За весь обратный путь не было сказано ни слова.

Максим изнемогал от усталости и боли. Он чувствовал себя загнанным животным, и хотел только одного: забиться в какую-нибудь щель и там отлежаться, отстрадать…

Страдал и Герман. Каждый шаг отзывался болью в искалеченной ноге, широкие плечи Максима впивались в солнечное сплетение и давили на грудь, не позволяя, как следует, отдышаться. Но Герман не жаловался. То ли из гордости, то ли из страха, что если положат, то могут, ведь, и не поднять…

Почему молчала Света, Максим не знал, но думал, что догадывается: признать свою неправоту не позволяла гордость, тревожить тишину глупостями – честность.

Шаги складывались в стометровки, те – в километры. Максим бездушным автоматом безостановочно шёл вперёд, не очень хорошо понимая, где было начало этого движения, и будет ли у него конец. Только когда они увидели вспыхивающие огни вездехода, ощущение реальности понемногу стало возвращаться. Герман всхлипнул и попросил хоть на минуту остановиться. Сирена уже отключилась, но аварийные огни работали исправно. Светлана ещё раз попыталась выразить свои чувства в заботе к Максиму, но это опять обернулось для него сильнейшим приступом боли.

***

Брезентовую сумку и пластиковую пятилитровую канистру они увидели не сразу.

После многих часов полной темноты сверкающий столб вечного дня безжалостно терзал зрение. Полоса света, упираясь в зенит, слепила и заставляла болезненно щуриться.

Шагах в двадцати от выхода, рядом с канистрой и сумкой Максим объявил привал.

– Пусть глаза привыкнут к свету, – прохрипел он, усадил возле стены Германа и обессилено упал рядом.

Они с ужасом смотрели на его лицо, и Максим скривил израненные губы в кривой, неприятной усмешке:

– Что? Красавчик, верно?

Они молчали.

"И на том спасибо, – подумал Максим. Он понемногу приходил в себя. – А вон и тёмное пятно на грунте, где я оставил Машу. Серёга не подвёл. Выполнил мою просьбу, всё сделал как надо…" – Ты ранен? – спросила Светлана. – Ты весь в крови.

– Это не кровь, – ответил Максим. – Это слёзы.

– Я не про лицо, – нахмурилась она. – Твоя одежда…

Максим посмотрел на выпачканные его кровью её лицо, руки и опять скривился:

– Ты на себя посмотри… вода есть, – он положил руку на пузатый, выпуклый бок канистры. – Умойся и приведи себя в порядок. Потом займёшься нами.

Она ничего не имела против его жёстких, без всякого намёка на любезность приказов.

– Максим, – подал голос Герман. – Спасибо.

– Пустое, – отмахнулся Максим. – Вы мне так и не сказали, куда это Калима направилась…

– Дальше, вперёд, – заспешил с ответом Герман. Максим внимательно на него посмотрел: "что это он"? – Сказала, чтоб мы за неё не беспокоились. Нам следует дождаться аварийного батискафа, вернуться на сейнер и отправить под лёд аварийную бригаду.

– Бригаду?

– Подъём затонувшей лодки, – пояснил Герман. – Она сказала, что на сейнере есть специалисты.

– А нам что делать?

– Виктору – общехозяйственные задачи, ты – сам себя нагружаешь, а мне – исполнить инструкции "красного конверта", который лежит в судовом сейфе.

– "Красного конверта?" – переспросил Максим. У него резко обострилась боль, он никак не мог понять инструкций Калимы. "Неужели пара царапин на лице могут доставить столько неприятностей"? – Ничего не понимаю…

– Нам нужно возвращаться к вездеходу, – пояснила Света. Она уже сняла кепку и теперь безуспешно пыталась открутить крышку канистры. – Дождаться батискафа и вернуться к сейнеру. Калима сообщила Герману пароль, по которому капитан сейнера передаст ему "красный конверт" с дальнейшими инструкциями. Герман – наследник и исполнитель последней воли Калимы!

– Теперь понятно, – пробормотал Максим. – Ещё один микроруководитель, значит…

С трудом оторвавшись от прочного упора камня, он на четвереньках подполз к Свете, отобрал у неё канистру и одним движением открутил пробку.

– Я помогу тебе, – сказал он, со стоном поднимаясь на ноги.

Она тут же расстегнула комбинезон, вытащила руки из рукавов, опустила его по пояс и без всякого стеснения сняла майку.

Максим, стараясь не смотреть на Германа, наклонил канистру. Света благодарно подставила под струю руки, потом принялась растирать водой шею, грудь…

– Что это вы глазки потупили? – посвежевшим голосом обратилась она к мужчинам. – Не переживайте, остальным я займусь, когда доберёмся до вездехода.

