На следующее утро мы встаем поздно, почти в десять. Тошка довольна – она выспалась. Двадцать второе декабря. Рождество все ближе. Праздничность предстоящего события передается и мне. Осознание того, что между мной и Рождеством не стоит уже никакой работы, а лишь приятные хлопоты и развлечения, добавляет радости в мою душу.

Мы идем завтракать. Разношерстная публика снует между столиками, таская со шведского стола салаты, ветчину, сосиски и неизбывный ягодный кисель. Тошка, помня о вчерашней свинине с картошкой фри, ограничивает себя хлопьями с молоком. Я набираю на тарелку более существенные яства. Диета – вещь хорошая, но невыносимая. Как только я убеждаю себя в ее необходимости, мне начинает сниться еда. С этим ничего нельзя поделать. Палки сырокопченой колбасы роями снуют передо мной, стоит мне только сомкнуть веки. Толстые сардельки кружатся в вальсе с затянутыми в целлофановые мундиры стройными сосисками. А сырные головы перекатываются по небосводу, как огромные желтые и красные луны. Глубокие тарелки призывно играют суповыми волнами, а пиццы и пироги изрыгают клубы пара. Нет, диета для меня абсолютно неприемлемая вещь. А вот Тошка время от времени предпринимает поистине героические попытки насытить свой организм несколькими ложками безвкусных хлопьев, размоченных в обезжиренном молоке. Попытки эти всегда заканчиваются неудачей. Вскоре Тошка опять начинает есть мясо и пить пиво. Жизнь вновь приобретает для нее аромат. До следующего захода, когда она в очередной раз, испугавшись своего отражения в зеркале, начинает, морщась от отвращения, пережевывать размокшие хлопья.

Сейчас у нее как раз такой приступ похудания. Когда я молча киваю ей на подносы с мясной нарезкой, она только дует губы, а ее глаза темнеют от бессильной злобы на саму себя. Я должен понять, что она не может есть мясо! Такое уж у нее сегодня настроение. Я смиряюсь и добавляю еще один ломоть ветчины себе на тарелку. Тошка сглатывает слюну, но стоически продолжает заливать мисочку с хлопьями полупрозрачным голубоватым молоком.

Рядом немцы – по крайней мере, по их гортанной речи я решаю, что это немцы, – набирают сосиски, булочки и масло. На хлопья немцы даже не глядят. Они не боятся умереть молодыми от избытка холестерина. Шведский стол для того и предназначен, чтобы брать с него самое вкусное, стараясь при этом съесть продуктов на сумму, превышающую ту, которую вы оплатили. Я бросаю взгляд на немецкие тарелки и понимаю, что им это явно удается.

Тошка давится хлопьями, но держится стоически. Характер куется именно в такие трудные для индивида моменты. Не до конца еще размокшие в молоке хлопья хрустят под женскими зубами, как капсулы пенопласта. Я ставлю на столик свой завтрак. И его вид усугубляет Тошкино горе. Однако она непреклонна в своем стремлении не перебрать калорий. Немцам больше достанется, решаю я.

После завтрака я готов ехать. Но Тошка, раздосадованная нашими вчерашними мытарствами, идет в купальню. Собственно говоря, то, что мы не попали туда вчера, ее собственная вина. Это она не захотела вставать рано, а потом потратила уйму времени в офисе. Но упрекать в этом Тошку было бы сейчас слишком жестоко. Она бы молча собралась, и мы выехали бы в Кемиярви сразу после завтрака. Но мне жаль лишать ее удовольствия. В конце концов, мы приехали сюда отдохнуть и приятно провести время, а не участвовать в ралли.

Тошка тянет меня с собой в купальню, но я непреклонен. После тропической жары меня всегда клонит в сон. И у меня нет ни малейшего желания бороться с ним за рулем. Тошка плещется в бассейне, а я сижу в баре, пью кофе и наблюдаю за ней через стекло…

Помню, как я первый раз пришел к ней в фирму. Васька, мой давний университетский знакомый, встретил меня у вахты охраны на первом этаже огромного здания, набитого офисами, и потащил куда-то по коридорам на знакомство с боссом. До этого я знал Тошку только с Васькиных слов. Он работал в ее риелторской фирме последние пять лет. Те пять лет, что я провел в Финляндии и Швеции.

