Никакая рука – только сердце удержит поводья, Если хлынул апрель по дорогам и мимо дорог. Что гадать на любовь по капризной весенней погоде – Ты всегда одинок. Словно сходит не снег – материк растворяется в прошлом, И в угрюмое небо неспешно уходит река, И лощёная челядь твоим подстилает подошвам Облака, облака… Небо платит за всё: невесомых апрельских дождинок Ты уже получил, выходя из дубовых дверей В этот город сырой, в ослепительный свой поединок С горькой властью своей. Потому что она обрекает тебя на сиротство, Ибо только сиротство тебе во спасенье дано. Остаётся – любить, потому что всегда остаётся Только это одно.

Над полетаевскими рощами, Над светлыми березняками Льняные облака полощем мы Трудолюбивыми руками. Здесь горизонт рокочет грозами, Но все они проходят мимо: Прозрачной рощицей берёзовой Нас наше небо заслонило. И лёгкий свет, раздетый донага, Ныряет с облака крутого В душистые объятья донника – То белого, то золотого. А если вдруг нежданно всплачется, Воспомнится неосторожно – Вот земляника, мать-и-мачеха И подорожник придорожный. Возьми с ладони эту радугу И смуглый сад, ещё спросонья, Где капельки звенят, не падая, И называются росою.

Внезапный снегопад остановил часы. Лавиною сошёл с невидимой вершины! Как занавес, упал – застыли, недвижимы, Привычные черты привычной суеты. Нам некуда идти. Сырым тяжёлым гнётом Деревья клонит ниц до хруста в позвонках. И то, что вознесли до неба на руках, Теперь лежит в грязи, плывёт холодным потом. Всё будет хорошо. Растает, зарастёт, Запустим время вновь – пойдут по кругу стрелки На башне городской в золоченной тарелке – Но этот снегопад, и ужас, и восторг Останутся как весть о грозном, несказанном, О родине стихов, о лежбище лавин, Чей лёгкий синий флаг летит, неуловим, И поднимает ввысь легко, одним касаньем.

Русское солнце, дорожное, скудное светом… Очи в слезах – только я не узнаю об этом. Грошик серебряный – хлеба купить или просто В стылую воду забросить с Калинова моста? Дайте вернуться опять по старинной примете В эти скупые края, где серебряно светит Русское солнце, плывущее хмарью февральской, Детское сердце терзая тревогой и лаской! Русское солнце! Холодное, ясное, злое, Словно присыпано давнею белой золою, Словно обмануто, брошено, но, воскресая, Из кисеи выбивается прядка косая. Медленно-медленно, свет собирая по искрам, Я проникаюсь высоким твоим материнством: Это душа твоя ищет меня, как слепая, Бережным снегом на тихую землю слетая…

Так тигр подходит к бабочке, смеясь И в первый раз пьянея на охоте… Он осторожно втягивает когти: Откуда эта радужная вязь, Откуда эта пряная пыльца И воздуха неуследимый трепет? Он морщит нос и любопытство терпит, Как терпят боль, пощады не прося. Он тянется, дыхание тая, Он видит всю её, почти не глядя, В разлёте крыл, как в крохотной тетради, Прочитывая буквы бытия. Потом уходит, мягок и тяжёл, Своей кровавой славе потакая, Легко угрюмый воздух обтекая, Запоминая то, что он прочёл. Она живёт ещё какой-то час, Ещё какой-то век своей свободы, Со всей великой библией Природы Одною этой встречею сочтясь.

Зима стояла у киоска, У самых нежных хризантем, И капли голубого воска Стекали вдоль стеклянных стен. Угрюмый город спал, неприбран, И ты сказал: «Душа болит…» Цветам, как будто странным рыбам, Был свет до краешка налит. Они плескались, лепетали И вглядывались в полумглу, Растрёпанными лепестками Распластываясь по стеклу. И, позабыв свою работу, На низком стуле у окна Цветочница читала что-то, Как смерть, наивна и юна.

Я говорю: печаль мудра, – Ещё не зная, так ли это. Метелей дикая орда Захлёстывает чашу света. Стоят такие холода, Что воздух бьётся, стекленея. Я говорю: печаль добра, – И согреваюсь вместе с нею. И сонным полнится теплом Мой дом у края Ойкумены, И оседают за стеклом Седые хлопья звёздной пены. Свеча до самого утра – Маяк для скудного рассвета. Я говорю: печаль мудра, – Ещё не зная, так ли это…

На три стороны помолясь, На четвёртую обернусь: Не ходи, синеглазый князь, На мою золотую Русь! Дети малые крепко спят, Бабы Господу бьют челом. Брошу наземь узорный плат, Спрячу волосы под шелом. По Калинову по мосту Бьют копыта в сухой настил. А сказала я Господу, Чтобы он мне грехи простил. И за брата, и за отца, – Где теперь и отец, и брат? – И за узенький след кольца, И за брошенный наземь плат. Жирно чавкает злая грязь – Не вином напоили Русь! На три стороны помолясь, На четвёртую обернусь.

Смерть – это кукла. Пыльное тряпьё И серые изъеденные кости. Игрушка дьявола. Но долго-долго помнишь Сухое цепкое прикосновенье И душный запах ветхого тряпья…

За тем невидимым пределом, Где все невинны и чисты, Как будто в фильме чёрно-белом: Вокзал, автобусы, часы. Туман ли, дым ли – странно горек, Но это всё-таки весна, И можно выбрать век и город, Автобус, место у окна. Из мира в мир, всегда навстречу Иным улыбкам и слезам, В слепое утро, зыбкий вечер, Другой сырой автовокзал… Душа моя, Господь с тобою, Не говори, что жизнь прошла, Когда ладонью восковою Туман стираю со стекла…

Безумие похоже на ту страну, Где вечно светит луна и не тает снег. Где ты никогда не оставишь меня одну, Даже если оставишь всех. Любой проспект кончается тупиком. Первый же переулок идёт на взлёт. Трамвай разрывает воздух кривым звонком. Пока ещё мне везёт. Я еду через весь город. Там, на краю, Немного теплее – быть может, это весна. Я еду к поэту. Недавно он жил в раю, А теперь там идёт война. Он торгует сандалиями. Обувь его легка – Словно майские крылышки вьются вокруг стопы. И тропа пробегает сквозь ватные облака Чуть быстрее хромой судьбы. Его стихи похожи на ту страну, Где земля – как материнская грудь. Но эту землю Господь оставил одну, И теперь её не вернуть.

Время ли ветром проходит сквозь сердце, Воли ища – Только пыльца серебристая сеется С крыльев плаща. Не отнимай, что судьбою не взято – Малую часть! Не наглядеться не то что на завтра – И на сейчас. Кажется, свет, что собрали по капле, Весь пролился. Кажется, сон. А спохватишься: так ли? – Всюду пыльца. Только душа со своею тоскою В оба крыла – Знает ведь, знает, что это такое – И солгала… В Лето Господне, в туманное лето Жизни земной Ей всё равно – тот ли век или этот, Или иной.

Гора стекает вниз. Под плитами базальта Томится тишина. И вечность, что была обещана назавтра, Сегодня сочтена. По каменным ручьям, по грозным гулким рекам – Тома тяжёлых скал, Как будто свой архив Господь-библиотекарь, Спеша, перемешал. Средь эпосов долин и грозовых риторик С закладками цветов Он ищет, торопясь, давно забытый томик Своих стихов. Куда бежать воде? Куда векам стремиться И нам держать свой путь? Мы отыскали том, но каменной страницы Нам не перевернуть.

Окликнуть можно – только шёпотом, Закутать – шёлком или шорохом, Глаз не поднять – испепелят! Губ не коснуться – не велят. Ещё не пленница – сопутница, Но имя вспыхнет и забудется, И паутина жалких слов Истает в пепле жарких снов. Рассветной улочкой по камушкам Дробь не рассыпана пока ещё, Но как шаги по мостовой, Звук сердца так неровен твой. А если что-то вдруг останется, Так это краткое беспамятство, И в нём вся правда обо мне Совьётся свитком на огне.

У сердца сотня сторожей, Вооружённых чем попало. Но сердце музыка украла Из-за решёток и ножей. Мир полон музыки! Игра Свободно сочетает ноты. Её прозрачные тенёты Ведут движение пера. Я стала лёгкой, словно пух, Чтоб легче проходить по краю, Не умирая, но играя, На звон настраивая слух. В зелёном зеркальце пруда Себя разглядывает небо. Глубинных трав шелковый невод Колышет сонная вода. Что ловят в эти невода? Что прячут, стебли заплетая? Кувшинка дремлет золотая, Не просыпаясь никогда. Над нею облако скользнёт – Ей тоже облако приснится. Но заблудившаяся птица В зелёном небе канет влёт, Не потревожив ни волны, Не смешивая отраженье – Как будто с самого рожденья Была не с этой стороны, Как будто ей одной дано Летать из мира в мир без правил, И для неё Господь оставил Всегда раскрытое окно.

