Аэлита Забродина (Соцфак МГУ): Я хотела спросить, существует ли в мировом социологическом сообществе такое понятие, как социология безопасности? Если оно существует, то отличается ли оно от того, что понимается под социологией безопасности в России, в частности на социологическом факультете? Спасибо.
Ядов: Я отвечу очень просто. Комитета по социологии безопасности нет. Из этого не вытекает, что такое направление возникнуть не может. Я читал учебник по социологии безопасности, автор Кузнецов, и он выходит из положения так, что всюду подставляет словечко «культура»: культура безопасности, культура опасности и др. – и таким образом это делается социологией. В том, что безопасность надо изучать, я не сомневаюсь, но в какой мере это социологическое направление, я не знаю.
Борис Долгин: Для тех, кто, может быть, не знает, на Соцфаке существует специальная кафедра социологии безопасности.
Характеров Никита(Соцфак МГУ): Вы упомянули о возможности создания у нас национальной социологии специфическими социологами, в том числе господином Добреньковым. Как вы думаете, в какой мере они осознают, что производят не социологию, а идеологию? В какой мере они считают себя социологами, а в какой мере – политическими фигурами, и разделяют ли они эти два понятия? Насколько они понимают, что их ангажированная политическая деятельность мешает научной деятельности?
Ядов: За других говорить тяжело.
Долгин: Особенно о том, как они себя осознают.
Ядов: Да, особенно об этом. Ясно одно, что тот, кто осознает себя серьезным социологом, должен следить за социологической литературой, своей и зарубежной. Я сейчас уже старый, не езжу на конгрессы, но я очень активно посещал конгрессы, был вице-президентом Международной ассоциации социологов, Международного института социологов и даже Европейской ассоциации психологов (я частично психолог). Ты получаешь информацию не столько из книг и из интернета, сколько из разговоров. Из разговора со Степиным я получил очень много и уже потом начал читать его книгу. Из разговора со Штомпкой я многое понял об активистской социологии. Ее тогда у нас еще не было, это было 25 лет назад на Венском конгрессе. Мы сидели, говорили, он неплохо говорил по-русски, если надо было, вставляли предложения по-английски, он по-английски тоже говорил. Он с невероятным энтузиазмом рассказывал об этом направлении в становлении общества, это даже перевести нельзя -becomingsociety, общество «становится», все время «становится», потому что люди его делают. Я тогда понял, что это действительно здорово. Я был директором института, однако я вырвался на целый месяц. Британский совет уехал в Англию, и я сделал единственное: взял карту для ксерокопирования на факультете социологии в ВШЭ и всю ее использовал. Я сидел до ночи, набрал большие коробки, потом приехала какая-то группа не то спортсменов, не то музыкантов, они все эти коробки разделили между собой на таможне, и так я проехал, иначе мне бы не хватило денег, чтобы это оплатить. В общем, надо бывать на международных конгрессах. Если авторы будущих теорий не интересуются тем, что происходит за рубежом, другой социологией, то ничего они не могут сделать. Опять же в опубликованной статье, Штомпка (я его люблю) выделяет эзотерическое направление в социологии. Кто такой эзотерик? Это тот, кто изучил то, что было написано до него Парсонсом, например, или Гидденсом, или самим Штомпкой, а потом пишет какую-то теорию для того, чтобы улучшить, исправить, кстати, используя все ценное из тех теорий, которые имеются. Если наши упомянутые персонажи этим не занимаются, а занимаются идеологией, я не знаю, кем они себя ощущают.
Долгин: Я позволю себе тоже задавать вопросы. Вы согласны с тем, что процесс появления социологических теорий, как и других теорий, во всяком случае, в социальных науках, может быть связан с некоторой культурной ситуацией в обществе, где живет ученый?
Ядов: Абсолютно согласен. Более того, в XIX в. так оно и было.
Долгин: А сейчас этого совсем нет?
Ядов: Сейчас это заметно, но малозаметно. Я опять сошлюсь на ту статью, которая опубликована. Есть такой швейцарский социолог, редактор журнала Коэн-Хютер, он пишет, что Макс, прежде чем стать Вебером, Максом Вебером, был немцем. Он прав, потому что только немец может считать, что высший уровень социального действия (если вы помните, что такое высший уровень у Вебера) – целерациональный. Т.е. самое примитивное – это делать, как я, по традиции, следующий уровень – это ценностноориентиврованный, советский, «все ради победы». Ради победы действительно все, но был даже анекдот, я люблю рассказывать его студентам. Астрономы предсказали, что Земля рухнет через два дня: падает какой-то астероид. В одних странах оргии, другие молятся, а на Красной площади – «Закончим пятилетку в оставшиеся два дня!» Вот это ценностно-ориентированный. А целеориентированный – это постоянно считать затраты и прибыль.
