– Какого чёрта твой сарай такой чистый?
В его голосе – раздражение. Показное, конечно. Он прилип к окну и смотрит вниз, где тремя этажами ниже, на грузовом дворе института, стоит в гордом одиночестве мой КАМАЗ. В одиночестве – потому что суббота, выходной. В гордом – потому что "какой хозяин – такой и машина"…
– Мой свою машину, и у тебя она тоже чистой будет, – отвечаю так, от скуки. Нет у него никакой машины. И никогда не было. – Ты мне зубы не заговаривай. Слово солдата – больше не золотое слово. Деньги взял? Где работа?
– Да ладно тебе. Чепуха ведь осталась. Посиди, отдохни. Сколько тебя помню, всё куда-то несёшься, торопишься…
– Это потому что такие как ты слово не держат!
– На таких как я мир держится. Если нас ещё и словами пригрузить, рухнет всё.
Рухнуть, конечно, не рухнет, а вот то, что на них мир держится, это точно. Не на ком ему больше держаться.
С детства тормошил я Димку: давай, мол, впереди только одно место – первое, побежали. А он мне в ответ: "Ничего подобного, там каждому своё место отмеряно.
На всех хватит". И видел я его правоту. Все в институт – он в техникум. Все в торговлю, а он к станку. "Вы на меня молиться должны, – кричал он на нас. – Если не я, чем торговать будете"? Переглядывались мы, и ответить нам было нечего.
– Боюсь всё-таки, что фризер такой объём не вытянет, – говорю я, в полглаза разглядывая стеклянный короб. – Полтора киловатта на этот гроб… – я качаю головой.
– Ты "дел" своих бойся, – ворчит Дмитрий, но от окна уже отходит. Берёт паяльник, подключает его к сети и, рассеянно поигрывая им, высматривает что-то на полках.
– Так ты теперь опять бомж, что ли? Жизненный цикл замкнулся? Помнишь, как на бусике маршрутил да по чужим квартирам кантовался? Патлы опять отпустил… раскабанел. Квартиры нет, семьи нет, ничего нет… только сарай на колёсиках.
– Это не патлы, – не выходя из расслабленной сонной одури, откликаюсь лениво, неохотно. – Это у меня теперь причёска такая. И не бомж я. У меня прописка имеется, паспорт. Хочешь, покажу?
– Прописан у родителей? – он оставляет, наконец, паяльник в покое: кладёт его на асбестовую плиту и роется, ищет что-то в ящиках стола. – Я же говорю, цикл замкнулся…
– Зато у тебя никаких циклов нет, и не предвидится, – вяло огрызаюсь, – всё течёт, всё изменяется. Только ты у нас вне пространства и времени.
Это было очень похоже на правду. Его лаборатория тепломассопереноса за последние десять лет ничуть не изменилась: диван, на котором я полулежу, несколько стульев, стол, станина со сложной гидравликой и россыпью манометров вперемешку со столбиками термометров, осциллограф, калориферы… Запахи масла, нагретой изоляции, канифоли…
Это он канифоль ищет?
– Осцилл тут откуда взялся? Зачем?
Дмитрий отвлекается от своих ящиков и смотрит в сторону осциллографа.
– Лет пять назад бойцы из соседней лаборатории стены решили покрасить, вот и занесли на пару деньков…
– Понятно, – мне и впрямь понятно. – Нет ничего более постоянного, чем временное.
– Вот-вот, – соглашается он со мной. – Тебе ли не знать… твоя гармошка до сих пор тут тебя дожидается.
– Гармошка? – я просыпаюсь. – Мой аккордеон?
– У тебя в машине случайно нет аспирина?
– Где он? – я уже на ногах. – Как он тут оказался?
– Так ведь Настин день рождения праздновали, забыл? Лет десять назад. Ты на минутку какую-то девку вышел домой провести, а теперь, вот, вернулся. Как я рад тебя видеть, дружище! Рядом с дверью, под коричневым мешком с халатами… Так что там с аспирином?
Точно. Под серым брезентовым мешком нахожу футляр со своим старым товарищем.
Немедленно отбрасываю защёлки, поднимаю на руки, надеваю ремни на плечи…
– Вот это сюрприз! – я испытываю восторг. – Может, напомнишь соседям про осциллограф?
– Зачем? – он пожимает плечами. – Они всё ещё красят…
Я возвращаюсь к дивану и провожу ладонью по клавишам: хороший футляр, совсем нет пыли. Растягиваю мех и делаю несколько пробных переборов обеими руками.
Что-то я и впрямь подрос, поздоровел. Ремни тесноваты: режут плечи, давят под мышками. Несколько минут вожусь с застёжками, подгоняя их под свои новые габариты.
