Я вспоминаю Вас вечернею молитвой Среди родных имён. И сердце долго-долго слушаю: болит ли? И тайный звон Уходит в тишину, истаивает… Нету Ни рядом, ни вдали… Я верю: в Вашу жизнь невидимую лепту Слова мои внесли, Как вносят в дом свечу и берегут на случай Нежданной темноты… Я Вас люблю. Постой! Не обманись, не слушай И говори мне: ты. Да будет свет с тобой в страстях твоих и схимах, В темницах и скитах, Да будет мир в глазах и на устах любимых, И сны – в цветах, Да будут родники целительно медовы, Полны живой водой, И ноши никакой в пути – и только Слово Всегда с тобой.

О, эта жизнь захватывает дух В неумолимый плен, Не хлеб, но лёгкий тополиный пух Даря взамен! Протянешь руку – он летит в испуге прочь, Замрёшь – и вот, Наивный страх пытаясь превозмочь, Он льстит и льнёт. И как посмеешь этот дар принять? А не принять?.. Боишься крылышки ему примять – Учись пленять, Как эта жизнь – жестоко и легко, Одной тоской. Как этот пух, которого легло Невемо сколь.

Кто-то прошёл мимо окон, шурша плащом, Светлый лоскут небесный сорвав плечом. Ветер? – Наверное, ветер. Не знаю. Спи. Кто же ещё бродит зимой в степи? Утром выходишь – под окнами ни следа. Ночью мело, наверное, как всегда. Но только лампа засветится над столом – Кто-то опять шуршит по стеклу крылом. И завиваются снеги за ним, пока Не успокоится злая его тоска. …Ангелы сумерек! Пепел тяжёлых крыл Не облетел ещё – может, и не остыл…

Смотрите, спящие, смотрите же, Как звон гуляет в граде Китеже, Расшатывая окоём В смятенье яростном своём! Смотрите, если вы не слышите, Как волны, молниями вышиты, Идут и падают внахлёст На берег, полный сбитых звёзд! Звон поднимая до Всевышнего, Беззвучно ратуя: услышь его! – К востоку обратясь лицом, Звонарь раскачивает сон. А наяву гуляют ордами, Глумясь над спящими и мёртвыми, И голь не срам, и стыд не дым, И веки тяжки – невподым…

Воздушная почта – надёжная почта. И вести Летят непрерывно, и там, где путей перекрестья, То звёзды горят, то вовсю полыхают созвездья. Сегодня мы вместе. Но только сегодня мы вместе. Подкидыш, пасынок, паскуда! Рычишь и скалишься, покуда В водичке мутной есть улов… Но жизнь не свара, мир – не зона, И мы храним его бессонно – Мы ходим стражей между снов И, вглядываясь в лица спящих, Вниз головой во тьму летящих, Неразличимые почти, Мы входим в чёрные зрачки, Распяленные, как тоннели, Животным ужасом… Сквозь них От века в этот мир летели Создания миров иных – Крылами своды задевая, Вонзая перьев сталь и медь В глазное дно… Так жизнь живая Глядит в свою живую смерть И узнаёт её, не смея Открыть или закрыть глаза, В зрачке сжимая птицезмея, Паукольва, ящеропса… Ты полагаешь, это странно? Слабо увидеть наяву, Как эти твари мнут траву В Центральном парке у фонтана? Ты видишь – это их следы: Асфальт продавлен и раскрошен. Они – посланники беды, Гнездящейся в далёком прошлом, Но приходящей в тёмный сад На бал, на выпас, на расправу… Ты знаешь, что такое ад? Боль подвергается расплаву И превращается в металл. Когда бы ты об этом знал, Не стал бы лгать себе так честно. Когда б тебе открылась бездна – Ты запер бы ворота в сон. Дай руку! Прыгай на газон! Теперь за мной. Так ты не видел, Чем в полночь полнится фонтан? Смотри – хромой чугунный идол Ворота сторожит вон там, Где все они уже толпятся И выдыхают жирный чад. Их перепончатые пальцы Сквозь прутья частые торчат, Их глотки клёкотом и рёвом Взрывают ночь, вздымают дым. Смотри – ты ими очарован. Смотри – ты поклонялся им. Нас укрывает только тишина. Ты полагаешь, я была должна Принять твои предательства? И молча Простить тебя? Ну нет! Сегодня ночью Прошествуют садовою тропой На затяжной кровавый водопой Чудовища твои! Смотри, как слизь Неотвратимо разъедает жизнь, Как, осыпая чешую и перья На каменных дорожках и мостах, Идут тобою вскормленные звери, Идут твои бессилие и страх. Да, по утрам сюда детей приводят, К фонтанам, на дорожки, на траву, Но камень сохраняет смертный холод И продолжает бредить наяву. Вот лук – держи. Серебряной стрелой, Светящейся лучом в ночи сырой, Во тьму меж крыл старательно прицелься – Там у химеры что-то вроде сердца, Котёл углей… Оттуда дым и смрад, Когда они друг с другом говорят. Дрожишь? Роняешь стрелы? Прячешь взгляды? Их слишком много на дорожках сада: Один удар любой из этих лап – И всё. Да я уже сказала: слаб Подкидыш! Дай стрелу. Уйди за спину. Учись: я на мгновение застыну Меж двух ударов сердца наяву – И отпущу тугую тетиву. Как тут не оглохнуть от дикого смрадного крика! Ворота открыты. Мы встанем и выйдем открыто У всех на виду. Ничего, никого не боясь. У этих химер вместо крови – холодная грязь. Идём, же, идём! Не смотри и не бойся расплаты – Сквозь молнии взглядов и рёва глухие раскаты Идём! За спиною, в кромешной звериной тоске, Химера сдыхает на грубом садовом песке, И крылья её темноту полосуют в лохмотья… Ты был на охоте. Запомни: ты был на охоте. Ночь удалась. Охота удалась. Теперь ступай. Твоя добыча – ужас, И с этим надо жить. И каждый раз Ты будешь видеть, как вопят и кружат Химеры снов, чудовища глубин Сознанья твоего. И ты один Пойдёшь сквозь ночь, и жизнь, и поле брани, И тьма дымиться будет в каждой ране Души твоей. Прости. А мне пора. Мы всё-таки дожили до утра. Живи, если хочешь – такая удача редка. Пиши, если сможешь. Воздушная почта мгновенна. Немыслимый ветер опустится вдруг на колено, Листочки твои перехватит незримо рука И будет держать на весу, будто стаю в полёте… Ты был на охоте. Запомни: ты был на охоте.

В нём тоже музыка живёт – Искрою волчьего оскала Порой блеснёт тоска такая, Что долго-долго сердце жжёт. Кого обманываем мы, Себя на правду обрекая? Полётов лёгкие лекала Лежат на мягкой ткани тьмы. В нём тоже музыка! Дотла Сгорая в каждой новой страсти, Она уже почти несчастье – Но слава Богу, что была И возвращается опять, Но c каждым разом больше пепла. Мне кажется, она ослепла, Ведь музыка не может лгать… В нём только музыка! И ей, Ведомой, ведомо и зримо, Как в тишине проходит мимо Глухая вереница дней…

Отступает зима далеко за Покров, Обмирает душа, ожидая подвоха: А взойдёт ли звезда, поведёт ли волхвов, И достанет ли неба для тайного вдоха? И уверимся ль заново, что рождены, Крещены в ледяной раскалённой купели, И воскреснем ли, если смертельной вины Накопить не успели… Каждый вздох – на весу, каждый взгляд – на виду. И ещё захотят ли за нас поручиться Молчаливые рыбы, смешливые птицы, Легковерные бабочки в райском саду? Листопад пустоты, перемена надежд: Не вывозит в снега никакая кривая. Только память и ждёт, только ветер и держит, В чёрный пластик золу золотую сгребая…

Эхо ловить – нежнейшая из забав: Словно губами ловишь травинку, словно Знаешь её по имени среди трав – Тоненькую, поющую полусонно… Эхо ловить – нежнейшая из забот: Необъяснимым молчаньем встревожа душу, Вдруг – отзывается… вспыхивает… зовёт – И улетает прочь, тишину разруша. Эхо ловить – опаснейшая игра, Ибо из тех глубин, где твой голос тонет, Часто приходят гибельные ветра И за собой увлекают в бездонный омут. Стой! Затаи дыханье! Глаза закрой… Это проходит сквозь сердце твоё излука Вечности – полонённый её игрой, Ты обретаешь младенческий лепет звука И, превращаясь в речь, растекаясь в мёд, Переплываешь сухой океан молчанья – Это оно отзывается, тает, льнёт, Мягким касаньем испуганно отвечая…

И только там, где город шаток, где он надтреснут, Где карусельные лошадки сбегают в бездну, Откуда змеи тайных трещин на свет крадутся, Где оглянуться не страшней, чем не оглянуться, Возможно вычислить иное существованье, Уже встающее волною над головами. Возможно даже руки вскинуть в немой защите, Но трещины стреляют в спину, огнём прошиты. И только там, где город зыбок, как наважденье, Видны следы молочных зубок на сладкой лени, На беззащитном любопытстве, на честном слове, Что на свету черствеет быстро, как на изломе.