Максим промолчал, Герман что-то хрюкнул, но от комментариев тоже воздержался.

Максим посмотрел на него и понял, что всё это время, пока Света умывалась, Герман разглядывал тёмное пятно на грунте, на том месте, где лежала Маша.

– Отлично! – по-прежнему жизнерадостно сообщила Света. – Кто-то там полцарства за коня обещал. Чудак! Надо было на ванну горячей воды выменивать.

Максим, не выпуская из рук канистру, подошёл к Герману.

– Давай, дружище, как в старые добрые времена.

Герман протянул руки, потом, роняя тяжёлые россыпи капель на одежду и землю, неловко умылся. Максим снял с него кепку, и тонкой струйкой стал поливать ему голову. Герман с наслаждением подставил лицо и даже открыл рот, безуспешно пытаясь вот так, с лёту, напиться.

Света, уже в майке и кепке, подала стаканчик. Максим наполнил его и передал Герману.

– Максим, – напившись воды и переведя дыхание, сказал Герман. – Я твой должник…

– Чепуха, – прокаркал Максим. Он снова наполнил стакан и вернул его Светлане. – Теория разумного человеколюбия. Что бы мы ни делали для спасения ближнего, делаем это, в конечном счёте, для себя.

– Жаль только, что не все делают для себя то же, что для себя сделали их спасители, – сказала Света. – Давай-ка, Максим, ты не будешь дуться и позволишь заняться твоими ранами.

Максим переглянулся с Германом.

– Ну, Светка, ты загнула! – восхищённо оценил Герман.

– С кем поведёшься… – ответила она, отбирая у Максима канистру. – Присаживайся к стене поудобнее. Наташа оставила подробные инструкции. Пообещала, что будет немного неприятно…

Неприятно?

Да он чуть не умер от боли!

Максим зажмурился и вжался спиной в холодный камень. Видно раны и в самом деле оказались глубокими. Как Света ни старалась, он с трудом держал боль.

"Наташа предупреждала: нужно зашить…" – Теперь эти шрамы у тебя останутся на всю жизнь, – заметила Светлана.

– Сколько той жизни осталось… – прошипел Максим.

"Молодец Натали, – тепло подумал он. – И в самом деле, позаботилась: вон какой список составила. Баночки-скляночки. Жаль только, что всего предусмотреть невозможно. Вряд ли в сумке найдутся лубки и бинт, чтобы справиться со сломанной ногой Германа. Деревьев здесь нет, в вездеход не сунешься – радиация. Что делать?

Нужно обязательно зафиксировать кость, иначе острая кромка изнутри измочалит мышечную ткань, и он навсегда останется инвалидом".

Максим чуть приоткрыл глаза и сквозь слёзы посмотрел на пластиковую канистру.

– Сиди спокойно, – прикрикнула на него Света.

"Если использовать всю воду, то шины можно будет нарезать из канистры. Резать пряжкой от застёжки сумки. Пряжку заточить о камень. Чего-чего, а этого добра тут хватает. Как его угораздило сломать ногу? Ровная дорога, стены тоже не гнутые. Шёл, упал, очнулся – гипс. Гипс? Это идея. Глины здесь в избытке, вода есть. Хватит воды. Может, вправить кость и зафиксировать глиной? В местном климате она должна быстро высохнуть и стать как камень".

– Всё, командир, принимай работу.

Максим прислушался к ощущениям и нашёл их вполне сносными. Он почувствовал облегчение. Света марлевым тампоном вытирала ему пот со лба, и это было приятно.

– У тебя ласковые руки, – сказал он. – Ты, наверное, здорово делаешь массаж.

– Это ты так напрашиваешься?

Максим открыл глаза. Неужели в её голосе и в самом деле прозвучало предложение?

– Нет, – жёстко сказал он. – Не прошу и не напрашиваюсь. Спасибо за заботу.

Он отстранил её руку, поднялся и подошёл к Герману.

– Ну что, дружище? – сказал Максим. – Твоя очередь.

Герман с готовностью кивнул на ногу и спросил:

– А это больно?

– Думаю, да.

– Слушай, мы уже столько прошли, я потерплю…

– Прошли не мы, – уточнил Максим, опускаясь перед ним на колени. – Прошла Светлана и я. А ты на моих плечах полёживал. И шли мы по прямой, ровной дороге.

А сейчас нам предстоит переход по сильно пересечённой местности. Часов шесть, не меньше. Где болит?

