Найти дом Поморцева в реальности оказалось гораздо проще, чем в мучавшем Андрея накануне сне. Аня уверенно вела своего спутника по узким улочкам, застроенным старинными купеческими особняками.

– Это где-то здесь, через квартал или два, – щебетала она, скача впереди него через лужи, как будто играя в классики. – Сейчас дойдем. Времени у нас еще вагон.

С самого утра настроение у Андрея было отличным. Впрочем, оно тут же испортилось, как только они подошли к дому знаменитого краеведа. Это был мрачный особняк из красного кирпича, почерневшего и выщербленного от времени. Они прошли через узкий проулок между двумя домами и оказались в небольшом дворике со старыми липами. В стремлении вырваться из замкнутого дворового квадрата деревья протягивали вверх свои темные, почти черные ветви. Они вздымали их над крышами домов и тянули к улице, как заключенные, просовывающие руки сквозь прутья тюремной решетки.

Распахнутая дверь подъезда зияла черным провалом, словно разинутый в вопле рот беззубой старухи. Изнутри пахло мышами и сыростью. Андрей взглянул на часы. До назначенного ему Поморцевым времени оставалось еще десять минут. Что-то подсказывало ему, что к краеведу нужно приходить точно, минута в минуту.

– Я покурю? – просительно произнес он. – Заодно переждем время.

Аня поморщилась.

– Зачем лишний раз грузить сердце? – произнесла она тоном медсестры.

– Я чуть-чуть, – промямлил Андрей, на что Аня лишь пожала плечами.

Он курил редкими и неглубокими затяжками, чтобы растянуть удовольствие, и разглядывал печальный дворик. Аня стояла рядом с ним, зябко кутаясь в свою тоненькую курточку.

– Тебе холодно? – спросил он, заметив, что ее пробирает легкий озноб.

– Немного, – кивнула она.

– Надо было сказать, – смутился Андрей, – прошли бы в дом.

Он бросил окурок в ближайшую лужу и увлек свою спутницу в подъезд. Квартира Поморцева оказалась на втором этаже. Они поднялись туда по скрипучей деревянной лестнице. Ее ступени были настолько трачены временем и миллиардами шагов, которые прошли здесь за долгие годы, что по ним страшно было ступать. Казалось, что ты вот-вот провалишься вниз и, ломая шею, полетишь даже не на первый этаж, а в мышиное царство подвала. Аня совсем съежилась.

– Кот. Им нужен хороший ловчий кот. Еще лучше – кошка, – произнес Андрей, стараясь хоть как-то снять возникшее напряжение.

– А? – не поняла Аня. – Зачем?

Но Андрей не ответил. Они уже поднялись и стояли прямо перед дверью, обитой черным коленкором. Андрей нашел сбоку кнопочку допотопного звонка и нажал ее. За дверью послышался резкий механический сигнал. Андрей невольно вздрогнул от этого пронзительного назойливого звука. Нельзя хорошо принять гостей, которые извещают о своем прибытии таким неприятным способом. С другой стороны, разве не сам владелец квартиры вынуждает их к этому? И все же…

Между тем за дверью не слышно было ни единого звука. Позвонить еще раз? Уместно ли? Такой звонок мог бы мертвого поднять из гроба. Невозможно было предположить, что хозяин его не услышал. К тому же, судя по телефонному разговору, он отнюдь не был глухим. Неужели нет дома? Обманул, что ли? Не может этого быть. Смешно. Они ведь могут его подождать. Может быть, ошиблись адресом? Андрей достал из бумажника записку и еще раз сверился с цифрами. Нет, вроде бы все правильно. Но что тогда? Просто не открывает? Это уж выглядит совсем глупо. Не приглашал бы тогда…

Пока Андрей ломал себе голову над сложной головоломкой затаившейся квартиры, Аня с силой надавила на звонок еще раз. Его тревожный звон, казалось, наполнил весь подъезд. И снова воцарилась тишина. Андрей жадно прислушался, стараясь уловить в квартире хоть какой-нибудь признак жизни.

Спустя еще несколько минут за дверью послышался шорох шаркающих шагов. Щелкнул замок, и на пороге появился сухонький сгорбленный старичок с седой щеткой коротко, под машинку стриженных реденьких волос, остреньким носиком и пронзительным взглядом серых глаз.