Владимир. Снег. Пожаром памяти Весь горизонт заволокло. Одна метель стоит на паперти И застит рукавом чело. И только облачко дыхания Трепещет тайно возле уст… Прости меня, не обрекай меня На адский пламень русских чувств! Одна мерцающая свечечка, Ладошкой скрытая, спасёт От наплывающего вечера, От страшной памяти высот. Один твой взгляд, меня жалеющий И обвиняющий стократ, Один вопрос немой: а где ж ещё До бела снега догорать, Как не в России, во Владимире, Где ты несёшь домой свечу, А я шепчу: «Прости, прости меня» – Но быть прощённой не хочу.

Я прежде жила у моря, и море пело, Когда я к нему сходила крутою тропкой, Тёплой пылью, розовыми камнями, Сухой и скользкой травой, щекотавшей пятки. Море было обидчивым и ревнивым, Безрассудным и щедрым – оно дарило Диковинные раковины и камни… Однажды оно швырнуло к ногам монету – Так ревнивец бросает на пол улику Измены, которая будет ещё не скоро, Но он предвидит судьбу и её торопит, Бессильным гневом своё надрывая сердце. Я подняла монету. Тяжёлый профиль Неведомого царя проступал и таял На чёрном холодном диске. Рука застыла, Как бы согреть пыталась морскую бездну. Какими тайными тропами сновидений Нашёл меня этот образ? Какой галерой Везли его? Какие шторма разбили Скорлупку судна, посеяв зерно в пучине? Каких ожидали всходов тоски и страсти? Море лежало ничком и казалось мёртвым. Прошлое стало будущим и забыло Меня, легконогую, в грубом холщовом платье. Я молча поднялась по тропинке к дому. Мать не обернулась, шагов не слыша. Занавес не колыхнулся, и только солнце На миг почернело: это жестокий профиль Едва проступил – и тут же сгорел бесследно… …Теперь я живу далеко-далеко от моря. Мы виделись лишь однажды. Будто чужие, Мы встретились и расстались. Но я не помню Тысячелетия нашей разлуки – значит, Рим не царил, не горел, не скитался прахом В небе и на земле. Просто я проснулась – И позабыла сон. Только этот профиль, Всеми страстями обугленный, проступает Сквозь невесомую ткань моего забвенья – Словно к ней с другой стороны подносят Чёрный огонь чужого воспоминанья…

Безобразно надорван конверт. Занимаются пламенем строки, Поднимаются вверх Вихревые потоки – Как читает огонь! Никому Не дано восхищенья такого: Прожигая привычную тьму, Рассыпая на искорки слово. И мгновенно сминая листы – Непрочтённого в них не осталось – Обрывается вдруг с высоты Вниз, в золу, в пустоту и усталость… Ты же знаешь, слова не горят: Тот, кто верно за ними угадан, Выпускает их в маленький сад, На цветы – к мотылькам и цикадам.

И даже сердца – нет, не жалко, Не жалко, нет! Упали розы полушалка В глубокий снег… Что я скажу ночам бессонным Об этом дне? Он светит, точно нарисован На полотне. Но золотой тропинкой сада Не я бегу, А полотно небрежно смято – И всё в снегу. Поднять, стряхнуть, накинуть снова – И до избы, Где ткут суровую основу Моей судьбы. Где всё – и старость, и усталость, И шлях в пыли. А розы на снегу остались – Не мне цвели Зарёй горячей, незакатной, Чужой судьбой… Любви и смерти не загадывай – Они с тобой.

Как будто волки день порвали И страшно посмотреть назад: На скорости сто пятьдесят Мы входим в ночь на перевале. На перевале снегопад Стоит просторный, как шатёр Из влажных розовых полотен, И растворяется, бесплотен, Девятый вал окрестных гор… Мы входим. Стража за спиной Беззвучно расправляет ткани. Мы пьём горячими глотками Последний воздух ледяной, И, пряча лёгкий шаг в коврах, За спинами проходит страх… Кто на престоле? Тьма и свет Так перемешаны и свиты, Что даже у кромешной свиты Никак не разглядишь примет. И только холод или жар Идёт неровными волнами – И замирает перед нами, И осыпается, кружа… Но вот сырое полотно Легко сворачивают слуги, Мираж растаял – и в округе, И в сердце пусто и темно… Дороги нет. Молчит мотор. Полночный час проходит мимо – И движется неумолимо Девятый вал окрестных гор.

Июль, расхристанный под грозами, Прибитый молниями к стенам, Змеится ввысь тревожно-розовым, Животрепещущим растеньем. Идёшь и дышишь океанами, И выдыхаешь бессловесно, Не смея знать, какими ранами Немая мучается бездна… И вдруг на раскалённой улице В толпе – невидимые двое, Они смеются и целуются, И ночь у них над головою – С такими звёздами нездешними, В такой немыслимой печали, Как будто окна занавешены, А свет ещё не выключали…

Замки сновидений вскрыты, Развёрнуты на просвет Короткие птичьи вскрики, Косые крыла газет. Секунды короче вдвое, И каждая горяча, И нищей стоит вдовою Покинутая печаль. У ног на полу табличка, Рваный сырой картон. Слова читать неприлично, И просит-то не о том, А просто стоит, сутула, На лестнице в переход – Руку не протянула, Мелочи не берёт.

Как две страницы единственного письма Читая судьбу, ищешь на обороте Яви дневной – продолженье сна, Во сне – оправданье дневной заботе… Перемешались годы и города, Слёзы и снег… Ступая на ветхий мостик Памяти, знаешь ли ты, куда – В прошлое или грядущее – выйдешь гостьей? Странные звёзды: впитывающие свет. Тихие имена: узнаёшь, не слыша. Одна из миллиона земных примет Ласточку приводит к тебе под крышу: Попутчик невесомый, крылатый друг, По небу несомый ладьёй невидимых рук… И прежде, чем снова перевернуть листок, Ждёшь, замирая: вот ласточка встрепенётся… И воздух звенит и плещется между строк, Словно вода в колодце.

Мимо пригорка, вниз, Синим заборы крашены… Это молитва-жизнь Века позавчерашнего… Взлает и смолкнет пёс, Скрипнет снежок, калитка ли, И тишина до слёз – Словно уже окликнули. Яблоневый дымок, Снежное воскресение – Если бы кто-то смог В этом найти спасение, Тропкой сойти к реке И постоять у вымоин: Вот он я – знать бы, кем У бездорожья вымолен…

Она горит, свеча-невольница, И заслоняется рукой: Ей долго-долго будет помниться Лоскутный сумрак городской И эта рыхлая обочина, Забрызганная дочерна, И эта ночь, где между прочими Она случайно зажжена Не то обидою вчерашнею, Не то грядущею бедой… Она уже почти погашена И умирает молодой. Её зрачки – сплошное зарево, И пепел – прядями волос. И плоть её – бессильный воск – Едва ли отольётся заново.

Июльский ливень лип, рискующий пролиться, Держащий на весу немыслимую цветь… Как слёзы на глазах наивного провидца, Сквозь молодую жизнь увидевшего смерть. Всё камень и металл – но липы вдоль проспекта, И предвечерний час – над ними, на весу. Всё музыка вокруг – и ничего не спето, И я иду одна и музыку несу. Вот-вот сорвёт струну растерянного взгляда, Вот-вот обрушит мрак и ливень разольёт, И цвет собьёт в траву, и жёлтой каплей яда Горячая луна над городом взойдёт! Но если удержать, не покачнувшись, если Всей музыкою стать, всей дождевой водой, Опомнишься: они из вечности воскресли Для радости твоей, со-бытия с тобой.

Поманил небесный берег, Облачной чертою явленный – Сколь серебряных свирелек Брошено в саду под яблоней! Рыжие обрывы рек ли, Ветви, стрехи да скворечники Затуманились, померкли Перед гнёздами нездешними… Нам привычней сеять ропот И уста сушить молитвами – Там ведь тоже нежность копят, Ждут, поют, стучат калитками, Выпекают жаворонков, Выбегают, машут, празднуют, В полотенечки на кромках Заплетают нитки красные… То-то край назвали раем По его заботам истовым… Мы свирельки подбираем, Что-то грустное насвистываем. Только больно неумело, Даже если очень грустное: Дунул – сердце онемело, Сжал сильней – свирелька хрустнула…

Листвы взволнованная речь Ошеломляет, нарастая: На этот ветер можно лечь И долго мчаться, не взлетая, Легко сминая гребни волн, Сбивая лиственную пену, Зелёный гул со всех сторон Вбирая постепенно… Пока в душе ещё темно, Блуждает, словно свет в кристалле, Всё то, что произнесено Листвы закрытыми устами – Всё то, что обретает слог Вблизи молчанья, между строк. Но если настигает страх, И даже защититься нечем – На всех немыслимых ветрах Распустятся полотна речи: Спасти, утешить, оберечь, Дать мужества на ополченье… И небо – речь, и поле – речь, И рек студёные реченья.

Необъяснимо – там было что-то иное: В радужной плёнке палящего душу зноя Горы вдали и облако над горами, Словно платок, безнадёжно прижатый к ране. Что-то иное: и поделиться не с кем Не одиночеством – чистым озёрным плеском, Зыбью, качающей лодочку или щепку… Непостижимо! Но держит легко и цепко, Словно репей, высыхая до золотого, Память: ещё до света, ещё до слова. Только тогда, не владея высоким слогом, И никаким вообще, я делила с Богом Тайну молчанья и тайну преображенья: Лёгкого струения и скольженья… Но то, что было водой, настигает лавой, Славой кромешной и оттепелью кровавой, Зверем, молча кладущим лапы на плечи, Властно зрачки сужающим: жажда речи.

