I
"Здравствуйте, тётя Плина. Ваша дочь Елена погибла в водопаде. Я принёс её вещи…" И Яков Петрович, выглядывая из коридора, с тревожным недоумением поправит ворот рубашки. А кот по прозвищу Мопс, изогнув спину и вытянув в палку хвост, потрётся о косяк двери, не решаясь выйти на лестничную площадку. Мопс всегда был трусом. Ещё котёнком…
Причём тут кот?
Опять как-то сухо. Отстранённо. Кого интересуют вещи? И кот этот дурацкий…
Тогда так: "Добрый день, дядя Серёжа. Ваш Игорь разбился в падении с водопада. Тела его не нашли…" Блин! Так, может, живой он? Тела-то нет! И с чего это день "добрый"? А "падение с водопада"? Жуть! Кто так разговаривает?..
Я стою на краю длинного узкого мыса, далеко уходящего в белёсые струи воды. От моих ног, ввысь и в стороны бесконечными лентами змеится туман, рисуя огромную человеческую голову. Временами снизу вырастают ладони, которые хлопают голову по ушам, от чего лицо угрожающе скалится, приоткрывая редкие, крупные зубы. Как обычно, испугать меня призрак не успевает: не проходит и пяти минут, как туман клочьями разваливается, и я вижу озеро, пленившее меня и моих друзей. Оно сереет в полусотне метров внизу — идеальный овал, стиснутый камнем. "Сереет" — потому что утро. Когда взойдёт солнце, озеро станет голубым, потом, ближе к обеду начнёт отсвечивать зелёным, а вечером посинеет.
Впрочем, это при ясном небе. В дождь озера не видно. Сумасшедшие здесь, однако, дожди. И ранним утром тоже не видно — туман. К чему подробности? — красное на голубом я бы разглядел. И на зелёном. И на синем. Даже отсюда, с высоты. Но крови не было. И дождя не было. Я бы заметил… ни крови, ни дождя, ни тумана.
У меня каждое утро начинается с осмотра берегов. Может, мелькнёт где-то оранжевый спасжилет? Махнёт кто-то рукой? Или Василина, фанатка горного эха, во всю свою неслабую грудь зычно крикнет: "Э-ге-гей!", перекрывая неумолкаемый гул падающей воды.
Я бы шагнул к ним. Не колеблясь. Прямо отсюда, вот с этого утёса. В молочную муть, выдыхаемую ревущим под моими ногами чудовищем.
Только сегодня опять ничего: ни криков, ни приветливых рук… ни дождя, ни крови, ни перевёрнутых лодок… ничего! Только чёрный от времени обрывок страховочной сети, которую мы когда-то растянули над речкой, чуть колышется в такт дыханию воздуха.
Отворачиваюсь от пропасти и по заметной тропинке возвращаюсь к лагерю. Тропинка, похоже, моих ног дело. Сколько я здесь? Не помню.
Экстрим-экспедицию снаряжали на неделю, а ребята погибли в первый же день. Через какое-то время прилетел вертолёт. Сердитые люди кричали на меня и что-то требовали. Другие, в смешных цветастых хламидах, испуганно косились в мою сторону и что-то нашёптывали тем, с вертолёта. "Сердитые" улетели, а "хламиды" остались. Сектанты какие-то. Частенько ко мне приходят. Забавно, что всякий раз — разные. Ни разу ещё такого не было, чтобы один человек дважды приходил. Подсаживаются к костру, о чём-то толкуют. Только я всё равно по-ихнему, по-хламидски, ни черта не понимаю. А потому лишь иногда что-то бормочу, будто и вправду беседую, а они радуются, как дети малые. Мне всегда любопытно: чего это я им говорю такого, что они от моих "слов" весельем плещут? Сам-то я ни бум-бум по ихнему, только вид делаю.
А может, они тоже только притворяются, что меня понимают. А веселятся, потому что настроение хорошее. И еду мне за такие "беседы" приносят: фрукты, ягоды, корешки. Живут, наверное, неподалеку. Местные. Вот только до ближайшего жилья километров сто будет…
Если не считать моего лагеря, конечно.
Всего четыре палатки: моя с Ленкой, Игорька с Зинаидой и Костика с Патрицией… диковинное имя. Она просила звать себя "Пат". Высокая такая "Пат", с крепкой грудью, широкими бёдрами и роскошной косой до поясницы. Между собой мы её звали Василиной. Какая, к чёрту, "Пат"? С волжским "оканьем" и питерским "четверьгом"…
Четвёртую палатку, большую, шестиместную, — мы устанавливали как общую кухню-столовку. Теперь я в ней живу. А за другими только присматриваю.
Если тел не нашли и крови не было, значит… всякое ведь бывает?
А сбывается то, чего больше всего хочешь. И ждёшь. И надеешься.
Только ждать нужно по-честному, без дураков. И цену указать. И заплатить, когда сбудется. Да я… да хоть сейчас! Эй, вы, там, наверху! Кто там у вас этими делами занимается? Возьмите меня, только исправьте всё. Чтобы ребята мне снизу аукали и руками махали… и лодки чтоб были, и спасжилеты…
Из глотки вырываются странные звуки.
Смех? Плач? Хорошо, что никого нет рядом. Лучше смерть, чем пугать людей… или нести им дурные вести.
Захожу в палатку, беру Ленкину раковину и прикладываю к уху… да. Сегодня опять про женщину, которая в одиночку через горы ломится. Мне эту тётку уже пятый день показывают. В промежутках между полётами над болотом. Крепкая…
Тётка крепкая, говорю. Жилистая. И чертовски упрямая. Измученная, в лохмотьях одежды, она из последних сил тянет за собой вязанку сушняка.
До сегодняшнего утра не мог понять: на кой ляд ей эта ветошь? Теперь, вот, понял. Только что. Места приметные разглядел. Вот тот карниз над стремниной. И тот валун, похожий на лошадиную голову. И значит это, что незнакомка по другую сторону реки.
И что до неё километра два.
И жить ей осталось минут десять.
Вот как бросит свой хворост в полуобморочной надежде на удачный сплав, так через десять минут и сгинет в пропасти, повторив трюк моих погибших товарищей.
Раз в жизни можно всё! Без исключений.
Но это я уже на ходу додумываю. Подхватываю резиновую лодку, радуясь, что время от времени подкачивал воздух, и бегу навстречу течению, в бурунах которого вот-вот покажется незнакомка. Через минуту поднимаю лодку над головой: пластиковые вёсла, надёжно прихваченные хомутами-уключинами, больно колотят по локтям. Но мне не до удобств, — высматриваю путь среди валунов: чтобы и ноги не сломать, и за ручьём приглядывать. Хорошо, что не нужно думать, в каком месте пловчиху на буксир брать. Всё просто: чем дальше от водопада, тем больше времени на уклонение от встречи с ним. Впрочем, ещё будет вопрос, куда грести: к своему берегу или ближайшему? Хороший такой вопрос. Важный.
Жизненный!
А потом мне становится не до "вопросов": дыхание сбивается, руки немеют, а удары вёсел вдруг начинают доставлять удовольствие.
