1
– Владка, – говорят ей все знакомые. – У тебя улыбка бультерьера.
Боже, когда-то она считала это комплиментом! Но потом ее соседи завели бультерьера. Уже щеночком он ей не понравился. Когда же он вырос и улыбнулся…
По дороге на работу она каждое утро сталкивается с ним возле лифта и улыбается в ответ. От ее улыбки пес тушуется и отходит прочь. Эти встречи возле лифта – просто рок. Она работает в газете. И ходит в редакцию тогда, когда встанет: от восьми утра до двенадцати дня. Но всякий раз она видит бультерьера возле лифта. Сергей, ее сосед, держит его на поводке. Раньше она сначала здоровалась с Сергеем, а потом уже улыбалась собаке. Но когда пес однажды чуть не укусил ее за ногу, Сергей сам попросил ее:
– Вы сначала ему улыбайтесь. Ваша улыбка его как-то дисциплинирует.
Так что теперь она сначала вгоняет пса в дрожь своей улыбкой, а потом уже приветствует Сергея.
«Интересно, – подумала она однажды, – а что, если мне попробовать улыбнуться и Сергею тоже?»
И она провела эксперимент. Но выбрала неудачное время. После работы. Эффекта не получилось. Очевидно, что кончина трудового дня и радость, трепетавшая в ее душе по этому поводу, смягчили оскал. Если вы хотите свалить человека наповал, улыбнитесь ему перед работой.
2
Ее папа – очень большой и серьезный начальник. И природа воплотила во Владке всю разговорчивость, которую недобрала в нем. Говорят, что природа на детях отдыхает. Чушь! На ней она постаралась от души. Утирая пот с утомленного лица, матушка природа наградила ее болтливостью, которая развеяла по ветру надежды отца направить дочь по своим стопам.
Она вообще почти во всем является прямой противоположностью своего отца. Поэтому, когда после окончания школы перед ней встал вопрос о выборе профессии, Станислав Сергеевич стал искать антонимическую пару.
– Летчик – подводник, – бормотал он, бродя по комнате и демонстрируя перед ней с мамой свою железную логику, – пожарный – пироман, акушер – гробовщик, инженер-строитель…
– Подрывник-диверсант, – уверенно подсказала мама.
– Ой, папочка, можно? – визгнула Влада с дивана.
Но на лице отца отразилась такая мучительная боль, что она не стала настаивать. Мама раздосадовано щелкнула пальцами и обиделась. Отец с дочкой пробились напрасно еще полчаса. Видя их полную неспособность найти свет в оконце, мама сжалилась и предложила искать описательно.
– Что характеризует инженера-строителя, тем более руководителя? – риторически вопросила она, скептически оглядывая мужа. – Серьезность, немногословность, обязательность и четкость в работе.
Отец зарделся от скромности.
– Значит, Владке нужна профессия веселая, болтливая и развязная, – рубила воздух рукой мама.
Из трех профессий, подходящих под описание и предложенных ей на выбор, а именно: таксист, гадалка на картах (это папа предложил, начитавшись классики) и журналист, она выбрала гадалку. Но папа тут же понял, что сглупил, и снял свое предложение. Так что ей пришлось идти на журфак. Хотя ежедневно, когда она утром видит редактора своего отдела, ей кажется, что надо было податься в извозчики.
Ее редактор, как ей кажется, даже ночует на работе. По крайней мере, он всегда приходит туда первым. И сразу же, по-видимому, начинает искать ее. Когда она на цыпочках прокрадывается в свой кабинет, он уже там. И в гневе. И перхоть сыплется пургой с его нечесаных волос на засаленный воротник пиджака. У него обо всем свое мнение, отличное от общемирового. Он – редакционный генератор идей. Они так и прут из Евгения Борисовича. Он одержим ими, как нечистой силой. И щедро перекладывает это бремя ответственности со своих седых от перхоти плеч на ее.
– Нам нужна проблемная статья о сути научно-технического прогресса, – сказал он ей позавчера.
По-видимому, он решил, что Владка слишком засиделась в своем кабинете. Ему хотелось погнать ее куда-нибудь на интервью. Он считает, что интервью можно брать у каждого встречного, как анализ мочи. Лично она думает, что право на интервью человек должен заслужить. Но Евгений Борисович, кажется, уверен прямо в обратном. Все люди, по его мнению, интересны. И каждый имеет полное право излить что-то сокровенное на ее диктофон. Потом она должна эту чушь затранскрибировать и выплюнуть на его стол.
– Факты, мне нужны только факты! – кричал когда-то Генерид (сокращенное от генератора идей), тряся ее первым в жизни интервью, которое начиналось так:
«Словно корабль с открытыми кингстонами, погружаюсь я в пучину кожаного кресла в кабинете директора Культяпина. Огромная муха, похожая на Бэтмена, мрачно нарезает круги под потолком и явно не разделяет мой живой интерес к хозяину апартаментов…»
А ее первый репортаж! Перхоть кружилась тополиным пухом:
«Я иду на презентацию трескового филе акционерного
общества «Золотая рыбка». Кто бы мог подумать, что сказочная обитательница морей на деле оказалась обычной треской…»
После этих перлов Евгений Борисович взял над ней шефство и сделал все возможное, чтобы вытравить, как он выражался, литературщину из ее материалов. Он решил на ее погибель вылепить из нее хорошего журналиста, поверил в нее, стал панировать перхотью, как котлету сухарями, и давать самые трудные задания для воспитания нечеловеческой воли.
Вот и с этим техническим прогрессом в пятницу вышла беда.
– Владислава, вам нужно будет поговорить с директором какого-нибудь НИИ, – сказал он ей. – Или проектного института. А может, завода…
– Да чего ж я к ним попрусь? – возмутилась она. – И о чем я с ними буду говорить? Я не инженер. Кульман для меня – всего лишь немецкая фамилия!
