произносил:

— Будут часы! Я вам говорю: будут часы!

— Я страшно измучена… — жалобно повторяла дама. И Пётр Иваныч, ещё крепче охватывая её стан, успокоительно говорил:

— Сейчас отдохнёте. А я не устал? Главное, что часы будут. Извозчик, стой!

Они были у подъезда ресторана, и Пётр Иваныч, ловко выскочив, помог даме выйти.

— Что это такое? — испуганно спросила дама, как бы очнувшись от забытья. — Зачем же туда? Неужели ещё.

— Завтракать, — веско ответил Пётр Иваныч. — Что ж, вы хотите, чтобы я остался голодным? Я всегда в это время завтракаю.

— Но я не хочу есть! — возразила дама.

— Так вы подождёте, пока я поем. — И дама, уже привыкшая за эти два часа беспрекословно повиноваться, покорно последовала за Петром Иванычем.

— Но зачем же здесь? Почему не в общем зале? — запротестовала было она, когда, пройдя по тёмному коридору, они очутились в отдельном кабинете, но Пётр Иваныч нагнул голову, поднял брови и таинственно произнёс:

— А-а… Так надо. Мне нельзя быть в общем зале. Меня не должны видеть.

— Ничего не понимаю! — горестно произнесла дама и в бессилии опустилась на кресло. У неё был совершенно измученный вид.

— И не надо понимать. В своё время всё поймёте, — успокоил её Пётр Иваныч и, позвонив, прибавил: — А что вы будете есть?

— Я ничего не хочу. Я сыта.

— Нельзя. Надо что-нибудь съесть. Закажите себе.

— Ну, так закажите мне чашку кофе и какое-нибудь пирожное. Только с условием, что я буду платить сама.

— А то как же? Не я же буду платить! — ответил Пётр Иваныч таким тоном, что дама, улыбнувшись, не могла не сказать:

— Однако, вы очень любезный кавалер!..

Пётр Иваныч с видом сожаления пожал плечами.

— Сергей! — сказал он вошедшему лакею. Пётр Иваныч знал по именам и был в наилучших отношениях со всеми лакеями важнейших ресторанов города. — Сергей, принеси даме чашку кофе и пирожных, а мне дашь водки рюмку, из которой я всегда пью, закуску, какую я всегда ем, и затем антрекот.

Когда был принесён кофе, графинчик водки, огромная, так называемая двухспальная рюмка и странная закуска, похожая на жидкую ваксу, для дамы начался ряд неожиданностей. Пётр Иваныч выпил одну за другой две рюмки, закусил и минут на десять погрузился в такое глубокое раздумье, что совершенно забыл о присутствии своей дамы. Он не ответил, по крайней мере, ни на один из её вопросов. После этого, встряхнувшись, произнёс, с изумлением поглядев кругом: «А? Что?» — и призвав снова лакея, выпил вместе с ним по рюмке за какое-то общее дело. Затем, отпустив его, в молчании и одиночестве осушил ещё одну рюмку и начал сосредоточенно есть принесённый ему антрекот. Дама не сводила с него изумлённых глаз.

— Вы кончили? — спросила она, когда Пётр Иваныч, отодвинув тарелку, принялся медленно и систематично вытирать салфеткой свои усы. — Мы можем идти?

— Нет, — ответил спокойно Пётр Иваныч. — Теперь я буду пить пиво.

— Сергей! — сказал он вошедшему лакею. Дай мне бутылку пива, какое я всегда пью. — И когда требуемое было подано, налил себе стакан, закурил папиросу и, откинувшись на спинку кресла, снова погрузился в глубочайшее раздумье. Дама начала выказывать признаки нетерпения и досады.

— Вы кончили? — сухо спросила она, поднимаясь, когда Пётр Иваныч молча и неторопливо сделал наконец последний глоток.

— Кончил, — ответил Пётр Иваныч.

— Мы можем теперь идти?

— Нет, — спокойно ответил Пётр Иваныч. — Теперь я буду спать.

— Что? — изумилась дама.

— Я буду спать, — спокойно повторил Пётр Иваныч.

— Где?

— Здесь, — невозмутимо ответил Пётр Иваныч.

— Я ничего не понимаю! — придя в полное отчаяние, воскликнула дама и опустилась в кресло.

Пётр Иваныч поднялся, очень медленно и спокойно снял с себя пиджак, встряхнул его и аккуратно повесил на спинку стула. Дама следила за ним полными ужаса глазами, очевидно не находя нужных слов. Но когда он так же медленно и невозмутимо принялся расстёгивать жилет, она вскочила, в негодовании закрича: «Послушайте! Но это, наконец, чёрт знает что! Я сейчас же ухожу!» — и кинулась к дверям.

— Как вам угодно! — по-прежнему невозмутимо ответил Пётр Иваныч, расстегнул одну за другой все пуговицы жилета, снял его, бережно встряхнул и положил на стул вместе с пиджаком.

— Это — верх безобразия! — говорила дама, держась за ручку двери. — Никогда ещё никто не поступал со мной так бесцеремонно.

— Я никогда не отступаю от своих привычек, — авторитетно произнёс Пётр Иваныч, отодвинул немного стол, положил себе под голову бархатную подушку и улёгся на диван, повернув к комнате тыльную сторону своего тела.