На самом деле всё не так: Ты просыпаешься за полночь, Земля плывёт на трёх китах – Куда? – но ты уже не помнишь. В её зелёных парусах Мелькает снег – начало мая. Сама себя не понимая, Земля испытывает страх. Её суровый капитан Застёгивает белый китель, Готовясь в тёмную обитель, Молясь акулам и китам. И чёрной тяжестью киты Удерживают колыханье Безмерных толщ, и их дыханье Колеблет твердь и колет льды. И, серое рваньё воды Пропарывая плавниками, Мерцая белыми боками, Всплывают вестницы беды… ……………………………………………… Сочась через полотна штор, Тебя будить не смеет полдень. Ты юнгой этот шторм прошёл И жив остался, чтобы вспомнить: На самом деле всё не так!

Воспоминаю я, печалясь, Воспоминаю я одно: Как долго бабочка стучалась В ночное чёрное окно. А мы с тобой беспечно плыли Среди неведомых светил, И тонкий полог звёздной пыли Тела нагие холодил. Она металась мягкой тенью Вдоль непроглядного стекла – Быть может, веру и спасенье Она из мрака принесла. Но мы не разнимали руки, Не отводили жадных глаз: Безумье завтрашней разлуки Волною захлестнуло нас. Не потому ли мне осталась Лишь память выше всяких сил, Как серебристо осыпалась Пыльца с её тяжёлых крыл.

То ли дерзкое смиренье, То ли радостный страх Вспыхнет белою сиренью О пяти лепестках. Ах, весна! Проси пощады Или чудо твори – Под тяжёлыми плащами Никнут светы твои. Воровски, жестоко, жадно, Раболепно клонясь, В этой кипени прохладной Нынче – вор, завтра – князь. И звенит, звенит свирелью Тайный жар на устах: То ли дерзкое смиренье, То ли радостный страх.

Я знаю эту тайну. Розы спят В зеркальном облачении до пят, Но стоит к ним губами прикоснуться – Они проснутся. Они тогда особенно близки, Когда летят, темнея, лепестки На смутное мерцающее ложе – Они похожи На поцелуи, краденые с губ. И этот нежный, невесомый звук – Скорее, шелест или слабый шёпот – Вернётся к нам ещё раз: Позвать, окликнуть в зыбком полусне, Легко напомнить небу обо мне И робкое о Вас ему замолвить слово. И снова… Постойте, нет, я вовсе не о том, Как ночь приходит, заполняя дом, И звёзды смотрят в зеркало, как днём Смотрела я – внимательно, и дном Прозрачной тьмы становится дорожка Из кухни в комнату, и птица или кошка Клубок луны гоняет по углам… Слова – лгуны! И если только нам Понадобится что-нибудь поведать, То это всё закончится победой Молчания… Любовь ещё не знает, что она – Сегодня мной открытая страна. Ты вся моя: трамваи, магазины, Мосты и церкви, суета и гам. И зеркала твои неотразимы, И падают ветра к твоим ногам. Замри на миг! Хочу запомнить точно Твои черты: кафе, театр, почта, Ларёк с мороженым, безлиственная липа, Витрина с книгами, кондитерский киоск… Как ты переливаешься счастливо, Как ясно ты горишь и таешь, словно воск! И вот уж пальцы жжёт. Ещё, ещё немного – И всё. И только пятнышко ожога. Вы знаете, мой друг, как мне легко и горько Выравнивать цветы по краешку весны. Я шью себе наряд, и тонкая иголка Скользит, как луч луны. Ваш бархат мне тяжёл, и шёлк меня не любит. Ну разве что батист, просвеченный насквозь… Серебряный стежок протягивает люрекс И между двух пространств ведёт дискретный мост. По правилам игры пора поставить точку: Какой послушный знак! Уж он-то не солжёт! Оставим всё как есть: Кафе. Театр. Почта. Ожог.

Привыкай к земным чертам, К зеркалам иди с улыбкой – Тенью ль проскользнуло зыбкой То, что остаётся т а м? Послечувствием вины И минувшего страданья Размывает очертанья, Но глаза озарены. Ты красавица? – о, нет! Ты счастливая? – да полно! Просто к зеркалу невольно Привыкаешь столько лет: Каждый раз – не узнавать, Каждый раз смотреть украдкой: Как для этой жизни краткой Т о т пейзаж нарисовать?

Во тьме случайного ночлега В глухом предчувствии беды Душа у Бога просит снега, Чтоб он засыпал все следы. Я прислонюсь к холодной раме: Как хорошо, что есть приют, А там, за ветхими дверями, Слепые ангелы поют. Огонь в печи воздел ладони И замирает, трепеща, И на серебряной иконе Подхвачен ветром край плаща, И длится, длится тайный праздник, Душа пирует налегке, И лишь свеча всё время гаснет На неподвижном сквозняке.

Мрак, беспрестанно звучащий Шорохом лёгких шагов. Белой фарфоровой чаше Снятся пути облаков. Зеркало спит, отражая Зыбкие контуры сна. Сонные веки смежая, В дымку вплывает луна. Здесь, на краю сновидений, В сером сиянии звезд, Вдруг появляются тени – Тени, несущие весть. Смутное их появленье, Грозные их голоса… В странное это мгновенье, Вскрикнув, откроешь глаза – Ночь опустела. Ни звука. Тьма, как бумага, груба, Тёплую смуглую руку Тайна снимает со лба.

И сон в глазах чернее ночи – Душа покинула ночлег И провожает вдоль обочин Неутолимый плач телег. Накрыты душною овчиной, Дыханье пряча, дети спят. Тяжёлых звёзд полны пучины, Как яблок августовский сад. Душа, изгнанница из рая, Скажи, что значит этот сон, Где пыль, серебряно мерцая, Легко хрустит под колесом? Никто вослед им не заплакал – Подите, коли Бог не спас… И только гневный чёрный факел До боли вглядывался в нас.

Из мелочей! Из мелочей – Из неумелых и неловких Не умолчаний – так речей… Из гиблых пасмурных ночей, Качающих, как в старой лодке, Где прибывает темнота Со дна, пробитого о камень. И век не тот, и жизнь не та, И течь не вычерпать руками. Из мелочей – из ничего! Из огонька в траве прибрежной, Из бормотанья птичьего, Из лунной тени на чело, Неуловимой, неизбежной. Оттуда, с призрачного дна, – Смирение перед судьбою: Так застывает глубина, Едва колеблясь под стопою. Из мелочей! Крупинки звёзд, Сухие слёзы океана, Пустыни каменный погост И слов качающийся мост – Упругий мост самообмана… Из ежедневной суеты – Трамвая, ЖЭКа, магазина – Штрихи слагаются в черты: Они прекрасны и чисты Пронзительно, невыразимо.

Я знаю, как плачет вода, если нехотя льётся В иссохшие недра забывшего небо колодца. Как руки целует, безвольно сквозь пальцы стекая, До гневного пламени в чёрную плоть проникая. Как шёпот её, поднимаясь из огненных трещин, Сначала беспомощный, скоро становится вещим. И вот уже вёдра звенят, и тяжёлые цепи, Крутя барабан, устремляются с грохотом к цели. Хрустальная тяжесть, сверканье и плеск, и прохлада – За первые слёзы, за страшные слёзы награда. И в эти мгновенья бывает прекрасно и странно Представить себе безграничную гладь океана.