– Мы должны уметь писать и о том, чего не знаем, – парировал Генерид. – Идите и подумайте.
Ну, знаете, она не так много зарабатывает, чтобы еще и думать на работе. Но всякий раз, когда она об этом заикается, Евгений Борисович советует ей больше писать. Это каверзная отговорка и ханжество. С их гонорарами и Лопе де Вега не смог бы заработать на бутерброд с маслом. Да, работа – это тяжкое бремя, которое нужно нести до пенсии…
3
– Влада, иди завтракать! – это мама забеспокоилась. Она домохозяйка и поэтому обо всех заботится.
– Поторопись, – кричит из кухни мама. – Ато кофе уже, как Данькин нос.
Данька – их собака. Папин сослуживец упустил овчарку с водолазом. Плодов свободной любви оказалось четверо. И он раздавал их знакомым по работе. Чтобы у папы не было шансов отказаться, сослуживец принес ему щенка прямо в офис.
– Когда Владка выйдет замуж, будет с кем скоротать старость, – убеждал сам себя папа в целесообразности своего приобретения.
Владка замуж до сих пор так и не вышла. И папин довод оказался подмочен. Он вполне мог бы коротать старость и с ней. Более того, если она и дальше еще какое-то время не выйдет замуж, то уже сама сможет коротать старость с ним, мамой и Данькой, который вырос в огромную собачину, все темное происхождение которой недвусмысленно проглядывает в ее внешности.
– Это ландсир или сенбернар, – спрашивают ее периодически во время их с Данькой вечерних моционов.
– Мальтийская болонка! – огрызается она.
Утром с Данькой гуляет папа. Наверное, в том, чтобы вставать на полчаса раньше и бежать с Данькой трусцой вокруг микрорайона, и заключается коротание старости. Некоторое время тому назад (раз уж она все равно не вышла замуж) папа пытался привлечь к утренней пробежке и Владку, но она наотрез отказалась от этого группового коротания папиной старости.
Ее мама сделала карьеру очень рано. Уже в двадцать два года она нашла папу. На этом, собственно говоря, ее карьера и закончилась. Она никогда не работала и посвятила себя семье, которая, как кажется Владке, повела себя по отношению к ней в высшей степени неблагодарно. Папа удумал коротать старость с диковинной расцветки собачиной. А дочь, как ни старалась, так и не смогла найти себе мужа.
– В твои годы, – говорит мама всякий раз, когда Владка отказывается мыть посуду или убирать в квартире, – я уже была домохозяйкой с немалым стажем!
– Мамочка, – отвечает ей дочь, – но я же еще и работаю!
– Но не могу же я быть тебе служанкой всю жизнь? – резонно возражает мама.
После этого Владка всякий раз закатывает глаза и говорит страшным голосом:
– Так ты меня гонишь, мама?
И тогда мама (неизменно со слезами на глазах) заключает ее в объятия и долго извиняется за свои грубость и черствость, объясняя, что дочь совсем не так все поняла. Приняв на грудь этот поток нежности, Владка идет на диван читать книжку. После подобных сцен маме лучше не мешать: любая уборка для нее в такие минуты – чистое наслаждение. Да, с мамой им с папой повезло. Такой пример хозяйственной домовитости, однако, полностью отвратил Владку от желания завести себе мужа.
Впрочем, пора идти завтракать. Сегодня воскресенье. И не надо отправляться на работу. Так что Владке необходимо как-то убить время. Если вам тоже нечего делать, она может взять вас в соучастники: вы убьете его вместе.
4
Теперь вся семья в сборе. Как любая семья, будь то львы или кролики, они собираются вместе у источника пищи. Папа читает газету, запивая ее чаем. Влада наскоро запихивает в рот котлету и наливает себе кофе.
– Ты представляешь, мамочка, – восклицает она, – у эскимосов еще сто лет назад не было сахара, и им приходилось пить кофе без него!
Эта мысль пришла ей в голову внезапно и удручила настолько, что она не могла не выплеснуть ее в общество. Потерянная, она грызет печенье.
– По-моему, у них и кофе-то не было… – не вполне уверенно замечает мама.
– Как? Мамочка, ты только подумай: если бы у них не было кофе, чем бы они тогда запивали тосты?
– Ну не знаю, не знаю, – сомневается мама.
Папа хмыкает из-под газеты. Мама, проникшись тяжкой судьбой эскимосов, кладет себе в чашку еще одну ложку сахара. Дочь поедает печенье. Семейная картина, достойная воплощения если не маслом, то, по крайней мере, маргарином по холсту.
– А вы знаете, – продолжает Владка светскую беседу, – что День космонавтики праздновался на Руси с восемнадцатого века? Приказчики надевали белые жилеты, бабы пекли куличи в форме ракет, а крестьяне в этот день не пахали.
Папа с шелестом перелистывает недочитанную полосу. Мама смотрит на дочь с подозрением.
– Папа, – опять начинает Влада, – и все-таки ты должен признать…
– Не доставай отца, – предупреждает мама. – Тебе лишь бы что молоть. В твои годы я уже была домохозяйкой с немалым стажем.
– Мама, учитывая ничтожность моей зарплаты, меня тоже можно считать домохозяйкой.
– Так найди себе что-нибудь более высокооплачиваемое, – это папа из-под газеты.
– Мужа, например, – вставляет мама.
