Я очень рад, что сегодня много студентов, я привык общаться со студентами. Правда, для этого нужен был бы экран, чтобы показывать картинки, но я этого делать не буду, т.к. я не думал, что будет в основном аудитория студенческого содержания, и поэтому не хотел ничего рисовать.

Тема – «Современное состояние мировой социологии». Надо сказать, что современных мировых социологий, теоретических социологий или социологических теорий очень много, у меня такое любимое выражение, как матросов в Кронштадте. Социологий столько, сколько матросов в Кронштадте. Конечно, есть макротеории – это те теории, которые претендуют на объяснение, понимание и сначала описание общества в целом или целых сообществ, миросообществ сегодня, например. Есть другой тип социологий, которые называют теориями среднего уровня или специальными социологиями, и они занимаются не менее важными проблемами, особыми процессами. Например, сейчас во многих странах проходит процесс трансформации, есть такое направление. Есть социологии, которые занимаются отдельными общностями, например, больными. Появилась социология ВИЧ-инфицированных. Само собой, есть социология города, деревни, бог знает чего, чего только нет.

На последний момент, как я узнавал, в Международной социологической ассоциации имеется 59 исследовательских комитетов, а каждый комитет создается с большим трудом. Я сам одно время был два срока вице-президентом, и это целая морока. Сначала создается исследовательская группа, потом группа докажет, что у нее есть много сторонников, потом она докажет, что у нее есть теория, и не одна, вот тогда создается комитет. Значит, если есть 59 комитетов, значит, есть 59 разных теорий, как минимум, умноженных на два или три.

Вопрос такой – отчего так много социологий? Причин очень много, и есть причины частные, не очень важные, например, интересы самого человека, есть более важная культура, в которой он формировался, потому что культура сильно влияет на образ мысли ученого, а социолога тем более. Наконец, и это самое главное, есть социальные запросы того общества, в котором этот социолог или теоретик работает, и он должен отвечать на эти запросы. Поэтому раньше имела место (а сейчас ее вообще нет) национальная социология.

Я немного скажу о национальных социологиях и о русской точно. Вообще, я построил свою лекцию таким образом, чтобы разделить ее на три части. Первая. Нельзя ли сгруппировать эти многочисленные социологические направления, школы, парадигмы? Томас Кун, известный методолог науки, писал о парадигмах в науке, книга его называется «Структура научных революций». Под парадигмой он понимал образец для подражания, это наука, которая может быть образцом для подражания. Это значит, основные принципы этого знания, исходные, ключевые понятия и, разумеется, методология. И вначале я буду говорить о том, нельзя ли сгруппировать эти парадигмы, теории в какие-то более крупные объединения, которые лет десять тому назад Ритцер предложил назвать «метасоциологические построения». Дальше я хочу говорить о том, можно ли применять западные теории, созданные не на почве России и российской культуры по отношению и для анализа российских проблем. А третий вопрос – нужна ли сегодня наша российская особенная социология. Дискуссия об этом идет давно, сейчас она обострилась.

Я перейду к вопросу сегрегации социологических метапарадигм. Метапарадигма объединяет несколько разных парадигм или социологий, я имею в виду теоретических, макросоциологий, а не микро, не частные, а общие социологии, которые претендуют на объяснение общества в целом, как социальной культурной системы. Эти метапарадигмы объединяются на разных основаниях, есть много классификаций. Я не буду их перечислять. Не потому что они плохие или не достойны внимания, могу назвать потом литературу на эту тему, не хочу сейчас занимать ваше время, да и записывать вы сейчас вряд ли будете.

Я сочинил свою классификацию метапарадигм. Она строится на идее Вячеслава Степина. Он философ, был директором Института философии. Когда мы приехали одновременно в Москву, 18 лет назад, он стал директором Института философии, я директором Института социологии, и мы одно время жили в «элитном» общежитии Академии Наук, где внизу, где я жил, бегали крысы, а у него на четвертом этаже только клопы. И мы там с клопами, с чаем, конечно, может, с другим напитком, подолгу сиживали, разговаривали. Он мне рассказывал свои мысли, с которыми я соглашался. Идея Степина в следующем, и из нее исходит классификация метапарадигм в социологии. Идея состоит в том, что в европейской цивилизации, если начинать с античности… Другие цивилизации мы трогать не будем, потому что у нас не так много сведений на эту тему, да и, допустим, индийской социологии неизвестно, я не знаю такой. Есть какие-то кенийские социологи, и даже об одном я, может быть, скажу. А может быть, и нет, если вопроса не будет.