Одежда краеведа скорее подходила к прогулке, нежели к пребыванию дома. На нем было старенькое пальтишко, когда-то, должно быть, серое, но теперь вылинявшее и пожелтевшее, и старинного фасона боты. По крайней мере, Андрей не нашел для этой обуви иного названия. Это были не ботинки и не туфли, а именно боты – большие, тяжелые, напоминавшие калоши, но явно одевавшиеся не на обувь, а прямо на ногу. Гардероб хозяина квартиры довершали серенькие шерстяные брючки и белые нитяные перчатки.

– Киржаков? – хихикнул он, взглянув на Андрея. – Да не один, а в паре.

«Николай Сергеевич?» – хотел спросить Андрей, но вспомнил о телефонном разговоре и испугался, что его собеседник снова скажет: «А тут только один Поморцев».

– Здравствуйте, – чувствуя, что пауза затягивается, выдавил он, тушуясь под острым взглядом старика. – Собственно говоря, у меня другая фамилия. Киржаков я по материнской линии. Мои бабки…

– Довольно, – оборвал его Поморцев, – я понял, кто вы. Не будем напрасно отнимать друг у друга время.

– Хорошо, конечно, – покорно согласился Андрей и добавил: – Меня зовут Андрей, а это Анна.

– Разуваться не надо, – проскрипел Поморцев, пропуская визитеров в квартиру, – у меня здесь чертовски холодно. Еще не затопили. Как видите, хожу одетым. Вытрите ноги о тряпку. На улице грязно.

Отерев обувь мокрой тряпкой, лежащей возле порога, Андрей и Аня вслед за хозяином прошли по длинному полутемному коридору. Сначала он показался Андрею узким, но, бросив по сторонам несколько любопытных взглядов, он понял, что с обеих сторон вдоль стен до самого потолка громоздились деревянные стеллажи, оставляя для людей лишь узкий проход посредине, почти щель. Стеллажи были настолько плотно уставлены пухлыми и темными от времени папками, что их корешки сливались в один сплошной ковер, напоминавший экзотические обои.

– Многие документы просто уникальны, – проскрипел, идущий впереди Поморцев, оглянувшись и заметив удивленный и восхищенный взгляд Андрея. Потом он, на мгновение остановившись, ласково провел рукой по полуистлевшим ребрам папок и добавил: – Сколько тут всего. Ста жизней не хватит, чтобы оценить.

Андрей в ответ понимающе закивал. А Поморцев, с неким любопытством взглянув на него и, по-видимому, оставшись довольным его реакцией, продолжил:

– А мне говорят: «Поищите для нас то или се». Легко сказать. Глупцы. Ничтожные ограниченные глупцы. Они не понимают. Тут работа нужна. Планомерная. Систематическая. Это не двадцать томов энциклопедии…

– Где к тому же все уже расставлено по алфавиту, – поддакнул Андрей, которому очень хотелось понравиться старичку-краеведу.

– Да, правильно, по алфавиту, – одобрительно хихикнул Поморцев, довольный шуткой своего гостя. – Проходите, проходите в комнаты.

Он провел Андрея и Аню в большую, так же, как и коридор, уставленную по всем стенам стеллажами, комнату и усадил в два огромных старых потертых кресла. А сам пристроился напротив на низеньком диванчике.

– Так, стало быть, вас интересует Пров Киржаков? – спросил он, зябко потирая руки.

– Ага, – закивала Аня.

– Да, Николай Сергеевич, – изо всех сил стараясь не упустить инициативу и не испортить то приятное впечатление, которое ему после стольких трудов все же удалось произвести на старика, подтвердил Андрей. – Это мой прапра…

– Да-да, прапрапрапрадедушка, – кивнул Поморцев, поглаживая себя рукой по подбородку. – Как же. Помню. И в музее… Вам ведь сказали обо мне в музее?

– Сознаюсь, – развел руками Андрей.

– А где же еще могут знать, что есть такой знаменитый курский краевед, – хихикнул Поморцев, причем «знаменитый курский краевед» он произнес с явной издевкой.

– Я… – начал было Андрей, но старик жестом попросил его замолчать.

– И в этом самом музее вам, конечно же, ничего о Прове не смогли сообщить? – продолжил Поморцев.

– Нет, – опять вступила в разговор Аня, – они о нем ничего не знают.