Пади, вечерняя роса, Роса вечерняя! Прости за всё, за что нельзя Просить прощения! Пади, как падают в поклон Пред виноватыми, Сырой подол беря в полон Лесными мятами! Не зёрнышком среди хлебов, Не рыбкой в неводе – Пади, как падает любовь Под ноги нелюби, Пади на травы и цветы Горючей влагою – И он опомнится: «Да ты Сегодня плакала?..»

Выцвели бутоны полушалка, Очи стали глубже и темней В нищете безвыходной и жалкой, В неизбывном страхе за детей. Век сошёл, обрушилась держава, Хищною травою поросла – А она терпела и рожала, Ношу неподъёмную несла, Сберегая душу от надлома, От пророчеств и иной чумы Посреди ветшающего дома В глубине почти недвижной тьмы… Всё, что мир в безумии растратил, Горьким пеплом в пажити легло. Потемнела ликом Богоматерь, Опустила кроткое чело. А она жила покорно рядом И шептала вечное «прости», Каждый день ловя печальным взглядом Взгляд с холодной лаковой доски…

Печаль становится блаженством, Почти спасением, когда Грядущее небрежным жестом Бросает свет на провода. Он мчится над сырым проспектом, Собою подводя черту: Была печаль – и стала светом, И свет уходит в темноту. И, осыпаясь лёгким звоном, Зима летит издалека – Младенцам, старцам и влюблённым Стелить перины-облака… И тише, тише тайный шёпот О том, кто сгинет, что грядёт, Какая ложь холодным шёлком К ногам под вечер ниспадёт… Но объясните ж, Бога ради, Зачем, вступая в свой черёд, Оценщик в городском ломбарде Весь этот блеск на вес берёт?

Над хищным сколом острых скул Глаза – греховны. Ты думаешь, твой сад уснул? В саду – грифоны! Сквозняк калитку приоткрыл В его глубины – В бессонный трепет медных крыл И рокот львиный. Твой листопад застигнут влёт На полувзмахе. Ночь сыплется, как переплёт Сырой бумаги. Что под ногами? – Имена, Слова из плоти. И вся листва черным-черна Ещё в полёте. И сторожа мертвецки спят Нездешней ночью. И ты один. И листопад Растерзан в клочья.

На секунду сердце смолкло: Показалось, жизнь прошла… Мандариновая смолка Между пальцев потекла. Нынче бабочки без платьиц Спят, закутанные в свет. Время бродит – что ты плачешь? – Там, где нас с тобою нет. У него в лугах сугробы, У него в сугробах – сны… Ткани времени суровы, Нити времени тесны. Разве только недомолвка, Да она почти не в счёт – Мандариновая смолка Речкой по небу течёт. Цветёт луна, горит вода, Плывёт слеза свечой сосновой… Умри от нежности – тогда Тебе придётся жить по новой. Мы звери нежности – и в ней Мы обитаем у истока: Чем дальше в нежность, тем страшней Волна высокого восторга! Мы звери радости – и нам Весь этот мир лучами выткан: Здесь нас зовут по именам И учат песням и молитвам. О небо, небо, бастион иллюзий, Твой гарнизон в осаде, но над ним Горит звезда – сквозного света узел, Горит звезда расплавом ледяным. О небо, небо, крепость нашей тайны, Направив копья в сторону земли, Твой гарнизон стоит, гремя щитами, И тайный мрак с горящими чертами – Витийствует, пророчествует ли?.. О небо, небо, синий прах сомнений, Что есть любовь, и что её закон? – Огонь идёт по улицам селений, Огонь целует золото икон! Да, ваши жёны – как пух лебяжий, А мы на огненный вдох похожи. И рядом с нами – пустыня жажды, И эта жажда – мороз по коже. (А с виду вроде одно и то же…) Мы не красавицы – мы красивы, Когда мы в гневе, когда мы в небе, Но нашей воле и нашей силе В темницах ваших и жить-то негде! Мы верим каждой полоске света – Особенно если он не отсюда. И нас опасно винить за это – Но так же страшно любить за чудо. Облака на закате меняют форму. В гололёд асфальт становится глаже. На морозе машины впадают в кому. Бастион иллюзий меняет стражу. Мы не видим снов. Мы не любим шуток. Мы герои спецназа. Мы суперпрофи. (Лично я люблю в это время суток Перелистывать книгу за чашкой кофе. Ненавижу войну. Что может быть гаже! Ненавижу себя – тоже мне, подснежник!) Бастион иллюзий меняет стражу. Эти парни, пожалуй, покруче прежних. Бастион иллюзий, воздушный замок, А вокруг него на сто вёрст – могилы. Бросить эту бодягу да выйти замуж! Как сказал Маяковский: «А вы могли бы?» Да могли бы запросто! Но покуда Бастион иллюзий возносит башни, Остаётся надеяться лишь на чудо – Всё равно, ей-Богу – моё иль Ваше. Это – горе, это – море, это – Волга. Уплывает мандариновая смолка. Это слёзы. Это сердце. Это холод. Это сказано не нами: «Всё проходит». В этой азбуке гордыни и смиренья Буквы мая распускаются сиренью, А в июне отзываются грозою, А в июле расплетаются косою… Вот и осень разворачивает знамя, Вот и холод застывает зеркалами. Остановишься – и дышишь долго-долго: Ах, как сладко – мандариновая смолка!

Как тесен мир! Как жёстко вымощен Тяжёлой плиткой городской! Как неумело, жалко вымышлен И назван жизнью и тоской! Но распахнётся пыльный занавес – И в ослепительную брешь Нахлынет свет, прольётся заново Поток немыслимых надежд! Настигнет сердце – и опомнится, Подступит к горлу – и замрёшь, Пока свинцовая бессонница Не обратит прозренье в ложь…

Надейся… Боже мой, на что? – На свет в прихожей, И чтобы слёз твоих никто Не потревожил. Остался миг, последний шаг – Чуть меньше даже, – До – где твои надежды, всяк Сюда входящий? Надейся… Холодом ползя На половицы, Зимы блестящая змея Вокруг змеится. Её горячие зрачки – Смола и сажа. Но ты не чувствуешь почти, Не знаешь даже – Надейся, ибо смерти нет, И жизни тоже. Ты вечно забываешь свет В своей прихожей.

…И краем тучи грозовой Проходит смерть над головой! Ей все равно: казнить не медля, Губить бесцельно, не виня, По лабиринтам надземелья Раскидывая сеть огня! Неровно разрывая воздух, За глыбой глыбу катит гром, И в страхе падает ничком Берёзка – худенький подросток. От неба спрятаться нельзя, И сердце детское не ропщет: За ним, за ним пришла гроза, Над ним гудит, ломая рощу, И над неведомой виной Проходит каменной волной! А роща затихает странно И ветви клонит тяжело: Дитя недвижно, бездыханно И ослепительно светло, И вьются ленточки воды, В овраг сбегая от беды…

Ты знаешь, как хочется нам красоты. Ты видишь, насколько она невозможна! Нахлынувший сумрак стирает черты, Когда из дубовых дверей осторожно Выходят под розовый свет фонарей, На пенье тишайшего снежного хора Женщины в шкурах убитых зверей, В сырых бриллиантах, в цепях из фарфора. О, как драгоценная их суета Хрустит под ногами, слепые осколки Впивая в подошвы… Но полночь не та, И небо линяет, и в городе волки. Их стая черна, и черны вожаки, Их жажда с амвона гнусаво воспета. Свирепые джипы вонзают клыки В горячую, спелую мякоть проспекта, И сразу за ними смыкается тьма, Где еле видны из-за снега и дыма Два тусклых, расплывчато-красных пятна, Палящих, но тающих неотвратимо.

Уже черны поля, но ветер словно срезан – Небесная плита на грудь его легла. Засадный снежный полк стоит за ближним лесом, И лошади грызут стальные удила. И всадники, терпя немыслимую муку, Сквозь зубы цедят вдох, глазами холод пьют, Но дрогнула река, и льды уводит к югу, Как будто души тех, кого сейчас убьют. Последняя метель – погибельная сеча! О, сколько ляжет их у алтаря весны, Пока она свои негаснущие свечи Расставит вдоль дорог по краю тишины…

Всю муку бессловесности, весь белый Простор Твоих несокрушимых зим Я проживаю неизбывной верой Непостижимым помыслам Твоим. И в час, когда нечаянно и страшно Откроются родные имена Земных вещей – о них уже не спрашивай, Они прошли как пламя сквозь меня, Прошли – и словно накрепко прошили Живую ткань неровные стежки… Теперь Тебя я чувствую по силе Тоски.