Так вот, в рамках европейской культуры происходило изменение научной картины мира. Ученые, независимо от того, кто они были: инженеры, философы, химики и т.д. (социологов тогда не было, конечно) – представляли науку, как некий образец. Они исходили из того, что мир создан не нами. Он создан, может быть, Богом, может быть, Большой Идеей, как считал Аристотель, но не нами. Задача исследователя, ученого, познать этот мир, раскрыть его возможности, поэтому доказательство научного знания – это эксперимент. Если ты будешь делать так, как делал другой химик, возьмешь те же вещества, хорошенько промоешь пробирку, высушишь и т.д., а потом добавишь какой-то индикатор и реагент, который запускает реакцию, то ты получишь то, что тебе надо. А если не получишь, тогда ты ошибся, попробуй! А если получишь, значит, теория верна! Если Архимед сказал: «Дайте мне рычаг, и я переверну мир!» – так катапульта работает. Этот принцип будет работать всюду, и катапульта – это экспериментальная проверка принципа рычага точно так же, как другие вещи. Это классическое понимание социологии, что мир объективен, и мы должны его познать, раскрыть, довольно долго сохранялось и до сих пор сохраняется в точных и естественных науках.

Что касается социологии, то дело обстоит сложнее, потому что в середине позапрошлого века немецкий ученый по имени Дильтей начал дискуссию, которая затем получила в науке название «Дискуссия о методе». Дильтей сделал разумное предположение, что физики, химики, инженеры и т.д. имеют дело с неодушевленными объектами, соотношение ученый субъект и объект, который он изучает. А социальные исследователи, разные, не только социологи, имеют дело с субъектами, либо это индивидуальный субъект, как отдельный человек, либо это групповой, или это целое общество, оно тоже субъект, особенно если в этом обществе люди солидарны, тогда это зрелый субъект. Поэтому мы не можем работать так же, как работают естественники. Мы должны понимать этого субъекта. Возникла социология, герменевтика (греческое слово).

Вообще понятие герменевтики идет еще из древних времен, слишком ученые евреи, я имею в виду мыслителей, назвали герменевтикой распознание слова Божьего. Слово написано, но толкований его много. Поэтому герменевтическое направление в социологии – это понимание другого субъекта, группа или индивидуального, не имеет значения. Но как понять болгарина, который говорит с тобой на болгарском языке и делает жест таким образом, что это означает по-болгарски «да», а по-русски означает «нет». А не дай бог он тебя принимает за русского (а он часто принимает за русского и, кстати, русский язык знает), поэтому он, может быть, по-русски говорит «нет» - вообще не понять. Пока не поняли культуры другого, не вошли в культуру того, с кем имеем дело, мы не можем ни описать, ни, тем более, объяснить, что там происходит.

Итак, общественные науки в целом в постклассике середины позапрошлого века разделились на два направления. Одно осталось называться наукой, science, а второму пришлось именоваться humanities – это так себе, что-то около науки. Сейчас мы называем «социальные науки», и, между прочим, не зря, потому что мы часто пользуемся теми же инструментами, которыми пользуются физики: компьютер, другие способы анализа данных. Так что мы «социальные науки», но мы не то же самое, что «науки», мы humanities. Надо заметить, что наше министерство высшего образования, оно же министерство науки, вообще не считает социальные науки науками. Они говорят «ученые и обществоведы», т.е. мы как бы не ученые. Но я понимаю, что здесь собрались те, кто разделяют мою точку зрения, что социальные науки – это науки и не менее, а иногда и более сложные.

И вот наступает период постпостклассики. Я не скажу, что это постмодерн, упаси бог, не надо смешивать. Постпостклассика, имея в виду тип науки, образ научной мысли, самой науки. Этот период наступает, скорее, после окончания Первой Мировой войны и связан, можно сказать, с одной вещью. Произошло открытие электрона супругами Кюри. Электрон – это высокие энергии, и прибором, с помощью которого наблюдается электрон, нельзя фиксировать одновременно и по его массе, и по его местоположению, координатам, потому что сам прибор тоже излучает какие-то волны, и они меняют либо массу, либо положение, либо и то, и то одновременно. Тогда Нильс Бор придумал принцип дополнительности, сделал расчет. Но в социальных науках расчеты не сделаешь. Вот мы получили надежные данные общественного мнения. Как узнать истинное мнение тех, кто отвечал на наши вопросы? Никак. Потому что, во-первых, тот, кто отвечал на вопросы, сам не знает, что есть истина, и он сам мог изменить свое мнение через секунду. Короче говоря, никакого принципа дополнительности в социальных науках быть не может.

