I

В местечке Копанях есть две достопримечательности — кладбище и монастырь.

Монастырь, тяжело перекинувшийся через овраг своими восьмисотлетними стенами, с позеленевшими приземистыми башнями по бокам, не раз видевший над собой и литовцев, и поляков, и шведов, стоит среди серых домишек, как огромный обломок геройской старины.

Он основан на Пещерах, вырытых в необыкновенно белом я крепком песчанике оврага пустынниками, поколение за поколением уходившими сюда от битв и пиров жизни. После них осталась угрюмая подземная церковь, чудотворные иконы, ряды замурованных, стоймя поставленных в стенах гробниц с ухищрённо высеченными надписями и тысячелетние, один за другим валящиеся, дубы.

Монастырь пережил себя. Вера оскудела, и подвижники исчезли. На их месте живёт несколько десятков невежественных и сытых монахов, только тем поддерживающих связь со стариной, что все они, после серой и затхлой жизни, ложатся на покой в тех же извилистых и тёмных пещерах, где легли их предшественники.

Кладбище лучше. Копанцы говорят, что такого кладбища нет больше во всём мире.

Оно лежит под горой, по которой вытянулись Копани. Высокая, тёмная роща из сосен, лиственниц и дубов, как серым кольцом, охваченная каменной оградой, полна в летний, солнечный день такой глубокой, спокойной тенью, что так и тянет войти в неё. И когда войдёшь туда, под тихо шумящие деревья, на сухой, рассыпчатый, белый, ласкающий глаз песок, то кажется невольно, что на всей земле нет другого уголка, где было бы так хорошо лежать в последнем сне.

Никто не сворачивает, чтобы обойти кладбище. Жители Копаней и окрестных деревень всегда проходят через него, сквозь двое, никогда, ни днём, ни ночью, не запирающихся ворот.

И ночью кладбище ещё лучше, чем днём. Вся тёмная роща усеяна и пронизана мерцанием мирных огоньков. Над каждой почти могилой висит на кресте фонарик с лампадкой. Одни зажигает сторож, за другими смотрят родные. По будням огоньков меньше. В субботние и предпраздничные вечера все кресты унизаны ими, как таинственными светлыми глазами, и тогда кажется, что мёртвые, успокоившиеся в этом чудесном песке, ласково шепчут живым:

— Идите к нам. У нас хорошо…

* * *

В углу кладбища, удалённом от дороги, там, где, снизившись в заросшую малинником и смородиной яму, оно снова поднимает сверкающий отсветами солнца, поросший красностволыми соснами холм, есть одна могила. Она обнесена деревянной решёткой и сплошь заросла кустами диких роз. На аккуратном холмике из песка лежат свежие цветы, на кресте, против которого скамейка, чёткая надпись:

Господи, успокой душу грешника и страдальца.

Здесь покоится тело Никанора Камнева, род. 1872 †1897

Над этой могилой лампадка горит неугасимо. Каждый вечер, весной, летом, осенью и зимой, в ясное тепло, в холодный дождь, в голубое мерцание зимних сумерек, в снежные бури — сюда приходит матушка Елена, жена копанского священника, отца Михаила, и подолгу здесь сидит.

Копанцы помнят время — это было давно, десять лет тому назад, когда, придя на могилу, матушка Елена, как подкошенная, падала лицом на землю. Она была тогда молода.

Спешным шагом, с развевающимися волосами, приходил за ней, размахивая посохом, отец Михаил, гневно говорил: «Елена! Довольно!» — поднимал её с холма и обходными дорогами, чтобы миновать улицу местечка, вёл в свой поповский дом, на самом краю монастырского оврага.

В то время не было ещё мира в поповском доме, и отец Михаил быстро седел.

Но время успокоило всё. Матушка Елена и теперь приходит каждый день, но она заботливо подрезывает густо разросшиеся розовые кусты, садится на скамейку и, глубоко задумавшись, сидит. Её спина согнулась, у ней посеребрились волосы вокруг поблекшего, смирившегося, но освещённого внутренним светом лица.