– Папа, ты сам на корню загубил мою карьеру гадалки, – подчеркнуто не заметив мамину реплику, охотно включается в полемику с отцом Владка. – А между тем профессия оказалась весьма перспективной. Представляешь, как бы мы разбогатели, если бы ты стал колдуном, мама – медиумом, а я бы перебрасывала картишки, предсказывая судьбу? «Вас ждет успех, большой успех и большие деньги. Каждый рубль, отданный мне сегодня, вернется к вам в ближайшем будущем денежным дождем!» Никто ведь не знает, когда наступит ближайшее будущее. Кто вообще когда-нибудь видел ближайшее будущее? С геологической точки зрения и миллион лет может считаться ближайшим будущим. Так вот: «…в ближайшем будущем – денежным дождем. А если вы мне не верите, можете спросить у Теодора Рузвельта. Мама-медиум – в соседней комнате, она все устроит». И тут, мамочка, выходишь из-за ширмы ты и говоришь: «Я – Теодор Рузвельт. Я выучил на том свете русский язык по методу Илоны Давыдовой. Кто звал меня? Уж не тот ли гражданин, которого ждет денежный дождь в ближайшем геологическом будущем?» Если и после этого у клиента останутся сомнения, мы пригласим папу-колдуна. И он основательно прочистит ему ауру, выведет заклинаниями ду-ха-искусителя и приворожит куриной лапкой на успех.
– Если ты сейчас же не перестанешь, отец тебя выпорет.
– Это явный перебор, мама. Меня не пороли даже в детстве.
– И зря не пороли, – вставляет папа.
– Согласись, что в тридцать два года я уже сформировалась как личность, и мне поздно заводить новые привычки. И в чем я не права? Скажи, в чем? Я девять лет работаю в редакции и до сих пор не могу себя прокормить. Если бы я столько времени угробила на карты, то стала бы уже второй Кассандрой. А не получилось бы с предсказаниями, резалась бы в покер на турнирах – тоже дело доходное.
– У тебя неприятности на работе? – вздыхает мама.
– Вся моя работа – одна большая неприятность. Ты помнишь мой жизненный принцип?
– Как можно меньше работать и как можно больше получать?
– Правильно. А помнишь, кем я мечтала стать в детстве?
– Помещицей?
– Да, помещицей. И жить оброком и барщиной.
– Увы, это вряд ли осуществимо, – вставляет папа свою ложку дегтя.
– Сама чую, что вряд ли. А значит, мне завтра нужно искать инженера и разговаривать с ним на предмет научнотехнического прогресса. Генерид озадачил.
– Ну и что здесь такого? – удивляется папа. – В молодости я тоже был инженером.
– И что с того? – возмущается Владка.
– Гнал журналистов поганой метлой, – задумчиво произносит папа.
Мама тихо ойкает.
– Вот! – разводит руками Владка. – И без того тошно, а ты усугубляешь, отец! Я уже брала как-то интервью у одного инженера. Он начал ругаться такими словами, которые я считала последними!
– Он оскорбил тебя, доченька? – ужасается мама.
– Когда прочитал интервью, – хмыкает папа.
– Ты жесток, отец, – обижается Владка. – Ты жесток и несправедлив. Что ж я там такого написала, что надо было меня так материть?
– Да ничего особенного, – злорадствует папа. – Ты только сказала, что до встречи с ним думала о людях лучше.
– Это было мое видение проблемы, – оправдывается Владка.
Мама не выдерживает и начинает хохотать.
– И вот теперь я снова должна искать представителя технической интеллигенции. И снова рисковать получить ведро помоев в лицо, – строит козью морду Владка.
Она жалеет себя. Но завоевать сочувствие мамы после абсолютно некорректных замечаний отца ей больше не удается. Мама продолжает смеяться. Дочь надувает губы.
– Что же, ты уже взрослая, – садистски замечает папа. – Будет трудно – плачь, страшно – кричи.
– Все равно никто не поможет, – констатирует Владка.
– Но ведь в твоей работе есть и преимущества, – впрягается в разговор мама.
– Это какие же?
– Встречи с интересными людьми, – хрестоматийно начинает мама, – свободный график работы…
– Дурак начальник! – подхватывает Владка. – Вся моя работа – одна большая навозная куча преимуществ!
В кухню заходит Данька и зорким взором с прищуром оглядывает стол.
– Данюшка, – говорит ему Владка и гладит собаку по макушке, – на, скушай печенюшку.
Она отдает Даньке последнее печенье. Данька с печенюшкой уходит в комнаты. Владке становится скучно.
– Собака, – не выдерживает она, – несомненно, наиболее близко стоящее к человеку живое существо после клопа. Но клопы – это отдельная история и судьба. Трагичная, между прочим. Они обречены на гонения и поношения. Хотя делают ту же важную с медицинской точки зрения работу по оздоровлению организма, что и, скажем, пиявки. Однако пиявки пользуются заслуженным почетом и всеобщим уважением, я бы даже сказала – любовью, а клопы преследуются.
Полное отсутствие реакции со стороны родителей.
– А я хотела бы вести собачью жизнь, – прилагает Владка титанические усилия по увеселению общества, – есть одно мясо и спать целыми днями.
Просто несуразица. Даже ее искрометности не хватает.
Она затихает.
– Спасибо за завтрак и содержательную беседу, – проникается она собственной обидой и идет искать Даньку, чтобы порадовать его дневной прогулкой.
5
Улица встречает их сильным ветром и гололедом. Вчерашний заморозок превратил дороги в сплошную ледяную корку, по которой, как по голландским каналам, лучше всего передвигаться на коньках. Жаль, что у нее нет коньков. Хотя, даже если бы они у нее были, она все равно не умеет на них кататься. Какое жуткое упущение со стороны родителей, которые не удосужились отдать ее в детстве на фигурное катание. Она могла бы стать чемпионкой мира и сейчас уже вышла бы в тираж, писала мемуары, купалась в лучах былой славы, отбивалась от поклонников и жила на проценты с прошлых гонораров.