Тогда что же является критерием истины? Если в одном случае эксперимент был критерием истины, то в другом случае что? А в другом случае, я думаю, в образе науке, что мир существует объективно, независимо от нас, но мы не можем аккуратно и точно отразить те проблемы, в нашем случае социальные, которые в этом мире существуют. Мир остается вне нас, но мы имеем дело с такими объектами, которые сами субъекты, что мы не можем аккуратно, достоверно отразить реальность. Что тогда остается? Тогда, на мой взгляд, остается предсказание какого-то события, явления, которое мы не наблюдали, прогноз, краткосрочный, более долгосрочный.

Например, мы будем предсказывать выборы, которые произойдут в России. Их сейчас предсказать довольно не трудно. Но давайте будем их предсказывать с точки зрения Маркса. Маркс сказал: «Каково бытие, такого и сознание». Вот бытие у вас такое, есть богатые, есть бедные, есть бандиты, есть чиновники, которые не обращают внимания на обращение к ним граждан, несправедливые суды, да и мало ли чего еще другого есть. Вот так выборы и пройдут. Несправедливости много, поэтому коммунисты должны получить там, ан нет. Другая теория, конструктивистов, говорит, что мир такой, каким его люди видят. Есть такая теорема американца Томаса, который сказал, что если люди конструируют мир определенным образом, то он реален по последствиям их действий. Если сегодня нам телеканалы внушат определенную картину миру, что более страшного врага, чем эстонцы, нет, то мы будем считать, что эстонцы – действительно большая опасность. Я уж не говорю о грузинах, и еще масса кто нас окружает, а дальше Америка, совсем страшно. Мы начинаем сплачиваться, голосовать за того, кто говорит: «Великая держава, надо ставить антиракетные установки, тратить деньги на новые корабли, пускать самолеты, которые перестали у нас летать, постоянно барражируя в небе над океаном, чтобы не дай бог откуда-нибудь не появилась военная опасность». И мы будем голосовать за ту партию, которая считает так. Кто нам это внушил? Экран и радио, кроме некоторых каналов, которые сохраняют какую-то независимость от государства. Так какая теория верна? Конструктивистская. Маркс нам не помогает здесь, а конструктивисты помогают.

Сегодняшний этап, который начинается примерно с 20-30 гг. ХХ в. Научная картина мира этого периода в нашей цивилизации – это представление о том, что мир постоянно меняется. То, что социальный мир постоянно меняется, доказывать не надо, но и природный мир тоже меняется. Чаек около берега вы уже не найдете, вы найдете их на городских помойках, астрономы обнаруживают черные дыры, в которые что-то проваливается, уверяют, что там антиматерия. В общем, что-то происходит во всех областях мироздания. Мир не стоит на одной точке, он меняется, социальный мир меняется на наших глазах.

Что теперь делать? Что может быть теперь критерием научного знания? Я думаю, единственным критерием научного социального знания (мы теперь всегда будем иметь в виду социальное знание) сегодня – это множественность объяснений одного и того же наблюдаемого процесса, события, явления и т.д. Я не буду сейчас демонстрировать, как можно по-разному объяснить одно и то же событие. Если кто-то задаст вопрос, я даю слово объяснить с разных точек зрения, с разных теорий. Не просто с разных точек зрения, а именно под углом разных теорий.

Если мы даем однозначное решение или используем выражение Жириновского, тогда надо идти в парламент, и там это сработает. А в социальных науках надо, как говорил Чапаев Петьке, «надо наплевать и забыть». В дипломной работе студента, в научной работе ученого давать однозначное объяснение нельзя. Можно отвергнуть какие-то, сказать, что возможно так, объяснить, что «но мне кажется, что это объяснение лучше подходит». Часто одно объяснение дополняет другое, очень часто они не прямо противоречат друг друга, а дополняют друг друга, потому что в одной теории картина видна, например, целиком, а другая теория высвечивает какие-то особенности. Т.е. если мы даем несколько объяснений одному процессу, это будет более надежно и достоверно.