– Да уж, конечно, – закивал краевед, – откуда им знать. Даже не из-за ограниченности стараний и возможностей, а чисто методически. У них другая философия. Их такие, как Пров Киржаков, просто не интересуют. Наткнутся – пройдут мимо. Совки! Им борцы нужны. Чтобы можно было сказать посетителям, тыкая указкой в портреты: «Этот руководил заводом. А этот был комиссаром». Они считают, что так делается история. Собственно люди им не интересны…

Тут Поморцев замолчал. Вероятно, он обдумывал новые разящие и уничижительные аргументы против музейных див. А его визитеры не решались нарушить тишину.

– Может быть, чайку? – вдруг спохватился краевед.

Наверное, он нечасто принимал посетителей. По крайней мере, таких, которых, пусть даже и с натяжкой, можно было назвать гостями. А потому забыл уже о нормах гостеприимства.

Андрей бросил взгляд на Аню. При упоминании о чае ему самому почему-то вспомнился Плюшкин с его обсиженной мухами наливкой. По-видимому, Ане тоже пришло на ум нечто подобное. Так или иначе, но они вдвоем искренне замотали головами:

– Нет-нет, спасибо, Николай Сергеевич.

– Да, Пров Киржаков – личность особая, – продолжил Поморцев, явно обрадовавшись тому, что не придется хлопотать с чаем. – Так что же, собственно говоря, вы хотите о нем узнать?

– Все! – искренне выдохнул Андрей, чувствуя, что решительный момент настал.

– Ну что ж, раз обещал – расскажу, – кивнул Поморцев. – Наткнулся я на его дело случайно, в полицейских архивах.

– А в музее говорили, что они сгорели в войну, – перебила краеведа Аня.

Андрей взглянул на нее с укором. Он испугался, что ее неуместное замечание может разозлить Поморцева. И тогда он выпроводит их из дома, так ничего и не рассказав. Но, похоже, замечание девушки только воодушевило рассказчика, дав ему возможность лишний раз похвастаться своими фондами.

– Да, в основном сгорели, – подтвердил он. – Но часть уцелела. Тогда до них никому не было дела, кроме старика Поморцева.

– Вашего дедушки? – опять встряла Аня.

– Нет-нет, меня самого, – хихикнул краевед. – Хотя вы правы: тогда я не был стариком. Что ж, я так долго живу на свете, что уже и сам привык называть себя так. Я рылся тогда в подвале разрушенного здания архива. Я и только я. И таскал эти папки, – Поморцев махнул рукой на громоздящиеся на стеллажах картонки с документами, – к себе домой. Тонны бумаги. Тонны. И они еще смеют меня попрекать! Не все, конечно. Только особо глупые. Совки! Дескать, украл. Нет, «украл» они все же не говорят. Они говорят – «присвоил». У их власти, мол, тогда просто руки не доходили до архивов. А я их спрашиваю при этом: «А сколько бы пролежали бумаги под открытым небом? Под проливными осенними дождями? Сколько? И что бы вы, скажите на милость, получили, когда ваши руки дошли бы до них?» И сам же отвечаю: «Ничего! Гниль!» Так-то. А я спас архив. Не весь, конечно – то, что осталось после пожара.

– Вы энтузиаст, – заметил Андрей, чтобы польстить Поморцеву и одновременно вернуть его к предмету их разговора.

– Ага. Скажите еще, что на таких мир держится. Чего уж там, – хихикнул краевед. – Клише. Все это клише. И вопрос здесь не в энтузиазме. Не в любви к корням и прочей лирической белиберде. Просто надо ощущать свою сопричастность. И если ты оказался в данном месте и в данное время, ты должен сделать свое дело. Нравится тебе или нет. Не велика была радость таскать эти чертовы папки через весь город, под дождем, по слякоти. А потом сушить их. Буржуйкой. Другого отопления тогда не было. А для нее надо было еще раздобыть дров…

Поморцев на миг задумался, прищурив глаза. Наверное, ему вновь представилась та далекая военная осень. Затем он продолжил:

– А сушить надо было. Каждый листочек. Иначе плесень съела бы их один за другим. Она, как чума. Как раковая опухоль. И если она начала свою работу, то не остановится, пока не погубит весь архив.

– Вы просто молодец, Николай Сергеевич, – опять попытался остановить поток красноречия краеведа Андрей.