Отец Михаил уверенно и спокойно приходить за ней, добродушно говорит:

— Ну, мать, наговорилась с покойником? — и зовёт её домой ужинать и спать.

Они идут, не торопясь, улицей местечка, а дома их ждут десять человек детей, из них семь мальчиков и три девочки, из которых старшей четырнадцать лет. И за всеми надо уследить, всех надо научить, накормить, обшить. А их так много, что матушка Елена иногда сама путается, как кого зовут, а доходы всё меньше, потому что падает усердие и потому что их отбивает монастырь, а всё становится дороже, так что сапоги есть только у старших, младшие же щеголяют зимой в валенках, а летом босиком…

 

II

Пятнадцать лет тому назад, когда матушка Елена с отцом Михаилом приехали в Копани, прихожане говорили про них: «У нас поп с попадьёй, как две картинки». Оба молодые, оба белокурые, оба здоровые — матушка Елена высокая и смелая, с тёмными глазами на скуластом лице, отец Михаил широкий, кудрявый и быстрый, весело бегавший по требам, громким голосом служивший службы, сразу с головой ушедший в огород и пчельник.

Но и тогда у него бывала иногда глубокая забота на лице.

Его отец и дед, и прадед — все были сельскими попами и пасечниками и, как он, не мечтали ни о чем другом. Матушка Елена была городская и знала другую жизнь.

Её сестры учились в гимназии. Одна стала учительницей, другая уехала на курсы и ушла в Сибирь. Её же, младшую дочь, учили в епархиальном только потому, что отец испугался, чтобы и с ней не случилось того же, что со второй.

Отец Михаил полюбил её, как только увидел, сразу и навсегда. Она же вышла замуж только потому, что тяжело было жить дома, у строгого отца. Она быстро заскучала в мёртвом местечке и, родив первую дочь, стала упорно просить, чтобы муж отпустил её в Петербург.

— Опомнись! — говорил поражённый отец Михаил. — У священника жена должна быть скромница, богобоязненная, хозяйка, прилепленная к мужним делам, жена пастыря, пример всем жёнам и матерям. А ты на курсы!

— Пусти меня, Михаил! — капризно говорила молодая попадья. — Сестры учились, и я тоже хочу. Я кончу и тебе же буду помогать. Ты будешь ездить по требам, а я буду лечить.

— И не говори ничего! — ужасался отец Михаил. — Во всей епархии ни у одного попа жена не уезжала на курсы. Что скажет благочинный! Я понимаю, в девушках езди, учись. Но после брака! Займись огородом и пчёлами. Чудесное дело!

Но умом он понимал, что не пчёлами можно успокоить его буйную жену. В ней ключом кипели силы, она хотела бы на крыльях облететь весь мир, на всё посмотреть, всё узнать и всё испытать. Боясь потерять её, он всё сильнее её любил, и от сознания, что он недостоин её, у него был виноватый вид.

— Хочу уехать. Не могу здесь жить! — упрямо твердила молодая попадья и, сама понимая, что это невозможно, раздражалась, плакала и мучила своего мужа. Забеременев во второй раз, она гневно говорила:

— Да что же это? Опять ребёнок! Что же ты хочешь сделать из меня?

— Дети — благословение семьи, — отвечал отец Михаил и втайне радовался, что, едва успев родить второго, она уже чувствовала в себе третью жизнь. Он спешил приковать к себе беспокойную жену самыми крепкими цепями, какими только мог, потому что в глубине души в нём всё время был страх, что, как птица с большими крыльями, она вдруг снимется и улетит.

— Это проклятие моё! — кричала молодая попадья и с ужасом смотрела на округляющийся живот. — Ты хочешь задавить меня детьми.

С виноватым, но торжествующим лицом отец Михаил водил её по вечерам гулять. Они осторожно спускались по крутой тропинке в монастырский овраг, поднимались в поля с разбежавшимися во все стороны дорогами, которые вели вдаль, в неизвестный, чудный мир, обходили кругом сонных и немых Копаней и мимо мерцающего огоньками кладбища возвращались домой.