На рынке услуг по купле-продаже недвижимости в Мурманске стало тесновато. И Тошка (Антонина Александровна) решила расшириться на Запад. В ее планы входила продажа мурманских квартир и офисов иностранцам – в первую очередь, конечно, скандинавам и финнам, – а также продажа недвижимости за границей нашим соотечественникам. Определенный спрос на это имелся. И Тошке нужен был человек, который возглавил бы весь проект. Я же проболтался последние несколько лет в финских и шведских фирмах. Бизнес-леди интересовали мои связи, знание языков и опыт общения с иностранцами.

Когда Васька рассказал ей обо мне, она сразу ухватилась за эту возможность. И через Ваську стала заманивать меня в свою фирму. Я начал кочевряжиться по всем правилам хорошего тона. В конце концов, Тошкино терпение лопнуло: она предложила мне воистину огромную зарплату и пригласила на встречу. Я как всегда опоздал. И Васька тащил меня по коридорам, проклиная мою дурацкую привычку везде и всегда приходить на полчаса позже назначенного. Босса он, похоже, побаивался.

Я шел за Васькой по коридору степенно и уверенно, осознавая собственные значимость и нужность. Кто, кроме меня, мог выполнить для еще не знакомой мне Антонины Александровны эту работу? Может, кто-то и мог бы, да только предложенная мне зарплата не оставляла никаких сомнений в том, что бизнес-леди его не нашла.

На первый взгляд Тошка показалась мне предельно наглой и уверенной в себе теткой. Мы поздоровались. Потом она попросила подождать несколько минут и вновь углубилась в изучение какого-то договора. Памятуя о своем получасовом опоздании, я не имел возможности надуться на такой прием, а потому молча опустился на стул и стал ее разглядывать.

В молодости Тошка скорее всего считалась дурнушкой. Одни люди расцветают рано, другие приобретают шарм с годами. Женщины, казавшиеся хорошенькими, когда им было двадцать, к сорока годам в лучшем случае сохраняют остатки былой красоты. А вот Тошка, ничем, наверное, не привлекательная в юном возрасте, сейчас вызывала явный интерес.

Высокая, с тонкой костью и хорошей фигурой. Нет, она, конечно, не худышка. Но если женщина хочет быть привлекательной, она должна после тридцати годков, что называется, войти в тело. И я сразу заметил, как аппетитно сидит костюм на роскошной Тошкиной фигуре.

Тошкины волосы были крашены в черный цвет и довольно коротко стрижены. Казалось, что она только что от парикмахера. Ее лицо было овальным, крупным, с несколько неправильным массивным подбородком, прямым длинным носом и широким ртом с пухлыми, брезгливо искривленными губами. Его никак нельзя было назвать красивым. Тошкины темно-карие глаза были настолько оценивающими, что, когда, дочитав договор, она подняла взгляд на меня, я решил, что в моей внешности что-то не так. Может быть, пиджак застегнут не на ту пуговицу или галстук съехал набок? Теперь я знаю, что это обычный Тошкин взгляд. Она и сейчас смотрит на меня так же. Правда, теперь в него добавилось довольное чувство обладания.

– Мой, – говорят мне Тошкины глаза. – Ты мой, зайчик.

Насмотревшись на Тошку через стекло бассейна и допив кофе, я иду в номер собирать вещи. Мы выезжаем из отеля в половине первого и берем курс на Рованиеми. Опять опаздываем. Шоссе несется нам навстречу бесконечной лентой. Если смотреть прямо на дорогу, кажется, что мы стоим на месте и колесами скручиваем под себя великанский рушник. Когда-нибудь он кончится, и тогда мы выскочим прямо на болото, заснеженное, но по-прежнему топкое. Светает, хотя полярная ночь и не дает надежды на то, что выглянет Солнце. Грех жаловаться на эту краткую возможность свободно оглядеться вокруг, не будучи скованным непроницаемым кольцом мрака.