Первый заморозок. Сны В глубине согретых комнат. Так далёко до весны, Что её никто не помнит. Над долиною речной Гаснет лучик обречённый, И травою-тишиной Зарастает двор мощёный. А проснёшься поутру – И глаза открыть не хочешь: Дождь полощет на ветру Рваный плащ осенней ночи. И плывёт сквозь потолок, Нарастая в нежной силе, Голубиный топоток, Шелест лёгких шестикрылий …

Любови Николаевне Косенко Жизнь ещё приснится, коснётся губ Лёгким поцелуем, сухим снежком. Сладкая рябина, тропинка в клуб, Золотые слёзки, и в горле – ком. Где это заброшенное село, Смуглая зима в шерстяном платке? Что ж ты, моё солнышко, не взошло, Что же ты растаяло в молоке? Как мне выпить снежную непогодь, Чем её согреть, чтобы не сгореть? Засветил зарю во поле Господь, Да и та уже стаяла на треть. На лоскут небес вдосталь воронья, Как на первый снег – вязкой черноты. Так и прожила, думая, что – я, Оглянулась – ты…

Бродяга – трезвый, хоть убей, – С ладони кормит голубей. Они слетелись отовсюду, Воркуют шепотком, Сбивая вешнюю остуду В прозрачный шелестящий ком. Толпа от праздничной обедни Идёт, разбрызгивая свет, И ей почти не виден бледный Размытый силуэт. Ещё, ещё одно касанье, Прохладный взмах – Как будто в пламени спасая, Неся из пекла на руках На белый свет, в луга сырые, В росу немыслимой России. И только шелест облетает В следы растоптанных сапог, Когда восторженная стая Взмывает на восток.

Астрал – это поле, куда устремляются астры, Цыганское племя, спалившее осень дотла. Их дети бегут за кибитками вслед, голенасты, Смуглы и глазасты, одеты – в чём мать родила. На тёплых кострищах, кошму подтянув к подбородку, Коленки костлявые крепко руками обняв, Они засыпают, во сне улыбаясь неловко Привычной улыбкой морозом застигнутых трав. А здесь – то ли родина, то ли зима, то ли просто По крыши засыпало – можно стоять в полный рост В огромных сугробах, где звёзды, и звёзды, и звёзды – Бесчисленно звёзд.

Что сердце слабое? Трепещет Надеждой перемены мест? Ты эмигрант, ты перебежчик, Невозвращенец и мертвец. Твой век не вышел из окопа. Твой год уже полёг костьми. Твой час настал – но неохота В сырую землю, чёрт возьми! И вот стоишь перед таможней С нелепой ношей за спиной: Со всей великой, невозможной, Смертельно вечною страной…

Перстеньком в стекло оконное: Выйди, не томи! Ночь восходит незнакомая – Колокольня тьмы… А ударит молодой звонарь В малый колокол – Заливает всю ночную даль Медным холодом. А как средний очнётся, Гулевать начнёт – Зашатает волчье солнце, Звёздочки качнёт. Набольший звонарь вполнеба Поведёт плечом – Ахнет колокол от гнева, Гул польёт ручьём, А потом рекой и морем, Океаном слёз: То-то личики умоем Да потешим злость! То-то косточками вымостим Дорогу в рай!.. Не приму я твоей милости, Один играй. Рухнешь пеплом у околицы, Разгорячась, – Как пришёл, так и закончится Недобрый час. Утро вечера не вымолит, Всему своя пора, Догорит свеча малиновая До утра.

Сестра моя Обь, до свиданья, сестра моя! Качнуло вагончик на узком мосту – И лёгкая звёздочка, ясная самая, Как хлебная крошка, легла в темноту. Качнуло вагончик, и вспыхнуло тайное, И горькой печатью легло на уста. О, не обижай меня, не упрекай меня, Что в гулкой воде утонула звезда, В печали своей ослепительно яркая – Она и на дне не погасит огня, Надёжнее самого верного якоря Держа под бушующим небом меня…

Тоску твою свели на торжище, Любовь забыли вспоминать, Лица не узнают – но кто ж ещё Так жарко может воспылать От невесомого касания, От золотого сквозняка! Не покидай меня, спасай меня, Веди меня сквозь облака, Как ты сама идёшь – не каешься, Не наклоняешь головы, И только сердцу откликаешься Среди губительной молвы.

Ещё в осеннем, выйдя из-под Сырого снежного крыла, Поблёскивая золотисто, Речушка мелкая спала, Как будто с неба в сон упала, Как будто всю впитала тишь… Но задышал весенним палом Сухой обветренный камыш – И волны мечутся, и мнутся, И задыхаются у дна: О, как боится прикоснуться К спалённым берегам она…

Из этой любви, как младенец из кори, Я вышла вслепую. И свет, нестерпим, Казался мне горем, немыслимым горем, Огромным и радужным горем моим. И так же, как робко выходит младенец К забытой песочнице в солнечный двор, Глаза открываю, живу и надеюсь – Надеюсь на то, что люблю до сих пор.

Холодно сердцу, не видно ни зги. Жизнь воробьиного пёрышка легче. Кто-то несёт по дороге навстречу Белый светильник январской пурги. Оберегая неровный огонь, Вьются и стелятся тонкие ткани, То приникая к мерцающей тайне, То разлетаясь неровной дугой. И заметают невидимый след, И обнимают, и прячут в пелёны Тьмою немыслимой усыновлённый Свет одинокий, покинутый свет…

На птичьем языке, на лиственном наречье Стихи читать легко: шепчи да щебечи, Пока из синевы летят тебе навстречу Сырые сквозняки и острые лучи. У самой кромки губ, на розовом припёке, Медовая на вкус, проступит тишина – В ней пчёлы пьют нектар, который пили боги, И умирает боль, безвинно прощена. Легко читать стихи, не ведая искуса Придумать для себя иной именослов… Слова придут потом. Придут – и отрекутся. И нас научат лгать. И отрекутся вновь.

Нельзя ни на миг оставить одну Эту полночь, эту страну, Наилегчайший из всех даров – Эту бессонницу на Покров. Нельзя ни на миг! Но, закрыв глаза, Я забываю про все «нельзя», Я затеваю почти побег Пламенем вдоль невесомых век. Я прохожу по сырой траве С белым лебедем в рукаве, С тихим озером на душе – И открываю глаза… Уже? Да. Ни на миг. Разверни теперь Белый свиток своих потерь. Белым по белому – о былом: Лебедь, бьющий о лёд крылом. То-то зима в России долга! Из году в год на Покров снега, Да и какие мы сторожа – Укараулишь тебя, душа?..

На туберкулёзном сквозняке предместья Вспыхнули сирени грозные созвездья, Ясны, безымянны и неумолимы: Аромат надежды с привкусом малины. Май сочится в листья, разъедает стены, Длинно запевают дальние сирены, Девочки гуляют, всхлёбывая пиво, С краешку чужого чумового пира. Тяжко бремя жизни, очи жизни кротки. Правая в кармане, лезвие на кнопке, Молния без грома – молча третий лишний Прямо в пыль и мусор рассыпает вишни. Ягода-малина, сладкая забава, Что ж у вас за праздник – тёмно да кроваво… И проходит краем вдоль обиды майской Женщина под чёрной бесполезной маской.

Непогода пришла как отряд батьки Махно: Гогоча, из горла прихлёбывая, прикладом стуча в окно, Выгребая запасы осенние из подвалов и с чердаков… Да не боись, чего там – ноябрь всегда таков. Если воля и холод сойдутся – родится смерть. Ничком на овчинку неба падает степь, Серая, буранная пустота, Но сердце уже не обманешь – родная, та, Где не за что ухватиться душе слепой, Где – если заплачешь, в сердцах оборвут: «Не пой!» А замёрзнешь, тряхнут за шиворот: «Встань!» Россия моя, Россия, свиданье тайн Непостижимых! Когда по снежной стерне Ведут, матерясь, к обрыву или к стене, На сквозном перекрёстке иных дорог Свернут напоследок цигарку: курни, браток… И ты вдыхаешь дымок и не помнишь зла. О жизни ли горевать, если всё – зола? О смерти ли, если даже махра – сыра? Крайнему: докурите, а мне – пора.

Шпили, башенки, колоколенки до колен: На закате город у ног моих догорел. Я не помню, что пели уголья под стопой. Затоптала огонь до искорки золотой! Шпили, башенки, колоколенки – всё зола… Даже имя позабыла, каким звала. Отворила створы – неси, река, невесомый прах, Напои опалённые корни подземных трав. По лихим местам, да по выжженным, Порастай, земля, частым вишеньем!

Выходя из маршрутки у базара или вокзала, «Ты высокий как небо» – цыганка ему сказала И пошла, загребая подолом сухой снежок, У бродячей судьбы золотой забирать должок. А водила… Водила до первого поворота На дорогу глядел и лыбился криворото, И дышало небо в крутое его плечо Равнодушно разгневанно, холодно горячо.

А мы – нездешние… Нездешним Приказ: ютиться по скворешням В предместьях века, в тополях, Где лепет переходит в ропот, А ропот опадает в прах. Мы опрометчиво мгновенны: Снег заполняет наши вены, Гроза вонзает в них персты, И сердце ждёт прикосновенья Блуждающей звезды… Как тополя, тысячеусты, Мы замираем от предчувствий: Нет имени тому, что – мы… Листва неведомого древа, Мы добываем свет из тьмы. На всех ветрах, клонящих долу, Звучат бессонные глаголы, Таинственные сторожа Потрескавшейся колыбели, Где спит и царствует душа.

Время пахнет пихтами, снега нет в помине. Спит бисквит фарфоровый на картонном блюдце. Вспыхивает золото стрелами в камине. Слышите? – приехали! Слышите? – смеются! Входят, нежно-розовы, разбирают чарки, Лёгкий воздух комкают, губы вытирая… За стеною сумерки, в сумерках овчарки, Кто-то в куртке кожаной и с ключом от рая. Лес, дорога, звёздочки – впереди и выше Тьма стоит столетняя, как вино в стакане. Выругался, выспался, похмелился, вышел – Банька… То ли с девками, то ли с пауками.