Герман, согнувшись, показал на левую ступню.

Максим, не торопясь, расшнуровал ботинок, снял мокрый от пота носок и закатал повыше штанину комбинезона.

Щиколотка сильно распухла и посинела.

Но кость была цела.

"Сильное растяжение, – оценил Максим. – На всякий случай рентген, стяжка бинтом и три дня полного покоя".

Он взялся левой рукой за ногу чуть выше опухоли, а правой плавно поводил стопой из стороны в сторону.

Герман напрягся, но ничего не сказал.

Светлана уже пристроилась рядом.

– Кость цела, – сообщил Максим. – Мы напрасно сняли ботинок. Перетянуть ремнём голенище было проще, чем сейчас придумывать какой-то фиксатор. Ты большой паникёр, Герман. И очень себя бережёшь.

– Паникёр? – обиженно переспросил Герман. – Знаешь, как больно?

– Знаю, – коротко ответил Максим. – Светлана, освободи от шнуровки его ботинок, а я попробую немного расслабить сухожилие…

– Выходит, ты его напрасно нёс? – деловито уточнила Света. – Сам бы дошёл?

Её слова повисли в воздухе. Германа беспокоило другое:

– А чем ты его будешь расслаблять?

– Руками.

Максим осторожными, но энергичными вдавливаниями принялся разминать основание стопы. Герман было задёргался, но под тяжёлым взглядом Максима затих, замер, судорожно сжав кулаки.

– Неправда, – заметил Максим. – Тебе совсем не больно.

– Просто не привык подпускать к своему телу уродов, – запальчиво ответил Герман.

– А ты не подпускай! Только опусти пониже голову и не забывай смотреть себе под ноги.

Он вернул Герману носок, ботинок со шнурком, и заставил самостоятельно обуться.

– Против бутербродов с сыром и таблеток НЗ никто возражать не будет? – спросила Света.

– Откуда это? – встрепенулся Максим.

– Из сумки. Наташа оставила, – она раздала им пищу и добавила. – В винном погребе – только тёплая вода, господа, не обессудьте.

– Спать будем? – с наслаждением прожевав приличный кусок бутерброда и запив отвратительной тёплой водой, спросил Максим.

Голова болела, кожу на лице жгло, но всё это уже было в рамках терпимости. Он себя чувствовал значительно лучше.

– Спать? – переспросил Герман.

Света чему-то улыбнулась.

– Да, спать, – немного взвинчено повторил Максим.

Её самоуверенность начинала действовать ему на нервы. В какой-то момент он перестал себя чувствовать посторонним наблюдателем. Теперь это был его бой; битва, в которой он безнадёжно проигрывал.

– По бортовому времени три часа ночи, – напомнил он. – Последние восемь часов – в движении пешком. Впереди шестичасовый переход. И потом, "не выступайте в зной"…

– Думаю, лучше идти к вездеходу, – перебила его Света.

– Конечно, – сказал Герман. – Здесь всё равно не уснуть.

И он покосился в сторону тёмного пятна на грунте.

– Глупо, – пожал плечами Максим. – Здесь темно и прохладно…

Но они промолчали. А спорить уже не было сил.

Он проглотил таблетку, сделал ещё один глоток воды из канистры и поднялся на ноги. Помог встать Герману. Подал Светлане сумку с аптечкой, подхватил канистру, и они пошли навстречу раскалённому зною пустыни.

У самого выхода из ущелья под высоко вознёсшимся мегалитом темнел холм свежего грунта. Они подошли ближе. На могиле лежали две кепки. На козырьке одной, из кусочков белого лейкопластыря были составлены слова: "Здесь Дзю закончил своё До", на другой кепке была более уравновешенная надпись: "Маша Добровольская".

Светлана шумно выдохнула и схватила Максима за руку.

– Почему ты не сказал?

– "Не любит Аллах разглашения о зле в слове…" – устало процитировал Максим.

На языке у него была горечь, на сердце – печаль. Это была невосполнимая утрата.

Он первым отвернулся и пошёл прочь.

***

Переход к вездеходу занял семь часов. Герман шёл сам. Они каждый час останавливались на пять минут, чтобы подбодрить друг друга мало значащими фразами и сделать по глотку воды. Несколько раз Светлана обрабатывала Максиму лицо.

Когда они остановились в седьмой раз, привычный распорядок привала был нарушен.

Максим вылез на камень и внимательно осмотрел горизонт.

– Ты всё-таки осторожнее с небом, – напомнил ему Герман. – Вдруг оно изменит цвет глаз?