Дама не ушла. Она несколько раз приоткрывала дверь, выглядывала в коридор и закрывала дверь снова. Она не могла решиться уйти. Во-первых, она боялась и ей было стыдно уйти одной. Во-вторых, ей чрезвычайно хотелось плакать, а в-третьих… в-третьих, её всё более интересовал этот необыкновенный, таинственный, странный человек с красивыми усами, с которым она провела уже три часа, и который казался ей всё более загадочным.

Через некоторое время она сильно стукнула зонтиком по полу, вернулась к столу, поглядела на стриженный затылок и спину Петра Иваныча, ещё раз стукнула зонтиком и крикнула:

— Послушайте, Пётр Иваныч! Встаньте! Иначе я сейчас ухожу. — Ответа не было: по-видимому, Пётр Иваныч уже погрузился в глубокий сон, и даме не оставалось ничего другого, как сесть. Сначала она с гневом швырнула свой зонтик, потом вынула платок, хотела вытереть им свои глаза, но скомкала и тоже швырнула его на стол, потом крикнула ещё раз: «Послушайте!», потом покорилась и стала ждать.

Человеческая душа чрезвычайно быстро изменяется в своём объёме и её можно сравнить с газом, который одинаково хорошо помещается в громадном зале и в крошечном пузырьке. За дверью, по коридору, раздавались торопливые шаги лакеев; за окном шлёпали копыта лошадей, гудели автомобили, кричали разносчики, из близкого порта доносились свистки пароходов; Пётр Иваныч, быстро вырастая в воображении дамы, неподвижно лежал в прежней позе; время шло, и постепенно, несмотря на всю самоуверенность и энергию, дама всё более чувствовала себя маленькой, маленькой девочкой, — ребёнком, заблудившимся в дремучем лесу. И она страшно обрадовалась, когда Пётр Иваныч, наконец, пошевелился, потянулся, сел на диван, расправляя свои усы и, ласково засмеявшись, сказал:

— А вы не ушли? Какая вы славная!..

Её нисколько не изумило также, когда он встал, маленькими шажками подошёл к ней и отечески поцеловал её в лоб. Затем, ласково улыбаясь, с самым естественным видом, взял её за руки и, нежно обняв за талию, посадил рядом с собой на диван. Один миг дама необыкновенно ясно понимала, что она должна дать ему пощёчину, но этот порыв бессильно замер где-то в глубине и вместо этого, само собой, вышло так, что она вздохнула и, откинув голову, подставила Петру Иванычу губки, которые и затерялись бесследно в его усах.

 

IV

Недели через три после этого, Пётр Иваныч в самом удручённом состоянии духа возвращался к себе домой. На окраинах улиц, по которым он проходил, кипела весёлая и оживлённая жизнь: евреи-сапожники постукивали молоточками, сидя на тротуаре у окон своих подвалов; ребятишки с восторгом возили на досках ошалевших от ужаса худых котят; собаки обнюхивали пыльные сливы и виноград у зазевавшихся фруктовщиков; молодые работницы прогуливались рядами, толкуя о любви.

Во всяком другом случае всё это не преминуло бы привлечь внимание Петра Иваныча, но теперь он не замечал ничего. Он быстро шёл, стуча по тротуару своей тросточкой, время от времени с сердцем повторял своё любимое слово: «Погибель!..» — и несколько раз даже останавливался и разводил руками, как бы спрашивая кого-то, что же ему делать?

Пётр Иваныч только что приехал с дачи, где жила его дама, давно уже превратившаяся для него в самую определённую личность, носящую имя Марья Николаевна и окружённую целым рядом таких же определённых лиц. Он провёл на даче весь вчерашний день, переночевал там, всё время был окружён самыми нежными заботами и, как это ни странно, но именно это-то обстоятельство заставляло его с таким недоумением и смущением разводить руками.

Добравшись до своей комнатки, Пётр Иваныч вложил в американский замок ключ и открыл дверь. Уже по одному густому храпу, потрясающему, подобно звукам органа, стены, он мог догадаться о присутствии своего приятеля, архитектора Кокина, который и оказался действительно лежащим на диване в своей любимой позе: с раскинутыми руками и ногами, с мощно вздымающимся вверх животом и с раскрытым ртом, испускающим волны звуков.

Толстяк обладал способностью просыпаться с такою же лёгкостью, с какой засыпал. Разбуженный слабым шумом, он на всём скаку прервал храп, раскрыл глаза и, немедленно войдя в интересы реальной жизни, произнёс:

— Знаешь что, Метлов! Я открыл вчера в одном кабаке великолепное тёмное пиво в кувшинах, пойдём его пить.

Пётр Иваныч снял шляпу, бросил её на окно, швырнул в угол тросточку, уселся за стол и, помолчав, с трагическим видом произнёс:

— Погибель бы тебе на твою голову с твоим пивом, и чёрным, и белым! Вот что!

Кокин спустил на пол коротенькие ножки, уселся на диване и продолжал:

— Сегодня матушка опять выгнала меня. Вчера вернулся домой пьяный, как дым. И действительно, великолепное, брат, открыл я пиво! Недалеко отсюда. Жалую тебе сразу две кружки. А ты что? Разве какой-нибудь муж поймал тебя, наконец, с поличным и намял бока?

— Да! Если бы бока!.. Хуже, чем бока!.. И дёрнула же тогда нелёгкая меня, идиота, болвана, дурака…

— Метлов, одевай шляпу и следуй за мной! Жалую тебе три кружки пива, если ты расскажешь мне своё горе.