Ложась рядом с мужем на супружества постель, молодая попадья с ужасом чувствовала, что ей никогда не вырваться от детей, что она проживёт, как в подземелье, всю жизнь и неведомо зачем, распавшись в потомстве, ляжет на кладбище, под таким же огоньком.

 

III

В семье было уже четверо детей, когда в неё вошёл новый член. Двоюродный брат отца Михаила, Никанор, бывший послушником в Копайском монастыре, оставил его весной и поселился в священническом доме.

Он пять лет скитался по монастырям, готовясь принять пострижение, но теперь неожиданно порвал всё и сделался пока причетником при церкви в Копанях.

Это был худой, высокий юноша с измученными глазами, с прекрасным голосом, за который его ценили в монастырях. Матушка Елена заслушивалась, когда он иногда начинал петь, сидя у себя в светёлке наверху.

Он помогал отцу Михаилу в церковной службе и в требах, раздувал кадило, читал и пел на клиросе, а в свободное время уходил в монастырский овраг. В самой глуши его была выкопанная в скале песчаника большая пещера. Он забирался туда и лежал там часами, вытянув на песке худое тело, слушая смутный гул ветвей и глядя, как спархивали и прыгали у входа малиновки и овсянки.

Он мало говорил, когда бывал в семье и сидел в стороне, понурив изнурённое лицо, едва опушённое светлыми волосами усов и бороды. Он никому не рассказывал, что у него было на душе, но ему было тяжело, и эта тяжесть, как камень, давила всех.

— Плохо, плохо нашему Никанору, — озабоченно говорил отец Михаил своей давно смирившейся и переставшей рваться вдаль жене. — Прямо боюсь, как бы не наделал чего с собой. Хотя бы ты, Елена, разговорила его. А то мало ли что пойдёт на ум…

Добродушный поп, искренне любивший всех своих, не раз поднимал этот разговор. Матушка Елена, давно с интересом смотревшая на Никанора, всё чаще начала заговаривать с ним. Женская ласка и тонкость находят ключ ко всему. Больная душа всегда ждёт участия. Отец Михаил только радовался, видя, как скоро, каждый день по вечерам, молодая попадья стала уводить его двоюродного брата гулять.

Они ходили по лесам, обходили полями кругом Копаней, сидели на кладбище, но чаще всего спускались в монастырский овраг. Никанор не любил открытых мест. Увлекая его за собой, матушка Елена весело сбегала по крутым тропинкам вниз. Подавая друг другу руки, они переходили через ручей, сворачивали в боковые извивы, пробирались в тёмной чаще нависших ветвей и всегда приходили к пещере. Послушника тянуло к ней.

Он садился у входа и погружался в себя. Матушка Елена взбиралась на верхушку скалы, смотрела на овраг, извивающийся, как зелёная река, заглядывала вниз на спину сгорбившегося человека и шаловливо бросала в него пригоршни песку. Поднимая глаза, он видел стройную фигуру и смеющееся лицо, а кругом так бодро шепталась весенняя листва, так мирно звенел ручей и так безмятежно зеленело вечернее небо, что в тёмной душе начинал брезжить рассвет и неожиданно чудилось, что не всё ещё кончено, что можно ещё как-то жить.

Уступая просьбам, он иногда потихоньку пел, иногда рассказывал о том, как жил и что видел в монастырях. Потом всё чаще стал говорить о себе.

Робкий и слабый, он с детства мечтал об уединении и келье, чтобы молиться за мир. Уже в семинарии он жил, как монах, и два года был счастлив в монастыре, пылая перед Богом, как восковая свеча. Но увидел неверие и обман и стал сомневаться во всём. Напрасно он изнурял себя молитвами и постами, напрасно принимал тяжёлые епитимии, напрасно, в поисках святости, переходил из монастыря в монастырь — с его глаз точно спадала слепота и настало время, когда колеблющаяся вера рухнула совсем.