Когда это было, в каком году и в каком бою? Мне кажется иногда, что в самом раю, Где мёртвые живы и так беззащитно спят… Где ты до сих пор над победой своей распят. Я повзрослела рано, а ты был сед, Как будто сверху случайно пролили свет, Пригоршню света – прямо у той черты, Где встретились мы и навеки остался ты. Когда это время гостит у меня во сне, Я снова встаю с тобою спина к спине, И вечность проходит, и в очи не посмотреть: Ведь если это любовь, то она же – смерть. Откуда ты знаешь, где я живу сейчас, Как жду я этого сна, не смыкая глаз? Когда ты прильнёшь устами к моим губам – Я снова проснусь, а ты останешься там.

Далеко, на кордоне, в горах над гремучей речкою Облака в распадок текут зелёными склонами. Речку звать Киалим, а мне и ответить нечего – Имена мои с молчаньем крепко-накрепко скованы. В городе, сидя у окна, вязала бы, шила бы, Никогда б не очнулась и не узнала бы, Как по вечерам собирают росу кувшинами Нежные, бледные, простоволосые юные жалобы. Между кромкой воды и кромкой тайги нехоженой Появляются тихо, струятся и наклоняются За каждой слезою чистой… Но Боже, Боже мой, Как быстро кувшины до краешка наполняются! Они не поют, и в странной своей повинности Печальны как счастье, нежданно-негаданно обретённое. И я молчу, иначе душе не под силу вынести Короткую ночь июльскую, звёзды ясные, небо тёмное.

Музыка моя, Иремель тоски, Кисловатая карамель высот, Даже если гибель и не спасти – Всё равно спасёт. Даже если смотришь издалека. Даже если просто помнишь – и всё, Будет рядом музыка и тоска, И спасёт. Ах, сметало ж небо к зиме стога Для спасенья наших голодных душ – Иремель, Зюраткуль да Зигальга, Таганай, Нургуш… Караваны лет, череда веков, Гиблой юности золотая скань – Всё к ногам твоим! Чтобы встать легко, Если скажешь: «Встань!» Обжигая губы об имена, Не позаришься на чужую ложь. Три глотка спасительных: «Ро-ди-на» – И опять живёшь.

Такси и музыка воровская, Густеет ночь, а ехать далёко. Звёздочка розовая у края Горячего чёрного небостока. А музыка рвётся в окно, тоскуя, От слова к слову перелетая: «Ах, полюби меня хоть такую – Смотри, какая я молодая…» Слушать нельзя, а не слышать – мука, Думать не о чем – сердцу горько. Машина летит как стрела из лука, И кажется, небо плывёт под горку. И душно – как будто страну украли, И пошло теперь уповать на милость, И звёздочка розовая у края, У самого края остановилась, И музыка падает, нелюбима, Мешая пыль со слюной и кровью… Водила смеётся – его калыма Не обломать никакой тоскою.

Что за река – одни излучины! И стрекозою над плечом Твой смех, искусно подзолоченный Закатным праздничным лучом. Вот так бы плыть да плыть извивами Вдоль по течению травы, Под изукрашенными ивами Не наклоняя головы, Вот так бы петь и петь беззвучные, Необъяснимые слова Про золочёные излучины, Речные рукава… Куда назавтра сердце дену я? Хоть на прощанье – оглянись: Ведь это наша, неподдельная, Всепроникающая жизнь.

Тает воск от лица огня, И за воздухом, как за тканью, Жизнь таинственная меня Опаляет своим дыханьем. Золотится её пушок Над высокими тополями. Прикасаешься – словно шёлк, А вдохнёшь – и взлетает пламя. Светел храм, где свеча свечу В тишине узнаёт по свету, По молитвенному лучу, Нисходящему словно сверху И вплавляющему во плоть Ненадёжную, восковую Всё, что мыслил во мне Господь, Всё, что я в небесах взыскую.

Тоске не выискать обновы – Ну разве что среди полей У края полога льняного Увидеть журавлей, Домой летящих бездорожьем Весны небесной и земной… О Господи, как осторожно Ты говоришь со мной О неизбежном и суровом, О неизбывном и родном! Не словом, Господи, не словом, А словно сном… Так заслоняют лёгкой тканью Свет, обжигающий глаза – И не бывает проще тайны, И разгадать нельзя.

Кафешка, стёклышко, где мы с тобой сидели, Где низок потолок, но всюду ариэли, Летая по столам вперегонки, Устраивали в сердце сквозняки… Кафешка, закуток под боком шумной стройки, Где окна в жалюзи линованы под строки: Пиши что хочешь, благо, не видна По синеве чернил голубизна… Кафешка сломана. Её хрустальный воздух Блестит в пыли, змеится в острых звёздах Рассыпанного по земле стекла… Я плакала бы, если бы могла. Но ариэлям, беспрестанно вьющим нити Для невесомой голубой канвы событий, Нужна свобода. Воздух между строк Бывает так же радостно жесток: Погибшие слова лежат в столетнем хламе, То, что не названо, в восторге бьёт крылами, И ты стоишь в изнеможенье сил Пред тем, что сам на волю отпустил…

Смотришь васильком В серый омут дождика, Сидя босиком В лавке у сапожника. Ливень встал стеной – Можно вспомнить многое, Маленькой ступнёй Влажный сумрак трогая, Слабо трепеща Встречь сырому воздуху, Словно путь ища Невесомый, посуху. Ровно семь минут Перестуком сотканы. Пальцы так и мнут Синий полусотенный. И выходишь вплавь По проспекту Ленина, Где сырая явь Искрами проклеена.

Вывесил ветер свои зелёные флаги ли, Или я всё как в лабиринте в делах – Душа уже там, в геологическом лагере, В Наилах. На узеньком пляжике, на небольшой излучине, Где речка щебечет, как девочка, второпях, – В ракушках и камушках… Может, выдумать лучше бы, Да выдумка – прах. На мостике навесном, скрипучими досками Переступая, облокотясь на железный прут Перил, думаешь: если б не были взрослыми, Жили б тут Бабочками, рыбками, земляникою, Звоном на конце комариной иглы… Всё равно – там, где мы, возникли бы Наилы.

…Они ещё волки, и братья по крови волкам, И жажда струится по их филигранным клыкам. Их плоские лица и гибкие злые хребты Прижаты к земле невесомым столбом высоты. В косые прорехи светящихся золотом глаз Холодными искрами чёрная ночь пролилась. Они ещё волки, весёлые дети беды: Сухие века пролегли от воды до воды. И стая летит, ощущая волнистой спиной, Как небо, подтаяв, лавиной скользит ледяной…

На острова травы, в зелёные астралы! И тихой жизнью жить, и умирать, как травы… На острова травы, на острия печали, Где вечности река, и мы в её начале: Туманные поля, молочные ложбины… Мы позабыты здесь и навсегда любимы За тихую мольбу, за шелест бессловесный Над звёздной пустотой, над золотистой бездной. Не слово, но ему предшествующий ветер Проносится во тьме, и кто из нас ответил – Тот зиму простоит и оживёт весною Соломкой золотой, свирелькою сквозною.

Салиму Галимовичу Фатыхову Сквозная память, тайная беда, Извечное кочевье в никуда… Бессонницы зелёная звезда Бессмысленно горит в пустых осинах, И низко-низко виснут провода Под тяжестью вестей невыразимых: И острый скрип несмазанных колёс, И полуптичьи окрики возничих, И сладковатый вкус кровавых слёз, Из ниоткуда в памяти возникших, И слабый крик младенца, и плащи, Трепещущие рваными краями, Безмолвно раздувающие пламя Нощи… Ты знаешь всё. Раскрыты небеса, Как том стихов, и смятые страницы Сияют так, что прочитать нельзя, И силятся вздохнуть и распрямиться.

Июль идёт грозой по высохшим дорогам, Его холодный взор прорезывает тьму… Любви на свете нет, любовь дана немногим, Не избежать её пожара никому. Не молния летит в малиновую воду, Не дерево плетёт по небу письмена – Любовь смыкает плен: она сама – свобода, Куда ни кинешь взор – кругом она одна. Пройдя земную жизнь почти до половины, О ней, о ней одной – смирись и замолчи! Мы перед нею все в безумии повинны. Мы перед нею все – слепцы и палачи. Июль идёт грозой. Он весел и разгневан, И он – сама любовь, и оправданья нет, Когда проходит свет между землёй и небом, Молниеносный свет, холодный чистый свет.

…А скрипочка? Ну разве что скрепить Зелёный сквознячок синичьим свистом, Блеснуть на солнце мехом серебристым И беглым блеском жажду окропить. Да, скрипочка! Когда уста солгут, Когда замрёшь, как тать, в немом испуге, Вот – скрепочка: мы не разнимем руки, Хотя глаза бесчинствуют и жгут… Мир милосердной музыкой повит, Но все кровоточащие разломы Она соединяет по живому. Что ж удивляться, коль душа болит? И, стягивая рваные края Той трещины, на дне которой – пламя, Наивная, она звенит меж нами, Не разделённая на «ты» и «я».