Ох, как сейчас ударю!..
Звонит-мурлычет телефон, как всегда некстати.
Вместе с инструментом иду к вешалке и, не снимая с крючка ремешок телефона, нажимаю кнопку подтверждения связи:
– Я всё сделала, где ты? Еду к тебе.
Света. Молодчина!
– Пастера. Напротив университета, Академия холода. Кафедра ТМО, пятая лаборатория, третий этаж…
– Спроси про аспирин, – кричит Дмитрий.
– Света, зайди в аптеку, тут брат-Митька, помирает, аспирин просит…
– В таблетках, – сварливо добавляет Дмитрий.
– Поняла, аспирин в таблетках, – она тут же отключается.
Оставляю мобилку болтаться на крючке вешалки и присаживаюсь на ближайший стул: аккордеон – инструмент строгий, ему прямая спина нужна.
– Голова болит?
– При чём тут голова? – недовольно бурчит он. – Это у вас, умников, голова болит, потому что думаете меньше, чем делаете… А кто такая Света? Твоя новая подружка?
Скрашивает тяжёлые шофёрские будни?
– Во-первых, не твоё собачье дело. А во-вторых, она – не моя подружка; я с ней живу, но не сплю.
– Живёшь, но не спишь? – он замирает в тяжком раздумье. – Что-то новенькое.
Видно, от жизни отстаю, старею… Это какое-то новое извращение?
– Она – самая прекрасная женщина на свете!
– У тебя других не бывает. У тебя – все они прекрасные.
– Это не у меня, – я и не думаю на него обижаться. Он всегда такой. Гегемон…
Что думает, то говорит, зато и говорит, что думает. – Это в природе других не бывает; просто нам не всегда хватает терпения им это объяснить.
– Ну, и слава Богу, – роняет он, склоняясь над макетом. – Надеюсь, она сообразит позвонить с проходной, когда её вахтёры остановят?
– Это Светлану остановят? – ухмыляюсь я и, наконец, налегаю на клавиши.
Пальцы левой руки впиваются в басы, правая полусогнутой кистью скользит над клавиатурой и потрясённая лаборатория замирает под маршем Мендельсона.
– Ты бы на свадьбах хорошо зарабатывал, – одобрительно комментирует Дмитрий, прилаживая к макету пластиковую гору. – И жил бы как нормальный человек, с семьёй.
– На свадьбах?
– Или на похоронах, какая разница?
– В самом деле! – в тон ему отвечаю. – А ты бы паяльник выключил. И не тянулся бы так, ещё рукой схватишь…
Он покосился на сиреневую струйку дыма рядом со своей рукой, слез с макета и переставил паяльник на другой стол.
– Кстати, как там у твоих дела? Как ты с ними связываешься?
– Электронная почта. Всё нормально.
Ещё бы не "нормально": на выезд семьи ушли все деньги, по-сути, всё что было: почти половину суммы стоило гражданство, ещё треть – недвижимость…
– Чем занимаются?
– Туризм, учёба, аккомодация вновь прибывших…
– Вот и прибудь.
– Ну да, – я не могу сдержать злой усмешки. – С моими "подвигами" меня к самолёту на пушечный выстрел не подпустят.
– Ты преувеличиваешь…
– Скажи это моему налоговому инспектору и тому хрену, что в консульстве сидит.
Я возвращаюсь к аккордеону. Жив старикашка! И даже не гнусавит: звуки ровные, чистые. Я для тренировки проигрываю несколько тактов какой-то случайной мелодии и, перекрикивая голосистое рычание инструмента, излагаю свою интерпретацию минувших событий:
– Я многих хоронил, не дрогнувшей рукой.
Их крик меня смешил: "Не торопись, постой!" Но понял лишь теперь, что торопился зря:
Под тяжестью потерь, сегодня умер я,
Сегодня умер я…
– Ты всегда был весёлым парнем, – откликается на мою импровизацию Дмитрий. – Умел найти слово, поддержать…
– Только что придумал!
– Чувствуется. А что-нибудь пооптимистичнее можешь?
Оптимистичнее? Мне приходит в голову, что на самом-то деле жаловаться на свою судьбу весьма непросто. Нет, не так – несправедливо. За двадцать лет активной жизни я сменил около десятка профессий, в каждой из которых пережил бешеный взлёт и крушение. Всегда работал с командой. Люди верили мне. Люди верили в меня.
Я старался. От нас, от человеков, зависит многое… но далеко не всё.
Я видел людей в минуты их радости, когда мы были на подъёме. Видел их в часы глубокой скорби, когда остановить падение уже было невозможно. Иногда мне даже кажется, что я точно знаю, почему толпа требовала от Пилата распятия Христа. Я не в обиде на их ненависть, хотя и не считаю её справедливой. Я вовремя распознал опасность подарка ведьмы, отказался от него и сам зарабатывал деньги, а, значит, честно отрабатывал перед обществом своё право на тарелку с борщом.