Заканчивая эту тему, я бы сказал, что существуют такие-то макротеоретические парадигмы: классика, постклассика и современная, где мир меняется – существует еще несколько течений, сегментов. Один сегмент в современной мировой социологии образуют те, кто все-таки, кто сосредоточен на создании макротеорий. Таких очень немного, и вообще науку делают буквально единицы, их можно перечислить буквально по головам. Если спросишь физика, то он скажет: «Ну, кто сегодня делает физику… Трое. Математику, наверно, двое. А химию я не знаю, кто сейчас делает» - это я фантазирую. Но они никогда не скажут десятки, нет, они скажут: «Несколько человек». И я тоже скажу, что в современной социологии теоретиков крупного плана можно перечислить по пальцам.

Например, Валлерштейн (или Валлерстайн, как его называют на английский манер). Он, конечно, первый, кто создал теорию глобального мира, назвал ее «мировая капиталистическая система», опираясь, между прочим, на Маркса, на Троцкого, который говорил об империализме и т.д. И после Валлерстайна появился целый ряд других миросистемных теорий, совсем не похожих на его теорию. И сторонники макротеорий современного мира ведут между собой дискуссию, тем не менее, я бы не сказал, что теория Валлерстайна единственно правильная. Суть его теории заключается в том, что богатые богатеют, а бедные беднеют, т.е. страны «золотого миллиарда», пока мы их догоняем, идут вперед, а страны «второго мира» (это он пустил выражения «первый мир», «второй», «третий мир»), будут подтягиваться, но те страны «первого мира» их туда не пустят. А страны «третьего мира» где-то далеко. Вот такая концепция. А можно сказать наоборот: «Нам голову задурили! Слушайте!» Это американцы, которые имеют огромные деньги и тратят эти огромные деньги на радиостанции, говорящие на почти всех языках мира. Они внушают, что Америка – единственная страна, способная удерживать порядок во всем мире, поэтому, если есть опасность, что где-то в Иране, возможно, создадут бомбу и т.д. Это совсем не то, что писал Валлерстайн.

На фоне этих новых макро-, мегатеорий я бы хотел выделить (потому что я сам сторонник этого направления) теории, которые аккуратного названия еще не получили. Одни называют их активистскими, другие – деятельностными, я называю деятельностно-активистскими. Так или иначе это те теории, которые созданы такими авторами, как не так давно умерший Бурдье, Бауман, Джеффри Александер, Маргарет Арчер, Энтони Гидденс, конечно, и целый ряд других. Особенность этих теорий в том, что они в этом меняющемся мире нашли правильную точку зрения. Правильная точка зрения такая, что надо обращать внимание не на те структуры, в которых мы воспитываемся, родились, живем, а на тех субъектов, которые изменяют эти структуры. В своей студенческой молодости они все были «леваками», все бегали с красными флагами. А потом остепенились, но идею Маркса о том, что люди рождаются при одних обстоятельствах, а потом своими практическими действиями что-то меняют, они схватили, и так происходит на самом деле. Поэтому акцент внимания не на самих структурах, а на тех сильно- или слаборесурсных структурах, которые могут влиять на структуры.

Путин может все менять, он сильноресурсный, компания, которая рядом с ним, его ближайшие «помощники» тоже, наверно. Наши, как мы их называем, олигархи тоже могут менять немало. А что может сделать бабушка на пенсии в деревне Змееловка? Ничего. Она в лучшем случае может худо-бедно приспособиться к тем условиям, в которых находится. Значит, если мы обращаем внимание на тех субъектов, групповых, индивидуальных, всяких, которые обладают достаточным ресурсом, чтобы изменить социальные структуры, мы на правильном пути. Мы на правильном пути.

У вас выступала Татьяна Заславская. Она обращала внимание на разные группы населения в нашей стране и выявила десять таких групп, которые так или иначе либо активно помогают социальным изменениям в сторону демократии, рынка, большей справедливости и т.д., и, наоборот, которые этому мешают. Но простой народ, с точки зрения Заславской, тут я с ней согласен, тоже влияет. Он влияет тем, что не пойдет на выборы, выйдет на улицу, не приемлет те или иные формы закона, которые устанавливаются. Он тоже влияет.