Но, с другой стороны, она могла бы упасть на льду, сломать обе ноги и ковылять уточкой за пенсией по инвалидности. Опять же, упасть на льду и сломать обе ноги ей никто и теперь не мешает. И даже без всякого фигурного катания. Конечно, это будет не такой почетный перелом, как, скажем, на чемпионате мира, но от этого ничуть не менее болезненный.
Данька рвется вперед, и Владка похожа на сержанта полиции, идущего на задержание. Или на пограничный наряд. Если бы она родилась мальчиком, то могла бы стать офицером-пограничником. И носилась бы сейчас с Данькой, ополоумев от важности заданий, по пересеченной местности вдоль контрольной полосы.
Как яхтсмен, стремящийся овладеть парусом в ветреную погоду, она перехватывает поводок, подбираясь все ближе и ближе к Данькиному загривку. Наконец ей удается дотянуться до ошейника и отстегнуть карабин. Почувствовав свободу, Данька резко теряет интерес к бешеной гонке и начинает исследовать в подробностях, кто и когда справлял нужду в близлежащих кустах, с видом уролога анализируя последствия. Мимо проходит какой-то субъект. Он пристально вглядывается в Даньку, как будто силясь узнать в нем свою покойную тещу, умершую два года назад под Тамбовом от разрыва аорты.
– А чем вы кормите вашу собачку? – не выдерживает он, обращаясь почему-то к Даньке.
– Мясом, рыбой, творогом, – огрызается Владка.
Субъект обиженно поджимает губы, как будто в ее ответе заключено глубоко личное для него оскорбление.
– Да я сам мяса не ем, – укоряет он ее.
– Извините, – Владка тут же входит во вкус. – Но вас я взять не могу: двоих мне не прокормить. Понимаете, я ничего лично против вас не имею. Но моя зарплата просто не позволяет мне завести второго любимца. Согласитесь, не могу же я пойти к своему начальнику с просьбой о прибавке к жалованью только на том основании, что взяла вас на содержание? Нет, пойти и попросить я, конечно, могу. Но нам ведь важен в данном случае не сам факт моего обращения с запросом, а конечный результат этого самого запроса. Так ведь? А в нем-то я и сомневаюсь. Боюсь, что после подобной просьбы меня выгонят с работы. И что мы тогда будем иметь? Не только вы так и не получите свой кусок мяса и рыбу с творогом, но и я с моей, как вы изволили выразиться, собачкой останемся без средств к существованию…
Ошарашенный субъект отворачивается и, бормоча что-то себе под нос, идет прочь.
– Улучшит ли это экономическую ситуацию в стране? – кричит Владка ему вслед. – Очень, очень сомневаюсь. Скорее даже наоборот: эта ситуация хоть и не существенно, но все-таки ухудшится. Может ли страна сейчас это себе позволить? Нет. И еще раз нет.
Она не любит, когда начинают придираться к собаке.
– Данька, домой! – кричит она и направляется к подъезду.
6
Она заталкивает собаку в квартиру, хватает сумку и намеревается бежать.
– Влада, ты уходишь? – высовывается из кухни мама.
– Да, мамочка. Пора бежать. Мне надо заскочить к Таньке. И еще в тысячу мест. Боже, как все это хлопотно, но необходимо. Куда ж деваться? Хочется тебе или нет. Как бы я желала быть борцом за независимость. И чтобы меня поймали и посадили под домашний арест. Представляешь, какое это классное наказание: сидеть дома с гордым независимым видом, никуда не выходить и, главное, ничего не делать? Я так давно об этом мечтаю, но никак не могу осуществить…
– Ты об этом мечтаешь? – изумляется мама. – Да на тебе все время как будто штанишки с пропеллером. Где ж тебе усидеть под домашним арестом?
– К тому же ты не борец за независимость, – ехидно добавляет из комнаты папа.
– Это еще как сказать, – охотно огрызается дочь. – Независимость – штука тонкая, не каждому, знаешь ли, заметная. И не можешь ли ты предположить, отец, что я – тайный борец за независимость? Следи за газетами. Вдруг когда-нибудь где-то грянет независимость – хотя бы даже и в нашем доме, – и окажется, что именно я была ее тайным организатором и духовным отцом. Вообще-то, конечно, я должна стать духовной матерью…
– Ты бы лучше обычной матерью стала, – проговаривается мама о своем тайном желании.
– Но бывают ли вообще духовные матери? Не уверена, очень не уверена. Духовными обычно бывают отцы. Они испаряются, как утренняя роса. И лишь духовно общаются с детьми посредством алиментов. Но может ли быть духовной мать? Я никогда не задумывалась над этим. А это, знаете ли, проблема, я бы даже сказала – проблемища, которую надо поднимать. Архиважная проблема. И архисложная…
– Ну, хочешь, отец посадит тебя под домашний арест? – неуверенно предлагает мама.
– Нет! – строго отвечает дочь. – Нет, такую жертву я принять не могу! Да и с кем же тогда будет работать наш Генерид? Кого он будет посылать на самые трудные участки журналистского фронта? Из кого будет лепить хорошего журналиста? Он работает надо мной, как Пигмалион, уже девять лет. Еще лет двадцать, и я стану писать так же скверно, как он сам. А что может быть сокровеннее для творца, что может служить ему большей наградой, чем увидеть свое отражение, как в зеркале, в лице своего ученика? Он – мой духовный отец. И фразой: «Вчера состоялось очередное заседание областной думы» – я обязана именно ему.
– Иди, иди, доченька, не трещи, – устало машет руками мама. – Дай отдохнуть в тишине.
7
Как черт из табакерки, Владка выскакивает из подъезда и несется через двор в сторону цивилизации. Если из ее двора идти все время в южном направлении, то сначала будет Турция, потом Сирия, а потом Саудовская Аравия. Но Владкины планы, конечно, не столь грандиозны. Чуть не доходя Турции – так уж спланировали их двор – находится остановка троллейбуса. К ней-то она и направляется.