Сквозь ранние сумерки века В сиреневом сне ноября Выходит из дальнего снега Высокая, злая заря. И нету дороги обратно – В печали, дожди и листву. И солнце во сне незакатно, И чёрная ночь наяву. Закроешь глаза – столько света, Что веки горят изнутри От этой безвестной, неспетой, Вовек негасимой зари! Душа оправданья не ищет, Она догадалась давно: Откроешь глаза – пепелище, Черно, непроглядно черно. Преградой меж тьмою и светом – Одно трепетание век. И свет неоглядный неведом, И тьма не оставила вех.

Заходишь в дом из-под высоких звёзд – В тепло из ледяной купели ночи: Глаза темней, дыхание короче… И тень ложится на пол в полный рост. Ступаешь в тишину – недолгий гость, Наёмник века, страж ворот нездешних, И, сердце обещанием утешив, Проходишь воздух медленный насквозь. Вот женщина. Она тебя ждала. Она тебе лгала, но стала правдой. Она сейчас одна перед лампадой – Как будто миг назад её зажгла. Вот женщина. Она к тебе спиной, Она не слышит ни шагов, ни скрипа, Открыта настежь пламени – но скрыта От света ночи прочною стеной Молчания. Что крепости твои Пред этим бастионом ожиданья? Светлым-светло под звёздами – а тайну Оставь во тьме и двери притвори.

Когда любимое не свято, Когда святое не светло, На тропке маленького сада Вдруг вспыхнет битое стекло… На месте храма Всех Скорбящих Забытый скверик, три скамьи… Я слов не помню настоящих – Лишь те, счастливые, твои. Любимый мой! Господь с тобою В любом краю, в любой стране! Простоволосою, босою Моя печаль идёт ко мне По скверику, по той дорожке, Где боль ходила столько лет… И на стеклянной острой крошке Короткий вспыхивает свет.

Репетируешь смерть. Представляешь мгновенья ухода – Вот прозрачные листья скользят с опустевших ветвей, Вот уходят волной золотые небесные воды, Открывается тайна растраченной жизни твоей… Репетируешь смерть! Свежей кровью обиды питая, Оглушительный грохот растишь посреди тишины. Но пируют стрижи, через пропасти перелетая, Даже не вспоминая, какие мосты сожжены. Репетируешь смерть? Ей не нужно твоих репетиций: Декорации драмы проедены скукой насквозь, А за ними весенняя зелень, смешливые птицы, И сиреневый сад, и черёмухи щедрая гроздь! На мгновенье замри, обернись и прислушайся к жизни: Лепетанье взахлёб через миг забывает слова – Так лепечет дитя, и в невинной своей укоризне Поцелуй твой прощальный ладошкой стирает со лба.

Наш разговор плывёт как пламя По тополиному снежку… Не сей же, Господи, меж нами Непониманье и тоску, Не сей презренье и страданье – Весь мир вокруг стоит в цветах! Посей ромашки – на гаданье, И незабудки – просто так…

В печали ты ясна, а в радости жестока. Но я тебя люблю и помню лишь о том, Как сладко пить вдвоём твоё вино восторга, С неведомой войны вернувшись со щитом. В печали ты ясна, в печали ты прозрачна, И тайной глубиной мерцаешь, как звезда – Но страшно пить вдвоём твоё вино удачи: Ты выбираешь раз и губишь навсегда. Не родина, не мать – одной любви под силу Простор твоей души, пожар твоей крови. Но только для тебя я эту жизнь просила, И отдаю тебе – как хочешь, так крои. В печали ты ясна – я повторяю это Как заклинанье – вслух, и вся печаль во мне Восходит словно свет, а то, что прежде света, Жемчужным холодком покоится на дне…

Покуда ехали, стемнело. И свет, испуганный впотьмах, Метался, рвался то и дело И опрокидывался в страх. Но обочь, с каждого пригорка, Куда усталый взор ни кинь, Звенела нестерпимо горько Сухая серая полынь. Сама уже почти у края Апрельского небытия, Она как будто бы украла Дыханье жизни для тебя. Родной земле почти чужая, Забытый пестуя мотив, Она немела, провожая, И умирала, проводив.

Александру Конопелькину Окарина окраины, скука Долгих жалоб на бедность и страх… Но едва безысходная мука Умолкает в неловких руках, Серебро покрывается чернью И губительной зеленью – медь… Только в утлом своём заточенье Тёплый воздух пытается петь И однажды из слабого праха Выдыхает себя невзначай… Остальное – печаль и неправда: И неправда, а всё же печаль.

Целуя руки ветру и воде, Я плакала и спрашивала: «Где Душа его, в каких мирах отныне?» Вода молчала, прятала глаза, А ветер сеял в поле голоса, Как прежде сеял он пески в пустыне. Когда бы знала я, в каких мирах Его душа испытывает страх Прошедшей жизни, тьмы её и светы, Я возвратила бы её назад, В исполненный цветенья майский сад, Где есть одна любовь, а смерти нету… Вода и ветер, ветер и вода… Я выучила слово «никогда», Но и его когда-нибудь забуду – Забуду, как завьюженный погост, Где снег лежал безмолвно в полный рост, И таял в небесах, и жил повсюду.

В средоточье города и мира На туберкулёзном сквозняке Что тебя спасло и сохранило, Как ребёнок – пёрышко в руке, Иногда, стремительно и кратко, Словно лёгкий солнечный ожог, Взглядывая на тебя украдкой И опять сжимая кулачок? В темноте невыносимо тесной, Крылышками смятыми дрожа, Замирала в муке бесполезной Крохотная слабая душа: Разве голос? – Где ему на клирос! Разве сердце? – Купят, не соврут! Но темница тёплая раскрылась И открылось тайное вокруг: Что ж, взлетай легко и неумело, Где бессчётно в землю полегли… Родина – таинственная мера Боли и любви.

Ребёнок рябины, веснушчатый, ломкий, Неловко расставивший локотки, На цыпочки встал у разломанной лодки, У тёмной реки. На цыпочках, вытянув тонкую шейку, Глядит зачарованно, не дыша, На тихую воду, малиновый шелест, Туман в камышах. Аукают няньки, бегут на опушку – Нашли! Обнимают, теребят, грозят И горькие щёчки целуют: неужто Не хочешь назад? Не след бы младенцу стоять у затона, Где прошлая тайна его сторожит – Ему, несмышлёному, слишком знакомо, Как вечность бездонна, Как время бежит.

Едва отхлынут холода, На берег оттепели вынесен, Останется прекрасный вымысел О гулком времени, когда, О воздух каменный искря, Россия падала, как колокол, И мы тепла искали зря, Облиты насмерть медным холодом: Сума, тюрьма и синема На перепутье обозначены. А что поделаешь – зима Всегда по снегу чертит начерно. От огонька до огонька – Звезда ли там или пожарище – Живи, прошу! Люби, пожалуйста! Храни меня издалека.

Город холодом набит Как мешок хрустящей ватой. Не туманит, не знобит, Но пылаешь виновато: На Рождественский мороз, На Крещенские оковы Столько радости пришлось – Нестерпимой, родниковой, Обжигающей уста, Занимающей дыханье Как дитя или звезда Или свет под слабой тканью Ежедневной суеты, Наспех сотканной вручную За мгновенье до беды, За полшага в жизнь иную…

Военные грузовики, Брезент заиндевелый, Протяжный взгляд из-под руки На дальние пределы, Где за дымками низких сёл, Курящих сонным зельем, Снег обеспамятел и стёр И небеса, и земли… Всё ближе тихие шаги, Темней его громады, Но рядом воздух обожгли Короткие команды – И снег вытягивает стон Неизъяснимой боли, И кто-то падает крестом И осеняет поле На три открытых стороны: России, вечности, войны.

Охрана вооружена, Дорога в белый сумрак брошена. Вокруг такая тишина, Что от неё не жди хорошего. Январский холод зол и слеп, И в полдороге – одинаково – Кривая мельница судеб, Крутая лестница Иакова. По оба выросших крыла, Куда бы злая блажь ни целила, Зима в беспамятство слегла – И ни кровинки на лице её. Но с облаков наискосок – Тонюсенький, вздохнёшь – и нет его, Трепещет русый волосок Луча залётного, рассветного… Помилосердствуй же! И впредь, Где горя горького напластано, Не дай соблазна умереть, Не допусти соблазна властвовать.

Спины, надломленной в поклоне, Не выпрямить, сколь ни моли, И неба не увидишь, кроме Сырой земли! Какой бы ни был рай завещан – Теперь он наглухо закрыт, И позвоночник сетью трещин, Как провод сорванный, искрит. Теперь, воспомнив о высоком, Клонись главой до грязных плит: Оно придёт холодным током, Придёт, настигнет и спалит! И так же метко царский посох Лицом бросает в ту же грязь Того, кто самовольный послух Несёт по жизни, не клонясь. Но сладко падать на колени В моленье, жажде, удивленье И припадать к земле сырой, Навылет сбитому стрелой Стремительного света…

Не слаще печали – что может быть слаще печали? – Не слаще печали… Смотреть ли в глаза, или душу баюкать речами, Молчать вечерами, Смотреть на огонь, целовать золотые касанья… Не слаще печали. Любить, ненавидя, любить, трепеща и спасая – Печалью венчая… Бродить по дорожкам дремучего старого парка – Печали не слаще. Там солнце в листве полыхает жестоко и жарко – И пепел, летящий Кругами, кругами – восходит всё выше и тает, И тайная горечь Ложится на губы, и нежности так не хватает, Но это всего лишь Кончается август, который не слаще печали И пепла не горше. Люби, расставаясь, и помни о смерти, встречая. А плакать – негоже.