Теперь у него нет ничего. Всё отвратительно и мерзко, как падаль. Для чего же жить? Куда идти? Священство невозможно. Как учить других тому, во что не веришь сам? Ничего другого он не знает, сил больше нет, и остаётся только одно…

Он не договаривал, что, но матушка Елена понимала, глядя на его мертвеющее лицо и подёргивающиеся пеплом глаза. Она не могла говорить с ним о вере, да она и не знала, верит ли сама, но всё её сердце откликалось на муку отчаявшегося человека, и она утешала его простыми словами, гладя по бессильно повисшей руке. Певучим звуком слабый и мягкий образ входил в её душу. Из горячей жалости рождалось желание спасти его, и незаметно росло то, чего она не понимала сначала сама.

Она первая, увидав слезинки на его глазах, опустилась рядом с ним и прижала его голову к себе. Она первая, через несколько вечеров, забывшись в жалеющей нежности, стала его целовать.

Матушке Елене было двадцать шесть лет. Она не любила ещё никогда. Все её силы хлынули в эту любовь, которая вспыхнула, как большой огонь, и сразу сожгла всё, чем она до сих пор жила. Никанор стал для неё всем. Он был её брат, её муж, её любовник и её нежное, больное дитя. Он был страдальцем, сломившимся под тяжестью креста, и своими ласками она прогоняла смерть, неотступно стоявшую в его душе.

Она ни в чем не каялась и ничего не боялась. Она загорелась и пылала в одном желании вернуть его к жизни, спасти и уйти с ним туда, куда она рвалась пять лет тому назад. Целый месяц она прожила, как в чудном и страшном сне, едва понимая то, что было кругом, с утра ожидая вечера, когда они спустятся по крутым тропинкам в овраг и останутся одни в пещере, на чудесном прохладном песке, где в мучительно сладком надрыве она, лаская его, будет повторять:

— Погоди. Отдохни. И мы с тобой уйдём!..

 

IV

А отец Михаил не замечал ничего. Он весело исполнял требы, отчётливо и благоговейно служил, ходил в гости к доктору, земскому начальнику и к купцам, иногда играл в карты, иногда немного выпивал, но, главное, любил пчёл. Он любил их настоящей страстной любовью, по целым дням возился около ульев, с увлечением мог говорить о них по целым часам, за шесть лет развёл в огороде целую пасеку, завязал сношения с окружными пчеловодами и хлопотал над устройством пчеловодных курсов.

Он не замечал ни изменившихся лиц своего двоюродного брата и жены, ни их долгих прогулок, ни их понимающих взглядов, ни их коротких слов. Он был весел, бодро ходил, постукивая посохом, по местечку, всей душой любил детей и попадью, и когда вечером, стараясь обойти его, матушка Елена и Никанор, не глядя, проходили через огород, весело кричал:

— Гулять? Гуляйте, гуляйте! А у меня полон рот хлопот.

Но если не замечал он, то замечали другие. В маленьком местечке сотни зорких глаз. Ему подбросили письмо.

Три дня отец Михаил не мог говорить и смотреть ни на жену, ни на двоюродного брата. Осунувшись и побледнев, он болезненно думал.

На четвёртый день он решился спуститься в овраг.

Замирая от ужаса и стыда, он спешно пошёл к пещере и заглянул в неё.

Он не вернулся вместе с Никанором и попадьёй домой, а до поздней ночи ходил по окрестным дорогам и по пустым полям. Ветер развевал его рясу, с серого неба пролился и промочил его дождь, но он не замечал ничего, забирался в чащу, стоял там, прислонившись к мокрым пням, и снова ходил, повторяя:

— Господи! Что же тут делать? Умудри.

Он долго стоял в тёмных сенях, прежде чем войти в дом, и когда вошёл, то поглядел с недоумением на попадью, кормившую ужином детей, заперся в спальне и сидел.

Матушка Елена сама пришла к нему. Открыла дверь и, смело закинув назад лицо, проговорила:

— Михаил! Я хотела сказать это тебе сама. Завтра мы с Никанором уедем.

Не дождавшись ответа, она ушла, а отец Михаил лёг вниз лицом на постель.