Вы только не подумайте, я же не псих там какой-нибудь, — осознаю, что сошёл с катушек, понимаю, что взаправду, а что мне только кажется. Ленкина раковина, к примеру, — полный бред. Тем же днём, как ребята погибли, я раковину к уху приложил. Просто так. Не знаю для чего. А пришёл в себя уже глубокой ночью. Прикольно. Будто кино крутят. Только не на виниловом покрытии, а прямо в голове. Полный контакт с картинкой. Впечатление, что и вправду сам всё видишь. Ощущения, запахи… даже потрогать хочется. Вот только видеть такого никто не может, потому что такого не бывает. Удивлены? Я тоже.
Я-то думал, что по причине смерти товарищей рассудок сплющило, но как рядом с этой тёткой свой ручей разглядел — призадумался. По всему выходило, что какой-то смысл в моей шизе имелся. Факт!
Я перешёл на шаг, а ещё через минуту и вовсе остановился: опустил шлюпку на землю и потряс руками — совсем онемели.
В этом месте ширина потока метров двадцать. Не заметить пловца трудно. А впереди, в ста шагах выше по течению, ручей делает крутой поворот. И вытаскивать из воды тётку нужно оттуда. Если она неудачно встретится со скалой, то пропадёт всякий смысл рисковать здоровьем, — ей-то уже будет всё равно.
Я побежал. Шлюпка вновь порадовала лёгкостью, а вот ноги едва слушались. Похоже, в запале я немного переборщил со стартом.
Но я успел, добрался до теснины вовремя: голова незнакомки чернела в двух сотнях метрах и стремительно приближалась. Я пробежал вперёд ещё десяток шагов, прошёл между валунами и опустил лодку в белую воду.
Секунда, вторая… Я скорее угадал, чем увидел, растрёпанную вязанку хвороста и человека с ней. Пора!
Оттолкнувшись от камня, влетел в поток. Ничего героического, между прочим. Глупость и дурь. Два утопленника всегда хуже одного.
И как же я удивился, когда мой план сработал! На повороте удалось втиснуться между стенкой и женщиной. Её всё равно ударило, но только о борт надувной лодки.
Причальный трёхметровый линь я пропустил под ремешком её вязанки и закрепил на корме, потом плюхнулся на банку и ухватил вёсла. После двух-трёх гребков глянул на женщину. Она была в странной отключке: уставилась мне в глаза, но никак не реагировала, просто держалась за связку своих щепочек и смотрела. Странный взгляд для почти покойника.
А я?
А я грёб! И уж поверьте, моей гребле могли позавидовать все фредрикссоны и хельмы вместе взятые! Впрочем, на моём месте любой бы вёслами пошевеливал. Отчаяние придавало сил, а недостаток мужества восполнялся страхом.
Я уже видел свой изломанный труп, затерянный в бесчисленных нишах и кавернах горного массива, заброшенный пустой лагерь, вертолёт, сердитых людей… и чудиков в смешных, цветастых балахонах. И как кто-то звонит к родителям в дверь, здоровается с моей мамой, Екатериной Ивановной, и кладёт у порога рюкзак…
Когда рёв водопада стал оглушающим, я проклял свою самонадеянность. Моих приятелей даже страховка не спасла. А мне-то и вовсе надеяться не на что! Будь у меня нож, я бы перерубил канат… что было, конечно, невозможно: я же не мог бросить вёсла!
А потом лодка ударилась о камень. Я даже не стал оборачиваться: вывалился в воду, ухватился за причальный линь и вытащил вязанку вместе с женщиной и лодкой на берег.
***
Она пришла в себя на следующий день. Долго смотрела на меня и молчала.
Сперва я не возражал, но потом ответное молчание мне показалось невежливым. Всё-таки она была у меня в гостях.
— Здравствуйте, — сказал я. — Вы живы. Я вас выловил из реки.
— Святой Николай! — прошелестела женщина. — Не слабо…
— Ого! — удивился я. — Угадали. Николай.
— Русский?
— Украинец!
— Неважно, — улыбнулась она.
Я пожал плечами: мне на её национальность тоже было наплевать.
— Рамзия, — шёпотом представилась женщина, и добавила: — У тебя неважный вид, Коля.
— Думаешь, у тебя "вид" лучше, Зия?
Но она уже не слышала: голова откинулась, ресницы опустились.
А выглядела Рамзия и вправду "не очень": запавшие глаза, острые линии носа, втянутые щёки под далеко ушедшими вперёд скулами, шарики ключиц и выпирающие лопатки. Грудь была "никакая" — соски едва приподнимались над решёткой рёбер.
Не думаю, что был образцовым сиделкой, но старался: протирал её влажной губкой, укрывал пледом и боялся, что она так и не придёт в себя. Складывалось впечатление, что она голодала, по меньшей мере, год. Дважды в сутки я заставлял её глотать несколько ложек ухи, но эта мера касалась только работы желудка, — основное питание вводил через капельницу в соответствии с инструкциями нашей экспедиционной аптечки.
В следующий раз она очнулась только через два дня. Внимательно осмотрела палатку, перевела взгляд на капельницу, потом на свою руку с иголкой.
— Я хочу встать.
— Зачем?
— Мне нужно.
— Да бросьте… вы уже лежите третьи сутки!
— Мне нужно встать!
Я перекрыл капельницу, вынул из вены иглу и продезинфицировал место укола раствором спирта.
— Давайте руку, помогу…
Но она не позволила мне даже этого: сама поднялась, и, как была, нагая, вышла наружу.
Вернулась она минут через пять, — я уже подумывал пойти посмотреть… всё-таки больной человек, мало ли? — расстелила на раскладушке снятое с бельевой верёвки полотенце, улеглась, укрылась пледом и спросила:
— У тебя есть что-нибудь для женских дел?
"Вот оно что… — подумал я. — Повезло, что с "делами" у неё сложилось после беспамятства, а не во время".
— Да, конечно, сейчас принесу.
Но она остановила меня:
— А где остальные?
— С вами кто-то был? Мне показывали только вас.
— Там ещё три палатки, — уточнила женщина, и тут же насторожилась: — Что значит, "показывали"? Кто? Как?
Для лежачего больного у неё было слишком много вопросов. Но, с другой стороны, я уже давно ни с кем не разговаривал.
— Остальные погибли, — сказал я. — Упали в пропасть. Я возражал, но они были хитрее: оставили дежурить на кухне, а сами, втихую, ушли на пробный заплыв. Страховочная сеть не выдержала. Может, изначально была с дефектом, а может, кто-то напоролся чем-то острым…
— А кто палатки расставлял? Минтак, Альнилам, Альнитак?
Я сбился с мысли и призадумался. Что она имела в виду? Это имена проводников, которые в этих местах расставляют палатки? Или какой-то пароль? Может, она шпионка? И причём тут палатки? В каком смысле "кто расставлял"? — все расставляли. Какое ей дело до наших палаток?
Наверное, я раздумывал слишком долго, потому что Рамзия вдруг озаботилась другим, более понятным вопросом:
— Что у нас на обед?