Ездить по финским дорогам на хорошей машине – горе горькое. При чистоте и ухоженности трасс почти невозможно все время ограничивать себя в скорости. Ее превышение – главное нарушение, за которое финны штрафуют наших соотечественников.

Дороги в Финляндии при ее довольно больших размерах и малой заселенности – дело особой важности. Они связывают нацию воедино. Как и все остальное, финны строят их тщательно и добротно. В первое лето участок будущего шоссе отсыпается по всем правилам технологии, с прослойками песка и гравия для дренажа, канавами для талых и дождевых вод по сторонам, с проходами из труб большого диаметра для пересекающих дорожное полотно ручьев и мелких речушек. Особое дело – формирование профиля: на поворотах дорога обязательно отклоняется от поперечной горизонтали высоким краем по внешней дуге, как на треке. Только полного неумеху может занести на таком повороте.

Финны формируют дорогу, утрамбовывают ее тяжелыми катками и оставляют в виде грунтовки на год, открыв по ней движение. За зиму машины окончательно утаптывают грунт, дорога наезжается и становится привычной. На следующее лето на нее вновь выходят дорожные строители. Они подсыпают и вновь утрамбовывают просевшие участки, исправляют, если надо, профиль и дренажную систему. Только после этого дорога покрывается асфальтом. Так строятся в стране Суоми все дороги – от общенациональных магистралей, как то шоссе на Рованиеми и далее на Хельсинки, по которому мы сейчас едем, до отвороток к стайке летних домиков на берегу живописного озерца или весело журчащей между зеленых от времени валунов речушки. Такие дороги служат долго, а их асфальтовое покрытие практически не трескается. Ездить по ним приятно и комфортно.

Мы проезжаем городок Соданкюля. Его название по-фински означает «военная деревня». Я не знаю, откуда оно взялось. Может быть, городок стал строиться во время войны? У меня нет здесь знакомых. Так что спросить не у кого. Так или иначе, но как-то не вяжется столь мрачное имя с таким милым местечком. Какие ассоциации может вызвать подобное название населенного пункта? Мрачные серые казармы с наброшенной поверх крыш рябой маскировочной сеткой, БТРы на улицах, жители в комбинезонах цвета хаки.

Ничего подобного, естественно, здесь вы не встретите. Соданкюля мила летом и очаровательна зимой. Это коммуна, где компактно проживают саами. Так что это даже не совсем Финляндия. В местных магазинчиках нет числа всевозможным сувенирам саамских народных промыслов. Сейчас Соданкюля по уши завалена снегом и походит на декорацию к какой-нибудь саамской сказке. Мы едем по центральной улице, на которой расположены магазины и отделения банков. На площади стоит разукрашенная елка. Она как будто выросла здесь. Ее игрушки и яркие гирлянды присыпаны снегом, отчего вся она кажется белой. Белое здесь все, кроме серой нитки дороги, по которой мы едем.

Женщины толкают перед собой по заснеженным тротуарам санки на длинных полозьях. Эти саамские санки похожи на кресла-качалки. Все они, кроме полозьев, сделаны из деревянных реечек. На спинке – ручка, как у детской коляски. Женщины кладут на сиденье авоськи, берутся за ручку и толкают санки перед собой. На склоне или утоптанном участке можно немного прокатиться, поставив одну ногу на длинный полоз и отталкиваясь, как на самокате, второй. Так женщины ходят за покупками. Возле каждого магазина видны стайки оставленных санок. По их количеству можно сразу определить популярность той или иной торговой точки. Одно меня всегда смущало: как женщина, выйдя из магазина, узнает свои санки из дюжины таких же, поставленных в ряд возле витрины? Но здешние хозяйки в таких вещах не ошибаются и не сомневаются ни на минуту, в какие именно санки сгрузить свои авоськи.

Соданкюля оставляет после себя чувство комфорта и беззаботности. Я замечаю, как Тошка с завистью косится из окна на неторопливо бредущих по улицам женщин. Ей, с ее бесконечными хлопотами и вечной спешкой, остается только мечтать о подобной жизни. Сама Тошка всегда занята. Но строга она только на работе. Так что мне с ней легко.

– Никогда не следует смешивать дом и работу, – часто говорит всезнающая Тошка и щурит глаза.