Матушка моя, Москва! Переулки домотканые, Церкви белые, румяные, Пряничные облака! И наивны, и легки, Руки радостно раскинуты. Здравствуйте, купцы да иноки, Красно солнышко Москвы! Сколь по свету ни носи – Все другие двери заперты. То в приюте, то на паперти – Нет мне дома на Руси. По булыжным мостовым, По цветной лоскутной сырости – То ли в гости, то ли в сироты, То ли снегом в пёстрый дым. Тот город, где живу, тебя не вспоминая, – Иной, наверно, свет. Вселенная иная: Седой котёл зимы – в степное бесприютство! Но как вольно словам! И как они поются! И радостно летят от края и до края, Через века веков друг друга окликая. А в зеркалах – чума, а в родниках – отрава, И слева – тишина, но что-то бьётся справа… Суждённая стезя железным швом прошита, И вся моя земля – души твоей защита, И клонятся главы пред светлые иконы, Предчувствием любви в грядущее влекомы. Пальцы, стиснутые горестно – Как мне вольно, как мне боязно! На семи твоих холмах – Легче выдох, круче взмах. Всем летящим – ах, не падайте! Я люблю тебя – без памяти. Память плачет под замком: Память-узник ни о ком. Матушка моя, кормилица! Снегом снидет, ливнем выльется, Путь-дорожку устеля, Всё, что было без тебя… В ночь на Рождество переполнены храмы, Мостовые чёрной глазурью облиты. Где в твоей толпе проститутки и хамы? – Всех твоих детей обнимают молитвы. Все стоим на паперти. Там, за дверями, Ласково и грустно, высоко и чисто Пение восходит, как будто сиянье, Мягко обещая за нас поручиться. Время пересчитано. Третьей волною Вечность проплывает над снежною сушей. Это Рождество начинает иное Мироисчисление: только послушай Ликованье сердца, волнение света, Радужный наплыв колокольной палитры – Рождество Младенца, молчанье поэта, Молоко любви и всеобщей молитвы… Снег приходит на Рождество, и его так много – Белый, лимонный, розовый, сголуба… С трудом открываешь дверь и сразу, с порога Всё принимаешь: Россия, зима, судьба. Потом электричка, полутемно, но снова Светится снаружи, дышит в стекло Соединенье нездешнего и земного: Зима, тысячелетие, Рождество. Под стенами Лавры полно голубей и нищих. Сказали: приедет Путин. Уже толпа Стоит вдоль дороги и жадно глазами ищет Его. И ждёт, холодок терпя. Молоденькие охранники, журналисты… Но всё ожидание – словно единый вдох. Российский обычай – за властвующих молиться И принимать – кого посылает Бог. Из наших молитв и чаяний – верных нитей, Из наших наивных песен и смутных снов Ткётся в холодной выси канва событий – И укрывает Россию её Покров. В январь – как на горочку тянешь сани. Взгляни распахнутыми глазами С крутого, высокого царь-холма: Зима! Зима на душе – но зима и выше. Рвануться навстречу – да срок не вышел. Не можешь крылом – поведи рукой: Покой. Покой после долгого покаянья – Как свет после праздничного сиянья. На роковом изломе веков – Легко. Дай Бог тебе, Родина, столько света, Сколь в песнях твоих за века напето. Дай Бог тебе воли – сколь все ветра! Любви, всепрощения и добра. На Пречистенке, Волхонке, на Страстном, Ближе к вечеру, уже часам к шести, Заметает то ли снегом, то ли сном, То ли зёрнами из Божией горсти. Заслоняет от невидимой беды, Обжигает невесомым холодком. Оттого ли, что наивны и бедны, И молитва – обо всех и ни о ком. Это Родина. Когда поёшь о ней, Где порвётся – там и тонко, там и край. Чем больнее отзовётся, тем верней: Рукавичку на ветру не потеряй…

В смертельный провал, где чёрные единороги Смеются и говорят человеческим языком, Из тех, кто живёт, заглядывали немногие, Но память их будет крепко спать под замком. Мне довелось, в спутники взяв Морфея, Пройти по глинистой осыпи над водой Достаточно высоко, но ветер повеял Озоном, жертвенной кровью, вечной бедой. Они говорили о чём-то почти понятном, Их речь не имела смысла, но чернота Всходила из рыжей воды, как смертные пятна. Морфей держал меня за руку и читал Древнее заклинание тьмы и света, Опору дающее в воздухе для стопы. Потом он сказал: «Но лучше забыть об этом». Потом он вернул меня в дом и прикрикнул: «Спи!» В соседних домах ещё не светились окна. Воскресное утро тянулось издалека Медлительным караваном снегов. И только Наивная память обратно меня влекла: Так няньку за руку тянет дитя, не зная, Что дымная прорубь из яви в бездонный сон – Сквозная дыра во времени. Боль сквозная. И кто забывает об этом – уже спасён.

Благословенна жизнь твоя, И каждый миг подобен чуду. Прости, Господь тебе судья, А я тебя судить не буду. Блаженным золотом даря И первой стынью обжигая, В старинном царстве сентября Хранит тебя душа живая. Безумствуй, властвуй, веселись, Вино допил – бокалом оземь! Смотри, какая даль и высь – Как занавес раскрыла осень. В пустых ветвях тепло тая, Бредут деревья отовсюду… Прости, Господь тебе судья, А я тебя судить не буду.

Август, в покорной листве запропавший, Август, вишнёвым вареньем пропахший, Яблочный Спас, золочёная медь, Горлышко, пробующее петь Слабую песенку, слов не имея, Тая, смущаясь, на взлёте немея… Август – на пряный его аромат Поналетят, зажужжат, загремят Страстные и равнодушные осы, Смуглые, влажно ворчащие грозы – Те, что охотились до Ильина, Черпая смуту от самого дна… Тонкий дымок листопадного вкуса, Пар, над кастрюлей клубящийся густо – Можно варенье мешать черпаком, Пеночку слизывая тайком, Яблоко грызть или в воду глядеться – Глупая девочка, сладкое деревце…

В России надо жить бездомно и смиренно. Не стоит наживать ни золота, ни тлена – Ни счастье, ни беда тебя не оправдают, Дворец или тюрьма – никто не угадает. В России надо жить не хлебом и не словом, А запахом лесов – берёзовым, сосновым, Беседовать с водой, скитаться с облаками И грозы принимать раскрытыми руками. Нам родина страшна, как страшен сон из детства. Мы рождены в луну, как в зеркало, глядеться, И узнавать черты, и вчитываться в знаки, И сердце доверять ворованной бумаге. В России надо жить. В её садах весенних. В России надо жить! Ей нужен собеседник. Великая страна, юдоль твоя земная, Скитается в веках, сама себя не зная…

Спасибо, Господи, за детское: За сердце, что теряет такт, Отравленной стрелой задетое Или от счастья – просто так, Когда восходит солнце заспанно, Над чёрным ельником горя, Когда с кордона – ружья за спины – Уходят в чащу егеря. Чужая жизнь, чужие праздники, То пироги, то самогон… Сырой траве какая разница, Под чьим клониться сапогом. Реке-беглянке не загадывать, Кого прохладой оросить, Чьи губы сладкой стынью радовать, Чьё отраженье уносить… Летит ли в чащу эхо выстрела Иль быстрый шепоток стрелы, – Но земляника тайно выспела И стелет щедрые столы. Спасибо. Я не знаю – гостья ли, Но песни на пиру легки. Прими меня в ладони, Господи, Как путник влагу из реки.

Сохрани его, земляничный рай – В землю не бери, в небе не теряй. Не пои тоской – напои росой, Сбереги его, это мальчик твой. Позади война, впереди война, Крошится гранит, меркнут имена. Позади зола, впереди огонь. Заслони дитя – протяни ладонь. Твой высокий дух в слове не воспет, Молодой поэт от рожденья сед. Если мы виновны одной виной – Пощади его, говори со мной.

Деревья становятся выше, А люди – светлей и легче. Что это? – спрашиваю. Время, – говорят. – Оно лечит… Лечит свои царапинки, Ссадины и ушибы. Лечит, пока мы маленькие. Лечит, пока мы живы. Утро пахнет сладким бурьяном, Вечер – калёной медью. Время останавливается Перед любовью и перед смертью: Оно любопытно по-детски И жестоко совсем по-детски. Как по сырой штукатурке Прежде писали фрески, Так и оно рисует: В воздухе – и навечно. А нам остается угадывать – Кто это? – Мы, наверное…

Плача, блаженствуя, нежно лукавя, Тая в своём беззаботном веселье, Что ты рассыпала? Блеск зарукавья? Капли гранатового ожерелья? Ах, как они утекают сквозь пальцы – Алые бусины, мягкие грани! Ты продолжаешь ещё улыбаться, Не прикасаясь ладонями к ране. С чёрной оборванной шёлковой нити, Словно открытые миру секреты, Сыплются бусинки алых событий, Нежной жасминовой кожей согреты… Всё, что растерянно и воровато Сжала в ладони у самого горла, – То и осталось. Глядишь виновато, Как за мгновенье – беспечно и гордо. Бальная зала, хрустальные волны Светского гула, холодного света… Мягкие капельки алого звона Каплют в янтарную бездну паркета.

Игра никогда не начнётся сначала. Нам было так трудно, нас было так мало – Но сонного утра туманная гладь Опять расступалась пред нами: играть. Лихая забава: со смертью – навскидку! Мы все предпочли недостаток избытку, Чтоб нечего было в груди избывать, Когда настигает пора забывать. Игра никогда не начнётся по-новой: Мир шит окровавленной ниткой суровой, И каждый шажок – от стежка до стежка – Царапает ласково исподтишка. Харон отдыхает: водою забвенья Мы были умыты за миг до рожденья, И светят нам в спины не рай и не ад, А белые лампы родильных палат. С начала игра никогда не начнётся: Убитый, влюблённый, хмельной – не очнётся. Харон отдыхает: мы помним о том, Что с нами случилось сейчас и потом. Всей бездною выбора: быть ли нам, или… – Мы пели, рыдали, клялись и любили, И всё это будет звенеть у виска: Сначала игра не начнётся – пока Мы живы, мы умерли, мы позабыты, Над нами лежат вековые граниты, Под нами летят и летят облака… Сначала игра не начнётся – пока Не кончатся буквы у Господа Бога, Пока нас не станет обманчиво много, Пока мы не скажем друг другу: «Пора!» – Тогда и начнётся другая игра.