Это первый сегмент. Он образует небольшое число людей, которые до сего дня создают макротеории. Например, теория Ульриха Бека «цивилизации риска». Некоторые считают, что может быть в будущем вместо активистских теорий именно Ульрих Бек в белой манишке выступит вперед и все нам объяснит. Дело не в том, что риски, риски все мы видим. А Ульрих Бек говорит о том, что мы привыкаем жить в обществе рисков, нам навязывают риски, продуцируют их, подробно описывает, каким образом они продуцируются, как они навязываются и т.д. И чтобы запомнить, дидактическая формула будет следующей. Один человек идет по болоту. На болото положена доска, он идет по этой доске и видит, в болоте тонет человек. Он дает тому руку, а тонущий отдергивает руку и говорит: «Отстань ты! Я тут живу!»

Вот мы привыкаем жить в тех условиях, в которые нас поставила сегодняшняя ситуация. Когда у нас был дефолт, и ничего не было в магазинах, то наш коллега Шляпентох, который сейчас в Америке, послал сюда колбасу. Мы ему пишем: «Слушай, Володя, когда в России нет картошки, вот тогда проблема! А то, что у нас нет 10 сортов колбасы или 100 сортов, как у тебя там, около Чикаго, это ничего страшного, это нормально». Мы привыкаем там жить, где мы привыкаем. Мы привыкаем жить в городе Москве. Мы привыкаем к тому, что я сегодня опоздал и пришел мокрый, потому что пробки и нельзя ничего сделать. И, может, в будущем будет еще хлеще, мы не знаем. Может, эта теория и есть интересная теория будущего.

Третий сегмент образуют те, кто занимается специальными проблемами или специальными общностями. Их довольно много, вот я назвал больше 50 комитетов международной ассоциации. И надо сказать, что специалисты в этой области отличаются от специалистов макротеоретиков тем, что они ломают рамки границ своих теорий и теорий своих комитетов, общаются с другими, общаются с представителями других областей знания, потому что нацелены на решение какой-то проблемы. А когда ты нацелен на решение какой-то проблемы, экологической, допустим, то, как ты можешь обойтись без специалиста в области экологии, биологии, истории, географии и массы других нужных специалистов. Они нацелены на решение кричащей проблемы, и некоторые социологи говорят, что в будущем социология будет именно такой. Если вы возьмете последние учебники западных авторов, например, того же Гидденса или Штомпки, вышли две новые книги, то вы там найдете огромные главы по истории, по психологии (правда, психология и раньше входила в учебники), по этнографии. И ты уже не знаешь, что это за область знаний, эта область знаний связана с множеством других. Может быть, оно так и будет в будущем.

Но есть четвертый сегмент, который в массе нашего населения полагается главным, олицетворением социологии - это те, кто опрашивает, звонит по телефону и спрашивает: «Сколько человек у вас сегодня смотрит телевизор?» или «Любите ли вы колбасу под таким-то названием?» Я слушаю «Эхо Москвы», там говорят, что лучшая колбаса – «Останкино». Я, правда, не пробовал, но, может, так оно и есть. Во всяком случае, это полстеры, эта социологическая команда выделилась теперь в самостоятельное сообщество, они сами себя называют полстерами, но это уже взрослые, поэтому социологи в дела полстеров не вмешиваются, но их материалы активно используют.

Теперь я бы хотел рассказать о двух методологических течениях в социологиях. Как вы знаете, в макротеории есть не только сами принципы, понятия, но и методология. Методология – часть теоретической парадигмы. Первая методология строится на том, что сначала берем основательную теорию, из нее надо построить теории, как это делается в жестких науках, а гипотезы надо проверить эмпирически путем наблюдения, анализа документов и т.д. Их назвали количественниками. Как ни обидно это слышать, но это количественники.

Вторая компания – так называемые качественники, что тоже не очень хорошо звучит. Это те, кто изучают жизнь такой, какая она есть изнутри самой жизни. Очень важно понять, откуда появилось это направление. Оно появилось в 30-ые гг. в США в Чикагской школе, одним из ее начинателей был Роберт Парк. Чикагцы посмотрели вокруг и поняли, что Парсонс и прочие структурные функционалисты, включая Мертона, которые в то время были гигантами, мастерами, мэтрами социологии в США, ничего им объяснить не могут. Потому что бандиты, бутлегеры – все происходит не так, как обычно происходило, надо заново все изучать, один пошел, сделался хобо, бродягой, стал бродить по Америке, чтобы изучить жизнь бродяг. Другой сделал себе черное лицо, чтобы стать негром или, как сказали бы сегодня, афроамериканцем. Третий (правда, он сам был из Гарварда, но пошел по чикагской линии) поселился в итальянском гетто, и, между прочим, его чуть не женили на одной итальянке, наверно, не самой некрасивой, но он там хорошо прожил, понял, что такое итальянское гетто, и потом на этой основе был потом замечательный мюзикл “Porgy and Bess”.