— Не правда ли, чудесное пиво? — с живейшим интересом осведомился Кокин, когда они, водворившись в пивной, опорожнили по первой кружке. — Я вчера выпил двадцать одну посуду! Зато, действительно, был пьян. Но ты в самом деле, мрачен, Метлов. В чем дело? Говори.

— Погибель!.. — с глубочайшим убеждением произнёс Пётр Иваныч. — Будешь тут мрачен, когда вдруг такая история, что хоть в петлю полезай. И как я мог так попасться? Не понимаю.

— Не философствуй, переходи прямо к делу. Проигрался?

Пётр Иваныч издал презрительный звук:

— Проигрался! Стал бы я и говорить об этом, если бы я деньги проиграл! Себя я проиграл, вот что!

— Себя? Это серьёзно. Кому?

— Бабе! Кому же другому? Чёрт бы меня, дурака, побрал!

— Это интересно! Это очень интересно! Говори.

— Чего там говори! В такую, брат, кашу залез, что хоть караул кричи! Рассказывал я тебе про эту полковницу, которую я возил на толкучку искать часы? Как я заморочил ей в кабинете голову? Говорил, ведь?

— Говорил. Чистая работа! Одобряю.

— То-то, чистая. А теперь, брат, она меня так заморочила, что ещё чище вышло.

— Метлов, ты возбуждаешь моё любопытство! Жалую тебе сразу пять кружек пива. Но ведь ты же говорил, что она осталась тогда у тебя ночевать?

— Да, чтоб ей погибнуть и с часами и трауром своим! Пусть бы она у меня совсем не оставалась! И не видеть бы мне её никогда! Знаешь ли ты, что из этого вышло?

— Ну?

Пётр Иваныч с мрачным озлоблением тряхнул головой.

— Прежде всего слёзы. Я, говорит, теперь погибла. Изменила памяти своего мужа. У нас этого ещё не бывало в роду! Понимаешь? Очень мне интересно, что у них не бывало в роду! Я её утешаю, туда-сюда, успокоилась, слава Богу. Вы, говорит, должны это ценить. Утром проводил на вокзал, на дачу. А женщина красивая! Прелесть! Такая, брат, женщина!.. Ну, хорошо, сижу вечером у себя, смотрю в окно, собираюсь куда-то уходить; семь часов. Стук-стук в дверь. Отпираю. Она! Опять осталась у меня, опять плачет. Я погибла, я изменяю памяти моего мужа. Ах, Боже ты мой!..

— Постой! — перебил его Кокин. — А кто же был её муж?

— Да разве я тебе не говорил? Полковник, в Польше где-то. Год, как помер. Она после него пенсию получает — пятьдесят рублей в месяц. Приехала сюда, живёт у сестры, сестра замужем за чиновником. Бабушка богатая есть — старуха, тоже где-то живёт, каждую неделю ей по почте пирожки и варенье посылает.

— Ну, хорошо, пей пиво и продолжай. Итак, приезжает во второй раз и опять плачет.

— Ну, и в третий раз приезжает и тоже плачет. И в четвёртый раз — и всё время: я отдала вам свою чистоту, изменила памяти моего мужа, вы должны это ценить. Ах ты, Боже мой! Да я разве не ценю? Конечно, ценю. И вдруг бац: я всё рассказала Риме! А Рима — это её сестра. И Рима хочет с вами познакомиться. Я ей: послушай, Маруся, да что же ты делаешь? Зачем вмешивать сестру, брата, пятого, десятого. Это наше личное дело. Я, говорит, не могу лгать. Я не ночую третью ночь дома. Я сказала сестре, что люблю тебя.

— Хорошо! Это даже нравится мне!

— Погибель бы на тебя и на твоё толстое пузо! А знаешь, что из этого вышло? Ну-ка, угадай! Ни за что не угадаешь! Вышло вот что. Просыпаюсь я неделю тому назад у себя в постели; Марья Николаевна тут же, ещё спит. Закурил папироску, лежу и вдруг: тах-тах-тах! Так и тарабанят в дверь. Вот, думаю, принесла кого-то нелёгкая! Может быть из агентства? Пожар где-нибудь? Бегу к двери: «Кто там?» Отвечают: «Отворите!» Спрашиваю: «Да вы кто?» Отвечают: «Вы всё равно не знаете, но отворите». Голос женский. Просыпается Марья Николаевна; кричит: «Ах, да это Рима!» Скок в одной рубашке с постели и отворяет. Я кричу: «Да постой, сумасшедшая, я совсем голый!» А сестра уже в комнате, еле за ширму успел спрятаться: «Здравствуйте, Пётр Иваныч! Не стесняйтесь. Мы люди свои. Угостите чаем». Нравится тебе это?

— Очень. Что же дальше?