Сливаем мёд. Веранда заперта. В стекло с разлёту ударяют осы. Тягуче золотая пустота Из августа перетекает в осень. О воздух растревоженный искря, Дыханием пространство оплавляя, Тяжёлая медовая струя Плывёт, как свет покинутого рая. Ту сладость, что была ещё вчера Разбрызгана по всей садовой чаще, Сегодня пьёт усталая пчела На краешке горящей медной чаши. Что лета край, что на сливанье мёд… Устало затихает медогонка. Последний жар, не остывая, льнёт К сухим губам, и небом пахнет горько.

Внезапно освещает лица их Бикфордов шнур короткой памяти – Сквозь вихорь писем ненаписанных, Спалённых, выброшенных на ветер, Прочитанных в пустое зеркало Со всею страстью расставания! …Но вот уже окликнуть некого, И отзовутся – но словами ли?.. Постой! – но тайное мгновение Озарено, как будто взорвано. Лежат ничком пески забвения На сотни вёрст по обе стороны… Что сердце – мечется? Утешь его, Пустыней вечности бредущее: В немилосердии прошедшего – Немилосердное грядущее.

Останься – ведь любишь, останься хоть жилкой Запястья, ручья, – прорасти камышинкой, Поймай переливчатый воздух весны На острую вспышку небесной блесны! Останься, не мучай. Молчаньем, украдкой, Разжатой ладонью, растрёпанной прядкой, Тетрадкой – раскрытой, чтоб вырвать листок… Хотя бы дословно. Хотя бы меж строк. И даже не трепетом воздуха – крылья И так осыпаются радужной пылью – А просто пробелом, горящим мостом Для тех, кто на этом краю – и на том…

Можно всю жизнь провести или только миг В этой любви, обжигающей, как родник. Разницы нет: вне времени и зеркал Только она – и жажды сухой оскал. Словно паломник, идущий к святым местам, Счёт потерявший горбатым кривым верстам, Одну молитву помнишь: она без слов Ложится на голубую чашу весов. Сорок пустынь одиночества! Но спиной Чувствуешь камень – шершавый и ледяной, Или рваную рану земной коры – Провал, открытый в чужие тебе миры. Пустыни густо заселены. Мираж На каждом шагу. И кажется – умираешь, Когда проходишь стражу и камень – сквозь, Как через воду проходит калёный гвоздь. Чаша весов взлетает под облака… Видишь, как молитва твоя легка! А другая чаша лежит в пыли, И треснула под ней скорлупа земли…

Покуда нет в тоске таинственного брода, Пока она стоит, как тёмный океан, И ты на берегу, и так проходят годы, Тебя из тишины зовя по именам – Покуда нет в тоске ни паруса, ни лодки, И скользкого бревна не вынесет прибой, И все слова пусты, и все надежды кротки, И ты на берегу, и только Бог с тобой – Покуда нет в тоске рассвета и заката, Зелёный сумрак сна и каменная гладь, Всё кажется: тебе какой-то смысл загадан, И если ты его сумеешь отгадать – Как посуху пойдёшь! И только Бог с тобою, Когда из глубины, незримые почти, Проступят как прожгут пучины под стопою Диковинных существ холодные зрачки…

Я помню столько иных созвездий! Откуда память черпает тайны? Прозрачными снами приходят вести – Они отрывочны и случайны. Как будто посланы на чужбину, Усталыми путниками несомы – А те перепутали половину, Поскольку слова почти незнакомы… Сколь ни выспрашивай – всё напрасно. Их лица печальны, одежды пыльны… Но я-то знаю примету братства: Они там были.

От прибоя тьмы до её истока Лишь одна звезда – низко и далёко. Горькое тепло опаляет губы. Зеркало твердит: на тебе лица нет… Тишина черна, словно плащ Гекубы – Но одна звезда вдалеке мерцает. Нежная сестра, ясная лампада, Розовый огонь радости вечерней! Лишь бы ты была, лишь бы не пропала В пепле и золе мировых кочевий! Страх преодолев, прянуть на колени, Ветви протянуть и расправить листья, Корни ощутить, а через мгновенье Ветер налетит – всласть наговоримся.

…Издали – как чужая – Но до мельчайших трат Я знаю тебя, я знаю, Как будто прошла стократ Парадом твоих безумий В лохмотьях твоей парчи – В те поры, когда Везувий Возвысился в палачи И в жажде не кровной мести, Но права вершить закон Облизывал соль созвездий Пылающим языком…

Лето ли? – блюдечко с молоком… Остро зацеплено коготком Время – моток разноцветной пряжи. Выйдешь по берегу босиком – Волны на каменистом пляже Выпьют жажду одним глотком. Лето ли? Неуследимый вкус Сонной травы, уводящей в шёпот: Небо качается, небо копит Дальней грозы неподъёмный груз, По каменистым гребням влача, Тяжко обрушивая в распадки… Словно играет с тобою в прятки, Радуясь и ворча.

Чем эта горечь успокоится – И год прошёл, и век прошёл… Травой, намоленной на Троицу, В пустынной церкви устлан пол И пахнет мятой и лавандою, И, терпкой свежестью горя, Стоит прозрачною лампадою Сырой сквозняк у алтаря. Земля сегодня – именинница, Ни плугом тронуть, ни косой. И лишь в молитве память вскинется На незнакомый праздник свой: Трава травой живём, не узнаны, Удерживаемы едва Зеленокровного родства Душеспасительными узами…

То ли степь питается речками, То ли сердце – жилками тонкими, Но дороги кажутся вечными, А заботы видятся долгими. Не пропели жизнь – так проплакали, Не испили неба – так вылили. Стелен пол дубовыми плахами, У икон – ромашки да лилии. Но вчера вокруг пели Троицу, И теперь земля именинница: Горькая печаль успокоится, Тонкая травинка поднимется.

Вспомнил – и промолчи, Вздрогнул – и успокойся. Ангелы на покосе Точат свои лучи. Искрами бьёт по коже Их незнакомый смех: Гости-то не из тех Мест – из других, похоже… Песенок не поют, Мёда на хлеб не мажут. Лезвия отобьют – То-то травы поляжет!

Памяти Володи Чурилина Жизнь полыхнула, как будто степь В августе на ветру. Только и вымолвил: дайте спеть, Дайте, а то умру! Пей, – усмехаются, – пей до дна, Пей, пока мы щедры! Осенью степь далеко видна, И всюду – одни костры. Руки ли греют, Богу ли мстят За немоту свою? Ты принимаешь пламенный стяг: – Я и в огне спою! Да разве можно просить у тех, Кому ты несёшь свой дар?.. Пожар – Одна из их невинных утех.

И всё равно меня влечёт В жестокий мир, под низкий кров, Пока испуганный сверчок Поёт любимую, без слов. Кто одарил тебя? О чём Он размышляет над строфой, Вздыхая, словно огорчён, И повторяя: «Просто – пой…» Из всех пронзительных утех, Во всей томительной тщете – Простая песенка для тех, Кто умирает в темноте. Сквозь ледяную скань зимы Как мы идём на этот зов, Необъяснимо спасены Наивной песенкой без слов! Как будто пить небесный мёд Счастливо шествуем тропой Прозрачных полуночных нот, Легко затверженных тобой.

Вода – молодая, нагая, Прозрачна до самого дна. Как будто ей вечность другая И тайна иная дана. До вешнего полноголосья Дороги белы и горьки, И режут стальные полозья Хрустальную кожу реки, И надо ещё научиться Лежать неподвижно и ждать, Пока по лицу заструится Далёкой весны благодать. Но кончатся сны без ответа, Иссякнет морозная тишь – И вздрогнешь от ясного света, И встанешь, и заговоришь.

Медленны воды, туманны пути, и всё же Дороги любого Рима приводят к нам. Тайный сквозняк пробегает волной по коже: Нас безошибочно знают по именам. Здесь между нами – весь океан волненья. Здесь мы встречаемся коротко, как враги. Губы нам изменяют, темнеет зренье, Время расходится, как по воде круги, – И появляются из пробуждённой бездны, Словно прощёная радость или вина, Бабочками – трепещуще бестелесно, Вместе летящими – тихие имена.

Ты – деревце, всё в ожидании, Оно вокруг тебя струится. Сентябрь готовит возжигание – Молчать, и плакать, и молиться. Ты – свечечка, пока без пламени, Перед окном – перед иконой – Вся в алых бликах – от рекламы ли, От занавески ли оконной… Ты – сон, исполненный мерцания, Угаданный на полувзгляде: Мгновение чистописания В душе, как в новенькой тетради…

В пальцах сминая слабенький мякиш, Хмуря чело, Не для чего-то крошишь и манишь – Ни для чего. Вот – прилетели! Крохи ссыпая Рядом с собой, Думаешь: стихнет эта слепая Жгучая боль, Меж слепотою и слепотою, Солнце прикрыв, Кто-то присядет рядом с тобою В шорохе крыл На золотисто-радужной кромке Яви дневной… Веки поднимешь: прибраны крошки, Все до одной.