В общем, надо изучать жизнь, как она есть. По этой причине сейчас из этих двух методологических течений течение, названное качественным, приобрело очень много сторонников. Никто их не считал, но по первому впечатлению качественников стало намного больше, чем количественников. Те мои коллеги, которые только приехали с европейского конгресса, который там в Шотландии, говорят, что там, кроме качественников, никого и не наблюдалось. И в нашей стране, что самое интересное, тоже качественная социология, потому что качественным путем мы можем узнать то, что мы никак иначе узнать не можем.

Я вам задам вопрос. Мы со студентами делаем исследование, оно появится в «Полит.ру», не очень скоро, наверно. Мы делаем видеосъемки людей, которые входят в метро и выходят из метро. Понятно, что часы пик, другие часы, все это серьезно. В Москве, в Петербурге, в Нижнем Новгороде и, слава богу, в Будапеште. Как вы думаете, какая доля москвичей придерживает дверь перед идущим сзади?

Реплика из зала: Очень мало!

Ядов: Это понятно, что немного.

Евгений Варшавер: 5%!

Ядов: 5% говорит самый пессимистичный. Оптимист максимум процентов сколько скажет?

Реплика из зала: 60!

Ядов: Ну, ты-то знаешь! Ты сам снимал этот фильм! На самом деле, 50%, около 50%. А в Нью-Йорке, уже не по нашим исследованиям, а по исследованиям газетчиков “Global Mail”, их 80%. И по этому же исследованию Москва находится на самом (!) последнем месте. Это ужасно. Петербург чуть получше, потому что там везде висит: «Граждане, пожалуйста, придерживайте за собой двери». Причем они это повесили, не потому что хотели, чтобы у них было прилично и приезжающие туда толпами пьяные финны наблюдали приличную жизнь. Они повесили эту табличку, потому что одну женщину так стукнуло дверью, что ее пришлось увезти на скорой помощи. Неплохо бы нашему мэру тоже это сделать, и мы сделаем такое предложение.

Так вот в этом методологическом направлении, которое можно назвать качественным, очень много полезного, ценного и т.д.

Второй вопрос. Можно ли применять теории, которые выработали где-то не у нас, к современной России? Прекрасно можно. Например, мы изучали трудовые отношения на предприятиях. Довольно долго изучали на больших предприятиях, 5 крупных предприятий в разных городах: промышленные предприятия, металлообработка, там заняты тысячи людей. Мы пришли к выводу, что на самом хорошем из этих предприятий доля неформальных правил больше, чем формальных - надо придумывать какую-то теорию. Не надо. Институционалисты, правда, они из другой нации, - они экономисты, Аузан у вас выступал на эту тему, Ясин прекрасно рассказывал о неоинституционализме. социальный институт – это такая общественная структура, которая поддерживает определенные правила поведения, наказывает за отступление от этих правил. Согласно Норту, Коузу и другим неоинституционалистам, социальными институтами являются привычные, общепринятые правила, те правила, которые перешли в культуре по наследству, которые общеприняты. Например, кто будет стоять под красным светофором, если нет машин? Конечно, он пойдет. А немец не пойдет, он будет стоять, как дурак, и ждать. Это я говорю по своему опыту. Я был в Берлине в советское время. Пустая вечерняя улица, ни одной машины ни налево, ни направо. Стоят молодые люди и ждут, когда будет зеленый свет. Я посмотрел на них удивленно и пошел. Они за мной тоже пошли.

В общем, неформальные правила, которые, например, на промышленных предприятиях обеспечивают нормальное функционирование всех социальных систем. Я беседую с одним уже немолодым рабочим, спрашиваю: «Скажите, по новому КЗОТу каждый новый человек, который поступает на завод, должен подписать трудовое соглашение. Там будут прописаны обязанности предприятия и т.д. Хотели бы вы, чтобы КЗОТ предусматривал трудовое соглашение с каждым рабочим?» «Зачем мне это надо?» - говорит. «Как зачем надо. Знать свои права», «Да я и так свои права более-менее знаю. А так он ткнет в какой-нибудь параграф и выгонит меня с завода». «А почему ткнет?» А я знаю, почему ткнет. Потому что он придет пьяным, и мастер ему скажет: «Ты, Петров, сегодня иди гуляй, а в воскресенье придешь и будешь работать». И вот так все крутится.

