Классик. Читать — как больному Принимать лекарство, словно смотреть На стены собственной обжитой комнаты, или,                                                                   наоборот — На город на карте, в котором меня не ждут, Но где могло бы и для меня отыскаться Немного тепла. Облик — чуть ли не бога,                                                                  борода циклопа, Взгляд, связывающий моря и пространства. Тоскующий по древнему, безымянному, Взвившемуся из буйной пены, Чтоб всей силою поразить человека В лобную кость. Дух ли это?                                         Или просто крестьянское тело? Есть в этом облике что-то от бескрайнего моря, От суденышка, где только тонкие переборки Отделяют от смерти, от тех отдаленных полей, Где души наши пылают, где мы поднялись из травы, Словно дети — для первого поцелуя. Да, это мы, дети стонов и ран, поражаемся,                                                                      как же вышло, Что мы до сих пор уцелели. Нет глубже океана, чем людская Слеза — и если не погибнешь в нем, То не найдешь земли обетованной.

Все великое — совершено, все ценное — продано, Куда дороже твоей квартиры, дороже Версаля,                                                                               дороже Родины, и планеты, и века. А достоинство — вроде бы нет, да и какой валютой оплатить игрушки, отжившие свой век, течение довоенной реки, лес в обмороке                                                                               и снегиря, чей горловой клекот по цвету напоминает небо. Итак, остается бездонный горизонт, и этот глупый снегирь, тщетная муза,                                                  ненависть к самому себе. Поглядим в будущее, пока глядится, убежим от него, превратимся в царьков родного села, с липовых тронов будем восхищаться неоновыми городами. Вечер, вечер, родное время, фонарь в подземелье, в которое ты, посторонний, вплетен так крепко, словно тростинка в корзину. Птица в ветвях вздрагивает от рева мотора. И ты исчезаешь, улетаешь к синему своду, который днем — дым, а ночью — огненный кратер, читай — страшный и неведомый, и невидимый путь.

Какой там Босх! Доносятся с экрана (лица дракона) бойкие гримасы безумных зазывал, журчание низвергнутых в Аид рек, и шуршат колосья в пятнах спорыньи. Лицо без тела. Мысли ниоткуда, Обочина дороги в никуда. Кто я? кто ты? Участники массовки Без права голоса? Прекрасен зомбоящик, И хороши катоды-электроды. Которым я завидую, страшась ночную душу им отдать на растерзание. А все ж, как все, едва ль не всякий вечер Бессмысленно смотрю ему в глаза Лукавые, не упуская шанса Усвоить новости, а после их расставить по порядку и чистить, словно инуит — гарпун, выдранный из голубого кита после битвы. Ах ящик мой, приемыш, обокравший Семью, надутый, как пузырь акулы! Ты знаешь правду, только не мою, И по квартирам, запертым на лазерный Замок, буришь пронзительные шахты В доверчивом, но сером веществе. Ты — новый мир, мы о тебе мечтали, И я тебя, признаться, ненавижу.

Ничего-то мне больше не помнится, да и жив ночами едва. Спит в потертой холщовой зобнице [1] моя мертвая голова. Сладко спит. Как дитя, как невеста после брачной ночи, пока жизнь, воинственна и бесчестна, продолжается. Так легка эта участь! Спи, русая, между мирами, и не теряй надежду — все пройдет, как испуганная слеза вассала. Тогда и открой глаза.