На улице так скользко, что все вокруг ходят с видом людей, только что потерявших какую-то мелкую, но очень дорогую для них вещь.
Дама поскальзывается и обрушивается прямо в ее объятия.
– Ой, спасибо, что поддержали! – охает дама.
– Не за что, тетенька, – отдувается Владка. – Я просто не успела отскочить в сторону.
Дама фыркает и уходит. Но ведь она же сказала правду: тетке следует благодарить лишь ее плохую реакцию. Если бы реакции продавались в аптеке, она бы уж не пожалела папиных денег и купила себе самую быструю. В нашей жизни человек с заторможенной реакцией обречен на вымирание. В этой тетушке было не менее восьмидесяти килограммов живого веса. Плюс два килограмма золотых колец и кило макияжа.
А если бы на нее поскользнулся мужчина? Это ж еще опаснее. Что могло бы произойти. Просто страшно подумать. Кто бы пошел завтра с диктофоном на инженера?
Или ей послать Генерида подальше вместе с его идеями? Да, она такой человек: ее, конечно, можно убедить, но до известных границ. У нее штаны всегда были протерты на заду, а не на коленках. Понимаете? Она не любит прогибаться. И не будет она постоянно подстраиваться под чужие вкусы. Было бы ради чего. Всякий раз, когда она получает зарплату, ей кажется, что она расписывается в собственной неполноценности.
Так что от работы она не фанатеет. Никакого энтузиазма! Что в нем хорошего? Для кого? Скажем, энтузиаст в любви – это сексуальный маньяк. Она не любит энтузиастов. Исключение могли бы составить разве что эти самые маньяки. Но где их взять в достаточных для всех женщин количествах? Проблема конечно же не одного дня. Можно ли их выращивать? И если – да, то чем кормить? И вообще, какое количество маньяков на, скажем, одну тысячу незамужних женщин является оптимальным? Вопросище! Матерый вопросище, господа вы мои.
А вот и остановка. Кто так строил микрорайон? Ей-богу, отсюда до Турции ближе, чем до ее дома. А это кто там ползет вдалеке, шевеля усиками, как таракан? Правильно – троллейбус.
– Уступайте места пассажирам с детьми, лицам преклонного возраста и инвалидам… – гнусаво сообщает динамик, когда она втискивается на площадку.
Интересно, а если она, к примеру, дитя-инвалид преклонного возраста? Ей что, три места полагается? Проблема требует дальнейшей проработки. Во-первых, может ли считаться инвалидностью злокачественная улыбка? Во-вторых, детский ли возраст – тридцать два года? В-третьих, не родился еще такой инвалид, который добился, чтобы ему уступили место в наших троллейбусах. Что же, за свое место надо держаться, как учат нас на бизнес-тренингах, руками и зубами, ногами при этом отбиваясь от всяких там назойливых инвалидов, лиц преклонного возраста и их детей.
Так вот, о незамужних женщинах, число которым легион. Что же, мужчина – это всегда роскошь. Не каждой женщине под силу его завести. Столько всего надо знать и уметь, чтобы держать его в доме. Она поняла это, когда в первый раз не вышла замуж. Эх, сколько раз она туда не выходила!
Одно время у нее был друг, у которого не было никаких достоинств. Просто никаких. Наверное, он опоздал к раздаче. Когда она с ним познакомилась, у нее екнуло сердце. Зная свою невезучесть, она была уверена, что именно ему суждено стать ее мужем. Когда она представила, как будет коротать с ним долгие зимние вечера в старости, ей стало плохо. Можно сказать, что она сбежала из-под венца…
– Оплатите проезд, молодой человек!
Ага, это кондуктор. Она требует исполнения закона от субъекта с бутылкой водки в руке.
– Денег нет.
– На водку есть, а на проезд нет?
– Ну, то ж дело святое!
Троллейбус весело хмыкает. Молодого человека явно поддерживает большинство.
– Где ж тут без водки-то, на таком-то морозе? – вываливает в партер тайную мысль многих кто-то из массовки.
Да, он прав: в троллейбусе так холодно, что средневековая пытка с обвариванием в котле с кипящей смолой могла бы здесь показаться просто благодеянием.
Кстати, о троллейбусах. Только позавчера она встретила здесь та-а-а-а-а-кого мужчину! А потом, представляете, он подошел к ней и спросил интимным баритоном, выходит ли она на следующей остановке. И она конечно же сказала, что да, выходит. И они вышли вместе. А потом он пошел в одну сторону, а она – в другую. Да, отличный был мужчина! Как говорил классик, в человеке все должно быть прекрасно: и мозоли, и перхоть, и кариес, и лысина…
8
Владка мысленно вновь возвращается к своим женихам.
Сбежав из-под венца недостойного, она завела себе друга-режиссера. Вернее, учитывая его амбициозность, это он ее завел. Как она потом поняла – для коллекции. Может быть, он хотел поставить спектакль ужасов? И ему приглянулась ее улыбка? Кто знает.
Он считал себя вторым Станиславским. Даже, пожалуй, первым. В этом он искал поддержки в родственных душах. Таких душ было явно недостаточно для того, чтобы снискать ему мировую известность. Их было пять или шесть за раз. Все они были женского пола и больше напоминали гарем, чем восторженную толпу почитателей его таланта. Владка состояла одной из них и прощала ему все.
Вот за него она готова была выйти замуж. Вы думаете, они поженились? Нет, конечно, вы так не думаете, потому что уже знаете, что она так и не вышла замуж. Но если бы вы этого не знали, вы бы подумали, что они поженились? Так вот: нет!
Каждые полгода он говорил ей:
– Завтра. Завтра мы поженимся, дорогая.