Александр Чаянов – совершенно русский, потому что он говорит, что русский мужик живет понятием достатка. Ему нужна лошадь, дочку выдать замуж и пр., а больше он не будет работать, он лучше посидит за бутылкой с приятелем и помечтает. И так оно и есть. Тот же Питирим Сорокин. Он ценится в мировой литературе не за циклы: один цикл рациональный, второй – эмоциональный. А в конце концов, по Сорокину, произойдет слияние, и будет чудесная цивилизация, которая совместит рациональное и эмоциональное. Это был Питирим, которого воспитывали в православии. А другие идеи Сорокина: социокультурная система, стратификация – приняты везде и всюду. В общем, да, было. Сейчас – тоже да, но гораздо меньше. Я, честно говоря, не могу привести хороших примеров, кроме одного. Скажем, разговор с Берто. Я говорю: «Расскажи мне, чем отличается ваша французская социология от всяких прочих», Он говорит: «Во-первых, у нас нет нашей французской социологии (это его слова!). У нас много социологов, и каждый – барон. Если мой аспирант уйдет к Бурдье (он был тогда жив), то я его выгоню к чертовой бабушке. А если аспирант Бурдье поступит точно так же, то приму. Каждый охраняет свою территорию. Может быть, теория Бурдье о полях связана с английской традицией? Каждый барон сохраняет свою территорию. В Англии этого нет, в Америке нет». Т.е. какие-то национальные особенности есть. Америкацы до сих пор, как американцы давно, занимаются, в основном, своими американскими проблемами. Они считают себя особым обществом. Это естественно особенное общество, они не европейцы, по-другому выстраивалась страна. Но влияние культуры, конечно, должно быть, не может не быть. Но не за это ценится готовая теория. Если она сильно культурно связана, то это кенийский велосипед.
Долгин: Как бы вы структурировали поле российской социологии по школам, направлениям?
Ядов: Тут бы кого-нибудь не обидеть. У нас есть несколько направлений из тех, которые заметны, важны, имеют своих учеников, последователей, выпускают журналы. Допустим, это те, кто занимаются культурной антропологией. Это очень сильное направление. С одной стороны, питерское направление, с другой стороны – Елена Ярская и ее муж Павел Романов. Это одно, очень сильное направление. Затем, я думаю, что в целом очень сильны культурологи (это, прежде всего, Леонид Ионин), те, кто полагают, что именно культура или культурологическая социология будет доминирующей. К этому есть основания, потому что чем больше человек уходит от древности и идет к современности, тем больше созданное руками или головой человека влияет на экономическую или социальную жизнь, и действительно культура (а наука относится к культуре) играет все большую роль. Итак, культурологи, Ионин и др., на Западе – Александер. Затем – рационалисты, сторонники Парсонса, они хорошо представлены в Московском университете. Правда, и Парсонса они, по-моему, толком не знают, во всяком случае Мертона не знают, а Мертон – это мостик к современному активизму. Мы всегда спорили с Геннадием Батыгиным, серьезно он написал это или шутил, демонстративно показывал, когда он говорил, что адаптация может быть конформной и революционной – это тоже адаптация: я не признаю ничего и утверждаю свои идеи – это тоже адаптация. Его схема адаптации так строится, так есть и другие варианты, уход из жизни – тоже адаптация. Ну, какая же адаптация, когда адаптация у Парсонса только конформная? На это Гидденс сказал: «Обструганный болван – это и есть социализированный человек». Я люблю анекдоты, в шутку рассказываю студентам, что один человек изобрел автомат для бритья, и ему говорят: «Послушайте, физиономии-то у всех разные!», а он отвечает: «Ну, сначала будет больно». Итак, это сторонники функционализма.