Как наивно тоска называет себя тоскою! Это чувство похоже на ощущенья те, Что дитя вызывает, едва поведя рукою В материнской утробе, в ласкающей тесноте. Что я знаю о нём, о томительном этом жесте Сонной плоти в жемчужных глубинах вод? Лишь одно: я в тоске тону, как в блаженстве, Покуда жизнь по жилам моим плывёт. Что-то медленно зреет во мне, как в яблоке солнце, Как в чёрном семечке – зелёная высота. Я глаза подниму – и небо, смеясь, коснётся Своего округлого, тёплого живота…

В деревне царь – пожар: нахлынут ветры с гор – Узорчатым шатром взвивается костёр! А дерево черно – серебряную чернь В предчувствии огня не удержать ничем. Морщинистым рукам забытых миром вдов У грозного царя не вымолить свой кров. С покорных на Руси всегда берут втройне – В миру и на войне, в воде или в огне. Старухи голосят, и колокол, гудя, Взывает к небесам о воинстве дождя, Но тучи за хребтом, и небу тяжело Тащить по гребням скал свинцовое крыло. Битком набив мешки, оставив белый прах, Пожар уходит вдаль на взмыленных ветрах. И колокольный звон баюкает враспев Тяжёлый бабий вой, бессильный древний гнев. И падает река с уступа на уступ, Облизывая соль с горячих горьких губ.

Закрой глаза и верь своим глазам, Блуждая в складках пыльного эфира: На чёрных тропах сумрачного мира Мы пошлину не платим небесам. Что там гремит, как театральный гром, За этой узкой левою кулисой? Нет мрачных бездн и просветлённых высей, Весь воздух – меж бумагой и пером. Не хронотоп на семь десятков лет – Длина строки от скрепки и до края. Тысячекратно путь свой повторяя, Не признавайся в том, что ты – поэт! Не утолят ни молоко, ни мёд На чёрных тропах сумрачного мира. Открой глаза – и полотно эфира Направо и налево поплывёт.

Вспоминая Сыростан, Вспоминаешь неземное: Словно снег несёшь устам, Истомившимся от зноя. Словно тает он в горсти, Между пальцев ускользая, Словно молишься: «Прости!» – О своей вине не зная. Словно ищешь наугад В темноте избы фонарик, Словно острый зимний град На крыльце в глаза ударит, Словно, жёлтою звездой Освещая путь железный, Прогрохочет пустотой Товарняк из гулкой бездны. Словно плачешь: Бог с тобой, Не всегда блажен, кто верит. Словно каменный прибой Выплеснул тебя на берег – И поплыл бесшумно вспять, Не будя посёлок сонный. Словно входишь в избу – спать, Благодарный и спасённый.

Ничему оправданья не надо, Даже если сбылось наугад – Чёрным кружевом старого сада, Трепетаньем пыльцы на губах. Обозначено начерно – горе. Переписано набело – свет. В этом давнем мучительном споре Окончательной истины нет. Пережито, оплакано, спето – Бесконечно листаю тетрадь, Не желая хоть капельку света Меж зачёркнутых строк потерять.

Приезжаю в зиму, где влажно цветёт жасминовый снег, Где сосновый мёд на губах сладит, а другого – нет, Где по краю чаши – берёзовый лес золотой каймой. До заката солнца я буду здесь, а потом – домой. Словно чашу бессмертья поднёс Господь на пиру веков – Молоко голубиное с лёгкими пенками облаков. Закрываешь глаза, забываешь дышать и звенишь, как медь, Но прозрачный краешек Уреньги начинает тлеть. Занимается пламенем, как от забытой свечи листок. Но огонь не согреет – небесный костёр высок. Я дышу на пальцы, плотней запахиваю пальто… Синий пепел летит, устилая путь моему авто.

Скрипучий снег, сухой морозец, С дороги скалывают лёд, Трамвай сияющий идёт, Но свет с собою он увозит. И снова рельсы, провода Из ниоткуда в никуда, И старый дворник колет лёд – Передохнёт и снова бьёт. Как драгоценны фонари И мягкий свет из магазина, Где льдом затянута витрина И тени движутся внутри. Как быстро сердце привыкает И обживает свой простор! Но пристальный случайный взор Ещё тревожит и пугает, И думаешь порой полночной, Когда покой и тишина: Какой беспечной и непрочной Тоской душа окружена…

Из каменных ладоней гор, Как из любимых рук, Пить! И согласный птичий хор Всё выпевает звук: Пить! В окружении камней Трепещет озерцо, И сонмы солнечных огней Ложатся на лицо: Пить! Льнёт и ластится вода, Но тайный холод крут. Вот так, наверно, пьют, когда Из Леты пьют.

Тогда, я помню, цвёл жасмин, Как тихое чело младенца. И я держу букет – и с ним Куда мне в этом мире деться? Как сохранить его покой Без колыбельной тени сада? Покорно никнет под рукой Его прозрачная прохлада. Жасмин, желанное дитя, Сокрытый свет, неспелый жемчуг… Весна прошла – а для тебя Всё утешенья губы шепчут.

Осенний свет из чаши выпит И оземь хрупкий свод разбит. Пальто распахнуто. Навылет Могучим холодом сквозит! Душа жила темно и бедно, Но, видно, время подошло: Как небо утреннее бледно, Светло безумное чело. И купол башенки надвратной, Слепящий золотом глаза, Летит дорогой невозвратной Из ниоткуда в небеса.

Из рабочих предместий, осенённых пургой, Я к тебе, моя радость, теперь ни ногой. Я не выбегу в холод, в разметавшийся свет. Здесь трамваи не ходят – электричества нет. Сколько снежного вздора нанесло невпопад! По пустым коридорам птицы-совы летят, А когда по привычке достаёшь коробок – Расползаются спички, как змеиный клубок. Сквозь совиные очи, что во мраке горят, Коридорами ночи я иду наугад И почти уже верю в этот бред наяву: Где-то здесь мои двери, где-то здесь я живу…

Унылая работа: штопать Под лампою по вечерам И слушать затаённый шёпот Из растворённых рам. Но и украдкой даже Не поднимать свой взгляд В весенний, золотистый, влажный, В тенях скользящий сад. Да, я живу темно и скупо, О хлебе плачу и молюсь, Но этот сад весенний – губы Уж вытвердили наизусть. Когда часы ударят полночь, Он, собеседник тайный мой, Вдруг сновидения наполнит Душистой сумрачной волной И с шумной золотистой пеной В холодных искорках огня В чужой неведомой вселенной На берег выплеснет меня…

Время – ветер, и хочет ко мне вернуться Вместе с запахом яблочным и ванильным. Пироги на столе и варенье в блюдце, И тетрадка в линейку с пятном чернильным. Эта жизнь остаётся в минувшем веке И никак не желает со мной прощаться. Этот ветер пришёл просить о ночлеге, А уже почему-то просит о счастье. Это время, его золотая мякоть Набивается в трещину меж мирами. Заслоняет глаза и мешает плакать Белоснежная пена цветов герани.

Ресницам – сна! Приходит тайный час, Спадает жар, истаивает шёпот – Одна тоска своим звенящим шёлком От мира отгораживает нас. Ресницам – сна! Вслед за рукой твоей Нисходит ночь, и, наготу скрывая, Как роза дышит – чёрная, сырая, И в глубине мерцает – тьмы темней. Ресницам – сна! На светлых берегах Мы можем и не встретиться, я знаю. И ты окаменеешь, вспоминая, Какой огонь баюкал на руках. Ресницам – сна, и я останусь там, В том заресничье, в сладостном заречье, В той тишине, где слово человечье Пугливо жмётся к ласковым устам.

…Мы поднимались медленно с тобой Горбатой улочкой, старинной мостовой, Ещё демидовской (хотя, наверно, камни Считают время отродясь веками). Не улочка на гору – небосток! И путь наш был неспешен и высок. И нам казалось: солнечная сила Теченьем нас к подножию сносила. Мы поднялись и, тяжело дыша, На миг остановились. Дальше шла Разрушенная древняя ограда. За нею – свет берёзового сада, Надгробия и низкие холмы. Простор дышал, и каждый всплеск волны Небесной – вдруг подхватывала роща, И слышно было, как берёзы ропщут, Что сонный город в каменной горсти Забыл своё последнее «прости», И здесь, где должно плакать и молиться, Гоняли пьяные мотоциклисты, И год за годом глубже в бездну тьмы Вжимались беззащитные холмы, И камни рассыпались у могил С чужими именами… Но другим Был наш приход: земля с началом мая, Зелёные ладошки поднимая, Ловила свет, смеялась и цвела, И каждая зелёная стрела В зенит была нацелена. А ниже, У домиков, кусты цветущих вишен, И весь земной простор, которым дышим, Был самой достоверной из примет, Когда я загадала: смерти нет.