– Не изменит, – не напрягая голоса и нимало не заботясь, услышит ли Герман его ответ, сказал Максим. – Скитник никому не изменяет.

– Почему? – спросила Света.

– Потому что он не знает, что такое верность.

Максим соскочил с камня, подошёл к ним и присел рядом. Он чувствовал себя гораздо лучше. Кожа на лице всё ещё горела, но голова успокоилась, да и от сердца немного отлегло. "Настоящая печаль придёт позже, – подумал он. – Когда мы выберемся отсюда и ужаснёмся потерям".

Он сидел, свободно разбросав натруженные ноги, прислонясь к тёплому, почти горячему боку валуна.

"Как на сковородке, – решил Максим. – Жарит со всех сторон: снизу – грунт и камни, по сторонам – разогретые горы… Конечно, под кондиционером вездехода приятнее путешествовать. Вот только где он, вездеход"?

– Ну, что? – осторожно поднимаясь на больную ногу, спросил Герман. – Пошли?

– Куда? – спросил Максим. – Куда это ты собрался?

– Что значит "куда"? – забеспокоилась Светлана. – К машине.

– К машине… тогда присаживайтесь обратно. Уже пришли.

Светлана тут же вскарабкалась на валун, с которого минуту назад спустился Максим.

– Точно! Герман, дошли! Я вижу бочки, которые ты с Игорем укладывал…

При упоминании имени Дзю она немного сбавила голос.

"Вот-вот, – подумал Максим. – И теперь так всю жизнь: неловкость и стыд перед теми, вместо кого получилось вернуться".

– А вездеход? – живо откликнулся Герман. – Далеко ещё?

Светлана молчала, пристально вглядываясь в изломанный камнем горизонт.

– Ладно, Светка, – прикрикнул Максим. – Побереги глаза и не испытывай судьбу.

Нет там вездехода.

Она послушно спустилась вниз.

Максим горько усмехнулся. "Выходит, сперва нужно обжечься, чтобы потом всё-таки сообразить: когда говорят "горячо" – не надо трогать"!

– Как это "нет"? – поинтересовался Герман. – А куда он делся?

– Сейчас подойдём к бочкам и поищем следы, – неохотно пояснил Максим. Он закрыл глаза и, как мог, расслабился. – Думаю, наш специалист по эпитафиям и охотник за блиндажами решил никого не ждать. Да и поехал себе.

– Охотник за блиндажами?

– Да. Калима рассказывала, как он вождение сдавал.

– Он что же… нас бросил? – неуверенно спросила Светлана.

– Почему "бросил"? – примирительно протянул Максим. – Лучше сказать – не дождался… да ну его. Без вездехода даже лучше. Тяжёлая неповоротливая дура.

– Нет-нет, Максим, – запротестовал Герман. – Наличие всегда лучше отсутствия.

– Ну, да, – насмешливо прервала его Света. – Особенно, что касается долгов и увечий.

Максим открыл глаза:

– Что это с тобой? Так и сыпешь афоризмами.

– С кем поведёшься…

– Эй, молодые люди, – крикнул им со своего места Герман. – Уверен, что с вашим остроумием возвращение через пустыню пешком, без воды и пищи, покажется не тяжелее предобеденной прогулки.

Максим промолчал.

– Но что мы будем делать? – настаивал Герман.

– Мы ляжем спать, – уверенно ответил Максим. – Доберёмся до наших бочек, посмотрим на следы вездехода и хорошенько выспимся.

Y

Весь путь к реке я мечтал только о том, как подойду к берегу и с размаху, с грохотом, так чтобы эхо от одного горизонта до другого докатилось, ударю своей поклажей по песку.

Я чувствовал себя вьючным животным.

Я изнемогал под тяжестью бочек и якорей.

Бочек было шесть. Мы их расположили в ряд, боками друг к другу, связали лентами от наших рукавов, штанин и остатков разделанного на полосы рюкзака. Получилась довольно крепкая конструкция, у которой я сразу обнаружил два крупных недостатка: она имела немалый вес и немилосердно жгла голову и плечи. Для моей ненависти этого было больше чем достаточно. Отсюда и такие странные желания…

Но, как всегда, всё вышло совсем иначе. Я сделал один единственный шаг в реку, и тут же по пояс погрузился в ледяную воду. Течение сбило меня с ног, и мне удалось лишь частично исполнить свою мечту: эффектным броском освободить плечи от тяжести. Нам повезло, что с плота упал один из якорей: двадцатиметровый трос быстро размотался, плот ещё метров десять протащил за собой камень и остановился.