Если бы завтра по несчастному случаю отменили все неформальные правила, я не знаю, смогли бы выжить или нет, смогла бы Наташа, моя помощница и водитель, полузаконно объехать какую-то машину и все-таки успеть сюда. Смог бы я войти в аудиторию, где присутствует лишь половина студентов. Сейчас я вхожу, а по правилам нельзя было бы. А так вхожу: ну, половина студентов и половина, ну, и черт с ними. Сколько взять взятки кому-то? Я взяток не брал, не приходилось. А вот то, что врачей благодарить надо – это точно, и когда я попадаю в новую клинику, я еще не знаю, спрашиваю опытных пациентов, кому бутылку, кому конвертик, мне все объяснят, какой сестре шоколадку, а какой тоже конвертик лучше бы. Вот так мы и живем. И так живем не только мы, а еще китайцы, индийцы. А это, кстати, не самые отстающие страны. Это страны, которые сейчас быстро идут вперед, а пиетета к писанным законам, как и у нас, в этих странах нет. Значит, эти неформальные правила работают. Кто придумал? Западные ученые. Норт придумал, Нобелевский лауреат да еще к тому же экономист. Можно привести и другие примеры, их много, я не хочу тратить время.

Буквально в любой ситуации в России, в которой нельзя было бы изучать, опираясь на имеющиеся теории. Я повторю то, что написано в журнале «Национальная социология», мне самому очень понравилось, когда прочитал. Мы едем в поезде с одним нигерийцем, он член исполкома международной ассоциации. И он мне говорит: «Мы, нигерийцы, учились в Англии, выучили все, что нам надо было там учить. А потом я со своими студентами решил проверить парламентские протоколы с тем, чтобы понять, какая фракция какую позицию занимает, и ничего не вышло. По протоколам получается, что эта фракция более консервативна, та более правая, эта более левая. Ерунда вышла. Потому что у нас в Кении имеет значение не то, что говорит парламентер, а как он это говорит, каким тоном, и какие жесты при этом использует. И представители его фракции понимали, что он против, хотя он говорил «за» прием закона, а мимикой показывал, что против». Так как изучать? «Нужна своя кенийская социология» - сказал он. Я говорю: «Вам новый кенийский велосипед совсем не нужен, потому что он уже изобретен. Возьмите Альфреда Шютца, он в том числе занимается body behavior, пониманием людей, которые жестикулируют. Почитайте внимательно, и Шюца вам будет достаточно, не нужен вам кенийский велосипед». Точно так и у нас.

А между тем особенно в последнее время появились коллеги, которые говорят, что нужна национальная социология. Это вопрос, нужна она или не нужна. Был период, я написал на эту тему статью. Я очень коротко скажу о ней. В истории социологии был период – XIX в. – когда возникали классические теории. И эти классические теории возникали в разных культурных, политических, экономических теориях, и социологи должны были отвечать на вызовы современности и каждый строил свою теорию: немец одну, француз другую и т.д., т.к. разные условия. Сегодня этого нет, сегодня мир связан в систему. Конечно, национальные особенности остаются на века, но ни одна страна не находится вне системы. То, что классики: Вебер, Маркс, Дюркгейм занимались капитализмом (а мы тоже живем при капитализме, рыночном), значит, их теории имеют ядро, которое годится для анализа современности. Ни одна национальная школа не возникала по проекту: вот национальную школу создадим. Единственная наша национальная школа, которую на Западе принимали, - это субъективная школа: Михайловский, Кареев, Лавров. Она доказывала, что объективно мир придет к справедливому обществу. Это была русская социология, очень хотелось Михайловскому, Карееву и др., чтобы было справедливое общество. Пока не получается.

Тот, кто считает, что нужна национальная социология, скорее всего, путает две вещи: идеологию и науку. Потому что идеология – это выражение социального интереса, а наука – это стремление к познаниям, и смешивать их нельзя. И Вебер, наш учитель, говорил, что когда социолог ведет исследование, он должен быть ценностно непредвзятым. Когда он провел исследование без предвзятости, а потом использует результаты для пропаганды каких-то идей, которые кажутся ему справедливыми, тогда – пожалуйста. Но когда ты начинаешь работу, ты не должен быть идеологически, ценностно направленным.