Оплывает апрель, подсыхает слюда на губах. Собираются мерсы на Пасху в шикарный кабак. Словно Божии птицы слетаются к щедрой руке: Под блестящей бронёю живая душа налегке. Ветер плещет волнами, секьюрити шепчет в трубу. Ослепительно пусто сегодня в Господнем гробу, Оглушительна музыка и разноцветны цветы, Любопытное солнце стоит у закатной черты. Все мы будем одним – все мы будем рассветным огнём, Даже если сейчас ничего и не знаем о нём. Ровно в полночь, покорная судному гласу трубы, Расцветает броня, и моторы встают на дыбы. То ли звёзды уходят от нас в непроглядную тьму, То ли небо как свиток уже не свернуть никому. Но осталось ладонями пламя с земли соскрести, Повторяя бесслёзно: «воскресе», «люблю» и «прости»…

Теченье донных трав, подобное дыханью, Не отпускает взор; так ветер льстится тканью Легчайшего плаща: коснётся – и отпрянет, Весь в лепестках цветов и ароматах пряных. Теченье донных трав, подобно заклинанью, Не отпускает слух; так шелестом за тканью Наивно поспешать: она скользит без звука, Прохладой голубой обманывая руку… Теченье донных трав, подобно ожиданью, Не отпускает прочь – но обещает тайну. Они текут, текут: отныне и доныне… Опомнишься – зима. Оглянешься – пустыня.

Голуби да зеркала Обещают мне удачу В городе, где я жила, А теперь хожу и плачу. То ли давняя заноза, То ли август, то ли зной… Души в этот край заносит Ветер неземной. Всё-то кажется: права Жизнь, и нам до смерти хватит Детского богатства: фантик, Птичье пёрышко, трава… Угадал ли тайный срок Желторотый ранний слёток? Век не то чтобы короток, И не то чтобы жесток. Просто воздух холодней, И плывут куртины зноя От земного в неземное, По ладони – и над ней…

Май замирает, узнавая, Чьим упованием согрет. Сирень, как туча грозовая, Ещё не выплеснула свет, Ещё зажаты кулачками Её счастливые цветы И царствует в зеркальной раме Высокий холод пустоты. Ещё на храмовых ступенях Тебя не раз окликнет медь, И яблони, кипя и пенясь, Волненьем помешают петь. Ещё пока ни сном, ни духом – Ни на бегу, ни на лету, – Но всё уже заносит пухом, Как бы уносит в высоту.

Один, воздев крыла, стоял в проёме, Не знаю я – оконном ли, дверном, И я спросила: там, в краю ином, Когда вам горько, вы о чём поёте? Тогда другой поднёс ко рту свирель – И стало тихо. Полнясь тишиною, Глотая свет пробоиной дверною – Или оконной – стал мой дом светлей. А третий ангел подобрал перо И плавно вывел линии кривые На воске пустоты. И я впервые Увидела весь замысел. Хитро – Сплетение пустот и плотных тел Мне подсказало: легче, а не выше! Соседний дом дождю подставил крышу. Четвёртый ангел на краю сидел. И то ли был он неприметно мал, То ли ненастью вешнему прозрачен, Едва-едва дождинками означен, Он Книгу Неизбежностей читал. А пятый ангел – девочка. Она, В тяжёлых складках платья руки пряча, Не плакала уже, но эхо плача Вокруг неё хранила тишина. О Господи, ведь Ты послал детей Спасать меня из гиблой круговерти! И если я подумала о смерти, То это было: Боже, не теперь!

Мы пили кагор пополам с дождём, И лес был печален, как старый дом, И капель прозрачные язычки Лакали вино из моей руки. Хмелея от нежности, лес молчал, И свет стекал по вербным свечам В зелёный мох, в прошлогодний прах, На острые копья весенних трав. Из почек выглядывала листва, И птицы угадывали слова, Которые надо произнести, Но я сказала тебе: «Прости». А надо было сказать ладом, Когда протягивала ладонь: «Зачем мы мешаем вино с водой, Как прежде мешали вину с бедой?»

Счастлив, покуда пьёшь, но только губы отнял – И судорога жажды пересечёт гортань, И воздух станет злым, назойливым и плотным, Как занавес, укрывший последнюю из тайн. Счастлив, покуда пьёшь, но тьма на дне стакана, На дне любого сна, на дне любого дня, И смотришь на людей беспомощно и странно: Мне страшно, мне темно, окликните меня!

На самом донышке тоски – Такая каменная горечь! Её последние глотки Усилием по жилам гонишь, Как будто пробивая штрек В глубинах древнего базальта. И дольше века длится век, Но кончится, пожалуй, завтра. Неуловимая, как страх, Она удерживает слепо: Спасибо, что на всех пирах Довольно было корки хлеба, Спасибо, что была со мной, Храня рукой неуследимой От душной похоти земной И пошлости непобедимой.

Дитя или книгу лелеешь – тревога одна: Господь сохрани! Все радости свыше, а нам остаётся вина За смутные дни. Из радости лепится утро, из горечи – тьма, А дело к зиме, И время сплетается, будто рябая тесьма, И крест на тесьме. Казалось, что медный, которым крестили в слезах, Ан нет – золотой. Мы служим любви, а запроданы силе за страх Какой-то бедой. Дитя или книгу лелеешь – твердишь наугад Обветренным ртом: «Я всё отдаю, потому что несметно богат», – И плачешь потом.

Стояла ночь – зелёная вода. Я слушала невнятный шёпот крови. И неотступно, словно невода, Метанье звёзд преследовали кроны. Я распахнула в глубину окно: Струилась кровь, и речь её звучала, Как будто бы стекавшая на дно, В магическое, зыбкое начало. Я знаю всё, что я хочу сказать. Но речь её была такая мука, Что никакою силой не связать Могучий ток неведомого звука.

Умножая свет, Отмеряя мрак, Сторожишь запрет Запредельных врат. Расстоянье длишь, Как душа – вину, Открываясь лишь В эту сторону. Ночью вдалеке Грянет пёсий вой. Со свечой в руке Встану пред тобой. На себя взгляну: Шаль скользит с плеча. По ту сторону Не горит свеча. Там январский лёд Застилает мглу, Там дыханье льнёт К мёрзлому стеклу, Там дитя увидеть пытается: Что за свет во поле скитается?

Ты знаешь, я давно устала Тоску баюкать на руках, Но воздух бабочка листала – И вдруг раскрыла наугад Июль, четвёртое, под вечер: Фонарь, крылечко, звон цепи, Лохматый пёс почти доверчив, Рычит и ластится – не спи! На дно глубокой горной чаши Стекают сумерки, журча, И звон то медленней, то чаще, Но эта музыка ничья: Пока её с ладони кормишь, Пока раскидываешь сеть, Она вздохнёт – и ты не вспомнишь, О чём тебе мечталось петь. И сумерки тоску впитают, Пока ты смотришь, вся горя, Как бабочка, смеясь, влетает В кипящий конус фонаря…

Город прячет влюблённых, как мальчик птенцов на груди, Под зелёной фланелью неловко рукой прижимая, В первый раз по тревожному шелесту крыл понимая, Сколько грозного неба ему предстоит впереди. Город прячет влюблённых. Молочный младенческий пот, Сладковатая пыль разогретого солнцем июня… Им тепло и темно, и, холодную бездну минуя, Воробьиный Господь принимает их первый полёт. Мальчик прячет птенцов и не знает, что будет сейчас – Мама машет в окно, мячик солнца уже на излёте. Остывающий двор в розоватой плывёт позолоте. Три младенческих сердца под смуглой ладошкой стучат…

И летняя ночь ей стала сестрой, И колыбелью – река, И серебристой речной тоской Стала её тоска. Но что за сны настигают нас Утром, когда светло? Так смотрят сквозь волны – сквозь серых глаз Вымытое стекло. Так смотрят сквозь лёгкие облака В колодец иных высот, Куда теперь колыбель-река Воды свои несёт. И кажется, там обретёшь покой От горести и тщеты… Но тёмный воздух отведи рукой – Проснёшься и вздрогнешь ты.

Нам, переменчивым, как пламя, Как свет, горящий вдалеке, Нам трудно говорить с богами На скудном нашем языке. Но наступает как проклятье Необратимый тайный час, Когда учителя и братья Уже не понимают нас…

Уж я нагляделась в Твои зеркала – И жизнью была я, и смертью была. Уж я надышалась и в стужу, и в зной И синью небесной, и пылью земной. Уж я напилась из любимой руки И светлой печали, и чёрной тоски. На самом краю незакатного дня Молю, чтобы Ты не оставил меня. В пустые ладони лицо уроня, Молю, чтобы Ты не оставил меня. Высокое небо гудит, как броня. Молю, чтобы Ты не оставил меня…

О, мне дано не так уж мало: Пройти, пространство не деля, Сквозь веницейские зерцала И Елисейские поля. Всех камней дрогнувшего Рима Коснуться, вытянув персты, Плащом и розой пилигрима Не потревожив пустоты.