Он только забывал добавить, что сегодня ему еще надо успеть забежать к двум или трем другим пассиям. В конце концов, ей это надоело, она сделала горькое лицо и ушла от него.
На этом ее злоключения не закончились. Танька, ее лучшая подруга, видя ее полную неспособность выковать себе счастье, присоветовала отдаться иностранцу – денежно, престижно. И после свадьбы можно уехать за границу, чтобы тосковать по отечеству и общаться с диаспорой на ломаном русском языке. Не знаю, как это произошло, но она смогла инфицировать Владку этой идеей. И та пошла по следу.
«Отдаться» оказалось не так просто. Возможно, попадавшихся ей под руку иностранцев страшила ее улыбка. Правда, к ней в друзья долго набивался юный молдавский цыган, работавший каменщиком на стройке. Но после мучительных раздумий и самых скверных искушений она все же не смогла посчитать его за иностранца. Хотя паспорт у него был на румынском языке.
Через восемь месяцев ревностных поисков она все же смогла приобрести себе подержанного немца. Они познакомились в Гельмутом на интервью, и ей пришлось заплатить за его кофе в баре. Он скверно говорил по-русски, торговал рыбой и часто приезжал в их город по делам. Раз в месяц они встречались у него в гостинице.
– Евро потекут к тебе рекой, – уверила ее Танька.
Как бы ни так. За полтора года знакомства она не увидела ни одной самой мелкой купюры. Один раз, правда, Гельмут покатал ее на такси. У него через три часа был самолет. И он провез ее через весь город – из редакции в гостиницу, где удовлетворил свою предполетную похоть.
– Аллее, мин херц! – сказала она ему и ушла прочь.
Он долго тосковал и даже пару раз позвонил из Германии, потратив, наверное, кучу денег. Но она была непреклонна.
– Ты наступаешь на горло своему будущему! – угрожала ей Танька.
Они с Гельмутом так насели с двух сторон, что у Владки возникла сумасшедшая идея их познакомить. Танька оробела, но была готова на все. Дело почти сладилось. Но тут рыбный бизнес Гельмута накрылся медным тазом. И он перестал приезжать. Танька хотела травиться.
– Давай отравимся вместе, – предложила Владка.
Они купили литровую бутыль водки, за распитием которой Владка рассказала подруге всю правду об экономности Гельмута.
– Бог отвел, – сделала вывод Танька.
– Аллее, – подтвердила Владка.
И вопрос был закрыт раз и навсегда.
После Гельмута у нее был финансист. Их роман продолжался всего три месяца. Близость к деньгам привлекала. Но полная непричастность к их тратам отталкивала. К тому же финансист был вял в постели. Слишком много работал, что ли? При этом он зорко следил за ее личной жизнью вне стен его спальни. В конце концов, она решила, что нет хуже мужа, чем ревнивый импотент. Они расстались врагами.
Ее следующий друг, Володя, всем был хорош, кроме одного: уж слишком он гордился собой. Он, кажется, считал себя неотразимым. Что тут сказать? Может быть, ему и было чем гордиться. Но уж слишком утомительно было постоянно восхищаться каждым его шагом.
– Ради мужа нужно идти на жертвы, – сказала ей на это мама.
– Но не на такие же! – возмутилась она в ответ. – Может, мне еще свою почку ему отдать?
– Может, – гордо произнесла мама.
– А ты отдала бы мне свою почку? – тут же спросил у мамы папа.
И разговор как-то сразу скомкался.
Сразу за Володей ее подобрал Валентин. Они жили вместе около года. В конце этого периода Владка выяснила, что все его мечты были черного цвета: «роллс-ройс», смокинг и африканская рабыня-наложница. К сожалению, материальная несостоятельность не позволяла ему реализовать их в полном объеме. Он ездил на ржавой «пятнашке» и носил турецкие джинсы. А вместо наложницы – африканки вынужден был довольствоваться В л ад кой. Его усилия превратить ее в рабыню и таким образом хоть в чем-то приблизиться к осуществлению своей мечты были весьма похвальны. Но, на ее взгляд, излишне навязчивы. Так что она попросила его начать с «роллс-ройса». Он бросил ее, сочтя себя оскорбленным.
9
Владка высаживается из троллейбуса возле рынка и огибает обшарпанный Танькин дом. Танька переехала сюда после развода со своим последним мужем. Они с Владкой во многом похожи. У обеих, как выражается Танька, очень покладистые в постель натуры. Но есть и различия: Танька выходила замуж примерно столько же раз, сколько Владка туда не выходила. Если бы Танька рожала от каждого из своих мужей, то наверняка стала бы уже матерью – тер оиней.
На самом деле у нее только одна дочь – десятилетняя Ирка. А так как трудно предположить, чтобы Танька, с ее пофигистскими настроениями, уделяла серьезное внимание контрацепции, малочисленность детей можно списать только на определенную несостоятельность ее мужей. Справедливости ради нужно заметить, что Владкина подружка так плохо готовит, что после ее кормежки мужчинам, наверное, трудно прилагать усилия к производству детей. Последний Танькин муж – Ирка называла его папой Валерой № 2 (один папа Валера у нее до этого уже был) – унес от нее свое отощавшее тело года полтора назад. От голода он даже забыл про свою двухкомнатную квартиру, в которой они с Танькой проживали. Забыл он, но не забыла его мать.
Нарыдавшись всласть, Танька собрала вещички, отдала ключи наседавшей на фамильную недвижимость бывшей свекрови и заявилась с Иркой, как и во все предыдущие разы, к матери с отчимом. Тешившие себя надеждой, что им удалось пристроить дочь, старички были явно не в восторге. Помаявшись с месяц, они собрали семейный совет, на котором у Таньки явно не было права голоса, и решили купить ей однокомнатную квартиру.