— "У вас", — враждебно уточнил я, — у вас обед из двух блюд: на первое — стакан ухи, а на второе — питательный раствор номер три. Сто миллилитров. Внутривенно.
— Но мясо будет?
— Мяса не будет, по причине его отсутствия. Рыбу ловлю сам. Крупы, приправы и сухие пакеты остались от припасов экспедиции. Фрукты-овощи приносят хламиды.
— Хламиды?
— Местные. В разноцветных балахонах. Частенько приходят. Подсаживаются к костру и о чём-то рассказывают. Только я не знаю, что им нужно. Не понимаю по-ихнему. А не гоню, потому что они еду приносят, и вообще… вежливые.
Я чувствовал досаду. Уж слишком хладнокровно она приняла сообщение о гибели моих приятелей. Не люблю таких… уравновешенных.
— Злишься, что я не принимаю скорбный вид? — спросила Рамзия.
Я кивнул:
— В точку! Сожаление, печаль… было бы "в тему".
— Ну, а тебе-то чего мучиться? Сам же говоришь: "возражал". Значит, предупреждал.
— Слабое утешение, — сказал я, — если не настоял, значит, согласился.
— Слабая позиция, — возразила она, — и пахнет суицидом.
— Чего? — я принюхался: резина, тальк, карболка… это "суицид" так пахнет? Наверное, она была ещё немного не в себе. — Вы это… короче, выздоравливайте.
Я поднялся, разобрал капельницу, поправил подушку и пообещал поискать что-нибудь подходящее. Но когда через минуту заглянул в палатку, Рамзия уже спала.
II
"Здравствуйте, Юрий Георгиевич. Случилось большое несчастье. Ваша дочь Зинаида…" Что ещё за "большое несчастье"? Дурацкое сочетание! Разве несчастье бывает малым? Разве можно измерить горе, когда гибнет дочь? И какое, к чёрту, "здравствуйте"? Какое может быть "здоровье" при таком известии? А если так: "тётя Марина, произошла трагедия. Порвалась страховочная сеть, и Костик сорвался с обрыва. Ребята хотели прощупать характер ручья…"
"Прощупали", блин! Да и какая она "тётя"? Я её в аэропорту впервые в жизни увидел. Я даже не уверен, что её зовут Мариной…
Облако из мельчайших брызг привычно парило над котловиной. Утренний фён приятно грел спину и пудингом покачивал пелену тумана. Обычно тёплому ветру, катящемуся с высокого перевала, хватало десяти-пятнадцати минут, чтобы очистить озеро. За это время морок едва успевал несколько раз хлопнуть себя по ушам. Будто сигналы какие-то, блин! И смотрит так недовольно…
— Коля!
Это Рамзия зовёт. Из лагеря. Очень беспокойная девушка. С ней не соскучишься, но как-то… взбалмошно, что ли? Интересно, есть такое слово "взбалмошно", или это я сам только что придумал? Пока она лежала на раскладушке, спокойно было. А теперь, вот, "взбалмошно"…
— Ко-о-ля-а!
Я отвлекаюсь от влажных размышлений и ухожу с обрыва. Всё лицо мокрое. То ли от слёз, то ли от тумана… нужно идти. Да и не будет внизу никаких лодок. И рукой мне никто не помашет. Пустое всё. Фикция. Отрыжка надежды…
— Что это? — спросила Рамзия возле распахнутого полога "гостевой".
Я присмотрелся: у неё в руках были мои чертежи и рисунки.
— Это мои бумаги, — сделав ударение на слове "мои", ответил я.
Но "ударение", наверное, ей не показалось, потому что она пробормотала "ага", прошла в палатку и уселась с моими записями на раскладушку.
Мне ничего не оставалось, как пойти за ней.
Она была в Ленкиной спортивке. Они похожи. По росту и вообще… по комплекции. Я и о белье не забыл, между прочим. И о зубной щётке с пастой. Не знаю почему, но отчего-то приятно мне сделалось, когда она Ленкины вещи примерила. Смотреть на Рамзию стало приятно. Смотреть и слушать. Будто Ленка разговаривает. Хотя голос не её. У Рамзиии голос хриплый, грубый. А Ленка моя — ангел. Ленка-пенка. Улетела моя пеночка-трещотка…
— Это схема лабиринта, Коля. В чертеже не хватает некоторых фрагментов, которые мне известны, зато в избытке коридоров, о которых я ничего не знаю. Откуда это у тебя?
— Да так, — промямлил я. — Много свободного времени, вот и рисую помаленьку.
Прошла неделя после её появления. Вчера я впервые предложил ей полноценный ужин из печёной рыбы с морковным соусом. Рамзия, разумеется, не отказалась. Всю ночь я с тревогой ожидал результатов этого опыта, а её, оказывается, больше интересовали эскизы картин, "подслушанных" мной в раковине.
Я уселся в углу, возле входа. Не то чтобы общество Рамзии было в тягость, просто всюду лежали мои записи. Я и не думал, что успел извести столько бумаги.
— "Рисованием", — неопределённо протянула Рамзия. — Помнится, ты пытался рассказать, кто тебе показывал меня и как.
— Припоминаю, — усмехнулся я, — ни фига не пытался.
— Тогда не нужно "пытаться", просто расскажи.
Я задумался: одно дело искать утешение в скудоумии, другое — признаваться в отсутствии дружбы с головой. Я ведь всего лишь прислушивался к раковине. И тут же начинал путать "близко" и "далеко". Не было "право" и не было "лево". Все мои перемещения-полёты проходили в странном переплетении "где" и "когда"… понимаете? Жаль. А то бы объяснили. Сам-то я ничего не понимаю.
— Я — астроархеолог, — напомнила о себе Рамзия. — Котловина, куда впадает река, — след от падения метеорита. Снимки из космоса подтверждают эту гипотезу. Это место удивительно, Коля. Так же, как и твоё присутствие. Здесь, знаешь ли, уже лет сто как заповедник. И здесь происходят явления, невозможные с точки зрения современной геофизики. Поэтому не нужно стесняться. Любая информация может оказаться ключом к тайне.
Я удивился:
— Астроархеолог? Ого! Звёзды копаете?
— Нет, — ответила она. — Что со звёзд упало, выкапываем. Опусти полог, пожалуйста. Что-то ветер поднялся…
Я закрыл клапан палатки, но о чём мы толковали, не забыл:
— А почему "тайна"? Даже если большой камень прилетел со звёзд и дырку в горах провертел, какая в этом тайна?
Она так глянула, что сразу стало понятно: чего-то я капитально протупил.
— Ты что, с Кольца свалился? Сам факт наличия гостя со звёзд — чудо. А что до "дырки"… — Рамзия покачала головой. — "Большой камень" прилетел во времена, когда здесь была равнина. Это не камень сделал "дырку в горах", это горы выросли вокруг места его падения. Как трава вокруг булыжника… представляешь?
— В этом тайна? Тайна в том, что горы не выросли на месте падения камня?