Я вылез на берег и вместе со всеми прошёл эти тридцать метров. Конечно, Герман – мот. Сорок метров превосходного троса у него ушло на обвязку двенадцати пустых, брошенных нами бочек. Как это Дзю разрешил?

Я смотрел на подрагивающий под напором мощного течения плот и надеялся, что импровизированные верёвки выдержат: кожа, брезент, прочная синтетика. Они не могли размокнуть и дать слабину на узлах и обвязах. Так что за крепость самого плота я не опасался.

Больше сомнений вызывало управление. У нас не было ни шестов, ни вёсел. А мне совсем не улыбалось выбирать из двух зол: быть затянутым в конце пути течением в тоннель, или спасать в ледяной воде инвалида Германа и Светлану, которая, по её словам, плавала не намного лучше, чем готовила. Пришлось изобрести якоря: два тридцатикилограммовых булыжника размером чуть больше футбольного мяча, обвязанных сеткой троса.

Мы подошли к плоту, но Светлана не остановилась – прошла дальше по течению, скрылась за камнями.

Воспользовавшись её отсутствием, мы с Германом немедленно разделись и, вздрагивая от ледяных брызг, осторожно вошли в воду.

Когда Светлана выпорхнула из-за камней, мы уже успели разложить на гофрированной палубе плота обувь для просушки и облачиться в комбинезоны: шорты и рубашки с короткими рукавами. Детский сад после водных процедур…

Бутербродов больше не было, таблеток спецпитания тоже. Светлана в последний раз обработала мне лицо остатками мази, и мы разместились на плоту: каждому по две бочки.

Я поднял якорь. Течение быстро затянуло нас на середину реки, и оставалось только наблюдать, как стремительно уносятся назад изрезанные многочисленными фиордами и заливами берега. Теперь от нас ничего не зависело.

– Не проморгать бы палатку… – проговорил Герман.

– И не утонуть, – не удержался я. Как же не подбодрить товарища? – И чтоб не съели…

– Перестань, – попросила Светлана. – Всё хорошо…

Она сидела на корме, к нам спиной, и смотрела на горы.

– Ниже голову, Света, – я всё никак не мог разобраться, чего во мне больше: злости или страха. – Может показаться, что всё позади. Это не так. Пока есть живые – есть, кому умирать.

– Да ты оптимист! – натянуто рассмеялся Герман.

– Мне всё равно, – неохотно выдавливаю из себя. – Я лишь пытаюсь спасти остатки экспедиции.

– Раньше ты лучше подбирал слова, – обижено заявила Света.

– Раньше я надеялся, что вы, когда слушаете, слышите.

Я обрываю себя на полуслове, досадуя за нечаянную вспышку гнева. И в самом деле – ничего не кончилось. А значит, по-прежнему от психологического климата будет многое зависеть. И мне ещё не скоро можно будет поделиться с ними своими оценками последних событий.

Они молчат.

Правильно. А что они могут сказать? Что из-за их азарта погибли люди? Всего лишь спортивный интерес: мы сбегаем и посмотрим… и четыре человека долой.

Я беру канистру, наклоняюсь к воде и наполняю её. Потом поднимаю повыше и всю, без остатка выливаю себе на голову. Прямо на кепку.

"Остынь, Максим, – говорю себе. – Они не виноваты. И тебе это известно".

– Ты не можешь нас винить в гибели Наташи и Сергея, – нерешительно подаёт голос Герман. – Как получилось, что погибла Маша, мы не знаем. Но Игорь сам виноват.

Монстры погнались за нами только после его стрельбы…

– Замолчи! – чёрная злоба, поднимаясь изнутри, сбивает дыхание и распускается удушливым цветком ненависти. – Исключительного мужества был человек. До самого последнего мгновения боролся со своим страхом. В одиночку. Никто ему не помог!

Я задыхаюсь. Опять разболелись раны на лице. Слёзы туманят такой ясный всего минуту назад горизонт.

– Дзю – настоящий боец! – я опускаю голову; чувствую подавленность и пустоту.

Приступ бешенства уходит, отпускает, открывает дорогу разуму. Стыдно…

– Извините, – бубню себе под нос. – Погорячился.

– Бывает, – снисходительно соглашается Герман, и моя злость немедленно вспыхивает с новой силой.

Света молчит.

Мне приятно её молчание. Оно даёт надежду, что она что-то понимает, или хотя бы пытается понять. Ко мне опять вернулся мой давешний приятель – одиночество. И сразу потеснил вчерашнюю любовь и позавчерашнюю дружбу…

Натали – милая, ласковая, нежная… Сергей… И Дзю ушёл; он мог быть мне братом, и Маша ушла – она хотела стать для меня всем.