На этот раз ему это удалось.

– Да, стало быть, о Прове Киржакове, – кивнул Поморцев. – Как я уже сказал, наткнулся я на его дело в полицейских архивах. Потом уже кое-что дополнил из других источников.

Андрей ожидал, что сейчас Поморцев потянется рукой к одной из папок, разбросанных по диванчику, где он сидел. Или, быть может, встанет и начнет рыться на полках стеллажей. Но ничего подобного не произошло. Краевед спокойно продолжал свой рассказ. По-видимому, он хранил подробности этой истории в своей памяти.

– Пров был однодворцем, – продолжил он и вопросительно взглянул на своих посетителей, чтобы выяснить, нуждаются ли они в более подробных объяснениях.

– Я знаю, кто такой однодворец, – подтвердил Андрей.

– Ну и хорошо, – кивнул Поморцев. – Да, был он сам себе хозяин: не барин, но и не крепостной. И прожил бы так спокойно всю свою жизнь. И ничего бы никто о нем сейчас не знал, если бы ни одна черта его характера, – тут краевед поморщился. – Отвратительная черта. Он был – как бы это сказать? – человеком азарта. И играл в карты. Причем играл до последних рубахи и портов, – Поморцев выдержал паузу, точно собираясь с мыслями. – Так вот, все произошло осенью тысяча восемьсот пятьдесят шестого года. Пров возвращался из Курска, с ярмарки. И недалеко от своего села, где-то на тракте остановился в кабаке выпить.

– Выпить? Вот она, вредная черта, – вставила Аня.

– Что ж, возможно, что и она сыграла свою злую роль в этом деле, – хихикнул Поморцев и, немного помолчав, продолжил: – Там же, в кабаке, сидел тогда и местный барин.

– Леопольдов? – опять прервала рассказ краеведа неутомимая Аня.

– Вы интересуетесь историей? – задал ей встречный вопрос Поморцев.

– Не совсем, – с готовностью пояснила девушка, – просто я живу в Митрошине.

– Вот оно что, – кивнул краевед. – Что ж, вы совершенно правы. Барина звали Кузьмой Тимофеевичем Леопольдовым. Где выпивка – там и карты. Тем более что Пров, как я уже сказал, ехал с ярмарки. И распродался. Стало быть, был при деньгах. И вышло так, что проигрался он в пух и прах. Под чистую. Все проиграл – и деньги, и товар, если какой у него остался, и лошадь, и телегу, на которой приехал. Все. Полностью. И тогда он вызвался играть под свою душу. Не в религиозном смысле, конечно. Под свою свободу – так можно сказать. Свою и жены своей, Евдокии. Красавица, говорят, была. То есть, не говорят, конечно. Но осталось в воспоминаниях. И детишек своих. А их было у него двое – сын и дочка. Считай, что погодки. Барин сначала отказывался. Год-то, повторяю, был тысяча восемьсот пятьдесят шестой, рабство рушилось. Да и Кузьма Тимофеевич человек был просвещенный. А от такого варварского предложения кого хочешь своротит. Ну да Пров настоял все же на своем. Это всегда так бывает: если уж человек начнет кликать судьбу, то ее ни на какой тройке не объедешь. Может, он подначивал Леопольдова. Мол, трусит барин. А может, обвинял в том, что тот не дает ему возможности отыграться. Кто теперь знает, что там в точности у них вышло. Да только убедил он Кузьму Тимофеевича. Нашелся в кабаке в то время даже какой-то писарь из управы. Так что тут же игроки и оформили договор на случай проигрыша того и другого. Барин ставил все, что выиграл в тот день. Да плюс сколько-то там рублей ассигнациями. А Пров – все свое хозяйство, себя и собственную семью. В общем, сыграли они. А карта-то Прову и не пришла. Проигрался. Вот так. Дом, скотина, земля – все стало барским. А семья – холопами. Ну, в кабаке все только ахнули. А что скажешь? Прова, конечно, никто тут не забрил, не повязал. Барин хмыкнул, сказал, что пришлет на днях поверенного, чтобы окончательно оформить крепость, и уехал. Ему уж и самому было неловко. Один студент в кабаке сильно возмущался. Обзывал его варваром. Почти вслед за Леопольдовым вышел из кабака и Пров. Да только дома он не появился. Ни в тот день, ни на следующий. Ни потом. Сбежал. Как в воду канул. И ведь говорили, что Леопольдов-то, пристыженный и студентом тем, и своими домочадцами, хотел договор тот с Провом порвать. И все забыть. Как словно бы они и не играли в тот день вовсе. А как узнал, что Пров пустился в бега, так осерчал. Взяла его злость. И поклялся: раз так – пусть договор исполняет. Подал тут же бумаги в полицию на розыск беглого холопа. А семью пообещал перевезти куда-то под Воронеж, где у него тоже было имение. В назидание, так сказать. Чтобы небо им с овчинку показалось. Но ждал все же долго. Уж очень супруга убеждала его не брать грех на душу. Она у него то в Париж ездила, то в Швейцарию на воды, так что насмотрелась Европы. И барин вроде бы наведывался даже специально в село на сход и говорил мужикам, что пусть, мол, Пров возвращается. Если, говорил, объявится, я, говорил, и дело из полиции отзову, и договор порву. Пусть только придет сам. По-людски. Нашкодил – так пусть хоть признает вину. Ну да тот так и не появился. Когда Пров не вернулся из города, Евдокия, еще не зная ничего, хватилась его искать. Тут ей все и сообщили. И про игру с барином, и про все последствия. Кто теперь знает, что она там переживала внутри себя. Дорого ей, должно быть, далась та зима. Только весной у Леопольдова терпение иссякло. И он послал пару телег да несколько своих людей, чтобы перевезти семью. Как и обещал. А дом Киржаковых стоял на бугре. От него далеко видно было. И Евдокия заметила, стало быть, издали этот самый обоз. И тут же обо всем догадалась. Бросилась из дома в одной рубахе. Утро было раннее, только встала она. И к реке. У них за домом огороды шли, а дальше – река. Бросилась в полынью и утопилась. Не выдержала позора. Она тоже была из однодворцев. Семья была зажиточная. Уже не столько даже и сельская. Можно сказать, почти буржуазная. Лавку держали…