Затем очень сильны те, кого можно назвать феноменологами, но самое главное у этих феноменологов – это исследование качественными методами. В нашем институте это Вика Семенова, и из больших теоретиков - всё. Что касается специалистов в разных областях, сторонники Бурдье – такие бурдьевисты, которые издают здесь не без помощи Франции переводы французских авторов, самого Бурдье, толкуют его, развивают дальше. Например, Н. Шматко (она училась у Бурдье) говорит, что социальные классы – это не то, что Маркс или Вебер, это то, что Бурдье. Пока нет представителя этой группы, его субститута (я говорю: «Наташа, скажи «представителя»!», нет, «субститута»), так и нет класса. Вот скажет Жириновский: «Мы…» - это класс Жириновского, условный, конечно, класс.
Еще работают великолепные неомарксисты. Кстати, марксизм далеко себя не исчерпал, потому что наше общество капиталистическое, в нем есть те, кто называются работодателями (Маркс их называл эксплуататорами), в обществе есть наемные работники, которых он называл пролетариями, но они не созрели, не стали классом для себя. Ведь у Маркса был класс не только «в себе», он объективно имеет иные интересы, чем другой, а для себя, тогда он солидарен, когда он солидарен, он выступает вместе. А что произошло на «АвтоВАЗе»? Один забастовал, а остальные не поддержали. Когда будут нормальные классы, тогда вполне годится марксистский классовый анализ. Почему англичане, которые живут на родине демократии, гордятся, что у них классовое общество? И там существуют ежегодные переговоры по конституции между представителями фирмы и представителями профсоюза, заключается генеральное соглашение, причем это корпоративно. У нас тоже в конституции написано «корпоративно», только никто ничего не делает. Наш КЗОТ ужасен, он предлагает, чтобы представители рабочих на переговорах были делегированы от тех, кто составляет большинство профсоюза. Это традиционный профсоюз, который «в кармане» у директора. Наш новый КЗоТ говорит, что несогласованные вопросы (а раньше время переговоров по согласовыванию вопросов не ограничивалось) откладываются в сторону, как нерешенные, и профсоюз подает в суд. Наши профсоюзы в суд никогда не подают, потому что они не выиграют у директора. Классовая теория тоже пойдет, неомарксисты еще не померли.
Короткий: Здравствуйте. Мне кажется, что в вашей речи есть логическое противоречие. Я не хочу защищать Добренькова, хотя у меня были связи с Социологическим факультетом, и мне сказали, что вы работаете в ВШЭ, я надеюсь, что вы не конкурирующие фирмы с социологическим факультетом, что обусловливает и мотивирует ваши взгляды.
Долгин: Владимир Александрович работает в ГУГНе.
Ядов: В Высшей школе я подрабатываю. Факультет социологии ГУГН и Высшая школа – это бомж и богатенький дядя.
Короткий: Но вопрос мой другой, более теоретический. Вы сами сказали, что Добреньков полностью неправ, когда говорит, что социологи определенно идеологически, мировоззренчески мотивированы. А потом окончание вашей речи было о том, что есть марксистский подход в идеологии, антропологический. Антропологи точно стоят на определенных антропологических позициях.
Долгин: И на очень разных мировоззренческих позициях.
Короткий: Тем более. Я полностью согласен с ведущим, что они, здесь же и культурологи с Брониславом Малиновским, стоят на разных позициях. Получается, что сейчас вы говорите, что они стоят на разных мировоззренческих, идеологических позициях, а до этого говорили, что Добреньков был не прав, когда он сказал то же самое, что вы. Понятен вопрос?
Ядов: Мне понятно, но вы не правы. Идеология не есть мировоззрение. Всякая идеология есть мировоззрение, но не всякое мировоззрение есть идеология. Например, я могу быть буддистом, это мое мировоззрение. А идеологически я консерватор, левый, черт знает кто. Я написал книгу про идеологию. Не очень толстую, но она так и называется «Идеология, как форма духовной деятельности».