– Максим, – зовёт Герман.

– Что тебе?

– Извини, неудачно пошутил…

"Будь ты проклят со своими шутками", – думаю я, но вслух говорю совсем другое:

– Ребята, держите головы ниже. Ещё лучше, ложитесь лицом вниз, спите, думайте, пойте… Что угодно, только не смотрите на купол.

Они послушно укладываются навзничь, устраивают лица на согнутых локтях. От этого места на плоту, конечно, не становится больше. Мне остаётся только краешек передней бочки, но я доволен. Хоть что-то происходит по моему.

– А ты?

– Я буду нести вахту. При нашей скорости движения, думаю, часов за десять доберёмся.

– Так быстро? – удивляется Света.

– Да, – я пожимаю плечами. – Большая скорость течения, русло почти прямое, не думаю, чтобы нас отнесло к берегу и пришлось терять время на рулёжку якорями… да, часов десять. Ну, может, двенадцать.

– А почему Сергей не решился сплавляться? Ему на амфибии даже удобнее…

– Не додумался, – глухо отвечает Светлане Герман. – Максим, я, кажется, знаю, почему тебя жуки не тронули.

Я молчу. Плохая тема. Я и без него знаю почему. Вот только вспоминать ничего не хочется. Забыть. Всё забыть. И хорошо бы умереть. Вот отправлю этих двоих наверх и умру.

Обязательно!

– Помнишь, ты раздавил одного такого, когда Светкин вездеход останавливал?

Царапина на ноге… это была прививка! Ты переболел и в крови выработался нужный фермент. Теперь для них твой запах – родной.

Я припоминаю семейку, о которой он говорит, и мне становится дурно.

Много времени, чтобы отыскать пропавший вездеход не понадобилось. Его увидела Света с вершины одного из огромных булыжников, стоящего неподалеку от брошенных пустых бочек. Когда мы с ней направились к вездеходу, Герман забился в истерике, категорически отказываясь оставаться одному. Тогда мы предложили ему подняться на тот же камень, с которого только что спустилась Света, чтобы он оттуда мог наблюдать за нами. Герман было заупрямился, но я твёрдо стоял на своём, и ему пришлось уступить.

Едва мы приблизились к вездеходу на расстояние прямой видимости, сложилось ощущение, что он шевелится, раскачиваясь в чёрной болотистой луже. Ясно были видны поблёскивающие пятна грязи на бортах. Сбивало с толку, что эти пятна были подвижны. Они ртутью перемещались по плоскостям корпуса, да и сам вездеход раскачивался отнюдь не с той осмысленностью, с которой водитель пытается выехать из трясины.

Тяжёлое предчувствие усилилось, а ещё несколько шагов спустя стало понятно почему: "озеро грязи" превратилось в живой ковёр из множества чёрных тварей, беспорядочно снующих по всем направлениям, комья грязи на бортах – те же жуки, только исхитрившиеся подняться повыше.

Мы сделали ещё несколько шагов, вездеход глухо ухнул и накренился: спустило очередное колесо. Света всхлипнула и опустилась на колени. Я не стал останавливаться, чтобы её утешить, и подошёл ближе.

Тварь, раздавленная мною, была изуродована до неузнаваемости, но во мне росла уверенность, что передо мной её многочисленная родня. Это они обглодали тот древний вездеход, а теперь, значит, едят резину нашего. Машина опять ухнула, чуть шевельнулась, осела. Из полуоткрытого водительского люка выкатились несколько жуков, соскользнули вниз и тут же смешались со своими родичами, копошащимися на грунте.

Светлана вцепилась мне в рукав и с силой потянула назад.

– Нет. Не ходи. Не надо.

Я высвободил руку, а Света, потеряв опору, тяжело опустилась на жёсткую траву.

– Сиди здесь, – пробормотал я, в полной уверенности, что она меня не слышит.

Она, похоже, к этому времени уже вообще ничего не воспринимала: закрыла глаза ладонями, раскачивалась и то ли стонала, то ли пыталась завыть.

Я оторвал её руки от лица и влепил ей звонкую пощёчину, как тогда, в КАМАЗе. Что-то легко мне даются такие приёмы. Она широко раскрыла глаза, жадно хватая ртом воздух.

– Иди назад, – громко и отчётливо сказал я, для верности указывая направление рукой. – Иди туда, к Герману. Он зовёт тебя. Ему что-то нужно.

Её взгляд стал более осмысленным, она даже кивнула. Я поднял её на ноги, с силой встряхнул, развернул в нужную сторону и для верности увесисто шлёпнул ладонью по ягодицам.