— Это, конечно, тоже странно, — согласилась она. — Но меня интересует другое: как память о падении метеорита дошла до наших времён, если само падение случилось задолго до появления динозавров? Память — вот что самое поразительное во всей этой истории. И твои гости в шёлковых бурнусах — хранители этой тайны. А то, что ты назвал "большим камнем", обычным метеоритом быть не может. Хотя бы потому, что "камней" было несколько. Часть упала в Северной Африке, часть — в Южной Америке. Азии тоже чуток досталось. Но самый крупный упал здесь. Другие места падения издревле прикрыты пирамидами. То ли человек завалил выходы, и пришельцы умерли. То ли пришельцы умерли, а люди возвели пирамиды, как надгробия. Не суть. Важно другое: отверстие под озером открыто от начала времён. И получается так, что эта штука, там, под водой, — живая, и как-то общается с нами, с людьми. Потому-то я и настаиваю: кто тебе рассказал обо мне? Кто тебе меня показывал?
— Раковина, — сказал я. — Прикладываю раковину к уху, и она шепчет картины.
— Шепчет картины? Как это?
— Откуда мне знать? — я на секунду задумался, а потом решил сказать правду: — До твоего появления я был уверен, что сошёл с ума. А теперь не знаю…
— И где эта раковина? — она приподняла голову и увидела на столике Ленкин сувенир. — Это она?
— Она, — ответил я, не двигаясь с места.
Рамзия, скрипнув раскладушкой, дотянулась до раковины и немедленно приложила её к уху. Замерла. Прислушалась. Даже глаза закрыла.
— Шумит, но что-то я ничего не вижу, — огорчилась она, усаживаясь обратно. — Может, покажешь, как это делается?
— Легко!
Но едва она передала мне раковину, как снаружи позвали:
— Ко-Ла! Ко-Ла!
— Легки на помине, — пробурчал я. — Это те чудики в балахонах. Сейчас опять на своём, хламидском, толковище откроют. Это недолго. Посиди здесь.
Она сдержанно кивнула и осторожно вытянулась на раскладушке. А когда я выходил из палатки, укрылась с головой под пледом. Замёрзла, наверное.
***
Снаружи было ярко, ветрено и солнечно. Гости жестами предложили расположиться у огнища. Костёр я ещё не разводил: Рамзия завтракала поздно. А до её появления мне хватало одного ужина. И то не каждый день. Так что хламидам пришлось дышать пеплом и греться у вчерашнего очага. Но они не возражали.
Сегодня их было пятеро. Двое ловко присели по другую от меня сторону выжженного в траве пятна, а остальные занялись уборкой территории, тщательно осматривая лагерь в поисках битой посуды, тряпья и обрывков бумаги. Шучу, конечно. Нет тут никакого мусора. Просто иногда эти друзья природы действуют мне на нервы.
Как обычно первым затянул тот, что помладше. Интересно они разговаривают: только губы! Никаких легкомысленных жестов, улыбок и подмигиваний. Только плавная, неспешная речь. О чём? — самому интересно.
Сижу себе, поглаживаю Ленкину раковину и смотрю на гостей: прямые чёрные волосы, смуглые лица, раскосые глазки. Щёчки матово отсвечивают на солнце. Хорошо сидим. А потом те, что на "уборке", ещё и жратвы подбросят. Не сказал бы, что хожу голодным, но халява всегда приятна: и душе, и желудку.
О! Второй заговорил. Вот как этот заткнётся, так они и начнут гипнотизировать меня. Оба. Молчком, но уважительно. А потом, когда я что-то пробормочу на их хламидский манер, они кланяться начнут. Будто понимают, что я им сказал. Только как это возможно? Если я сам не понимаю, чего говорю, откуда им знать, что я думаю? Говорю же — чудаки!
Но сегодня с привычным порядком не заладилось: с берега закричали. Двое, что со мной сидели, вскочили. Подбежали "дворники"… Ух! Какие резкие. Не ожидал. А вот и про меня вспомнили: протягивают находку, смотри, мол, чего нарыли…
Я и смотрю. Отчего же не глянуть, если кормильцам того хочется.
И вдруг узнаю вещицу — ха! Ремешок, которым Рамзия плотик увязывала!
А эти, в хламидах, не успокаиваются, напирают. Сразу видно — любознательность грызёт, обязательно им узнать надо: откуда у меня на пляже эта ленточка рисуется?
Я и ответил: громко и значительно. Только не спрашивайте "что", потому что я по ихнему не понимаю. Кажется, я уже об этом говорил.
Мне показалось, что они огорчились.
А потом один из хламид к палатке побежал…
…Ну, и вытащил Рамзию за волосы на свет Божий. Крики… визг.
Что дальше было, помню смутно. Только как-то сразу они перестали мне людьми казаться. Вижу не тела человеческие, а шарниры подвижные. Сгибаются-разгибаются, кружат, будто танцуют. Они быстры, а я быстрее. И всякий раз, как кто-то из них мне навстречу выдвигается, вот, ей Богу! — чувствую, куда руку приложить нужно, чтобы нападающий опрокинулся. И так со всей этой шайкой. Как они возле меня не изгалялись, какие только коленца не отплясывали, только танец этот всегда в пыли оканчивался.
Они что-то кричали, а я молчал. Они подзадоривали друг друга, а я своему новому умению дивился: по всему выходило, что скорость и чувство равновесия рулят, а тупая сила — до лампочки. Хоть один противник, хоть пять, хоть двадцать пять. Двадцать пять, наверное, даже проще: в свалке-то они друг дружке мешают… Впрочем, это если наваливаются глупо, толпой. Против согласованных действий команды одиночке не выстоять.
Но если соображать быстро: по скорости противников делить, по резвости сепарировать, — кого первым носом в пыль, кого вторым… то… я-то пока стою?
Так я и крутился, смотрел, как они вошкаются, сопят и потеют… как судорогой кривятся лица, как один из них в неудачном падении зацепил другого и надрезал ему ухо. Так у них ещё и ножи, что ли? Лезвия между пальцев? Ни фига себе "борьба"! Тоже мне, "друзья природы"… и сразу мне наскучила эта канитель.
И подумал я: "а не проще ли мне их убить"?
Но они мыслишку мою эту как-то просекли: разом умолкли и в стороны разбежались. И сразу тишина. Только Рамзия носом хлюпает. Видно крепко обидели её бесцеремонностью.
А говоруны да дворники обратно в людей обратились. Всё. Не было больше шарниров-сочленений с перекошенными от злости рожицами: обычные люди в разноцветных просторных плащах с капюшонами. Один прижимает ладонь к голове, и его пальцы окрашены кровью. Двое других поддерживают четвёртого, а тот едва ноги переставляет. Пятый, прихрамывая, просто уходит, придерживая себя за локоть и не оглядываясь…
***
— А ты не дурак подраться, — сказала Рамзия, размазывая грязь по лицу.
Наверное, думала, что вытирает слёзы.
— Шутишь?! — усмехнулся я, сидя на корточках у воды. — Умный в гору не пойдёт!
Уходить от ручья я не спешил: умывался долго, с наслаждением. Рамзия даже успела сходить за полотенцем.
