Это было незнакомое чувство. Совсем. Она никогда не испытывала ничего подобного. Считала себя не способной… ревновать.

Да и не возникало прежде причин. Катя, конечно, допускала мысль о других женщинах в его жизни. Но какое-то прежде отвлеченное представление, никак не связанное с реальностью, в действительности оказалось слишком болезненным. Нестерпимым.

Голос профессора доносился откуда-то издалека. Она почти не различала слов. А вот смотреть самой себе запретить не могла. Иначе – другими глазами.

Раньше, еще в школе, Катя никогда не понимала подруг, влюбляющихся в звезд эстрады или кино. Именно звезд – манящих, но недосягаемых. Невозможно далеких. Как можно было страдать из-за человека, принадлежащего к другому миру?

Ей вспомнились наивные, почти детские россказни девчонок о волшебных встречах с кумирами, о необычайных страстях, якобы вспыхивающих между абсолютно разными людьми. Все понимали, как далеки эти истории от реальности, но почему-то продолжали их сочинять.

Как и Катя. В кого она влюбилась? В человека, затронувшего потаенные струны ее души? Самые чувствительные ноты? Он знал слова – именно те, в которых девушка нуждалась. Чувствовал ее мысли. Угадывал желания. Оказывал поддержку именно в те моменты, когда этого больше всего не хватало. Был ближе самого близкого родственника.

Ее чувство стало неизбежностью. У Кати не существовало никаких шансов спастись от наваждения, не заболеть собственной мечтой, сконцентрировавшейся в этом мужчине.

Она будто видела его впервые. Не преподавателя, способного заинтересовать своим предметом даже самых никчемных студентов. Не романтического возлюбленного, дарящего такую нежность, от которой срывало дыхание. Просто мужчину. Живого. Настоящего. С реальными потребностями, которые она, Катя, даже не знала, как удовлетворять. Нуждающегося не во влюбленных взглядах глупой девчонки, а в гораздо более приземленных вещах, но оттого не менее важных.

В приготовленном заботливыми руками завтраке. После бессонной ночи… Очередной… У нее бы точно ничего не вышло, ведь Катя и понятия не имела о его предпочтениях. Ни в еде, ни в…

Щеки залил румянец, когда девушка вспомнила позолоченное загаром лицо незнакомой женщины. Ее руки с безупречным маникюром. Руки, которые готовили ЕМУ завтрак… и дарили наслаждение. Не принятое от нее.

Девушка неожиданно заметила, как смотрят на Кириллы другие студентки. Они посылали ему многозначительные взгляды, бросали усмешки, стараясь завладеть вниманием. Не профессора – мужчины, привлекательного и впечатляющего. Было ли им известно о женщине в его жизни? Таких не бросают. Такие сами никуда не отпустят любимого человека… Не станут ни с кем делить…

Почему-то о соперницах принято думать, как о холодных, расчетливых стервах, врывающихся в отношения неожиданно и безжалостно, готовых смести все на своем пути, лишь бы достичь желаемой цели. Только та красавица даже отдаленно не напоминала стерву: она любила его. Это чувство было настолько очевидным, что Кате хотелось кричать. Выть от бессилия, оплакивая собственную глупость.

Даже равнодушие Кирилла не казалось таким мучительным, как одна только мысль о наличии в его жизни другой женщины. Такой. Идеальной. Любящей. Фантастически красивой.

Она и не являлась соперницей. Если бы Катя и решила бороться, ее действия были бы обречены. Воевать с любовью – все равно, что стрелять в самого себя. Смертельно опасно. Бесчестно. Бессмысленно. Да и силы слишком неравны…

– Я хочу слышать именно ваши мнения. Критические взгляды на произведение мне хорошо известны и неинтересны. Говорите. Все, что хочется. Все, что приходит в голову. Только ваши мысли, не чужие.