— Дальше, что? И дальше есть. Погоди! Сидим у меня: пьём чай. В час опять стук в дверь. Ах! — кричат обе — это Поликарп! Так и есть — Поликарп. Римин муж. Ростом сажень, бакенбарды по аршину, на шее орден, а голос, как пищик, и сам конфузится и шаркает: так, мол, и так, нарочно ушёл раньше со службы, чтобы познакомиться с вами. Да ты можешь представить положенье-то моё? А? Не откажите пообедать вместе. Идём в ресторан. Обедаем. Поликарп этот рядом с Римой, я с Марьей Николаевной. Вино за наше здоровье пьют. После обеда: пожалуйте к нам на дачу! Еду! Дурак, дураком, а еду! На даче дети, ещё бакенбарды, старушки благочестивые, офицер с шашкой — пьём чай, идём к морю, играем в карты: я совсем обалдел. Уезжаю вечером: пожалуйста, говорят, послезавтра мы вас ждём к пяти часам: у нас семейный обед. Непременно! А Марья Николаевна радуется, целует при всех, говорит: «ты», «Петя!» Ну, что, нравится тебе это?

— Очень. Пей пиво.

— Слушай дальше. Отвертеться невозможно. Приезжаю через день, народу видимо-невидимо! Поликарп, Рима, Маруся, брат офицер, две тётки и дядя, жандармский генерал отставной, с гулей такой на щеке. Встречают, как родного! Обедаем — я рядом с Марусей — и дядя, жандармский генерал, говорит мне: «Вы, Пётр Иваныч, смотрите, не обижайте нашего Волчонка (Маруську так зовут), мы её все очень любим!» Тётки в один голос: «Вы, Пётр Иваныч, берегите нашего Волчонка, он у нас славный!» Поликарп пищит: «Вы, Пётр Иваныч, получили сокровище, нашего Волчонка, мы все за него горой!» У меня волосы дыбом! И все хором: «Этого у нас в роду нету, чтобы не по закону жить, но Волчонку мы прощаем. Вы человек небогатый, а она, если выйдет замуж, то потеряет пенсию». И опять все вместе: «Только берегите нашего Волчонка! Мы его любим». И в заключение шампанское и ура! Так ты понимаешь, — я еле до дому тогда дополз. Иду, и волосы на себе рву. Хорошо?

Кокин опорожнил залпом кружку, стукнул её дном о стол и с выражением глубокого сожаления произнёс:

— Ты попался, Метлов.

— Приезжаю домой. Целую ночь не спал! Что, думаю, тут делать? Ведь дядя этот жандармский генерал! А брат офицер! Да ведь они меня со свету сживут! Что тут делать? Думал, думал, сел за стол и написал Поликарпу письмо. Так мол и так, ваша родственница попалась в руки мерзавца, негодяя, сутенёра, альфонса, который обирает женщин и продаёт их в публичные дома. Спасайте неопытную женщину, пока не поздно. Подписал: неизвестный доброжелатель. Не пожалел себя. Послал. Думаю, может быть, подействует. И что же ты скажешь! Через день воскресенье. Сижу у себя, часов в двенадцать, пришла ко мне Нина. Знаешь ведь Нину?

— Нет.

— Маленькая такая, черненькая, глазищи, как два блюдца. Конечно, знаешь! У неё ещё жених был, студент. Спился и год тому назад застрелился. Так она каждый месяц к нему на могилу ходит, плачет и закапывает там бутылку пива. Она закопает, а сторож откопает и выпьет. Я с ней там и познакомился. Ну, конечно, говорил!

— Ну, ладно, чёрт с тобой! Говорил, так говорил.

— Так вот, пришла эта Нина, зовёт меня: поедем на кладбище, и совсем уже собрались, как вдруг стучат в дверь. Отворяю. Марья Николаевна и в руках у неё моё письмо! Влетает, говорит: «Какие нам о вас гнусности пишут!» Увидела Нину, выпрямилась, — а ведь она гренадер! «Что вам здесь угодно?» И потом, как гаркнет: «Вон!» Так бедная Нинка из комнаты, как пуля! Даже волос поправить не успела. И шляпа, и сак за ней в дверь вдогонку! А у Маруськи глаза, как огонь, лицо так и пышет, наступает на меня и кричит: «Знаю я теперь, кто такие гнусные письма пишет! Это ваши любовницы, которые не хотят вас уступить!» Орёт, понимаешь, так, что нет никакой возможности. Только что успокоилась немного, уговорил я её — новое дело! День праздничный, за окном гулянье, девчонок знакомых много, — летит вдруг в форточку записка. Стукнула меня в темя, свалилась на пол. Я было её ногой, да нет, увидала уже. Кинулась, вырвала у меня, прочитала. А там стоит: «Зайдём в три часа. Лида и Надя». Боже ты мой! Ты понимаешь: зонтик об меня пополам! Тросточка моя пополам! Книга мне в голову, да пощёчины, да костями! Так я, братец ты мой, шляпу в руки, да на улицу! Прошёлся до угла, повернул, иду и думаю: «Ну-ну!..»

— Метлов! — авторитетно произнёс Кокин. — Я был о тебе лучшего мнения. Ты — жалкая тряпка. С женщинами должно быть полное равноправие. Она тебе пощёчину — дай ей две. Она тебя палкой, дай ей между глаз. Я презираю тебя!

— Ах! Не могу я бить женщину, — с отвращением произнёс Пётр Иваныч. — Лучше уж я убегу. Никогда у меня на женщину рука не поднимается.

— Очень жаль! — безапелляционно решил толстяк. — В таком случае, продолжай.