— Не нашла расчёску, — пожаловалась она. — В маленьких палатках только сгнившее тряпьё: ни ножниц, ни зеркала… Тебе давно следовало привести в порядок голову.
Я уважительно кивнул её проницательности: с головой у меня и вправду бардак. А вот жалобы оставлять без внимания было некрасиво. Пришлось идти…
Из Ленкиного рюкзака я достал гребешок, зеркальце и маникюрный набор. Выпрямился, осмотрелся. Удивительные существа — женщины. Если не найдут причину, за что кишки мотать, то обязательно её придумают. Где это она "гнилое тряпьё" углядела? Я ведь каждый день здесь убираю!
На выходе столкнулся с Рамзиёй — она, оказывается, меня снаружи поджидала, а в руках у неё — осколки раковины. Похоже, как началась эта карусель с хламидами, так я раковину и выронил. А потом кто-то на неё наступил. Может, и я.
— Откуда она у тебя? — спросила Рамзия, перехватив мой взгляд.
— Это Ленкина, — ответил и враз почувствовал, как сдавило горло. — Её игрушка… была. Вот тебе расчёска и зеркало. А ещё железки для ногтей. Тоже её…
Рамзия небрежно отбросила в сторону осколки и взяла вещи. Стало ещё хуже. Зараза! Будто котёнка ногой отшвырнула. Мир был тёмен. Ленки нет. Ребята погибли. Что я здесь делаю?
— Возьми себя в руки, — посоветовала Рамзия.
— А ты умойся, — сказал я, отвернулся и пошёл.
Я не хотел её видеть. Что она ко мне пристала? Почему ходит следом?
Но водные процедуры Рамзию не интересовали.
— Ты меня "слышал" в раковине так же, как и лабиринт? — она шла рядом, чуть позади.
— Да, — её настойчивость становилась утомительной. — Только полузатопленные коридоры со шхерами мне лабиринтом не кажутся. Толково вырублено. Не заблудишься.
Когда она тихо лежала, было как-то спокойней. И с местными я не ссорился. А уж рукоприкладством на доброту отвечать, разве можно? Интересно, еду они оставили или обиделись — с собой унесли?..
— А я, представь, несколько дней там бродила. Улиток ела, и ещё какую-то дрянь. Не слабо, да? Это твоя душа покидает тело и бродит где угодно?
…Думаю, оставили. Не могли же они прыгать вокруг меня со своими мешочками? А потом я долго смотрел, как они уходят. И в руках у них ничего не было. Точно, оставили!
— Ты там видел звёзды? — тошнила Рамзия.
— Я не знаю, что такое "душа", — сказал я. — Просто прикладываю раковину к уху, и в следующее мгновение что-то вижу. Звёзды тоже были. Только не как "звёзды", — а натуральные "солнца": голубые, оранжевые. А ещё неслабые пейзажики с чудными зверушками.
— Расскажи! — жадно потребовала она, — что ты видел? Каково оно… там?
— Что покажут. Разное. Чаще всего — огромная пустыня, залитая жидкой глиной. Болото без начала и конца. А там, в глубине этой жижи, что-то шевелится и ворочается. Жуткая вонь сероводорода пополам с аммиаком. От этой "картинки" почему-то всегда было особенно душно и мерзко. А ещё — большой зал с толстыми столбами, вокруг которых хламиды бродят. На головах колпаки — без прорезей для глаз или рта. Вот так, молча, лунатиками движутся, столбы и стены поглаживают. Дурдом, конечно. Были и другие жуткие места…
— "Другие места"… — протянула она. — А зачем ты переписывал суры?
— Что такое "суры"? — поинтересовался я, и вдруг обнаружил, что мы стоим рядом с большой палаткой.
— Вот, — она обежала меня, откинула полог, схватила со стола рисунки и потрясла ими в воздухе. — И вот. А вот ещё. Это — суры священных колонн.
— Не знаю, — у меня не было никакого желания входить внутрь. Я ведь вообще хотел уйти подальше от лагеря. Как же это я оказался рядом с её палаткой? — Хламиды трутся вокруг стен и столбов, на которых высечены эти письмена. Они даже лазают, чтобы нащупать иероглифы. Секта! Всё в полной темноте… у них вообще нет освещения. Зачем ещё при этом колпаки — не понимаю.
— Это не колпаки, — сказала Рамзия. — Это у них капюшоны на бурнусах. А темнота и "колпаки", чтобы никто не мог увидеть суры. Это запрещено. К сурам только на ощупь можно прикасаться. А как ты срисовывал? Темно же? Там же не было света!
— Мне и не нужно. Я же ВИДЕЛ!
— Ах, да! "Видел"… — она задумалась, а потом сказала: — А ведь я могла бы перевести это.
— Правда? — пришла моя очередь удивиться. — Здорово! Ты, всё-таки, шпионка? Или шифрам всех астроархеологов учат?
— Нет, я — не шпионка, — обиделась Рамзия. — Расшифровка и перевод — это не одно и то же. Я могу говорить с хранителями. Если это их язык, думаю, что справлюсь.
— Интересно. Может, тогда скажешь, что хламидам от меня нужно? Зачем приходят? Что рассказывают?
— Прекрати их называть "хламидами", — поморщилась Рамзия. — И они не рассказывают, Коля. Они спрашивают. Сегодня они пытались у тебя выяснить, ты ли тот, кого они ждали, и когда будешь просить.
— Ого! — я пожал плечами. — Как интересно. А о чём просить? И что я ответил?
Она внимательно на меня глянула:
— Ты сказал, что просить будет другой. И срок назвал — через двадцать лет.
И тут я будто из омута выплыл:
— А тебе, Рамзия, откуда известно, что эти закорючки — суры их священных колонн? И почему думаешь, что колонны — священные?
Она не стала отпираться:
— Я долгое время жила с ними, Коля. Я ведь, знаешь ли, была у них в плену…
III
"Уважаемый дядя Толя, произошёл несчастный случай, ваша дочь Патриция вместе с остальными ребятами погибла в водопаде. Сам-то я уцелел, потому что в это время занимался обедом. Сами понимаете: дрова, костёр, похлёбка… я отговаривал их от сплава в первый день. Настаивал, что нужно пройтись выше по ручью, опробовать верхние участки. Но они меня не послушались…"
Я — трус. Вот в чём всё дело.
Первый раз я струсил, когда чистил картошку, пока мои друзья умирали. Второй раз — когда решил остаться здесь, у водопада, в поисках слов, способных утешить родителей погибших. Но только сегодня утром, глядя в лицо туману, я вдруг понял, что таких слов нет. Они не придуманы Господом. И значит это, что имя моим поискам — глупость. Поступать и делать следует так, чтобы не было надобности в таких словах. И ЭТО будет по-божески…
Призрак растворился под порывами тёплого ветра, и через несколько минут озеро заголубело в лучах раннего солнца, отражённых от далёких вершин и ледников. А я вернулся в лагерь и приготовил завтрак. Когда я принёс котелок и чайник в палатку, Рамзия уже ждала меня. Её угол стола был чист от бумаги, а взгляд — от забот.