Полный справедливого негодования вскрик обнадёжил, что она всё-таки приходит в себя.

Ну, а мне было в другую сторону.

Приблизившись к остаткам вездехода, я увидел, что он уже прочно покоится на дисках, лишённых и следа резины; что пластиковой гармошки, тамбуром соединявшей секции, не существует; что никаких следов Сергея или Наташи в зоне прямого обзора не видно; и смерть их, по всей видимости, была мучительной и жестокой…

Светлана, конечно, была права. Всё было ясно и отсюда. Водительский люк не закрывался, это я сам сорвал петли. Твари погнались за ребятами, те укрылись в машине, попытались уехать… Проклятье!

Я не был героем. Просто как-то стало всё равно. Я сделал шаг, потом ещё один, а при следующем моя нога оказалась в самой гуще чёрных подвижных насекомых с огромными, острыми и твёрдыми как скальпель хирурга, жвалами. Они хрустели под моими ногами, толклись о них, пытались вскарабкаться наверх, цепляясь за ткань брюк, мельтеша своими членистыми подвижными тельцами…

Нет. Я не ждал боли, и почему-то был далёк от мысли, что меня съедят. Почему-то вспомнился Чекерез со своими аэрозондами. Сюда бы парочку. Их подъёмной силы вполне хватило бы, чтобы перелететь этот чёрный ковёр смерти и опустится прямо на крышу вездехода.

С непонятным самому себе спокойствием я пробрался к машине, давя каждым шагом чёрных тварей, но они не возражали, а я не останавливался, чтобы принести извинения.

В кабине управления, вернее, внутри металлической ёмкости, служившей мне когда-то кабиной, жуков было по колено. Металлические трубки обглоданными ветвями сиротливо торчали на месте кресел водителя и штурмана, а я обнаглел от безнаказанности настолько, что погрузил обе руки в шевелящуюся массу чёрных хищников и после нескольких минут поисков нашёл то, что искал. У меня почему-то не было и тени сомнения о том, как следует поступить. Оба серых, влажных черепа я насадил на торцы трубок глазницами друг к другу, повернулся и стал пробираться к выходу.

Здесь больше делать было нечего.

Снаружи по-прежнему было светло и ярко. Тварей под ногами оказалось на удивление мало. Присмотревшись, я понял почему: вытянувшись тонким чёрным ручейком, они двигались вслед за Светланой. А она спокойно шла себе, не оборачиваясь.

Перейдя на бег, я быстро обогнал колонну, развернулся и ударил ногой по первым рядам.

– Назад, – рявкнул я. – Назад, черти, – и подтвердил свою команду ещё одним могучим ударом ноги.

Несколько секунд спустя я уже топтал их, не переставая. Я катался по грунту и давил их десятками и сотнями тяжестью своего тела. Наверняка, я был немного не в себе. Потому что даже сейчас не могу вспомнить, как и когда появились Герман со Светланой. Они навалились на меня, потом отлетели прочь, но вернулись и вновь вцепились, сковывая мне руки…

– Они ушли, – кричал Герман.

– Их нет, – вторила ему Светлана.

Как-то им всё-таки удалось меня остановить, потому что сознание вдруг прояснилось. Тогда я перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, уставился в размалёванные небеса…

Назойливый голос Германа выводит меня из оцепенения, возвращает к плоту на реке, к жизни.

– А что значит рулёжка якорями?

– Придёт время – увидишь, – скриплю в ответ. Голос не слушается, дрожит. – Ещё нарулимся.

– Максим, – не успокаивается Герман. – А есть такие системы управления, с которыми бы ты не справился?

Я понимаю, что он всеми силами пытается отвлечь меня от тяжёлых раздумий, и спешу выказать свою благодарность за участие:

– Конечно! С ослами у меня, обычно, большие затруднения.

– С ослами? – теперь он размышляет: обидеться или сделать вид, что не понял. – Если ты такой умный, то как Виктор сумел отобрать у тебя оборудование?

Спиной чувствую, как настораживается Света.

Интересно, что она об этом знает?

– Зачем "отобрал"? – любит Герман "простые" вопросы. – Ничего он у меня не отбирал. Я сам ему отдал.

– Почему? – это уже голос Светы.

– Потому что обещал.

Они молчат. Ждут продолжения. Не дождутся: пока прямо не спросят – ничего не скажу.

– Максим, расскажи, пожалуйста, как получилось, что ты пообещал Виктору маслобойку, пекарню и мельницу? – спрашивает Светлана. – Выполнил своё обещание, а сам остался только с КАМАЗом?