Аудитория оживилась. Катя даже не сразу поняла, какую книгу все обсуждают. Впервые в жизни не слышала ЕГО лекцию. Вообще ничего не воспринимала, кроме собственных переживаний. Как оказалось – напрасно. Судьба, будто в шутку, даже тему подкинула такую, которая слишком сильно пересекалась с ее метаниями.

– Не может быть неправильных ответов. Но если вы уверены в чем-то, сумейте это доказать. Пробуйте.

Девушка плохо помнила содержание повестей Айтматова, а ту, о которой говорили сейчас, читала только однажды. Подобрала капельки воспоминаний, смутный образ женщины, оскорбленной самым главным в жизни человеком. Сильного мужчины, готового отпустить любимую, отдать другому, неверному, нечестному, но значащему для нее так много.

Картинка получилась очень живой, особенно сопровождаемая ЕГО словами:

«Как увидела его, так и посыпались поленья на пол. Однако никто из нас и виду не подал. Будто встретились впервые. Тем более я должен был держать себя в руках, чтобы каким-нибудь неосторожным словом или намеком не причинить им боли, не помешать заново понять друг друга. Я тут ничего не решал. Они решали: между ними было их прошлое, между ними был их сын, с которым я лежал на кровати, прижимал к себе и ласкал.

В эту ночь никто из нас не спал, каждый думал о своем. И я о своем.

Асель может уйти с сыном. Это их право. Пусть они поступят так, как велит им сердце и разум. А я… да что говорить, не обо мне речь, не от меня зависит, я не должен мешать…»

Прошлое должно остаться в прошлом, каким бы светлым оно не было. В ЕЕ прошлом. У Кати, в отличие от героини, не оставалось надежды даже на общие воспоминания. То, что таилось в девичьем сердце, вряд ли имело хоть какую-то ценность для мужчины, пристального вглядывающегося сейчас в лица студентов.

А поучиться у сдержанного, мудрого героя и правда было чему. Разве можно удержать то, что не твое? И нужно ли это делать? Сколько стоит счастье, построенное на чужой боли и слезах?

Она ничего не значит для него, но если бы и случилось иначе, сумела бы Катя переступить через жизнь той женщины? Забыть ее наполненные любовью глаза? Принять осуществленную мечту, растоптанную в чьем-то сердце?

Кирилл отвечал на чей-то вопрос, но его слова зазвенели в разуме, словно он говорил лично для нее:

– Твое вернется к тебе… А чужое… Зачем тебе чужое счастье? Пусть оно и вожделенно? Сможешь ли ты насытиться украденным? Тем, что никогда для тебя не предназначалось? И разве осознание того, что твой любимый человек счастлив, не станет для тебя лучшим утешением? Даже если источник этого счастья – не ты сам?

Ее – не утешало. Нисколько. Катя понимала, что должна была бы радоваться устройству в его жизни. Но не могла. В груди опять закипала обида. Даже злость. На себя за то, что взрастила эту привязанность в своей душе. Но гораздо больше – на него. За непростительную сладость. Упоительную нежность. Обещания, которые он не исполнил. Которых не давал. За то, что счастлив… без нее. С другой. Много лучше…

С последнего ряда прозвучал тихий голос невысокого скромного парнишки: Катя так и не запомнила до сих пор его имени.

– А если это ошибка? Если человек все понял неправильно? И может лишиться собственного счастья?

– Ошибка? – Кирилл задумчиво повернулся к говорившему. – Ошибки надо исправлять. И как можно скорее.

Катя склонила лицо к тетради, не обращая внимания на расплывающиеся от влаги строчки. Если бы кто-то подсказал, как все исправить. Как ей простить… Забыть…

– Подумайте обо всем, что мы обсудили сегодня. – Мужчина пустил по рядам стопку листиков. – Здесь задания по теме лекции, разные для каждого. Я очень надеюсь в следующий раз увидеть ВАШИ ответы. Хотя бы несколько строк, но личных. Пропущенных через сердце.