— Ну, вот. Иду так, прохожу мимо своего окна — окно настежь, в окне стоит Марья Николаевна и командует: Пётр Иваныч, извольте идти домой! Сейчас, говорю. Дошёл ещё до следующего угла, повернул, иду себе тихонечко в комнату. Марья Николаевна кричит: я — полковница! Я изменила ради вас памяти моего мужа. Я заставлю вас ценить это! Я ей смирненько так говорю: да я разве не ценю? Но нельзя же так! Вы губите и меня, и себя. Чем, говорит. А как же, говорю, пришла ко мне женщина предупредить меня, что за мной следят, а вы её вон! И записка о том же была. А вы сейчас же бить! Разве так можно? Кто же, говорит, за вами следит? Полиция, говорю. Зачем? Как зачем? Да вы, говорю, разве ещё не догадались, кто я? Нет, говорит. А кто же вы? Вор, говорю. Я — вор.

Кокин, делавший как раз в этот момент глоток, подавился и, выкинув из ноздрей, как кит, целый фонтан пива, долго кашлял, затем разразился хохотом, после чего произнёс:

— Послушай, Метлов, ты кончишь тем, что уморишь меня!

Пётр Иваныч тщательно вытер салфеткой с пиджака брызги пива и продолжал:

— Как, говорит, вор? Да так, говорю, у нас шайка: мы взламываем кассы, нападаем на поезда, устраиваем подлоги, грабим помещиков, очищаем квартиры, одним словом, занимаемся всем. У каждого своя специальность. А теперь за мной следят и могут меня арестовать. Попал в точку! Побледнела, стоит, растерялась совсем. А я тру себе глаза платком и плачу: я вас так глубоко полюбил, что не могу от вас ничего скрывать. Не хочу губить вас. Нам надо расстаться. Уходите скорей, а то ещё заметят вас и вы потеряете вашу пенсию! И такого, понимаешь, ей наговорил, что вывел её ни живу, ни мертву за дверь, поцеловал у неё руку, посадил на извозчика и отправил. Запер за ней дверь, перекрестился от радости. Слава тебе Господи!

— Подействовало?

— На три дня! Понимаешь, уж совсем я успокоился, ни слуху о ней, ни духу, сижу опять у себя под вечер, познакомился тут я с одной гимназисткой, рассказал ей, что я антрепренёр и собираю труппу, так она должна была прийти ко мне прочитать роль. Сижу это жду её, вдруг стучат в дверь. Марья Николаевна! Как ураган какой-то! Сумасшедшая, говорю, что ты делаешь? Видишь, вон сыщик на той стороне стоит, следит за мной. Теперь всё погибло! Ничего не действует! Ошалела баба, да и только. Собирайтесь и никаких! Вы едете со мной на дачу. Там вас никто не арестует. Как, говорю, не арестует! Подумай, какой будет скандал! Ведь пенсии своей лишишься! Ничего не помогло. Собирайтесь, едем со мной на дачу! Понимаешь, как щенка какого-нибудь схватила меня, усадила на извозчика, привезла к себе на дачу и я там два дня должен был вместе с ней удить рыбу! А? Каково это?

— Пей пиво, Метлов! Выпьем за эту смелую женщину! Она мне решительно нравится. Она отомстит тебе за всё зло, которое ты причинил её сёстрам. Предсказываю тебе: скоро ты будешь носить колпак, качать люльку и она будет бить, тебя туфлей.

— Тьфу! Чтоб твоё толстое пузо треснуло у тебя пополам! Погоди, попадёшься когда-нибудь и сам! Тогда и я посмеюсь.

— Я не попадусь! Я пью своё пиво, хожу себе по кабакам и женщины для меня предмет второй необходимости. Но, что же ты думаешь предпринять?

— Да, если б я сам знал!.. — уныло ответил Пётр Иваныч. — Уж из каких, кажется, передряг выкручивался, а тут, думаю, думаю, ничего придумать не могу. Такой, брат, женщины я не встречал!

— Метлов! — торжественно произнёс Кокин. — Пей пиво и успокойся. Я тебя спасу.

— Как?

— У меня есть план. Ты хитёр и блудив, но ты трус! На женщину надо всегда идти — как на крепость, приступом! Я не боюсь ни одной женщины, кроме моей матери, но это — моя мать! Дай мне эту полковницу в руки, и ты увидишь, что через десять минут ты будешь свободен. Пей!

Надежда и пиво являются иногда единственным выходом из жизненных затруднений. Побуждаемый уговорами своего друга, Пётр Иваныч принялся пить. Сначала он пил трагически и мрачно, как человек, для которого погибло всё. Но постепенно ему сделалось легче. Через некоторое время приятели, поглощённые разговором, перебрались в погреб, где, по уверениям Кокина, гениально жарили шашлыки, затем засели в ресторане и освежались там кофе с коньяком до тех пор, пока Кокин не заснул в своей обычной, только для него возможной, позе — сидя и положив голову на собственный живот.

 

V

Не знаю, смог ли бы кто-нибудь описать, как следует, душевное состояние Петра Иваныча в пять часов следующего дня, когда он ожидал прихода Марьи Николаевны. Душа Петра Иваныча была всегда темна не только для него самого, но и для самых лучших знатоков человеческого сердца. Во всяком случае, несомненно одно: что, ожидая прихода Марьи Николаевны, Пётр Иваныч с необыкновенной тщательностью осмотрел всю комнату: не лежит ли где-нибудь на полу какая-нибудь записочка, женской рукою брошенная с улицы в форточку и случайно незамеченная им.