Оборванный звонок, измятая записка – Молчание любви таится слишком близко. Коричневой каймой едва набухших почек Струится по прямой неприхотливый почерк. Март сыпанул снежком, тропинки полустёрты, Залиты синевой воздушные реторты… Алхимия любви! Кто на тебя не падок? До чёрных дыр прожжён весны рабочий фартук, И золотая пыль, в сыром луче взлетая, Не более чем ложь, но тоже – золотая.

Всё было ясно – юг ли, север ли, Но где-то за чертой, вдали, Снега ходили, смуту сеяли И золотое солнце жгли. Бурьян толпился по обочинам И неохотно спину гнул, Когда летел по древним вотчинам Холодный гул, Когда, бездонный омут времени Пронизывая по прямой, Дорога мчалась, крылья реяли, Мерцали пёстрою каймой… И вдруг пространство словно вынули Из вечности, со всех сторон – И мы застыли над руинами Давно покинутых времён, Где смуты гневные погашены, Где страсти прежние – зола, Где облака ветшают – башнями, Седыми добела…

Метёт по сырому асфальту седой крупой. Свинцовая площадь пустынна и холодна. Озябла душа – хоть ладонью её прикрой: Смотри, как навстречу, шатаясь, идёт война. Голодная, нищая, пьяная, злая мать Идёт, неподъёмное горе своё влача. Её прогоняют из дому – но опять Она возвращается, плача и хохоча. Мы живы, и дай нам Бог умереть легко. Мы ищем любви, а находим повсюду страх. Ведь в наших жилах течёт её молоко, И песни её колыбельные – в наших снах.

Переживя глухое бездомье, Вёрсты тоски, Берёшь ли нынче крошки с ладони, Пьёшь из горсти? Званая столькими именами – Всё ль налегке? Таешь ли, словно заря в тумане, Снег в молоке? Да, неизменно, по-детски робко, Пряча лицо, Ни одного не забыв урока – Любишь и всё. Ибо восстанут они из праха – Пепел грести, Где же им будет прильнуть без страха К свету в горсти?

…Это небо за нами закрыло ворота, И, задвинув засов, Сорок свитков судьбы исписала свобода Караванами слов. Боже мой, Ты не выдумал тягостней кары, Чем наш собственный страх. Сорок медных колец раскалённой сансары Мы собрали в песках. Ты, пустыня, сухая горячая глотка Жадной вечности, ты, Чей покров шевелящийся празднично соткан Из мельчайшей тщеты, Поглоти и забудь то, что ты поглотила: Сколь тебя ни пои, Наша тайная слабость и вольная сила – Суть обманы твои. И чертоги свободы, и цепи неволи Рассыпаются в прах, Собирая песок в бесконечные волны На горячих ветрах.

И вроде всё проверишь – ладно ли? А выйдет иначе: Июльский дождь кривыми лапами В пыли пружинящий! Смешливый хищник! Шкурой шёлковый, В сырых подпалинах, Едва скользит прозрачным шорохом В стволах поваленных, В листве стомлённой, в травах скошенных, В тенях и призраках… Иди ко мне! Иди, хороший мой! Из чашки вылакав Весь жар полуденный, всю пустоту её, Густую, млечную, Тяжёлой ласковой остудою Прильнув доверчиво К ногам, урчит, мурлычет, ластится И трётся мордою О кромку ситцевого платьица, Коленки мокрые…

Я выбираю заново ту судьбу: Закат империи, столица её, весна. Тверской бульвар с проталинами в снегу, Читалка Литинститута, где я одна Перевожу поэтические суры О предстоянии человека перед Творцом… Март потихоньку подтапливает дворы, И над разомкнутым бульварным кольцом Молчаливые птицы закладывают вираж, Соединяя собою разъятый круг. Бумагу жёстко царапает карандаш, Выписывая ряды угловатых букв, И воздух гудит отпущенною струной, Тугой тетивой, пославшей стрелу в полёт… Ты входишь тихо. Садишься рядом со мной. Ты говоришь: не плачь, ничего, пройдёт. Конечно, прошло. И мы пятнадцать лет уже врозь, По разные, кажется, стороны той струны – Ещё тогда моё сердце оборвалось Любовью, тоской и смертельным чувством вины. Но почему они возвратились ко мне сейчас, В две тысячи одиннадцатом, зимой? Так почтальон приходит и, не стучась, В дверную щель подсовывает письмо, Белым ослепительным уголком Срезающее неосторожный взгляд… Дверь отворяю – пусто. Под потолком Лампочки вывернутые горят. Урал. Челябинск. Общага под Новый год. Кругом бутылки из-под пива, и в них бычки. Страна умирать не хочет. Она живёт В бессрочной коме. Открой теперь и прочти, Что было написано в тысяча девятьсот Восемьдесят четвёртом, с каких высот Летела в стаю пущенная стрела И круг её вечерний разорвала… Всё на продажу или навыворот. Фьючерсы, курсы валют, тоска. Жизнь в супермаркете молча выберет Смерть. Почему-то ещё пока Чудится воздух – весенний, солнечный, Птичий – опора для хрупких крыл, Детская радость до самой полночи… Утром проснёшься – и всё забыл. Ужас возвращения в средневековье. Будни пахнут пивом, пылью и кровью. Бесчисленные гадания и камланья, Сожженья заживо, побиванья камнями… Мир рационален ровно настолько, Чтобы снова затеять вавилонскую стройку, Добраться, спросить у Бога: Ты ещё там? Пора платить по счетам! Разве я знала, что нашей любви мне хватит на долгую-долгую жизнь потом? Одной растить и учить детей, ремонтировать ветхий дом, Смотреть по ТV репортажи с пляжей Египта, из пламени Ливии, с японских АЭС? Моя любовь навсегда останется здесь, На этой горькой земле, вымирающей каждый день, чтобы просто жить. В потоках липкой, политой синтетическим шоколадом лжи. В рекламных слоганах, мерзких наклейках с чужими буквами, ливнях, снах… Моя любовь принимает всё, даже детский нелепый страх, Что однажды и эта жизнь рассыплется в прах. Вечером после ливня стрижи встают на крыло. Небо к сырому закату краешком прилегло, Тёмным неровным краешком, неряшливой бахромой… Тучи идут домой. Так проходят грозы – дай Бог, чтоб наша прошла… Капельку дождевую стрижонок смахнул с крыла, Рванулся куда-то в сторону – не бойся, малыш, держись! Иногда непогода длится целую жизнь. Это ведь как получится, что выпадет на роду… Только останься в небе, у Господа на виду. От января до июля – видишь, крылом подать. Кто были вечерние птицы – надо ли нам гадать? Новые народились, и город уже другой. От ливня до снегопада – только взмахнуть рукой. Поэтому неподвижно у распахнутого окна Стою одна. Несбывшегося больше. И оно, По счастью, никому не суждено. Оно в прохладном воздухе разлито, Засыпано опавшею листвой, Оно приходит молча, как молитва, И тайно обретает голос твой. И кажется, оно дано тебе лишь: Взлетай, как тот неловкий юный стриж! Ты говоришь – и сам себе не веришь, Ты веришь лишь тому, что говоришь. Никто не обещал тебе покоя, Но вот они – воздушные пути! А сбудется – лети! – совсем другое. Совсем другое сбудется. Лети.

А ты уже цветёшь! А ты уже трепещешь… А я ещё боюсь невольно угадать В холодной высоте далёкий гул зловещий – Там ветер верховой гуляет, словно тать. Но ты уже цветёшь, и вольно ветви льются В протянутую горсть прохладной белизной, И плещет молоко в глубоком синем блюдце, И тает в молоке густой медовый зной… Блаженствуй и пируй, цвети и будь счастливой! Возьми меня в свои ночные сторожа – Я всё равно не сплю в весенние приливы, О ветре верховом тревожится душа. Ей радостна твоя спасительная смута – Весенние сады залиты белым сплошь, Пока приходишь ты в неверный сон под утро И словно молоко тоску живую пьёшь.

Тайная жизнь одиноких деревьев полна Шёпота, шелеста, полупрозрачного гула… Словно в забытый колодец душа заглянула И не увидела дна. Там, в глубине, обретая родные черты, Имя и голос, одежды из ветра и света, Что-то волнуется, плещется, ищет ответа – И осыпается белой пыльцой с высоты… Очи деревьев темны и замкнуты уста – Небо своё обживают они бессловесно. Нас прижимает к земле многозвёздная бездна – Их, словно мать, поднимает к лицу высота. Это они, погружаясь по грудь в забытьё, Как невода, заплетают немыми ветвями Чистое, гулкое, неумолимое пламя – Нежное и невесомое пламя Твоё.

В терпких, вороньих, ворованных сумерках, Словно в замызганных клетчатых сумках, – Яблоки, яблоки, солнечны, крутобоки, – Смятые листья, надорванные оборки, Синее кружево с тёмною позолотой… Вспомни меня в саду Твоём за работой Дотемна, до вороньих, до сладкой устали – В августе, Господи, когда яблоки выспели, Ветви от тяжести вытянулись до хруста И невозможно печалью не задохнуться.

Я жизнь твоя, я сон твой безымянный, Припоминаньем спутанный к утру. Не окликай Мариной или Анной – Без имени умру! Я жизнь твоя – уже ненужный воздух. Пыльца на крыльях смятых. Детский страх Не быть. Я твой попутчик в поздних, Непоправимо поздних поездах. Под утро просыпаешься – пустое Купе, сквозняк, озноб и тишина… Я жизнь твоя – я ничего не стою, Сама себе цена.