Объясню насчет идеологии. Между Лениным и Плехановым шел большой спор, что такое идеология. Ленин в соответствии со своими взглядами говорил, что идеологи могут создать только партийные интеллигенты – это осознанный, ясно выраженный, как бы мы сегодня сказали четко артикулированный на языке, понятном простому народу, интерес рабочего класса. Сам рабочий класс не выработает идеологию, ее надо вносить в рабочие классы. Плеханов говорил, что идеология – это кристаллизация массового сознания, массовых чувств, простых стереотипов, настроений. Какая идеология рождается у нас? Оставим советское время, она зарождалась сверху. Какая идеология рождается в российском народе, какая может быть идеология? Идеология справедливости, больше ничего. Мы хотим жить справедливо, по совести, так всегда жили наши предки. Кстати, так учит и Священное писание в трактовке Русской Православной Церкви. Но мировоззрение – это взгляд на мир, который не сводится к социальному интересу. Идеология – это точное выражение социального интереса. Тому, кто является идеологом, что-то нужно, или нужно его группе, она хочет что-то получить, я не знаю, что она хочет получить. А человек, обладающий мировоззрением, просто смотрит на мир по-своему, не так, как обладающие другим мировоззрением. Он не требует получения чего-то из-за своего мировоззрения.
Долгин: Я правильно понял вашу позицию, что социолог, как любой другой человек, может иметь свою идеологию, но только он будет ее иметь как человек, а не как ученый?
Ядов: Социолог и как ученый может иметь мировоззрение. И когда я ссылался на Вебера, что социолог не должен опираться на ценности, его исследование должно быть ценностно-нейтральным, он имел в виду, что когда вы начинаете исследование, вы не должны заранее ставить себя в положение сторонника или противника каких-то процессов, вы изучаете их, как они есть. А когда закончили изучение – пожалуйста, говорите, что угодно, что к этому хорошо, к этому плохо.
Долгин: Условно говоря, в позиции Добренькова вас смущает то, что он пытается идеологию ввести уже в процесс исследования с самого начала.
Ядов: В исходный посыл. Давайте посмотрим подробнее. Я русский наполовину, наполовину еврей. Поэтому можете меня считать, кем хотите, но я русский по культуре, и по-еврейски знаю только «шалом». Что такое русский стереотип? Соборность. Вы наблюдаете соборность?
Реплики из зала: Нет. Нет.
Ядов: Соборность родилась тогда, когда люди жили в крепостничестве, когда именно община должна была выделить в армию, а кого-то не трогать, делили полосы. Что второе? Православие. Сколько у нас православных? По опросам общественного мнения, половина или больше. А сколько ходят в церковь причащаться или к пастырю? Едва 12-16%. Как вы на этом построите национальную социологию, которую не принимает и не понимает 2/3 населения и не хочет, наверно, принимать и понимать.
Короткий: Простите, но у вас неправильное понимание марксизма. Марксизм – это не идеология, это философия, определенное мировоззрение.
Долгин: Извините, а кто способен определить, что есть правильное понимание?
Короткий: Вы хотите сказать, что Маркс не философ?
Долгин: Я хочу сказать, что классификации могут быть разными. Говорить, что одна классификация верна, а другая неверна, если обе построены корректно, философски безграмотно.
Короткий: С этим я согласен. Но все-таки есть общепринятый взгляд, что Маркс – философ. Я говорю с точки зрения общепринятого взгляда. И если Маркс – философ и исходит из мировоззренческих предпосылок понимания мира, человека, общества, его движения, развития, как же можно говорить, что марксистские, неомарксистские социологи, совершенно не идеологизированы? Значит, Добреньков прав, когда говорит, что идеолог всегда ориентирован, подсознательно.
Ядов: Мой дорогой друг, представьте себе, я марксист, хотя, на самом деле, не марксист, я, будем говорить, неомарксист. Маркс мне далеко не чужд. Мне гораздо ближе те марксисты, которые вышли из него: Гидденс и пр., они в детстве были марксистами, но они уже не марксисты. Допустим, я чистый марксист. Я таким и был в советское время. Каким я мог быть? Только таким. Что Маркс, в отличие от Вебера, делал. Маркс рассматривал социальную структуру и вообще социальную жизнь в капиталистическом обществе таким образом, что делал из этого принцип для действия. Действие – революция, они все изменят. Вебер тоже занимался классами, но он никакой политической, идеологической концепции из этого не делал. Он различал классы, обладающие собственностью, властью, престижем, но только лишь потому что они более или менее успешны на рынке.
Короткий: Значит, у Вебера была другая идеология.
Ядов: Вы идеологией называете любую мысль? Пожалуйста, называйте.
Короткий: Конечно, любая философия, как система идей – это идеология.
Ядов: Я предлагаю закончить дискуссию тем, что посоветую вам прочитать в какой-нибудь энциклопедии или словаре, что такое идеология.