Чуя, что за этим последуют финансовые санкции, Танька робко возразила против разъезда и акцентировала внимание на своей дочерней любви и полной готовности посвятить себя уходу за родителями. Не нуждающиеся ни в каком уходе Танькины предки-торгаши в весьма недвусмысленной форме намекнули ей на то, что хотят скоротать старость, не спотыкаясь ежеминутно о внучкины коньки. И что, вообще говоря, к тридцати годкам надо уже самой научиться зарабатывать себе на жизнь. Танька ужаснулась от предчувствий, но деваться ей было некуда.
Ей купили квартиру возле рынка и выделили из семейной мебели кухонный стол, диван-кровать и четыре табуретки. Через неделю подобревший от радикальности принятых мер отчим припер ей телевизор и сколько-то там денег. На этом финансовые и товарные вливания в Танькину жизнь были прекращены. Танька с Иркой спали на диван-кровати валетом, смотрели телевизор и использовали кухонный стол как письменный, обеденный и журнальный одновременно.
– При такой жизни, – жаловалась подруге Танька, – придется, видать, работу искать.
При ее специальности это выглядело весьма проблематичным. Технологу молочной пр омышленно сти, Таньке в Мурманске оставалось разве что начать доиться самой. Даже чудодейственные связи Владкиного отца оказались бесполезны. После нажимов дочери он признался, что ему легче будет кормить Таньку самому, чем найти ей работу.
Между тем единственным источником поступления средств для Таньки стали алименты на дочь. И краски стали сгущаться. Тратя все на Ирку, сама она ела одну путассу, где много фосфора. И скоро глаза у нее стали гореть в темноте зеленым огнем.
Напуганные подобным феноменом, мать с отчимом возобновили кредитование приобретшей девическую стройность зеленоглазой дочери. Но деньги выдавали мелкими траншами и деспотически нерегулярно. Каждое экономическое вливание обставлялось настоятельными требованиями найти работу. Это было излишне, ибо Танька, привыкшая в период безденежья искать не работу, а нового мужа, и так уже с ног сбилась, носясь по знакомым в надежде хоть кого-нибудь подцепить.
– Мне бы сейчас хоть того Славика из автосервиса, что был у меня три года назад, – делилась она с Владкой сокровенным. – Сейчас не до жиру. Хоть как-то перекантоваться.
Владка предложила ей холостого Генерида.
– Сколько? – загорелась Танька.
– Сорок восемь.
– Да на что мне его возраст, – огрызнулась она. – Зарабатывает он сколько?
Владка сказала.
– Ты что, дура? – обиделась Танька, решившая, что подруга смеется над ее горем. – Ты хочешь, чтобы мы на Иркины алименты втроем, что ли, жили?
– Я еще меньше получаю! – рыкнула оскорбленная Владка.
– У тебя отец, а у меня отчим. Мне надо самой выживать, – резко провела водораздел между их судьбами Танька и разревелась.
Обрыдав плечо подруги, она почувствовала себя лучше. Они помирились и оставили Генерида в покое.
– Ты меня извини, – сказала Танька. – Просто жизнь такая, что хоть травись.
Владка поняла мгновенно. Сбегала, как и при отпевании Гельмута, за бутылью водки. И они сгоряча так урезали, что ей пришлось ловить такси, чтобы добраться домой и не ночевать вместе с Танькой и Иркой на их единственном диване. Всю дорогу она убеждала таксиста жениться на ее подруге. Но таксист почему-то хотел жениться на ней, пока она ему не улыбнулась.
Помыкавшись еще месяца два и найдя у себя на голове седой волос, Танька взревела:
– Боже, я старею! Я никогда больше никого не найду! Травиться, только травиться!
К счастью, Владка с литровкой водки была уже на подходе.
– Знаешь, тебе все-таки надо искать работу, – сказала она, куря на Танькином балконе и задумчиво стряхивая пепел на головы рыночных торговцев.
– Сама чувствую, что ничего лучшего не предвидится, – вздохнула в ответ подруга. – Так и издохну вся в трудах и мозолях.
– Ты всегда видишь в жизни один негатив, – заметила Владка.
– Дорогуша, – обрезала Танька, – у меня нет микроскопа, чтобы найти в ней позитив.
Да, у Таньки определенно есть комплекс Дездемоны: время от времени ее так и хочется придушить.
– Послушай, – не выдержала Владка в тот раз, – иногда мне кажется, что ты одноногая. На моей памяти ты еще ни разу не встала с «той» ноги.
В ответ Танька расплакалась, сослалась на свой седой волос, который тут же выдрала и предъявила ей в качестве живого укора, и попросила прощения за свой срыв.
Через месяц она нашла работу уборщицы в тресте стальных конструкций. Отчим прослезился, принес ей килограмм икры и немного денег. Но от дальнейших инвестиций стал воздерживаться. Танька перешла с путассу на куриные окорока и окончательно потушила леденящий душу зеленый взгляд.
– Жизнь налаживается, – сказала ей Владка.
– Отчим, гадюка, повез мать в Объединенные Арабские Эмираты, – закатила глаза в бессильной злобе Танька. – Чего ж я его раньше своей мамочки-то не нашла?
– Ты еще молода, – успокоила ее подруга. – У тебя таких отчимов еще будет и будет.
– Типун тебе на язык! – замахала Танька руками. – Мне нужен один и навсегда. Чтобы как лебеди. Или вороны? У кого там браки крепкие?
Владка не знала, поэтому ничего не ответила.
– Я тут уже присмотрела себе одного в тресте, – продолжила мысль ее подруга. – Ничего особенного. Но нужно же мне как-то обставить квартиру?
– Безусловно, – согласилась Владка, оглядывая пустые углы Танькиной комнаты. – А то хоть травись.
И она тут же побежала в магазин.