Целую ночь матушка просидела с Никанором, поддерживая и ободряя его. Она была счастлива в эту ночь. Она не знала, куда они пойдут и что будут делать. Но теперь, когда рухнуло прошлое, в ней зажглась радостная решимость. Прежде её угнетал и давил обман. Теперь в ней была только одна смелая любовь и жажда зачеркнуть всё старое и начать всё сначала. Ей не было жаль мужа. Она только отдалённо жалела детей. Проснулось заглохшее, прежнее и, как развязанная птица, матушка Елена уже взмахивала крыльями, чтобы лететь, схватив на свою спину слабого птенца.

А он растерянно сидел и молчал.

— Завтра мы уйдём, — говорила она, крепкими шагами шагая по светёлке, где жил Никанор.

— Куда?..

Это было не важно. Важно было то, что надо было уйти. Нельзя было оставаться здесь. А куда? Сначала к своим, или к сестре, потом как-нибудь устроиться, что-нибудь найти. Потом в Петербург. Он будет учиться петь.

В радостной решимости она прижимала его к себе, а он брался за голову и молчал.

Они не ушли никуда. Отец Михаил вышел утром из спальни и сел пить чай. Матушка Елена села в последний раз за самовар и стала поить молоком детей. В этот день были крестины. Отец Михаил тихо сказал:

— Где Никанор? Надо идти крестить.

Трясущимися руками Никанор приготовлял купель, зажигал свечи, пел и читал. Всё было как всегда, только когда отец Михаил говорил ему, то избегал на него смотреть.

После обеда отец Михаил коротко и сильно сказал своей жене:

— Никуда ты не уйдёшь! Я тебя не пущу.

В добродушном и весёлом попе заговорили голоса отцов. Упало тяжёлое испытание. Надо было стойко его нести. Священнический сан выше всего. Его нельзя унижать. Хотя и виновная, жена должна оставаться с мужем и детьми.

— Уйду! — заносчиво говорила молодая попадья. — Не удержишь. Не думай. Я не хочу с тобой больше жить.

— Елена! — торжественно отвечал отец Михаил. — Некуда тебе уйти. У тебя ни паспорта, ни денег. Не губи себя. И потом, — прибавлял он внушительно, — уважай мой сан.

— Уйду к родным, — настойчиво твердила попадья.

— Не уйдёшь никуда. Я не пущу.

В священническом доме настали тяжёлые дни. Видимо, всё оставалось по-прежнему — обедали, ужинали, пили чай и отец Михаил отправлял службы и требы с причетником Никанором.

Но после ужина, гневно закинув голову, матушка Елена уходила в светёлку, наверх, а отец Михаил целую ночь ходил. Он ходил по спальне, по столовой, заходил в детскую, глядел на спящих детей, сидел и плакал едкими слезами, слушая смутный гул голосов наверху. Он поседел и между бровями у него прорезалась глубокая черта.

Всем было тяжело и трудно сказать, кому было тяжелее. Может быть, матушке Елене было легче всех. Она нападала и мстила, надеясь победить, то осыпая ласками слабого Никанора, то умоляя, то убеждая, то гневно упрекая за то, что он так боязлив.

Через неделю, когда матушка Елена поднялась в светёлку, чтобы позвать его вниз, по всему дому разнёсся её дикий крик. Когда прибежала нянька и за ней отец Михаил, она лежала без чувств на полу, а у стены висел, поджав ноги, Никанор. Он перекинул через гвоздь в стене верёвку, надел на себя петлю и, подтянув ноги полотенцем, повис.

 

V

Три дня мёртвый лежал в доме на столе и потом в гробу. Стиснув зубы, матушка Елена ходила вокруг него, поправляла подушку, присаживалась рядом и всплёскивала руками, точно неожиданно что-то поняв. Как далёкий ужас, в ней стояла мысль, что, может быть, это она убила слабого человека.

Когда приходило время, отец Михаил торжественно служил панихиды, потом подолгу, как окаменелый, стоял и смотрел. Мёртвому он мог смотреть прямо в лицо. Соперник, которого он так ненавидел, который так предательски отнял всё, что он любил, сам покарал себя и ушёл.

Он хоронил двоюродного брата со всей пышностью, с какой только мог, и трудно было узнать весёлого и добродушного попа в суровом служителе Бога, провожавшем в последний путь своего врага.