Таких записочек, однако, не оказалось и, когда снаружи послышался нетерпеливый, властный стук в дверь, он отворил с чистой совестью и спокойной душой. Перед ним была Марья Николаевна.

Она быстро вошла и точно так же, как он, прежде всего оглядела пол, подоконник и стол. Она заглянула затем за ширмы, чтобы проверить состояние укромных мест комнаты, окинула быстрым и испытующим взором все стены и только тогда остановила глаза на Петре Иваныче. Затем села, постепенно, нервными движениями сняла перчатки и бросила их перед собой, сняла шляпу и сбросила сак, молча следя, как Пётр Иваныч с кротким видом брал каждую вещь и маленькими шажками относил на комод, на преддиванный столик и на кресло.

Марья Николаевна имела полное белое лицо с маленьким лбом, маленькими чёрными глазками, с толстым носиком, немного надменно торчащим кверху, и с массивной нижней челюстью, что, как известно, указывает на смелость и решительность характера. Лицо её имело теперь презрительно-раздражённое выражение.

— Ну, что? — произнесла, наконец, Марья Николаевна, упорно глядя в глаза Петру Иванычу. — Вы продолжаете ещё состоять членом воровской шайки?

Физиономия Петра Иваныча выразила глубокое горе и трогательную покорность судьбе, что ещё более усилил поднявший его грудь тяжёлый вздох.

— Как же, Маруся? — кротко произнёс он. — Ведь я же говорил тебе…

— И за вами следят, вас могут арестовать и так далее? — продолжала Марья Николаевна.

— Я же говорил тебе… как ты не хочешь верить?.. Могут даже и сейчас прийти…

— Как вам не стыдно! — гневно крикнула Марья Николаевна, поднимаясь во весь рост. — Как вам не стыдно!..

Пётр Иванович невольно отступил, выражая на лице страх.

— Вы думаете, что нашли такую дуру, которую можно заставить поверить всему? — гневно продолжала Марья Николаевна. — Ошибаетесь! Не на такую напали! Я узнала о вас всё. Вы служите в страховом обществе, вы считаетесь очень хорошим агентом, вас очень многие в городе знают, вы, действительно, легкомысленный, гадкий и развратный человек, но вы порядочный человек и никогда не можете быть ни вором, ни состоять в какой-то шайке. Вы мне всё налгали!

— Маруся! Но как же налгал? Да вот как раз сейчас… Погляди вон в окно…

— Вы лжёте! — гневно крикнула, двинувшись к нему, Марья Николаевна. — За окном нет никого! Я понимаю вас! Вам тяжела любовь порядочной женщины, которую вы подлостью заставили полюбить вас, вы хотели бы избавиться от меня, потому что со мной нельзя поступать, как с вашими девчонками, но вам это не удастся! Я заставлю вас любить себя!

Марья Николаевна всё более наступала, Пётр Иваныч постепенно отступал, попадая в щель между стеной и письменным столом, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы неожиданно не раздался чрезвычайно сильный стук в дверь. Марья Николаевна гневно оглянулась, а Пётр Иваныч, воспользовавшись этим, ускользнул из западни и бросился открывать дверь.

В дверях показался Кокин. Несмотря на малый рост, ему не надо было делать особых усилий, чтобы иметь величественный вид. Его живот массивным полушарием выдавался вперёд, его красное лицо с выпученными глазами само собою откидывалось назад, и правая рука привычным жестом простиралась вперёд по направлению к Петру Иванычу.

Несколько секунд, отдуваясь, он молча переводил угрожающий взгляд с Петра Иваныча на Марью Николаевну, пока окончательно не остановил его на первом, и пред окаменевшей от изумления дамой разыгралась следующая сцена:

— Метлов! — загремел толстяк. — Что это значит?

Пётр Иваныч кланялся и приседал, всем существом выражая панический ужас.

— Что это значит, Метлов? Тебя предупреждают, тебе говорят, тебе пишут и ты не делаешь ничего? Что, ты мальчишка, дурак? Что, ты не понимаешь, какой опасности ты подвергаешь всех?

Толстый палец Кокина направился в сторону Марьи Николаевны.

— Кто это женщина?

— Это… Это моя знакомая… — лепетал Пётр Иваныч, приседая.

— Скажи ей, чтоб она вышла вон!

— Маруся! — умоляюще шептал Пётр Иваныч, — Так надо… Я тут ничего не могу… Тебе придётся уйти…

— Я не уйду! — выйдя из столбняка, с отчаянной решительностью, воскликнула Марья Николаевна. — Я останусь здесь. Я хочу знать всё, что будет с ним. Я — его жена!

— Метлов! Это твоя жена?

— Да…

— Метлов! — снова громко гремел толстяк. — Всякие объяснения излишни. За тобой следят. Ты должен исчезнуть.

— Куда? — с отчаянием лепетал Пётр Иваныч.

— В порт.

Пётр Иваныч в ужасе схватился за голову.

— Ты будешь там целый месяц жить босяком! Пошли за парикмахером, чтобы остричь тебе волосы, бороду и усы и собирайся. Даю тебе на всё полчаса.

— Почему он должен идти в порт? — крикнула Марья Николаевна, подступая к Кокину. — Я хочу знать? Что он сделал, и кто вы такой?

— Метлов! Прикажи женщине молчать! Собирайся.