Алексей Дроздовский: У меня вопрос, как вы относитесь к теории социальных куматоидов и социальных эстафет Розова?
Ядов: Очень интересно. Больше ничего.
Андрей Кудрин: У меня очень простой вопрос. Вы позитивно отозвались о поле парадигмальности современной социологии. На ваш взгляд, как я понял, удачным итогом социологического исследования является предложение нескольких объяснений социальной действительности с позиции различных социальных теорий. Существует ли, на ваш взгляд, объективная истина, которая достигается с помощью научных методов? Это первый вопрос. И второй вопрос. Если мы рассмотрим различные социологические парадигмы (вы много говорили о Шютце), то мы увидим, что за спиной Шютца или Макса Вебера, франкфуртцев, чикагцев всегда стоит некая философская подоплека. За Шютцем мы увидим Гуссерля, за франкфуртцами - Маркса и Фрейда.
Долгин: И Гегеля.
Кудрин: Если вы все-таки признаете, что существует истина, то, наверно, должны существовать общая теория и методы, с помощью которых можно эту истину постичь.
Долгин: А как связаны эти два утверждения - о существовании истины и об обязательности одной общей теории?
Кудрин: Если истина существует, то существует, соответственно, некий единственный метод, с помощью которого ее можно познать.
Долгин: Совершенно необязательно. Попробуйте вывести логически одно из другого.
Ядов: Я вам отвечу на вопрос об истине так, как я это выучил 60 лет назад, читая Ленина. У Ленина была великолепная дискуссия по поводу профсоюзов. Там выступали Бухарин и др. Ленин говорил так: «Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна». Истина есть, но мы ее никогда целиком не схватим, она нам даже не нужна целиком. Что это?[показывает на чашку]Чашка. Если я ее переверну, что это такое? Стакан для накрывания мухи. А что это такое, если я ее швырну? Предмет для бросания. А если она расписана цветочками? Предмет искусства. А что это такое? Фарфор или фаянс. А это? Может, даже железо. Короче говоря, мы должны в исследовании ставить перед собой конкретную цель, подбирать какую-то адекватную, наиболее близкую для этого теорию, получив результаты, попробовать анализировать то, что мы получили с точки зрения других теорий, которые мы пока не применяли или применяли периферийно, и получим какое-то относительное знание, которое буквально завтра будет преодолено, исправлено в соответствие с той ситуацией, которая будет завтра. А абсолютная истина – у Господа Бога.
Кудрин: Правильно ли я понял, что, с вашей точки зрения, нам не стоит ожидать появления интегрированной социологии, а не ряда социологий, как мы сейчас имеем?
Ядов: Нет, я думаю, что в будущем будет еще больше социологий, чем сегодня. Потому что многие из тех, которые уже существуют, до конца себя не исчерпали. Конечно, я могу привести анекдоты из истории социологии. Например, вряд ли кто-то будет считать, как Дюркгейм, что общество солидарно по природе, что оно не может не быть солидарным, это его естественное состояние, только солидарность может быть механической или органической. Но мы же не видим солидарного общества. Нет его. Так что оставим это в стороне.
Реплика из зала: Смотря в чем.
Долгин: А в чем вы видите целиком солидарное общество хоть где-нибудь?
Реплика из зала: В языке.
Долгин: Нет, если вы посмотрите на общество, вы увидите очень много разных языков, представители разных групп друг друга не поймут.
Реплика из зала: Если оно все целиком говорит на русском языке.
Долгин: На разных русских языках.
Ядов: Я имею в виду большие общества. Я не слышу, о чем вы говорите, но маленькая община, маленькое сообщество может быть солидарно. Что касается больших обществ, то оно солидарно по ситуации.
Григорий Глазков: Владимир Александрович, вы в вашем выступлении, как пример, привели ситуацию, что телевизор нам что-то внушает, и мы начинаем думать таким образом, как сказал телевизор. Меня несколько задело такое высказывание, оно мне не кажется вполне высказыванием социолога. При таком разделении на «они» и «мы», кто тогда «они»? Телевизор не может быть «они». Можно предположить, что то, что говорится по телевизору, - это, скорее всего, часть «мы». Хотелось бы, чтобы вы объяснили, что вы имели в виду именно как социолог, делая такое высказывание.