И она молчала.
Я понял, что это не к добру. За прошедшую после стычки с хламидами неделю Рамзия настойчиво работала над переводом, и я не сомневался в успехе её предприятия. Ложился ли я спать, или возвращался с обрыва — она всегда сидела за столом в окружении моих рисунков, начинавших теряться среди вороха её записей. Когда-то я видел в ней авантюристку, но теперь мне открылся труженик, который не опустит молот, пока от стены не останется даже фундамента.
— Похоже, ты закончила свою работу?
Она посмотрела на меня, и сразу стало неуютно.
Рамзия уже полностью пришла в себя, отъелась и превратилась в привлекательную молодую женщину. Она привыкла к большой палатке, и мне пришлось "переехать" в Ленкину.
— Да, — сказала Рамзия, — я прочла это.
— Ого! — сказал я.
— Это не "ого", Коля. Это дорога к звёздам.
— Ого! — нахально повторил я. — Инструкции по изготовлению каменных топоров и звездолётов в пещерных рисунках?
— Это допущение оказалось ошибкой, — тускло отозвалась Рамзия, думая о чём-то далёком. — Это не инструкции, как я полагала вначале.
— Ни инструкций нам, ни текста, а побольше масла в тесто! — бодро отбарабанил я первое, что пришло в голову.
…Подумаешь! Меня не интересовали чужие тайны. Абсолютно! Тут со своими бы разобраться. Причём тут тесто, например? И почему я вспомнил о масле? Что-то я давно не видел масла…
— Да ты поэт?! — фальшиво удивилась Рамзия. — Над чем сейчас работаете, маэстро? Что готовите?
— В основном, эпитафии, — душевно сказал я. — Много заказов в последнее время. Видно, сезон…
Завтрак мы готовили по очереди, обед — всегда я, а ужинали, чем придётся. Такая очерёдность установилась из-за бестолковости Рамзии: она никак не могла отыскать в палатках съестное и всё время жаловалась на гниль вместо овощей, ржавчину на консервах и плесень на пакетах с сушёными продуктами. Так что добыча пищи со склада была на мне — перед обедом я переносил из палаток ребят столько припасов, чтобы их хватило до следующего утра.
Сегодня была моя очередь, поэтому мы завтракали гречневой кашей с изюмом и пили компот из сухофруктов. У нас была мука, и я раз в два-три дня жарил лепёшки, которые заменяли нам хлеб. Лепёшки закончились ещё вчера. Время замешивать тесто. Наверное, поэтому я о нём вспомнил? Но если масла нет, то… как же я жарил? На чём?
— Коля, это дорога в безумие, — ворвалась в мои размышления Рамзия. — Не нужно по ней идти. Ты не виноват.
— Знаешь, — мой голос звучал уверенно и ровно. — Давай-ка лучше о твоих надписях на заборах поговорим.
Это была не первая её попытка меня успокоить и отвлечь от главного. Безуспешная, конечно. Ни в чём она меня не убедила. Её тёплый взгляд и душевный тон не могли поколебать уверенности, что всё кончено. Я видел бессмысленность своих усилий. Какой в них прок? У меня не было нужных слов. И я не мог их придумать. Потому что нужные мне слова не были предусмотрены Мирозданием…
— Это не сообщение працивилизации, — сказала Рамзия. — Долгое время я думала, что имею дело с текстом, который передан нам, людям, нашими предшественниками, цивилизацией, которая была до нас. И перевод не ладился. Но как только я допустила, что это прямое обращение, так сразу всё стало на свои места, — она допила компот и продолжила. — "Метеорит", который внизу, под нами, — живой. И полагает себя транспортом. Он и в самом деле "транспорт", только не в смысле геометрического перемещения предмета из одного места в другое. Он совмещает в одной точке времени и пространства объекты, подлежащие совмещению. Представляешь? Это прорыв к звёздам! Мы с такими усилиями обживали Орбиту! Посёлки на Марсе, станции Венеры, пояс астероидов… столько жертв! А тут… знание, как человеку мгновенно переместиться в любую точку Вселенной! С неограниченным запасом жизнеобеспечения! Со всем оборудованием и жильём, прямо отсюда, с Земли! Без двигателей, кораблей и многолетнего пути. Мы можем завтра же начать расселение по Галактике целыми городами! С прилегающими полями и сёлами, налаженной инфраструктурой и энергетикой. Только представь: наутро целый город просыпается на девственной планете: целина и ресурсы! Новая жизнь!
Кажется, я кивнул. Наверное, даже улыбнулся.
Вот фантазёрка! Марс и Венера… будто я не знаю, что после развала Союза к Луне никто не летал. И правильно. Нечего там делать.
Чужие звёзды, далёкие планеты… кому нужны эти миры с диковинными деревьями и невиданными животными? Зачем людям фантастические ландшафты, застывшие в терпеливом ожидании тех, кто бы мог ими восхититься? Чтобы однажды пятёрке идиотов вздумалось бодрить кровь адреналином, а шестому, чудом уцелевшему, остаток жизни провести в мучительных раздумьях, как сообщить родителям о смерти детей? Содом и Гоморра! Пусть лучше все сидят дома!
И умирают в правильной очереди.
— Никак не пойму, — неприятным тоном сказала Рамзия. — Чего у тебя больше: печали или эгоизма? Такое впечатление, что кроме собственных переживаний тебя ничего не интересует.
Она рассеяно водила вилкой по тарелке и по всему было видно, что на этот раз завтрак мне не удался. Впрочем, у меня будут ещё две попытки: обед и свежие лепёшки!
— А что у человека есть, кроме его переживаний? — спросил я. Просто так спросил, типа "веду непринуждённую беседу с девушкой". — Что человека интересует больше его самого? И звёзды человеку разве не для того нужны, чтобы в своей тусовке похвастать: "я был там"! И ради этого выпендрёжа осваивать космос? Жечь горючее и рисковать счастьем тех, кому дорог?
— Нет, ты и вправду с Кольца упал! — сказала Рамзия. — Какие ещё "звёзды"? В школе не учился? Не знаешь, что пространство без массы не существует? В лучах звёзд энергии для жизни вакуума недостаточно. Нельзя пересечь то, чего нет. Человечество навсегда заперто внутри орбиты Плутона. Это было известно ещё в самом начале космической эры, с вояджеров, которые так и не смогли покинуть Солнечную Систему. Мы триста лет искали дорогу. И я нашла её!
Я с удовольствием смотрел на Рамзию: как они удивительно похожи! Ленка вот также "заводится" с какой-нибудь ерунды, а потом рвёт и мечет, если не чувствует моего ответного восторга.
— Я это сделала! — звонко сказала Рамзия. Было похоже, что она потрясена своим открытием. — Я нашла источник информации, который научит людей шагать с планеты на планету без механизмов и с неограниченным багажом… у меня нет слов!
— У меня тоже, — хоть в чём-то мы были солидарны! — А что за "источник"? Кто нас научит?