— Маруся… — плачущим голосом твердил Пётр Иваныч. — Я умоляю тебя!.. Ты меня губишь совсем. С ним нельзя так говорить…

— Я со всеми могу говорить, как хочу! — гневно крикнула Марья Николаевна и очень решительно схватила Кокина за плечо — Зачем он должен идти в порт?

— В наказание! — величественно ответил Кокин, стряхивая её руку с своего плеча.

— За что?

— За то, что, зная, что за ним следят, продолжал жить в этой комнате и тем легкомысленно подвергал опасности как себя, так и нас.

— Кого это вас? — крикнула Марья Николаевна, наступая на него.

— Товарищей!! — рявкнул Кокин, делая на всякий случай шаг назад.

— Маруся! — с ужасом шептал Пётр Иваныч, удерживая её за руку. — Я умоляю тебя… С ним нельзя так говорить. Это наш главный начальник…

— Я ничего не понимаю!.. — в полном отчаянии крикнула Марья Николаевна и в изнеможении упала в кресло.

— Метлов! — командовал Кокин. — Переодевайся! Сейчас придёт парикмахер.

Пётр Иваныч, мелкими шагами, выказывая полную угнетённость, отправился за ширмы, и оттуда послышалась, сопровождаемая тяжёлыми вздохами, возня. Марья Николаевна лежала в кресле, закрыв руками лицо. Кокин стоял, сохраняя величественно-непреклонный вид.

— А можно мне взять туда носовые платки? — послышался из-за ширм робкий голос Петра Иваныча.

— Нельзя, — отвечал Кокин.

— Но у меня нет скверного платья, — снова умоляюще проговорил Пётр Иваныч.

— Надевай то, что есть! Ты продашь своё платье и купишь другое! Лишние деньги немедленно пропьёшь.

— А что я там должен делать?

— Ты будешь пока заниматься мелкими кражами. Через неделю получишь приказания.

— И меня будут бить! — с отчаянием произнёс голос Петра Иваныча.

— Я ничего не понимаю! — воскликнула, вскакивая с кресла, Марья Николаевна. — Или я сумасшедшая, или вы оба смеётесь надо мной. Пётр Иваныч, подите сюда!

Пётр Иваныч показался из-за ширм. На нём был старый серый жокейский картузик, косоворотка, коротенький пиджак и старые короткие брюки. Видом своим он напоминал странствующего венгерца.

— Пётр Иваныч! Вы поедете со мной! Переодевайтесь! Вы сейчас же едете со мной на дачу!

— Метлов! — загремел голос Кокина. — Пусть эта женщина немедленно выйдет вон!

— Он поедет со мной! — пылко кричала Марья Николаевна. — Если нужно, он будет скрываться целый месяц у меня. Его никто там не найдёт. Пётр Иваныч, одевайтесь!

— Метлов! Пусть эта женщина сейчас же убирается вон!

Но Марья Николаевна пылала гневом, а в этом состоянии ничто не могло её удержать. Неожиданно крикнув: «Сами убирайтесь вон!» — она, закусив губы, так решительно двинулась на своего врага, что толстяк, сочтя за лучшее поспешно отступить, наткнулся задом на кресло и, потеряв равновесие, сначала сел, а потом перекатился через него, по дороге опрокинув стол и больно стукнувшись затылком о стену. Унизительное положение в соединении с болью мгновенно привели его в весёлую ярость и, подскочив, как мяч, он, в свою очередь, с такою же стремительностью ринулся на Марью Николаевну и так страшно затопал ногами, диким голосом крича: «Вон! Или сейчас же убью!» — что окончательно растерявшаяся женщина кинулась к дверям и, быстро приняв из рук Петра Иваныча шляпу, перчатки, сак и зонтик, исчезла. Удаляясь, она с рыданием крикнула: «Вы оба мерзавцы и негодяи!»

— Уф, — произнёс, отдуваясь Кокин. — Ну, я тебе скажу, женщина! Это — женщина! Но теперь я ручаюсь, что она больше не придёт. Однако же, и здоровую же я себе посадил шишку! Ну, и женщина! Метлов, немедленно идём пить пиво, я умираю от жажды.

Приведя себя в надлежащий вид, приятели, хохоча и припоминая все перипетии боя, отправились праздновать освобождение от врага. Просидев в самом радужном настроении часа два в ресторане, где Пётр Иваныч привёл весь персонал в немалое затруднение, упорно требуя себе бутылку «пропеллера», они вышли снова на улицу и в ожидании вдохновения, чтобы создать план действий на целый вечер, медленными шагами направились к комнате Петра Иваныча.

По дороге Петру Иванычу пришла мысль купить у фруктовщика большой арбуз и он чинно нёс его на плече, гостеприимно угощая им всех встречающихся дам. А у себя в комнате раскрыл окно, поставил на самый край подоконника тарелку, положил на неё арбуз, воткнул в него нож и вилку и, усевшись около окна, с интересом ожидал, какая рыба клюнет на эту приманку.

На панели происходило большое гулянье. Неожиданное появление на подоконнике великолепного арбуза, так великодушно выставленного для общего пользования, произвело сенсацию: перед окном останавливались кучки любопытных, и Пётр Иваныч неустанно и очень учтиво приглашал дам зайти к себе.