Ядов: Я имел в виду, что сам я телевизор очень мало смотрю, я больше слушаю радио «Эхо Москвы». Но смотрю и телевизор, когда мне скучно, я ищу какой-нибудь интересный фильм. Что касается большинства народа, то я знаю на основе телевизора, там действует один-единственный главный принцип – рейтинг. Какие программы получают высокий рейтинг, те программы и идут, в таком формате. Посмотрите, а вы смотрите, какие развлекательные программы там идут. И это, между прочим, характерно не только для нас, но и для всего мира. Я слушаю специалистов по телепрограммам, это не только наша беда. Т.е. телевизор ориентирован на людей, которые заняты обыденными проблемами, отнюдь не на интеллектуалов, и они хотят отдохнуть после тяжелой работы, вот и все. Вы знаете, что каналы, в основном, так или иначе контролируются. Сколько раз вы видели Путина на этих днях? Сколько раз вы видели там кого-нибудь из оппонентов Путина, если такие есть? А они есть. Ни разу. Вот по радио я слышал того, другого, пятого, десятого, а по телевизору – только Путина.
Глазков: Про это и вопрос. Вы сейчас в том числе говорили, что это беда, наша и не только наша. Слово «беда» вы произносите, как социолог или как кто? Мне кажется, вполне можно говорить об этом, как об идее, относиться к этому эмоционально, оценочно. Но если социолог говорит об этом явлении, то мне кажется, что язык, система понятий, отношение к этому явлению будут несколько иными, чем то, что вы сейчас проявили.
Ядов: Я говорю, как социолог, я повторяю теорему Томаса. Как люди конструируют мир, в таком стиле они и действуют. Он для них реален по результатам их действий. Выборы пройдут, и посмотрим.
Глазков: Тогда получается, что телевизор для тех людей, которые ему верят, - способ, с помощью которого они же этот мир и конструируют. Мне кажется, что тут деление на «они» и «мы» возможно, но тогда надо обсуждать особым образом, что это означает с социологической точки зрения.
Ядов: Социологии вообще нет. Я в данном случае привел конструктивистскую позицию. С точки зрения конструктивизма, как вам внушает конструирование мира, так вы и действуете.
Глазков: А кто с этой точки зрения является субъектом внушения? Телевизор же – это не субъект, это канал. А общественный субъект – это кто? И какое место он в этой общественной системе занимает? Мне кажется, что такой разговор будет социологическим.
Долгин: Я попробую объяснить, о чем говорит Григорий Юрьевич. Если я правильно понимаю, то речь идет о том, что при конструировании реальности достаточно сложное соотношение между субъектом и объектом этого конструирования, если конструирование идет изнутри общества, поскольку оно осуществляется не какими-то марсианами, а людьми, которые тоже являются гражданами России.
Ядов: Телевизор остается главным каналом для конструирования общества. Это первое утверждение. Основные каналы радио, газеты - тоже. Люди газеты читают, особенно местные. Телевизор у нас смотрит абсолютное большинство. Эти люди конструируют мир так, как им подсказывает телеэкран, вот и все.
Глазков: Я еще раз поясню. Например, социолог, стоящий на классовых позициях, в этой ситуации мог бы сказать, что есть господствующий класс, у которого в руках находятся СМИ, и этот класс, пользуясь этими инструментами: телевизор, радио и т.д. – воздействует на массовое сознание. Это был бы подход классового социолога. А ваш подход каков?
Ядов: Я на 100% с вами согласен.
Глазков: Я ничего не сказал, я привел пример. Это сказал бы сторонник классовоориентированного подхода. Это тоже был бы тоже социологический подход к этому явлению, но у классовоориентированного социолога. А у вас какой подход?
Ядов: Я дал одно объяснение, конструктивистское. Конструктивисты говорят, что если люди так конструируют мир, а мир конструируется телевидением и т.д. Но если бы я стоял на позициях Маркса, что господствующий класс определяет, что происходит в обществе, то у господствующего класса (а у нас не класс господствует, а некая олигархия, согласитесь), эта олигархия и конструирует мир. Это, условно говоря, класс, его иногда называют «политический класс».