— Источник живёт под горами, — ответила Рамзия. — Если верить сурам, он ждёт избранного, чтобы исполнить просьбу. В этот раз ты попросишь секрет абсолютной локомоции, то есть именно то, для чего Источник сам был когда-то создан.
— Понятно, — соврал я, а потом до меня "дошло": — Я попрошу? Я?
— Больше некому, — сказала Рамзия. — Я и сама ещё в этом не до конца разобралась. Такое впечатление, что отбор идёт на генном уровне. Избранного, в отличие от всех остальных, Источник слышит и, соответственно, исполняет его просьбу.
— Неплохо. А причём тут я?
Рамзия оставила, наконец, в покое свою тарелку и отложила вилку в сторону.
— Я следила за тобой, — призналась она, глядя мне в глаза. — Твой контакт с Источником очевиден. Ты попросишь для нас звёзды. Одно твоё слово — и наша раса станет Галактической. Мы будем переходить с планеты на планету, как из комнаты в комнату, как из двери в дверь. Это то, о чём человечество мечтало со времён пещер. Это наше будущее. И ключ к этому будущему в твоих руках.
— Ты хочешь сказать, что человек до сих пор мечтает о том же, о чём мечтал в пещерах?
— Не понимаю, — сказала Рамзия. — О чём ты?
— Я о том, что пещерные люди мечтали о завоевании мира обоснованно: или они, или Мир. Кто-то кого-то должен был съесть. Но теперь-то по-другому. Мы победили. Мы — цари Природы на своей планете. И как же мы пользуемся своей властью? Продолжаем мечтать о расширении среды обитания? Зачем нам звёзды?
— Дурацкий вопрос! — я мог поклясться, что она растерялась. — Человек не может без звёзд, Коля. Это наша природа… новые горизонты…
— Не нужно про "горизонты", Рамзия, — попросил я. — И про ресурсы не нужно. Потому что всё это для трибун и телевизора. У людей есть всё, что нужно для жизни. Но вместо разумного потребления мы неразумно присваиваем. А в итоге бардак, как отсутствие порядка. Возьми, к примеру, Советский Союз. Погиб не потому, что было мало — шестая часть суши, не шалам-балам! Погиб оттого, что хотелось больше. А то, что имелось, до сих пор валяется: забытое, заброшенное и пустое. Так было и есть с Сибирью. Так и со звёздами будет! Если бы деньги, потраченные на космическую программу, пустили на освоение Сибири, Гренландии и Антарктиды, там бы уже цвели пальмы. А ведь эти места куда более приспособлены к человеку, чем Марс или Венера!
Рамзия не спешит с ответом, думает, потом отодвигает тарелку, берёт полотенце и тщательно протирает руки.
— Ты ошибаешься, — сказала она. — Дважды. Во-первых, похоже, ты очень давно не был в Сибири и в Гренландии. Лет двести, да?
— А во-вторых? — спросил я.
— Во-вторых, мне не нравится твоё настроение, — ответила Рамзия. — Движение вперёд — это функция человека. Убери движение — не будет человека.
Но я уже потерял интерес к разговору. Обсуждение — это возможность "нормальное" состояние сделать терпимым. Но ей чтобы стать "нормальной" нужно думать ещё лет сто, как минимум. Я-то через это уже прошёл…
— Человек запрограммирован на экспансию, — настаивала Рамзия. — Движение вперёд — вот вектор развития! Неважно, сидит человек в седле или в кресле звездолёта. Неважно, рискует у себя дома или рубит неприятеля в капусту у далёких звёзд. Развитие — это всегда риск. И при этом всегда кто-то гибнет. Это называется прогрессом.
— Так может, следует больше думать о программе? Чем ненавидеть чужаков, не лучше ли любить близких? Чем не вектор развития? Почему мы не развиваемся в сторону любви и согласия? Почему следуем программе, которая мешает нам жить и ведёт в ничто, в пустоту, в космос?
— Ты порешь чушь! — она почти кричала. Казалось, она вот-вот расплачется. — Мы так устроены. Нас не изменить.
— Значит, мы движемся по пути наименьшего сопротивления? Измениться самим труднее, чем придумать врага и порубить его в капусту? Поэтому мы "рубим", вместо того, чтобы любить?
Она долго смотрела на меня.
А потом вернулась к своим бумагам. А я к рыбалке, дровам и костру.
В молчании мы обедали. Она даже не похвалила мои лепёшки!
Потом мы ужинали. Она помогла мне вымыть посуду, и в густых сумерках мы разошлись по своим палаткам на ночь.
***
Она пришла, едва я тепло устроился в спальнике.
— Выйди на минутку, — попросила Рамзия.
Эту просьбу нельзя было назвать обычной.
— Зачем? — спросил я.
— Хочу тебе что-то показать.
— А до завтра это "что-то" подождать не может?
— Ладно, — уступила она. — Тогда вернёмся к палаткам. Кто их устанавливал?
Я застонал. Что-то такое она говорила в первый день нашего знакомства. Какой-то набор слов… нет, не вспомнить.
— Это тоже может подождать, — пообещал я, — дались тебе эти палатки!
— Твои палатки расставлены, как звёзды в поясе Ориона.
— Очень интересно! — я надеялся, что в моём голосе будет достаточно яду, чтоб она от меня отвязалась. — Именно "в поясе"? Не в шляпе, не в карманах?
С минуту Рамзия молчала, и я уже начал надеяться, что она уйдёт. Напрасно… в том смысле, что напрасно надеялся.
— Тогда по-другому, твои палатки расставлены в точности, как стоят пирамиды Хеопса, Хефрена и Микерина.
— Но это только три, — заметил я. — А палаток — четыре.
— Четвёртая, в которой я живу, обозначает место эмиссионной туманности "эм сорок два". Углы и соотношения расстояний между палатками совпадают с положением пирамид плато Гизы и объектов пояса Ориона. Неслабо, правда?
— Замечательно! — на всякий случай согласился я. — Теперь можно спать?
Тут-то она и взорвалась:
— Выйди из этой чёртовой палатки! — закричала Рамзия. — Если немедленно не выйдешь, я отброшу её к чёртовой матери! Выходи!
В её голосе было столько растерянности и злости, что я не рискнул спорить. В конце концов, "если женщина просит"…
Я мигом опустил "молнию" на спальнике и проскочил наружу. Прохладно, но терпимо, если, конечно, вынужденный променад не затянется.
Она вышла за мной и приказала:
— Смотри на звёзды!
— Звёзды?
— Подними голову!
Ну, я и поднял. И посмотрел. И обалдел.
Так вот почему в ранние, почти ночные часы, я так хорошо видел призрака: по всему небу протянулось светящееся кольцо. Миллионы ярких, нет — огненных! — точек широким обручем неспешно проплывали у меня над головой. Многие мерцали, меняли цвета и оттенки. Некоторые равномерно вспыхивали, будто маяки на сложном фарватере. Они затмевали настоящие звёзды. Свет Кольца по яркости спорил с Луной, краешек которой висел над перевалом. Захватывающее зрелище!