– Не Велюгины? – ахнула Аня.

– Что еще? – почти в один голос спросили ее Андрей и Поморцев.

– Я говорю: она не из семьи Велюгиных? – надула губы девушка.

– Да, совершенно верно, Велюгины, – подтвердил краевед.

– Надо же! – изумилась Аня. – Это ведь девичья фамилия моей матери. И лавку они держали до самой революции. Выходит, что Евдокия мне приходится какой-то дальней родственницей по материнской линии.

– Выходит, что так, – опять подтвердил Поморцев.

– И наши с тобой корни где-то там, далеко-далеко пересекались, – добавила Аня, взглянув на Андрея.

– Угу, – кивнул тот, не желая развивать тему.

– Детей увезли, – выждав паузу, продолжил Поморцев, – определили в чужую семью. Там их и прозвали Холоповыми. В издевку. Вот так и пошла фамилия. А сам Пров и его Евдокия Холоповыми никогда не были,  – добавил он, вспомнив, видать, как Андрей сомневался, под какой фамилией может быть известен его предок. – Да, всю жизнь оставались Киржаковыми.

Краевед замолчал. В комнате воцарилась полная тишина, нарушаемая единственно тиканьем больших старинных настенных часов с медным, позеленевшим от времени маятником. Андрей сидел в некотором замешательстве. Рассказ краеведа, безусловно, был интересен. Но при этом лишь уточнял детали того, что рассказала Андрею в Таганроге баба Валя. В нем явно чего-то не хватало. Чего-то, что могло бы дать толчок для продолжения поисков, подсказало бы, что же делать дальше.

– А что же Пров? – Аня вдруг задала главный вопрос, который Андрей никак не мог сформулировать. – Так и сгинул в никуда?

– Почему же, – тут же проскрипел Поморцев, как будто только и ждал повода, чтобы закончить свой рассказ. – Убили его. Году в тысяча восемьсот шестидесятом. Возле села Погорельцева. И незнамо кто. Труп опознали. Приметы Прова известны были. Полиция-то его считай что четыре года разыскивала. И похоронили там же, на местном кладбище. Говорят, могила до сих пор цела. Как ни странно.

Краевед снова замолчал. Потом бросил взгляд на шумные часы и проскрипел что-то насчет того, как быстро летит время, явно намекая на то, что посетителям пора уходить.