Три прехорошеньких весёлых девушки, давно уже привлекавших внимание Петра Иваныча, по-видимому, соблазнились радушным приглашением. Переглядываясь и хохоча, они направились в ту сторону, с которой был вход в комнату.

— Сейчас придут! — с торжеством заявил Кокину Пётр Иваныч и, встав около двери, взялся за ручку, чтобы немедленно открыть желанным гостям. Через минуту, действительно, послышался энергичный стук. С сияющим лицом Пётр Иваныч распахнул дверь и окаменел от ужаса; перед ним была Марья Николаевна.

Как ангел гнева и мести, она ворвалась в комнату и прежде всего дала Петру Иванычу одну за другой две очень звонких оплеухи. Затем, обратившись к Кокину, крикнула: «Вон отсюда, мерзавец!» — и в руках у неё блеснул вытащенный из ридикюля револьвер.

 

VI

Выскочив без памяти из своей комнаты, Пётр Иваныч целую неделю после этого провёл в ужаснейшем из всех состояний — в состоянии травимого неутомимым охотником зверя. Ежедневно, по три и даже по четыре раза в день, Марья Николаевна подъезжала на извозчике к его квартире, энергично стучалась в дверь, осведомлялась у прислуги, дома ли он, затем садилась в засаду и подстерегала его приход.

Только поздней ночью, крадучись и оглядываясь, как вор, Пётр Иванович решался пробраться к себе и, переночевав, ранним утром исчезал. Петра Иваныча пристукнула, наконец, настоящая беда, — такая беда, какой он никогда не знал и даже не предполагал. Он осунулся, побледнел, его великолепные усы унылыми сосульками повисли вниз, и его победоносная наружность получила взъерошенный и облезлый вид. Образ гневной Марьи Николаевны с револьвером в руке, преследовал его как кошмар; на улице Пётр Иваныч пугливо оглядывался на каждом шагу, и лишь только что-нибудь похожее на неё мелькало в толпе, немедленно вскакивал на извозчика, неистово гнал его и скрывался в каком-нибудь глухом ресторане, или кабаке, куда не мог проникнуть его враг.

Но от судьбы не уйдёшь. Однажды, под вечер, немного осмелев, Пётр Иваныч подобрался к своему дому и рассматривал окна комнаты, пытаясь по внешним признакам определить, скрывает ли она опасность или нет. Как раз в этот момент неожиданно загремели подъехавшие дрожки и, оглянувшись, он увидел именно ту, которой боялся больше всего. В паническом ужасе Пётр Иваныч рванулся бежать, но было уже поздно. Его нагнали. Знакомый голос повелительно крикнул ему: «Пётр Иваныч! Извольте идти сюда!» И он покорно подошёл, виновато виляя и говоря:

— А я и не узнал тебя, Маруся!..

— Извольте сесть! — И Пётр Иваныч сел. Ему даже не пришла в голову мысль, что можно соскочить с дрожек, бежать и спастись. Он только кротко и смиренно спросил:

— А куда же мы едем, Маруся?

Не говоря ни слова, Марья Николаевна привезла его в неизвестный дом — оказалось, что это была зимняя квартира её сестры, молча поднялась по лестнице, молча вошла в дверь, которую открыла старуха-прислуга и, когда они остались одни, закусив губы и тоже молча, принялась хлестать Петра Иваныча обеими руками по щекам.

Утолив свой гнев, она всё же простила его и в ней проснулась прежняя любовь. Она накормила Петра Иваныча вкусным ужином, напоила хорошим вином, и Пётр Иваныч, оглушённый, потрясённый, не успевший ещё прийти в себя, крепко заснул в её объятиях до следующего утра.

Но когда Пётр Иваныч проснулся на следующий день, его ожидал странный сюрприз: его собственное платье исчезло, неизвестно куда, и ему было предложено надеть военную тужурку с погонами, военные брюки и туфли. Покойный полковник был крупный мужчина с большим животом, и тужурка болталась на Петре Иваныче, как на вешалке, брюки делали сборы, подобно гармонике и туфли на каждом шагу сваливались с ног. Но Пётр Иваныч не смел протестовать: он боялся Марьи Николаевны, как огня.

Целое утро он подобострастно забавлял Марью Николаевну тем, что маршировал и зычным голосом командовал полком; затем они завтракали, играли в карты, обедали. После обеда Пётр Иваныч пел куплеты и романсы, которые знал во множестве. Вечером они пили чай, опять играли в карты, читали вслух, ужинали, потом легли спать.

Та же идиллия повторилась на следующий день.

На третий день с утра Пётр Иваныч почувствовал ужас. Он ничего не мог есть. А за завтраком и обедом он выпил всю водку, пиво и вино, какие были на столе. Под вечер, когда на улице стали зажигаться огни, пред ним волшебным видением вспыхнули картины прошлого: его комната, гулянье под окном, толстый Кокин, прелестные женщины, свободная и вольная жизнь… На Петра Иваныча нашёл припадок бешенства. Он ругался, носился по комнатам, опрокидывал стулья и столы, ломал шкапы и искал своё платье, и когда Марья Николаевна, закусив губы, принялась хлестать его обеими руками по щекам, он вырвался на лестницу и диким голосом закричал: «Караул!..»

Он хотел бежать вниз, но у него свалились туфли, он вспомнил про свой полковничий наряд, кругом приотворялись двери и смотрели любопытные глаза, — было стыдно, он горько заплакал и вернулся назад.