— Не Сатурн, конечно, — сказала Рамзия. — Но и радиус Земли поменьше…
Я молчал. Я был потрясён.
— Это спутники, Коля. Это орбитальная жизнь человека. Каждая звёздочка — отдельный мир, со своей экологией, традициями, законами. На Земле народу тоже хватает, но благодаря Кольцу уже не так тесно, как было сто или двести лет назад. Мы завоюем пространство, Коля. С тобой, или без тебя. Но с тобой это будет завтра и с удобствами. А без тебя — через тысячу лет и ценой многих и многих жертв. Почему бы тебе не помочь нам? Попроси Его! Ты спасёшь тысячи… нет, миллионы жизней. Ты будешь героем! Всё человечество будет ходить у тебя в должниках.
А я всё глазел на это чудо. Когда? Как? Почему я этого не видел раньше?
— Николай! — строго окликнула Рамзия, и мне пришлось опустить голову. — Оттуда многое видно. И твои палатки тоже. Я шла не к озеру. Я шла к тебе. Но меня перехватили хламиды. Они ведь не только суры… они и тебя охраняют.
— Меня? — удивился я. — Зачем?
— Потому что ты в контакте с Источником. Это очевидно. Я не могу знать, как ты это делаешь, или почему он выбрал именно тебя. Может, это ты какой-то особенный, и твои гены и вправду имеют какое-то значение, а может, получилось случайно. Но я не отступлюсь. Я многое видела в плену, а за эти дни ты показал ещё больше. Теперь я уверена, что Источник существует! И я точно знаю, что его можно просить, а он может услышать. Попроси Его, Коля. За нас всех, попроси!
Мне показалось, что она была готова разреветься… что и говорить: все люди разные, и у каждого — своя фишка в голове.
— Но как его просить? — спросил я. — У меня же нет раковины.
— Тебе не нужна раковина, Коля. Согни ладонь чашечкой и приложи к уху — та же раковина. Он услышит тебя. Попроси. Только для всех. Он даст…
Я послушно собрал ладонь лодочкой и приложил к уху. Точно! Шумит. Как море за дюнами, поросшими высохшим камышом.
За спиной будто выросли крылья. Знак!
Не напрасно призрак хлопал себя по ушам! Ему нужна была лишь раковина возле моего уха. Или ладонь ложечкой. Сумерки ночи прорезали контуры бескрайнего болота, из которого когда-то выползли наши далёкие предки.
— Что ты видишь? — шёпотом спросила Рамзия.
Её дыхание обожгло щеку. Рамзия тесно прижалась ко мне, и я вдруг почувствовал, ощутил, что на ней только Ленкина ночнушка: с широким декольте и разрезами по бокам до самого пояса.
Теперь мы были там вдвоём. И болото до горизонта уже не казалось мрачным и враждебным. Напротив. Это была ванна с горячей глиной, которая только ждала, чтобы в неё вдохнули жизнь. Солнце ласково грело, испарения кружили голову. А ещё была Ленка, с незнакомой улыбкой и чужим, насмешливым прищуром. Запах кожи, волос… непривычный, но не чужой. Я целовал её. Я дышал ею. Я любил её уже за то, что она была моего племени, а значит, частью меня изначально. Мы все из одной колыбели. А она охотно отзывалась на ласку: прижималась и потягивалась, продлевая бесконечное движение ладони от талии к бедру…
IV
Я всегда просыпаюсь в одно и то же время.
У меня нет будильника. У меня нет часов.
Просто я точно знаю, что там, внизу, в котловине, скапливается тёплый воздух, катящийся вниз с перевала. Вода озера охлаждает нижний слой воздуха, и от этого он становится более плотным и тяжёлым. Так образуется слой инверсии. Как только температура воздуха понизится до точки росы, и водяной пар достигнет насыщения — начинается формирование тумана. Наступает особое время. Моё.
В эти минуты я должен быть там, на утёсе.
Время встречи с призраком.
Я осторожно высвобождаю руку из-под волос Рамзии, но она просыпается:
— Джамбудвипа, — говорит она. — Мы были там. Фантастика!
— Да, милая, — соглашаюсь я. — Наверное, это можно назвать и так.
Мне нужно спешить. Теперь я знаю, что мне следует делать.
— Это другое название Гондваны, — уточняет Рамзия, надевая Ленкину рубашку. — Мы были неосторожны. Для безопасного секса у меня не самые подходящие дни…
Мне некогда. Одеваюсь и выхожу из палатки.
Рамзия следует за мной.
— Попроси его, — напоминает она.
Её слова ртутью впечатываются в мягкую почву. Утренний воздух даже не пытается удержать тяжесть её голоса, роняет его в гной, мешает с песком.
— Не хочешь о звёздах, попроси панацею, — говорит Рамзия. Она ловит мою руку и держит, не отпускает, не даёт уйти. — Попроси лекарство от всех болезней. Спроси о вечной молодости или о манне небесной. Нас — тридцать миллиардов. Мы ссоримся. Мы ненавидим друг друга. Нас нужно лечить и кормить. Мы очень хотим жить…
— Хотите жить — не убивайте! — мне неловко за свою попытку объяснить очевидное. — Причём тут Он?
— Спроси его, чего он ждёт, — Рамзия задыхалась от волнения. — Почему он один? Почему пустуют другие места их приземления? Это он их охраняет? Сторожит? Для кого? Для кого он несёт своё вечное дежурство?
Мне удаётся высвободиться, и я быстро иду, — нет, бегу — утоптанной тропинкой к обрыву. Светает. Как стремительно приходит свет! Неужели опоздал? Нет. Вот он. Ждёт. Волнуется.
Сегодня его голос особенно громок. Он оглушает меня грохотом падающей воды, осыпает бисером влаги, благодарит за короткие минуты истинного общения. Я ничего не скрываю. Я чист и открыт. Я прозрачен. Я твёрдо знаю, чего хочу, и поэтому ничуть не удивляюсь, когда солнце прыгает к зениту, а на зелёной глади озера появляются перевёрнутые лодки. Рядом с лодками суетятся люди в оранжевых жилетах, и я счастлив оттого, что "жилетов" пять.
Моё облегчение неимоверно: будто сбросил с плеч целую планету.
Звонкий девичий голос несётся к тёплому небу: "Эге-гей!"
Обрывок страховочной сети свадебной белизной украшает серую громаду камня. Сеть новенькая, будто её оборвало лишь вчера. Нет, не вчера, — сегодня. Только что. Минуту назад.
"Эге-гей! — присоединяются к Василине остальные. — Кела! Круто!"
Они молоды, бодры и веселы. Перед ними вся жизнь.
Я улыбаюсь в ответ и смело шагаю вперёд.
Они отчаянно машут руками.
Что-то кричат, кто-то бросился обратно в озеро. Я лечу вниз, туда, к ним, к счастью и свету.
К своим друзьям, для которых мне удалось отыскать нужные слова…
V
— Добрый день, тётя Катя. Здравствуйте. Случилось большое несчастье. Ваш сын Коля разбился в падении с водопада. Тела его так и не нашли. Мы принесли вам его вещи…