Когда пройдут земные сроки, Воспомни и благослови Неблагодарный и жестокий, Но не напрасный труд любви. В небесных поисках земного Едва приметного пути Я, верно, не сумею снова К тебе с улыбкой подойти. Любовь – жестокая наука, Но я прощенью научусь, Едва-едва утихнет мука Растраченных тобою чувств. И я, наверно, буду рада, Морозный воздух сжав в горсти, Утратить, наконец, утраты, А обретенья обрести.

Прохожу я, не нарушив Шумной праздности твоей, Мимо пьяных побирушек И торгующих детей. Но когда, благословляя, Шут убогий чертит крест, Вся твоя воронья стая Воздымается окрест И как прах над пепелищем Вьётся над душой моей, Над толпою пьяных нищих И торгующих детей.

Морозные, млечные дни декабря Багряною нитью сшивает заря. А время настанет – я буду листать Туманную, мглистую эту тетрадь. Слепая и грозная в небе луна, Деревьев рунические письмена, И сонные травы в крутом кипятке, И лёд на окне, и кольцо на руке, И шаль потихоньку скользит вдоль плеча, И лампа погасла, а где же свеча? – И всё, чему быть суждено в декабре, В седом декабре, на вечерней заре.

Я солгала. Я неповинна – Во лжи спасенья больше нет. За снежной завесью не видно, Как медленно тускнеет свет И опускается на город Тьма, милосердна и легка, Но перехватывает горло Всё та же смертная тоска: Скажи мне, Господи, что светит – Неужто снег, обычный снег – Из темноты, с прозрачных веток, С твоих ресниц, жестокий век? Я солгала. Но этой ложью Не осквернить Твои цветы, Что мягко падают к подножью Непостижимой высоты.

Когда в распахнутый закат, В Господень улей Два белых ангела летят В тревожном гуле, Глубоко в небе выводя Две параллели: Финал растраченного дня, Конец апреля, – Тысячелетняя тоска Любви и света Бьёт прямо в сердце, как река О парапеты. Венецианская вода Бессмертной жажды Нам отвечает: Никогда! – На все «однажды…» И сердце плещется не в такт – Ладони ранит, И всё обманчиво, да так, Что не обманет.

Я умирала дважды. Оба раза Из-за любви. Я не подозревала, Что жизнь – всего лишь горькое лекарство От смерти, и не более того. Когда во мне вздымалась Хиросима, Когда во мне сворачивалось небо, Когда во мне отказывались жить Слепые звёзды, мёртвые озёра, Солёные пески последней пашни И маленькие правнуки мои, Я плакала, я пела, я молилась – Но никого утешить не могла. Живите без меня, – я им сказала. – Я заберу с собой без сожаленья Небесный мрак, отравленную тину, Песок и соль, и смертные грехи, Как будто эта ноша мне под силу…

Чернее реки не бывает, чем эта река. В ней тонут огни, а всплывает со дна только тина. Но разве река в этой горечи смертной повинна? Душа её где-то блуждает, по-детски легка. Господь упаси прикоснуться к безумной воде: Невидимый яд потечёт по испуганным жилам, И кровь, замирая, осядет отравленным илом, И сердце заплачет, как плачет дитя в темноте. Я видела странника. Тяжкую ношу неся, Он шёл издалёка. Одежда казалась седою. Спустившись к реке, он умылся свинцовой водою, И что он увидел – нам даже представить нельзя. Река молчалива. В сырую весеннюю смуть Она не бурлит, напоённая светом и снегом. То солнце, то месяц её выбирают ночлегом, А город всё чаще и чаще не может заснуть.

От невесомого креста Над древним куполом зелёным Разбуженная пустота Плывёт ко мне калёным звоном, И тянут руки у ворот, Благословления гнусавя, И, прожигая чёрный лёд, Проходит девочка босая – Несёт янтарную свечу Из переполненного храма, И я откликнуться хочу, Но сердце замирает: рано… Она идёт между калек В своей таинственной заботе, И гасит милосердный снег Её горящие лохмотья.

Знать, из горького опыта Не выходит хорошего: Что не продано – пропито, Что не пропито – брошено. Что не взято – отравлено, У потомков украдено… Если сказано правильно, Ты прости меня, Родина…

Всё снег да снег! Уж более недели Я царствую на высоте метели, Пеку душистый хлеб, кормлю детей, А погляжу в окно – метель, метель… Как будто нет свидетелей у века. Как будто боль восходит в царство снега И ниспадает белой пеленой, Беспамятно оплаканная мной. Как будто всё, что радостью казалось, Когда стекла ладонями касалось, Пересекая смутную черту, Неслышно опадает в темноту. Оставьте век наедине с метелью! Бессмертный снег поёт над колыбелью. Весна, от неба землю отделя, Увидит: это новая земля.

На том берегу Юрюзани, Словно уже на небе, Избы стоят высоко. Мостиком в три дощечки, Тропкой по косогору – Разве туда взберёшься? Речка бежит и плачет К морю, как будто к маме – Сбиты её коленки. Платьице пенит ветер, Выгоревшие прядки К мокрым щекам прилипли. Смотришь так отрешённо, Словно душа узнала, Куда ей потом вернуться.

Ива как люстра сияет усталому небу предместья, И мотыльками слетается в ласковый свет малышня, И запоздалое, горькое чувство обиды и мести Медленно-медленно, но покидает меня. Богу, наверно, виднее, пока эта люстра сияет Зеленью, золотом, нежностью или сырой пустотой: Он в октябре осторожно летучее пламя снимает, Чтобы себя не обжечь и её не нарушить покой. Он озабочен, наверно, цветными её мотыльками – Всё бы огонь им разглядывать, смуглые лапки тянуть… Он иногда раздвигает ветвистую крону руками, Чтобы на них беспокойно и нежно поближе взглянуть. Что ж, заводская общага, по-чёрному пьющая пойло, В слабые жилы вонзающая пыточную иглу, – Плачь, но живи, если Бог полагает, что стоило Иву как люстру зажечь и в этом печальном углу.

Меж призрачным и настоящим Ты пробегаешь налегке В плаще, безудержно парящем На флорентийском сквозняке, С багряной розой в искрах света, Прильнувшей иглами к груди… Ворота каменного лета Тебе распахнуты: входи! Войди и вспомни: этот город В твоём туманном сне расцвёл, И вот его сквозь время гонит Царей жестокий произвол. Твой лёгкий плащ проспектом Невским Плывёт, пока ещё в тени, И режут нестерпимым блеском Витрины, зеркала, огни… Ты спросишь нас: зачем зовёте И смуту сеете в умах, Ведь всей дворцовой позолоте Не отразить небрежный взмах Плаща, полёт волнистой пряди, Руки прозрачный холодок, И молнию в случайном взгляде, И спящей розы сладкий вздох… Что настояще? Этот камень, Точимый стылою волной, Иль ты, неслышными шажками Покинувшая мир иной, Как девочка запретным садом, Бегущая вдоль тёмных стен – Всегда одна, со всеми рядом, Не узнаваема никем…

Мы были, где белые грозы куют золотые копья, Где бурное небо стекает рекой в сырые долины, Где сонные камни в горстях дыхание солнца копят, Где древние ели строги как стихи, а снега невинны. Мы заново там с тобой родились, но уже другими. Мы черпали силу из родников, то сыты, то пьяны. Там эхо каждому подарило другое имя И кличет теперь назад – протяжно и постоянно. Там каменные позвонки прорывают земную кожу, И счастлив становится тот, кого эта боль коснётся. Там вечность больше всего на стаю китов похожа, На синюю стаю китов, плывущих навстречу солнцу.

Мгновенье, когда, крича, Падают ниц: Движенье крыла – плеча – Или взмах ресниц. Когда умирает в руках Полотно плаща: О, этот последний страх При слове «прощай»… Так ветер вздымает вдали Голубую муть. Так чёрные корни земли Прорастают в грудь.

В свирепой нежности, в насмешливой гордыне – Моей печалью Вы отмечены отныне, Серебряный как лунь, но Ваша седина Меж пальцев – ледяна. Нарезан клёклый век корявыми ломтями, Не всякий будет сыт, но кое-кто и пьян… А небо, небо плещется меж нами – Священной радости студёный океан. Ещё расхлещут по лихим дорогам, Ещё плеснут в раскрытое окно Кипящей синью, но клянусь пред Богом – Мне всё равно! Я знаю – Вам назначено свиданье Под каменной луной На час, когда кончаются скитанья И все пути – домой. Что выберете Вы? – а впрочем, всё берите, Пока судьба-индейка не жадна! Вас подстрахует ангел мой хранитель, А я покуда посижу одна.