Впрочем, иногда и на красную икру хватало.
Приятно вспомнить скупку участков на Фонтане. Не дворцы там какие-нибудь, нет.
Лачуги, хижины пенсионеров, всю жизнь отгорбативших на Советскую власть, отдавших ей все силы и здоровье, а под конец и свои сбережения. Лачуги мы, конечно, посносили, землицы довезли, участки разровняли, травку высеяли, заборы укрепили… и через три года эти участки в пяти минутах ходьбы от моря по десять-двенадцать номиналов ушли.
Или когда я работал зерновым трейдером. Бензин и солярку в обмен на зерно и обратно. Славные были качели! Но когда "грянуло" (надо было-таки доплатить тому киевскому стервецу!), голодное детство подвело: сплоховал-поскупился… И пока дело мурыжили, до суда тянули, всё распродал, семью эвакуировал, а компаньоны-подельники сами разбежались.
И остался я один свою зиму зимовать…
– Я честно вдаль спешил, к мечте неутомимо.
Но те, кого любил, шли почему-то мимо.
Ошибки никакой: оставили меня,
Кого своей судьбой, назвать пытался я,
Назвать пытался я.
– А дети?
– А это и есть их фирма. Сами создали, сами работают. Получается… Офис в Женеве. Швейцария! Не слабо, правда?
– То есть всех выпихнул, а сам тут остался? Один? Неужели не было возможности вырваться? Отскочить? Убежать?
– Один, совсем один, – вздыхаю, – Куда мы все спешим? Зачем несёмся вскачь?
Конец у нас один. Один у нас палач.
Ты думал, что ты жил и может быть мечтал, Но ты всего лишь был и смерти своей ждал, И смерти своей ждал…
– Твоя проблема в том, что ты себя слишком жалеешь.
– Уже нет, – спешу его успокоить. – Поначалу, конечно, было немного не по себе.
Сейчас всё по-другому.
– Это как?
– Я чувствую справедливость того, что со мной произошло. Я был заносчив и самонадеян. Я не видел людей, я их не чувствовал. Мир казался странным механизмом, со сложными, но доступными для понимания законами. Формула была простой: понимаешь законы – получаешь допуск к управлению.
– А сейчас разве не так?
– Не так, – я одной правой перебираю клавиши, чуть двигая мехом. Инструмент отзывается тихой, печальной мелодией: какие-то вариации на тему "Полонез" Огинского. – Мир не нуждается в управлении. Он сам по себе драйвер…
– Что-то новенькое, ты стал философом?
– "В удаче – благоденствуй, в несчастье – размышляй"…
– Это ты от евреев услышал? – равнодушно гудит Дмитрий. – Смотри, они хорошему не научат.
– Что же тут плохого? – насколько позволяют ремни, я пожимаю плечами. – Но если это так важно, вот тебе другой источник: "кто богат, пусть будет воздержан; а кто беден – ест с достоинством".
Но он не слышит, опять завис над макетом. Работа спорится: зелёная долина со сглаженным рельефом, отливающие синевой горы, белые шапки ледников. Красиво. С ледника по неглубокой расщелине в долину будет ручеёк спускаться, с самой что ни на есть всамделишней водой. Гидравлика у него уже вся прикручена, отлажена: час назад проверяли, работает. И левый берег у него получился обрывистым, не забыл, что это Южное полушарие. Молодец! Помнит Гюстава Кориолиса, царствие ему небесное… Впрочем, это, конечно, не важно. Лишь бы фризер "потянул". Всё-таки два куба…
Дверь без стука распахивается.
Светлана.
– Здравствуйте, мальчики!
Я чувствую, что у неё хорошее настроение. Значит, хорошие новости. У неё между первым и вторым прямая связь. Тут у неё закорочено.
– Здравствуйте, девочки, – пытается осадить её Дмитрий.
Только напрасно он это. Кто же её осадит? Не было ещё такого. Не было и не будет.
– Ты на этой штуке играть умеешь?
Расстёгивая куртку, она подлетает ко мне.
Я неловко, путаясь в ремнях, снимаю аккордеон и бережно укладываю его в футляр.
– Нет, – я не могу скрыть смущения. – Я только на нервах. А это так, примерить…
– Максик, миленький, – не отступает Света. – Не упрямься…
И вдруг она получает неожиданную поддержку:
– Упрямство – его второе имя, – заявляет Дмитрий.