Когда, после обедни, сняв рясу, в одной епитрахили, он вышел из алтаря и отчётливо начал читать:

— Отпускаю тебе грехи твои… — это не был один обряд. Сначала дрогнув, суровый голос попа окреп и зазвучал. Он отпускал своего брата к Богу без тяжести своей ненависти и вражды.

Стоявшая у гроба матушка Елена рванулась и, закричав, упала на тело. В первый раз обратившись к ней, отец Михаил повелительно произнёс:

— Елена, перестань! — и, дочитав, вложил в руки мертвеца отпуск.

С кладбища матушку Елену без памяти отнесли домой. Полтора месяца она была больна и, когда выздоровела, у ней уже не было сил ни на что. Она пришла на кладбище и упала лицом на свежий холм.

Постепенно старая жизнь захватила прежние права. Далеко откинутый бурей, отец Михаил стал приближаться опять. Он, по-прежнему, любил, он был готов всё забыть. У матушки Елены не было сил его оттолкнуть.

Через два года она родила пятого, сына, ещё через год шестую, дочь, и ещё через год седьмого, сына.

Ещё больше боясь потерять свою беспокойную жену, отец Михаил неутомимо ковал цепь, всё крепче связывая её семьёй. Чем прочнее делалась цепь, тем веселее и увереннее становился он.

Семья прибавлялась каждый год. Всё больше становилось крику и шуму, всё больше хлопот, чужие жизни всё больше заглушали собственную жизнь попадьи. Она кормила, шила, чинила платье, носила и рожала новых детей. Она готовила обед, разливала чай, учила, карала и миловала маленьких попят. Захватив, её незаметно перемалывал мягкий жёрнов.

Но для неё это была не жизнь, а только её ничтожная часть. Упрямо ускользнув от всего, настоящая жизнь ушла на кладбище, на могилу несчастного Никанора. Сначала матушка Елена проводила там целые дни, и отец Михаил не мешал ей. Когда первое горе прошло, она стала уходить туда только по вечерам и снова приблизившийся к ней отец Михаил прибегал за ней, хватал за руку и уводил.

Потом он перестал ревновать. Он снова почувствовал незыблемость своих прав, и матушка Елена могла сидеть на могиле, сколько хотелось её душе.

Приходя сюда, она точно отпирала комнату, замкнутую целый день, и, никем не стесняемая, свободно двигалась в ней.

Всё случайное, копайское — отец Михаил, дети, семейная жизнь, нужда — оставалось позади. Здесь было только незыблемое, настоящее — её единственная любовь. Никанор не умер. Он только ушёл. Очистившись и преобразившись, он лежит под землёй, в песке, таком же белом и нежном, как там в пещере, где она хотела его спасти.

Матушку Елену долго мучило то, что она совсем забыла его лицо. Она помнила его фигуру, его движения, его слова, но она не могла вспомнить его лица. Ей казалось, что Никанор не хочет ей чего-то простить.

Но через год, никем не посаженный, на могиле начал разрастаться розовый куст. Это было знамением для неё. С тайной и глубокой радостью она ждала и, действительно, скоро Никанор явился ей во сне. Он подошёл к ней, она увидела его ясное и спокойное лицо и он сказал:

— Я тебя люблю и буду с тобой всегда.

С тех пор матушка Елена видела его почти каждую ночь. Он стал неразлучен с ней. Он говорил с ней, внушал ей глубокие и важные мысли, поддерживал и ободрял её, когда ей было тяжело. Он знал всё, что происходило в семье, успокаивал и давал советы, когда её волновали дети, указывал, когда она была не права в ссорах с мужем, и помогал даже в мелочах. И он же через несколько лет дал ей последнее утешение, сказав:

— У тебя подрастает старшая дочь. Надейся и сделай так, чтобы она получила то, чего не досталось тебе.

После этого у матушки Елены появилась большая цель. Брезжущим светом она озарила тёмную даль, и матушка Елена стала жить, перенеся все надежды и мечты на своих детей, примирённо ожидая времени, когда и она ляжет рядом с Никанором в сухой песок, под ровный гул сосен и дубов.