Только вытянув ладонь В пустоту, где всё безлико, Вдруг почувствуешь огонь, Обжигающий до крика. Только глядя в вечный мрак, Где и звёзд холодных нету, Можешь сделать первый шаг К ослепительному свету.

Небо стелет дорогу моим стопам, Но с недавних пор Я боюсь поднести к губам Эту чашу туманных гор – То ли лунным хмелем она полна, То ли грозным сном… Я не пробовала вина, Потому что была вином. Устилает чашу осенней листвой Золотых щедрот… Я пригублю, Господь, с тобой, Мать сырая земля допьёт.

Хорошо в Твоих садах – Радостно и одиноко. Нынче день Ильи-пророка, Грозовой весёлый страх. На дорогу бьют, как в щит, Капли редкие, не целясь. Оплывает нежный шелест И жара уже горчит. Первый взгляд из-под бровей Полон неба, но неярок, И передник полон яблок, И последнее – в траве…

Этот город сошёл с ума, преступил черту: Он на детский плач отвечает выстрелом в темноту, Он на женский крик отвечает хохотом – и опять Начинает в живую и тёплую ночь стрелять. А потом, цепляясь за крыши, встаёт рассвет. Он один пережил этот страшный слепой расстрел. Но луна, растворяясь, ещё донесёт своим, Что сегодня отсюда кто-то ушёл живым.

Москва, красавица Москва! Ты всё торгуешь леденцами – Засаленные рукава И пальцы с грубыми кольцами. И голос – низкий, молодой, Тяжёлый, словно хлеб вчерашний… И всё плывут передо мной – Ах, леденцы! – дворцы да башни, Да расписные терема, Да облаков крутые льдины… И что сума, и что тюрьма, И что престол – тут всё едино. И вроде память под замком, Но лёгкой стайкой плещет снова: Все поцелуи – на Тверском, Все расставанья – у Страстного. Привёл ли Бог, попутал чёрт – Мне всё равно с собой не сладить. На неразменный пятачок Продай обманчивую сладость!

Громыхает твой трамвай через мост. На весеннем льду сидят рыбаки. Подымается река в полный рост, Повинуясь мановенью руки. Закружилась голова? Посиди, Пьяный пол под башмаками держа. Посмотри, как из небесной сети Ускользает за душою душа. Ты выходишь у крутых куполов. За окном тебе мигает свеча. Ты несёшь свой небывалый улов, Тяжкий невод по каменьям влача: Проку в том, что обходил за версту Сад, который заповедал Господь! Влажной тканью оберни пустоту – Проступает обнажённая плоть.

И вина-то всем достанется, И швыряют хлеб собакам. Среди гула и беспамятства Белым воском пол закапан. Что за пир – а мы не позваны, И не знают нас по имени, Но с мороза щёки розовы И ресницы в чёрном инее. Рукава бобром опушены, Пальцы струнами запутаны, Очи строгие опущены – За собою не зовут они. Веселы, да не потешные, Мы уйдём от вас в распутицу. Наши песенки – нездешние, Наша быль – не скоро сбудется.

Если ткань собирается в складки небрежно и нежно, Возвращается море к усталым стопам неизбежно, Омывается пыль, растворяется боль и измена, И душа возвращается в тело из вечного плена: Проплывает по жилам, как снег проплывает по рекам, Вырывается в свет, благодарная дрогнувшим векам, Проникает в уста золотистой пыльцой винограда, Перед небом чиста и земному младенчеству рада. От нежданной печали робея и сладко немея, Окликает по имени дерево, птицу и змея И глядит на ладони, ещё не успев испугаться: Дикий мёд проступает на кончиках дрогнувших пальцев.

Ты слышишь – петухи кричат На всю Святую Русь! Когда нас будут разлучать, Я земно поклонюсь. Кого спасать, кого судить – Пускай без нас решат. Когда я буду уходить, Я оглянусь назад. Нельзя былое проклинать И предавать огню. Когда я буду вспоминать, Я сердце заслоню.

Здесь добывали золото, а мы Набрали только горсточку ракушек. Потом, ладони влагою омыв, Упали навзничь жаворонка слушать. И как младенец гулила волна, И пел камыш, сухие стиснув губы, И небо я увидела до дна – Густую синеву до чёрной глуби. О, как хотелось вырваться туда, В сияние торжественного гула! Но, испугавшись, вскинулась вода И брызгами в лицо моё плеснула. Земля моя, прости мне забытьё, Почти побег, почти уход украдкой! Всегда со мной дыхание твоё И камешек под левою лопаткой.

Что было – то прошло, Привычно повторять. И не приходит в сны, И наяву не снится. Но так прожгло перо Заветную тетрадь, Что вписано одно На все её страницы: Не минет горьких губ Волшебное вино, И если спит душа – Ей суждено проснуться. Но Господи, зачем Мне было не дано Молчаньем пробудить, Дыханьем прикоснуться?..

Зелёные веки травы засыпаны снегом. «Не вижу!» – она говорит спокойно и грозно. Дорога плывёт и пугает степным ночлегом, И небо, как ветка, качает снежные грозди. Мотор всё ещё хрипит, и сквозь эту ругань Я вижу едва, а хотелось бы видеть лучше: Конец дороги на мокром холме обрублен, А дальше придётся идти прямиком сквозь тучи. Наверное, только так одолеешь вьюгу, Летящую вкось, словно скомканная газета. Тогда мы с травой и посмотрим в глаза друг другу – Два тёмных колодца немереной бездны света.

Зима успела выцвести И в серый лёд врасти. Налюбовался – выпусти, Как птицу из горсти. Сусальным нежным золотом Вблизи горят кресты, И небо дышит солодом Нездешней чистоты. Задарена, заласкана У храма нищета, А уж какими сказками – То не моя тщета. Я постою на паперти, Перекрещу чело. Моей жестокой памяти Не нужно ничего – Всё отболело, минуло, Зима белым-бела. Как будто сердце вынула И нищим отдала.

Проспект оканчивается закатом. Но свет, уплывающий вдаль за кадром, Каждый раз чуть быстрее срока Встаёт с востока. Огненная река проспекта Течёт от края до края света, Неся троллейбусы и авто – Куда? – не знает никто. А я жила у его истока. Жила беспечно и одиноко, И каждый вечер бросала взгляд Вдаль, на закат. И каждый раз на самую малость Чуть позже солнце черты касалось, А больше увериться было нечем, Что путь мой вечен. Теперь-то я уже понимаю: Всё это было в апреле, мае, Ещё – июнь до двадцать второго, А после – снова Мгновенья света идут на убыль, Стекло обжигает ладони, губы ль, Но где-то в самый разгар зимы На миг становится меньше тьмы.

Мне снилось, что меня судили. Все были в масках, за столом. По залу сквозняки бродили, Студили воздух над челом. И, цепенея от озноба, Я тихо говорила: да, Виновна. Да, виновны оба, Но не для этого суда. Судите – нечего бояться, Вы не посмеете понять, Как можно лгать, и ложью клясться, И страшной клятве изменять.

Как быстро, и цепко, и верно, И власти своей не тая, Могучие цепи инферно Растут из глубин бытия! Покорствуй и властвуй, но помни В бреду гениальных идей: Тяжёлые хищные корни Всё ждут неизбывных дождей, Слезами иль кровью политы, Растут, как дурная трава, И глушат стихи и молитвы, Как боль заглушает слова.

Июля молочные зубки, Пшеничные прядки, Бессвязные вольные звуки – Ни капли неправды. И гулишь в ответ, и лепечешь, Подкидыша нянча, Но только надвинется вечер – Всё будет иначе: Зигзаги холодного света И рокоты грома, Свивальники с царскою метой – Стрела и корона. А после на млечную спелость Сойдёт позолота – Что грозно и радостно пелось, Закроет зевота. И вот уже мелкою медью Налево, направо… Как мало меж небом и смертью – Обида и слава! И вроде дитя неродное, А сердце не терпит. И осень накроет волною Твой ласковый трепет.

За пустырём, за жёлтым донником, За клёнами, за ивами Ночь воздымается над домиком, Где мы посмели быть счастливыми. И небо – словно до креста ещё – Горит звездами частыми Над нашим маленьким пристанищем, Где мы посмели быть несчастными. Пирует жизнь с её приливами, С её утратами несметными, Где мы посмели быть счастливыми, Несчастными – и даже смертными.