Вот меня и спросили.

"Ну, что, Максим? – говорю себе. – Давай! Другого случая пожаловаться, может, и не представиться. Расскажи им, как Виктор сидел на мели и не знал, как кормить семью. Расскажи, как сам шёл на подъём, и до этой мелочёвки не было никакого дела. Как в припадке благородства дал слово. А когда через неделю выяснилось, что судьба привела на край пропасти, Виктор ни слово не простил, ни руки не подал".

– Почему ты молчишь? – спрашивает Света.

– Потому что теперь это уже не важно. Главное: дал слово и сдержал его. И остался один на необитаемом острове. Посреди зимы.

– И ты обиделся за своё благородство? – уточняет Герман. – Когда ты поймёшь, что глупости никто не прощает?

– Герман, а ты сам понимаешь, что говоришь? Ты и в самом деле полагаешь благородство – глупостью? И с каких это пор благородство нуждается в прощении?

– Ты своей жизнью доказал глупость благородства, – насмешливо отвечает Герман. – Это не Виктор, это жизнь тебя наказала за твои иллюзии. А Виктор… он следует законам нашего мира. Как и все. Это ты пытаешься эти законы изменить.

– Мир должен становиться лучше!

– Мир никому ничего не должен. Он – сам по себе. И выбор за тобой: или принимаешь его законы, тогда он – твой, или мудришь с его законами, а он сопротивляется, мстит, и вот уже ты – не от мира сего, отщепенец, изгой…

Герман замолкает. Наверное, ждёт от меня каких-то слов. Что ж, не буду обманывать его ожидания:

– Неужели ты сам не видишь противоречия?

Повисает продолжительная пауза.

– Нет, – недовольно бурчит Герман. – Не вижу.

– Где же здесь противоречие? – недоверчиво спрашивает Светлана. – Он всё правильно сказал!

– С каких это пор тот, кто диктует законы, принадлежит тому, кто эти законы принимает? – теперь я не могу сдержать улыбки: – Кто хозяин мира: тот, кто принимает его жестокость, или тот, кто настойчиво приучает его к человечности?

Но на Германа мои доводы не производят впечатления:

– Философия! – ворчит он. – Фиговый листочек слабости. Будь у тебя возможность, ты бы не пускался в рассуждения.

– Месть? Вендетта? – уточняю я.

– Само собой, – соглашается Герман. – Думаю, будь у тебя сила, ты бы от Виктора мокрого места не оставил.

Я будто слышу наш разговор со стороны, и странное двойственное ощущение становится всё навязчивее: мы спорим и горячимся при обсуждении вопросов, которые к нашему положению не имеют никакого отношения. Вместо того чтобы искать выход, мы вспоминаем своё прошлое, будто оно – главное, а не вопрос, как спастись, как выбраться отсюда.

А потом я подумал, что, может, так оно и есть: важнее быть человеком на пороге своего дома, чем нелюдем достигнуть самых далёких звёзд.

– Максим, – встрепенулся Герман. – До меня только сейчас дошло: если я правильно понял, то деньги появляются у тебя прямо в карманах. Тогда зачем тебе был нужен весь этот утиль: маслобойка, КАМАЗ, молоко? Зачем было работать? Ты и сейчас мог бы быть самым богатым человеком в мире.

Я улыбаюсь нечаянному созвучию наших мыслей.

– Самым богатым? Возможно. Но человеком рукосуйством из кармана в карман не станешь.

– Не понимаю, – после минутной паузы признаётся Герман.

Его искренность меня радует. У парня сбылось: стал-таки "тем самым", а вот гонора и чванливости не прибавилось.

– Не придумано для человека однозначного определения, Герман. Только признаки. В том числе: хлеб зарабатывать в поте лица своего. Соблазн страшен, а наказание – ещё страшнее. Душа погибнет за то, что она приобрела. Мне ещё повезло: я быстро понял, что достаю из карманов не деньги, а кирпичи для ограды от жизни. И всё равно, хоть и быстро остановился, да ограду высоко вознесло. Я ответил на твой вопрос?

– Не уверен, – растерянно отвечает Герман. – Наверное, это как раз тот случай, когда чтобы понять, нужно пережить.

– Максим, а что было самым страшным в твоей жизни? – спрашивает Света.

– Понимание, что никто не поможет. Никто не придёт, что6ы убить моё одиночество.

Я замечаю удивительную нежность, с которой она произнесла моё имя. Её стройные глянцевые ноги лежат рядом, но мне почему-то совсем не хочется их погладить…