Катя растерянно взглянула на выпавший ей вопрос: «Нравственный выбор героев повести Ч. Айтматова». Такие банальные слова. И такие знаковые. Как специально…

Конец лекции показался спасением. До завтрашнего дня она успеет успокоиться. Должна успеть. Хотя бы постараться это сделать. Все обдумать, взвесить, в очередной раз доказать самой себе, что Кирилл ей ничего не должен. Что любви нельзя требовать и тем более обижаться на ее отсутствие. Просто… так все сложилось, и с этим ничего не поделаешь. Для нее же самой будет лучше, если она наконец-то смирится.

Катя даже не поверила, когда услышала голос, обращенный к ней. Повернулась, с недоумением встречаясь с суровым взглядом.

– Нам нужно поговорить…

Снова про курсовые? Она ведь так и не извинилась, но сейчас точно была не готова ни к каким объяснениям.

– Я тороплюсь.

– У Вас большой перерыв перед следующей парой.

– Я хотела зайти в кафе…

Об этом и не думала. Еда вообще превратилась в какую-то параллельную часть ее жизни, требующую к себе внимания, лишь когда становилось совсем трудно. Когда начинал противно ныть желудок или кружиться голова. Но сейчас упоминание о кафе показалось хорошим предлогом, чтобы избавиться об общества мужчины. Однако Кирилл, похоже, думал иначе.

– Отлично. Вы не против, если я составлю Вам компанию?

Кажется, на возможный отказ он не рассчитывал. Подошел почти вплотную, легонько подтолкнув в спину.

– Идемте же.

При мысли о еде рядом с ним стало совсем плохо. Вспомнились тающие во рту пирожные, которыми он предлагал в первый день сессии после ее неожиданного обморока. Их тоже доставила… та женщина, заботясь о том, чтобы Кирилл не остался голодным? И сейчас он же не собирается угощать тем, что привезли утром ему самому? Ведь нет???

Катя снова почувствовала тошноту. Отшатнулась от его руки.

– Не прикасайтесь ко мне. Никогда.

Он застыл, недоуменно переводя взгляд на собственную ладонь, повисшую в воздухе.

– Простите… Случайно… вышло.

Конечно, случайно. Вряд ли бы он специально подумал о чем-то подобном. Ему есть кого касаться… Только самой Кате эти случайности слишком дорого обходятся.

– Против.

Кирилл нахмурился.

– Не понял.

На них уже оглядывались. Людей в аудитории осталось немного, и они собирались уходить, но странное поведение декана и обычно незаметной студентки не могло не броситься в глаза.

Катя уточнила, не гладя на него:

– Вы спросили: не против ли я Вашей компании. Так вот: против. Я не хочу есть с Вами. И разговаривать тоже не хочу.

Кирилл помолчал некоторое время, не двигаясь с места. Потом спросил совсем тихо:

– Что случилось? Вы ведь никогда не были… такой. Не вели себя подобным образом…

Она очень хотела уйти. Всегда относилась к истеричным женщинам почти с презрением, не понимая, почему они не могут сдержать собственные эмоции, но теперь боялась превратиться в одну из них.

– Это не ваше дело…

– Не мое… Но… Катя, я беспокоюсь о Вас…

– Что???!!

Она не ослышалась. Но эта нелепая фраза была подобна пощечине. Девушка будто вернулась назад, в тот день, когда удар отца едва не сбил ее с ног. И дернулась так же, как тогда. Почти физически ощутила обжигающую боль. Не только на лице – во всем теле. Внутри. В груди, где сердцу внезапно стало тесно. Процедила, почти ничего не видя от слепящих глаза слез, не замечая, что в повисшей в аудитории оглушительной тишине ее голос звучит почти криком:

– Идите Вы со своим беспокойством, знаете куда?

Одеревеневшими пальцами оттолкнулась от стола, за который, как оказалась, отчаянно цеплялась все это время. Листок с заданием, так некстати попавший под руку, превратился в комок. Катя бросилась к выходу, предварительно швырнув измятую бумагу в лицо мужчине. Быстро. Гораздо быстрее, чем успела осознать, что именно сделала.