Я решительно защёлкиваю замки на футляре и выпрямляюсь. Отсюда, сверху, сопротивляться её натиску не так сложно. Чтобы продемонстрировать высокомерие тем, кто тебя на голову ниже, большого ума не надо…
– Упрямство? Что вы в этом понимаете?
– Здорово! – она хлопает в ладоши. – Объявляем конкурс на звание Великого упрямца. Первым претендентом в этой номинации объявляется Максим Добровольский. – она выдерживает паузу, прислушиваясь к несуществующим овациям, потом поворачивается к Дмитрию, вновь зависшему над макетом. – А кто ваш претендент?
– Этого парня зовут Дмитрий, – запоздало представляю Светлане своего друга. – Это его первое имя, и единственное. Дима, это Светлана.
– Это я уже понял, – пыхтит он. – Светлана, вы не поверите, но он только о вас и говорит.
– Отчего же, – трезво откликается Света. – Поверю. Вот только, как быть с вашим претендентом…
– Есть… – хрипит Дмитрий, что-то прикручивая к макету. – И не один: Джеймс Бонд, Отто Пельтц…
– Бонд? Пельтц? – с сомнением переспрашивает Света. – Эта парочка может переупрямить Добровольского?
– Супершпионы минувших дней, – поясняю за Дмитрия. – С крокодильим терпением караулили врага, уничтожали его, и тут же приступали к поискам следующей жертвы.
– Зачем? – её глаза широко открыты. Чувствуется, что эти кандидатуры произвели на неё впечатление.
– Исходя из своих представлений о жизни, полагали, что зло должно быть наказано.
Вот только их представления о добре и зле не являлись бесспорными, а сомневающихся они очень не любили. Никто и не рисковал спорить. Отсюда – неизбежность ошибок.
– И только-то?
– Ну, судя по тому, как давно эти герои выдуманы, а комиксы с их участием до сих пор печатают, и этого немало…
– Аспирин? – неожиданно опомнился Дмитрий. – Аспирин вы принесли?
– Конечно, – Светлана достала из внутреннего кармана куртки упаковку таблеток. – Вот, пожалуйста.
Дмитрий бережно принял у неё из рук лекарство и потянулся к паяльнику.
– А как наши дела?
– Отлично, – рапортует Светлана. Из того же кармана она достаёт сложенный вчетверо лист бумаги и дискету. – Это ксерокопия карты, и я, на всякий случай, её ещё и отсканировала.
Я разворачиваю лист бумаги.
– Света, ты молодец! Это… потрясающе, – небывалое дело: я не нахожу слов!
– Не думаю, – но я вижу, что моя реакция доставляет ей удовольствие. – Ты дал точные координаты: Оронтеус Финиус, 1531 год. По этим данным на поиски ушло меньше времени, чем на снятие копий…
Она берёт у меня из рук бумагу, чуть поворачивается к макету, хмурится:
– Так это же…
– Такой была когда-то Антарктида. Зелёный, цветущий рай, полный любви и гармонии…
– Цветы в Антарктиде?
Дмитрий подошёл к нам и взял карту.
– А что такого? – отвечаю Светлане. – Двадцать тысяч лет назад у нас тут тоже ледники гостили.
– Но как же это? – ну, вот, ещё один озадаченный. – Антарктиду открыли в восемнадцатом веке, а карта составлена в шестнадцатом…
– "Есть многое на свете, друг Горацио"…
– И лёд… здесь же нет льда!
Я отбираю у него листок, внимательно разглядываю его, озабоченно кривя губами.
– Действительно… Ага! – я щёлкаю пальцами и перевожу взгляд на его макет. – Всё сходится! У тебя тоже нет льда! Что же ты хочешь, ты же фризер до сих пор не подключил…
Дмитрий хмурится. Моё паясничание ему не по вкусу. Смотрю на Свету. Уверен, что проблемы исторических артефактов до сегодняшнего дня её мало интересовали. Ей-то что не по нраву? В конце концов, спасение человечества – её идея, не моя…
– Магеллан, – уверенно нарушаю затянувшуюся паузу.
– Что, Магеллан? – неуверенно переспрашивает Дмитрий.
– Самый упрямый человек всех времён и народов.
– Интересно, – оттаивает Света. Я смотрю в её глаза и пропадаю там, где-то между голубой радужкой и тёмно-серым ободком. – Почему?
– Это в двух словах не объяснишь.
– И объяснять нечего, – уже через плечо бросает Дмитрий, возвращаясь к прерванной работе. – Такой же болтун и неудачник, как и ты!
– Неудачник? – я потрясён его невежеством. – Господь с тобой! Блестящий стратег!
Куда там вашим Бондам и Пельтцам… Что же касается "болтуна"…
– Ну ладно, ладно, – торопится признать ошибку Дмитрий. – Погорячился.
– Да, не щедрый на слова был человек…