Я прочту текст Владимира Добренькова, декана факультета социологии МГУ, профессора. Вы можете не поверить, но я читаю буквально. «Образование, в особенности, гуманитарное, априори является идеологизированным, иным оно не бывает. Любая попытка представить его свободным от идеологии – это лицемерие. А плодом так называемой деидеологизации образования (а это, между прочим, записано в Конституции РФ, что страна деидеологизирована) является лишь подмена идеологии иными идейными установками, субъективными взглядами авторов курсов (например, Ядова), преподавателей, других заинтересованных групп», Так выходит, я не могу иметь своего взгляда, когда преподаю? Значит, нужна общая идеологизация, которая Конституцией отменена (и слава богу). Две несовместные позиции идеолога и ученого.

Конечно, бывают такие люди, которые сочиняют собственные теории. Они и сейчас мне, и мне часто присылают письма с просьбой поддержать какую-то теорию, опубликовать и т.д. Но это для своих, это теория для своих. Это примерно, как у изобретателя, когда Бюро изобретений не хочет принять его изобретение, так он мается и мается. Это будет тоже изобретение для своих. Оно вряд ли поможет социологам, а идеологам поможет.

Я подхожу к заключению. В мировой социологии сегодня наблюдается ослабленное внимание к теоретической социологии. Теоретиков всегда было мало, но было довольно много студентов, которые шли в теоретики или учились у теоретиков, теперь их мало. В аспирантуру идет меньше, больше идет зарабатывать деньги. Целая группа наших социологов во главе с Никитой Покровским два года тому назад ездили в Америку специально изучать проблему американского университета, как там это поставлено. Они пришли к выводу, что американским студентам говорят: «Нужно useful, полезное знание». Профессор ценится по тому, сколько грантов он принес в свой институт. Все прагматизируется в рыночном обществе. Размываются границы предметной области – это тоже факт. Больше направленность на изучение определенной проблемы.

В наших университетах тоже сокращается доля тех, кто хочет заниматься теорией, это я сказал. Однажды меня пригласили выступить на семинаре в Черноголовке (там, в основном, физики), далеко я ехал, дождя, правда, не было, все было нормально с этой стороны. Но они замучили вопросами, поскольку, как говорят в Академии, они технари. Ну, и технари говорят, что это все не наука и т.д. Тогда одна философ, который там присутствовала, С.Я. Матвеева, решила защитить социологов. Она им сказала: «По-моему…»

Я научился у Шанина. Шанин говорит, что в России очень просто, можно говорить 100 лет. Но надо сказать «я заканчиваю», а потом еще 10 минут, а потом еще 15 минут.

Матвеева сказала: «Эта наука, социология, как и многие другие, начинала, как ребенок». Ребенок – это для нас Конт, например, и, наверно, Дюркгейм, они подражали взрослым наукам. Один - физике, поэтому статика, динамика – хорошие слова. Другой – биологии, организм. Потом они вышли из этого возраста и стали юношами. А юноши – это Вебер, Маркс, например. Они лучше понимают кого-либо другого, поэтому стали строить собственные законченные теории, ругая всех остальных. Маркс вообще ни на кого из социологов не ссылался, а Вебер иногда на Маркса ссылался. Когда социологи повзрослели, они начали понимать, что надо обратиться и к другим наукам. Это юноша, подросток думает, что он самый умный, а когда подрастет, он думает, что, может, еще кто-то прав. Стали обращаться к психологам, к экономистам, кто к кому. А когда социология вошла в стадию первой зрелости (а демографы не любят говорить о старости, они говорят «первая зрелость», «вторая зрелость»), то они поняли, что вообще ничего не понимают.

Теперь можно говорить, что социология будет вечно развиваться, вечно будет искать что-то новое. Я думаю, что этой области знания принадлежит большое будущее. Наверно, в какой-то период бывает спад интереса, в какой-то период бывает подъем интереса, и если страна начнет идти по какому-то иному пути, нежели тот, который сейчас предписан, тогда понадобятся специалисты. Они и сейчас используются. Дело темное использует, имеются в том числе государственные заказы. Но используются ли эти данные, до конца не ясно, может быть, и используются. Но то, что в целом ряде стран социологи процветают – это факт. Значит, наверно, и Россия не из последних с этой точки зрения. Спасибо.