Александр(выпускник ГУГН):Владимир Александрович, у меня два маленьких примера и вопрос. Известная группа фундаментальных российских социологов решила выпустить социологическую энциклопедию в 25 томах, все более-менее знают, кто это. Я открыл третий том и увидел на сорока страницах изложение темы «Муравейник, как социальное общность». Это первый сюжет. И второй сюжет. В нашим университете слава богу таких не было, но мы ходили на разные социологические факультеты других университетов, часто преподаватели днем говорили, что социолог – это опора гражданского общества, что мы должны быть критичны, должны действовать, должны, как Пьер Бурдье выходить бороться, искать в себе ресурсы и т.д. После лекции, вечером, прочитав чьи-то эссе, подходили говорили: «Тут у нас с «Единой Россией» небольшой проектик, приглашаю вас поконсультировать». В связи с этим у меня к вам вопрос. Чему современный университет НЕ должен учить студентов? Спасибо.
Ядов: На первый вопрос я могу сказать, что энциклопедии я не читал, у меня ее нет. Я посмотрел один том, потом отложил и себе не приобрел, а в библиотеку не хожу. А чему не должен учить – это трудно ответить. Он должен учить социологии, это я знаю. Но как учить социологии? Мы вчера на заседании Ученого совета обсуждали, как надо перейти на систему бакалавриат и магистратура. Долго обсуждали. Мы не знаем точно, чему учить. Мы знаем только, что надо учить так, чтобы современный социолог знал современную социологию.
Долгин: Я думаю, что заданный вопрос подразумевал еще один. Будучи одновременно представителем социальных наук и в то же время гражданином, как социолог должен относиться к социальному цинизму? Правильно я вас понял?
Александр: Как интерпретация это возможно.
Ядов: Социолог, которого не волнуют проблемы общества, не должен идти на такой факультет. Только тот, кого волнуют проблемы общества, и они ему не безразличны, и хочет понимать, что происходит в обществе, пойдет в социологию.
Александра Чекалина (Соцфак ГУГН): Один маленький насущный вопрос. Расскажите, какие проблемы сейчас стоят перед отраслевыми социологиями, и что ожидают от молодых специалистов?
Ядов: Я скажу, как декан своего факультета. Каждый университет имеет какую-то свою программу, поэтому я не могу говорить за все университеты. Что касается ГУГН, Государственный университет гуманитарных наук, он при Академии Наук, то мы готовим исследователей и преподавателей и очень хотели бы, чтобы наши студенты в конечном счете научились не только наукам, но исследованиям, а потом стали бы учеными и преподавателями. Но есть масса других университетов, например, Высшая школа экономики. Она ориентирована, в основном, на экономсоциологию, я читаю там общий курс теории и должен сказать, что я не в восторге. Они ходят на эти занятия, очень хорошо говорят, язык хорошо подвешен, но историю социологии они не знают и не интересуются. Они ее знают, поскольку должны знать, но не интересуются. Значит, у каждого университета есть своя программа и своя задача. Например, ВШЭ готовит специалистов, прежде всего, в области экономсоциологии. И сказать вообще, что должен знать социолог и кем он должен быть, сложно. Одно скажу, что уже говорил: он должен беспокоиться о состоянии общества и делать все, как профессионал, чтобы помочь обществу найти правильное решение тех проблем, которые есть.
Глазков: А в чем может быть помощь, если «найти проблемы»? Я бы, скорее, поставил вопрос о том, что он может помогать обществу себя осознать. А вот искать решение проблем, мне кажется, это не дело социолога, потому что тогда он будет очень ангажирован и ученым в этой степени быть перестанет.
Ядов: Это философский вопрос. Помочь осознать обществу само общество – это, конечно, задача большая. Но социолог все-таки должен заниматься социальными проблемами, прежде всего, а не вообще "осознать общество". И помогая решать те или иные проблемы, обнаруживая эти проблемы, как, например, открывать двери перед сзади идущим – это важно.
Глазков: Это моральные проблемы.
Ядов: Моральные. Но социологи этим занимаются.
Долгин: Последний вопрос. Как вы считаете, почему в России настолько значимое место в социологии или в том, что понимается под социологией, занимают полстеры, их сфера? Или само это утверждение ошибочно?
Ядов: Полстеры – это, можно сказать, как раз национальная социология. Потому что по результатам исследований они дают представление о том, каково состояние общества, состояние умов людей, граждан этого общества. Они применяют универсальные методы, те же самые, что полстеры в других странах. Они исключительно важны, потому что это зеркало общества. Именно полстеры – зеркало общества. Хочет ли правительство или общество смотреть в это зеркало – это другой вопрос. Всем спасибо.