Так стоят на паперти, Но не тянут рук. Мне довольно памяти, Памяти, мой друг. Если даже «здравствуйте» Мне сказать нельзя, Так довольно радости Опустить глаза…

Гляжу в себя – и нет во мне смиренья, Как будто я не жалкое творенье, А существо, рождённое навек – Свидетель, зритель: занавес раздвинут, Я всё увижу, но придут и минут Чума, пожар, и голод, и набег, Смиренье, страсть, безумие, гордыня, И гибель городов в багровом дыме, И детский плач над мёртвой тишиной, – И я пойму, что удивляться поздно. И снова станет всё темно и звёздно, И голос позовёт: «Иди за мной!» На свет, как мотыльки, взметнутся веки, И мы войдём в покой библиотеки, И, оглядев стеллаж за стеллажом, В углу между дубовых книжных стоек Я вдруг увижу свой рабочий столик. На нём тетрадь. Над нею свет зажжён…

До Покрова в печальном золоте, А после – в нежном серебре… Любимый, может быть, Вы вспомните, Что мы встречались на земле. Аллеями мы бродим дымными И рассуждаем о судьбе, А тени зыбкими долинами Блуждают сами по себе. И что там с нами – горе, смута ли, – Нам не видать издалека. Гадалки карты перепутали На розах русского платка. И на морозной людной паперти, Где крохи делят со стола, Я образок последней памяти У Ваших ног подобрала… Любимый, непременно вспомните, Что мы встречались на земле: До Покрова в печальном золоте, А после – в нежном серебре.

Песочные часы пустынь Перемеряют вечность, И звёзды льются из одной вселенной В другую, и душа перетекает Из формы в форму: Камень, незабудка, Синица, человек, могучий разум Вселенной, и опять сначала: камень… Мы воздвигаем статуи и храмы, Мы складываем тюрьмы и казармы, А камень раскрывается на свет: Из трещины травинка прорастает…

У цыганки кричало дитя, А старуха молитву шептала, И вечерняя стая, летя, На гудки отзывалась устало. И на розовом теле луны, Из-за леса встававшей упрямо, Вдруг отчётливо стали видны Незажившие алые шрамы… И, сырою прохладой дыша, Сумрак леса придвинулся ближе. Отчего ты всё плачешь, душа? Отвечает: я света не вижу! Нам лететь через сети ветвей, Сквозь корявые острые сучья, В паутину вечерних теней, Где у мрака повадка паучья. Фонари заскользили, свистя, Как тяжёлые слитки металла. И уснуло больное дитя, А старуха спала и шептала. В гул и грохот вплетались слова, И росли, и звучали огромно, Как рокочущий глас божества Над купелью студёной и тёмной.

Целая вечность прошла наугад, А показалось – не больше недели. Бабочкой затрепетал на губах Зеленоватый воздух апреля. Авто уходили за облака, Бесшумно таяли на излёте. Река, не меняя облика, Ждала, что Вы её позовёте – Ждала рвануться из-подо льда, Снести мосты, затопить низины… Но в небо выкатывала высота Холодные твёрдые апельсины. Гудела Пасха: Христос воскрес! Дарила нежное целованье. Целая вечность детских чудес Прошла, как одно мгновение с Вами…

Наложницей ли, рабой, Служанкою полнолунья? Да нет, я была певуньей – Весёлой твоей судьбой. Ты продал меня за грош – Звени же бесценной медью! Ты эту разлуку смертью Когда-нибудь назовёшь. Ты будешь теперь один И волен в своих скитаньях, Воспоминаний тайных Единственный господин.

Прости мне, Боже, мою печаль – Живая душа во мне. Кленовая зажжена свеча На зеленом холме, И мечется пламя у самых врат Поруганного кремля – Трепещет, рассеивая мрак И радости моля. Среди бескрайних сырых полей И домиков-развалюх Глухое молчанье земли моей Обжигает мой слух. И стынут губы мои, шепча Последнюю из молитв… Но как дрожит на ветру свеча, Как ясно она горит!

Живя меж облаками и людьми, Отдав долги и дерзости, и лести, Я научилась кланяться любви И праздновать тоску по-королевски. Ни азбуку сомнительных утех, Ни гордое затворничество в башне Я не приму в отчаянье за грех Любви вчерашней. Всё сбудется – но не об этом речь. Отыщется – но где мои утраты? И разве мы хоть в чём-то виноваты, Когда и сердца нам не устеречь?

Ради шелеста, лепета, пенья, Ради лиственной майской молвы Дай мне, Боже, любви и терпенья, И позволь не клонить головы. Будет дымной пора листопада, Будет горькой она, но пока, Как тяжёлое млечное стадо, Я пасу в небесах облака. До тревожного птичьего вскрика Сердце чистую пьёт синеву. Повелительница повилика Заплетает сырую траву. Тихий звон отражая и множа, Вьют кузнечики радужный зной, Повторяя узорчатой кожей Алфавит позабытый земной.

Родина каменная, Родина глиняная, За облаками – но Ты не покинь меня. Ты не оставь меня В долгом скитании – Родина тайная, Словно дыхание. Жизнь моя скудная – Страх и смятение. Родина смутная, Как сновидение. Словно прощение, Держат над бездною Камни священные, Глина небесная.

Если о жизни моей кто-то расскажет мне, Это будет похоже на мёртвый гипсовый слепок: Наши даты рожденья покоятся в глубине Атлантических впадин, в руинах дворцов и склепов. Мы идём на восток, и нас очень легко узнать: В наших чёрных лохмотьях горят золотые нити. За нами штормит океан, силясь то ли догнать, То ли просто припомнить последовательность событий. Мы с трудом говорим, но очень легко поём. Мы не боимся смерти – боимся смертельной фальши. Когда восходит солнце – в его световой проём Бросаются только тени, а наша дорога – дальше. Забытые города выходят из-под земли, Становятся прахом сны и в землю уходят страны. Оглядываться нельзя – не все мосты сожжены, Но даты рожденья стёрты ладонями океана.

Всё пройдёт – и проходит! – прохожему надо спешить. Вот последний трамвай. Лепестками и бабочками мельтешит Наш неласковый май. Поцелуй на прощанье – доверчивый детский секрет В суете суеты. Я навек остаюсь у витрины плохих сигарет, У железной черты. Нас не пеплом заносит, а пепельной майской пыльцой, Сладковатой на вкус. Всё пройдёт – и проходит! – но истины этой простой Я уже не боюсь.

В сумрачных залах библиотек Кружится, кружится вечный снег. Здесь проступает вечерний свет Сквозь сновиденья и миражи, Здесь оживает то, чего нет – Горькая истина всякой лжи. Слугою, преданным королю, Арфой эоловой на ветру Каждое слово кричит: люблю! Каждое слово кричит: умру! О да, я знаю, исхода нет, Но вижу: над стаей наших судеб Кружится, кружится вечный снег, Крошится, крошится вечный хлеб.

Однажды в горы уходят последний раз, Чтобы вернуться в город и жить как все. Идут к вершине, не поднимая глаз В солёной росе. Обычно в такую дорогу берут детей, Словно передавая вечную страсть. Дабы, живя в зелёных долинах, те Знали: можно взлететь, а можно – упасть. У каждой вершины есть имя. Она одна. У каждой вершины – каменных толщ оплот. Под каждой вершиной – дремучая глубина Болот. Когда наступает час возвращаться вниз, Час, не обманувший тебя, – тогда Дети кричат и смеются: отныне в них Бьёт крыльями высота.

Пасхальный сухарик, посыпанный сахарной крошкой, Растаял во рту… О, как соблазнительно боязно хоть понарошку Взглянуть за черту, Где небо сливается с небом, и сливочный запах, И вербная пыль… И самых любимых не вспомнишь, и самых-пресамых Ты тоже забыл… Там свечка горела, икона в тяжёлом окладе Стояла за ней. И дед белокурые волосы бережно гладил: Не бойся огней! Там бабка кормила блинами, гадала на картах, Вязала носки… И взрослое время на бурных своих перекатах Сжимало виски. Ты вырос, хранимый скупою крестьянской заботой, Но праздник не скуп: Пасхальный сухарик со сладкой своей позолотой Раскрошен у губ. И благовест сердце качает, как будто младенца, И сердце молчит, И чьи-то глаза всё пытаются в небо вглядеться Сквозь пламя свечи. За памятью память, за волнами тёмные волны – Вселенский прибой. И любишь невольно, и всё забываешь невольно, И небо с тобой.

…И кровь моя бежит по двум кругам, Просвечивая розовым и синим Сквозь кожу, и, накапливая силу, Спокойно дышит, словно ураган. Оглянешься – становится светлее: Как за стекло огонь, заключена Она во мне, и с лёгкостью челна По тайным двум кругам я проплываю ею. Но иногда, взрывая свет земной, Влекомая каким-то грозным всплеском, Она взлетает валом королевским И вздрагивает алой глубиной: Земной предел уже неразличим, Неназванное говорит названья, И заслониться нечем от сиянья, Идущего из пламенных пучин… Единственный огонь из всех огней, Способный озарить собою сферу, В которой мы живём, испытывая веру И многократно утверждаясь в ней.