Так вот Танька и жила последнее время. Мужик из треста оставался непоколебимым, хотя она каждые две недели подрезала полы своего рабочего халатика.
– Отрастает он у тебя, что ли? – съязвила как-то Владка с улыбкой.
Танька заледенила ее взглядом. Но после утраты фосфора эффект был недостаточен. И не шел ни в какое сравнение с Владкиной улыбкой. Получилось один ноль в пользу бультерьера.
– Я скоро кудахтать начну от этих куриных окороков, – жаловалась вчера по телефону Владке подруга. – Когда же он соблазнится? Ты бы хоть зашла, что ли? Поболтали бы.
– Травиться будем? – спросила Владка, лихорадочно пересчитывая в уме скромные финансы, оставшиеся в ее кошельке с аванса.
– Нет, – Танькин голос дрогнул. – Я с предыдущего раза еще не отойду никак. Не хочу я травиться. Я пришла к выводу, что по отношению к смерти пословица: лучше поздно, чем никогда, недействительна.
– Ясно, – сказала Владка. – Я зайду завтра.
Сегодня – это вчерашнее завтра. И вот она дает в Танькину дверь два долгих гудка.
10
– Ой, у тебя кожа на синтепоне, что ли? Как ты не мерзнешь в такой курточке? – встречает ее Танька. – Проходи. И тут же убегает на кухню.
Владка вешает куртку на гвоздь в прихожей (трестовский спец так и не пожелал обставить Танькину квартиру), ставит сумку на посылочный ящик в углу и разувается.
– А Ирка где? – заглядывает она в комнату.
– Что? – орет Танька. – Иди ко мне на кухню. Я тут обед готовлю.
– Ирка, говорю, где? – повторяет Владка, входя на кухню и убеждаясь, что под обедом понимаются все те же неизбывные куриные окорока, которые Танька, злобно прищурившись, заливает водой на сковородке.
– На рукопашном бое.
– Где?
– На рукопашном бое.
Таньке это явно не интересно. И она актуализирует тему разговора.
– Эта курица такая старая, – Танька грубо тычет вилкой в желтую шкуру. – Наверное, она была несушкой. А уж потом, когда перестала нести яйца, ее зарезали.
– Вот видишь, чем опасен климакс, – подводит итог Танькиной эпитафии Владка. – Так ты Ирку еще и на рукопашный бой отдала?
– Что значит «еще»? Пусть научится правильно вести себя в обществе.
Нет, Владка, конечно, не Герасим. Но такую Му-Му ей иногда хочется утопить: «Что значит – «еще»?» Да то и значит.
– Она же, – говорит Владка, – у тебя на фигурное катание ходит, в музыкальную школу, на испанский язык…
– Ив изостудию, – гордо добавляет Танька.
– В изостудию?
– Ну и что ты так удивляешься?
– Да я же видела ее рисунки!
– Ну и?
– Мне кажется, если человек умеет рисовать, это должно быть видно.
– Подумаешь, – просыпается в Таньке материнское чувство, – Марк Шагал тоже уродов рисовал. А помер, подозреваю, не с последним рублем в кармане. Окорока не жевал куриные. На диване с дочкой валетом не спал.
– Значит, теперь она у тебя будет рисовать, как Шагал, играть на скрипке, как Паганини, и драться, как Ван Дамм?
– И очень даже хорошо, что будет драться. Не будет, как я: муж приходит домой в два ночи, а у меня все губы искусаны, все пальцы изломаны, все больницы и морги обзвонены. Прилетел, мой ангел? Сыт ли ты? Не ослаб ли? Не устал? А надо сразу в морду. Ногой.
– Это какого ж из своих мужей ты так обихаживала? «Сыт ли ты, мой ангел?»
– А что ты иронизируешь?
– Да я не иронизирую. Просто много их было. Как у тебя, кстати, с твоим начальником из треста?
– Пока никак, – расстраивается подруга.
И Владке становится неловко за свой вопрос.
– У меня уже из-под халата стринги видны, а он хоть бы взгляд бросил, – вздыхает чудо-уборщица.
– Не переживай так, у меня вон тоже в последнее время…
– У тебя каждое время – последнее, – чуть не плачет Танька. – Ау меня халат уже…
И Танька опять начинает рассказывать о своем многострадальном халате и черством начальнике. Прямо Гауф какой-то. Она садится на табуретку и забирается в дикие дебри соблазнения непоколебимого начальника. Потом переходит на что-то другое. И вскоре Владка полностью теряет нить повествования.
– Я ведь ему говорила: если вы позволите одевать свою жену кому-то другому, то и раздевать ее вы будете вместе, – заплывает куда-то за буйки Танька. – Правильно, нет?
– Угу, правильно, – поддакивает Владка.
– Да ты не слушаешь, подружка, – возмущается мать будущей каратистки-художницы. – Пришла называется поболтать. Ты в последнее время совсем никуда не годишься, матушка. Может, тебе мужичка завести? Хотя, конечно, с ним тоже хлопот хватает: стирка, глажка, готовка…
Владка отмахивается.
– А что здесь такого? – возмущается Танька. – Тебе проще. Ты можешь себе позволить даже малоимущего. Это мне надо кормильца, чтобы обставить квартиру и не дать пропасть ребенку. А тебе, с твоим-то папой…
– Ну, знаешь, мой папа тоже деньги не кует.
– А мой отчим кует, – трясет крашеными рыжеватыми патлами Танька, что делает ее похожей на плохо кормленную афганскую борзую, у которой болят уши. – Только толку мне от этой кузницы никакого. Всю жизнь, что ли, с Иркой на одном диване спать? В школе у нее тоже одни неприятности, – Танька совсем расстраивается. – На собрании мне их училка преподнесла: ваша Ирочка, говорит, совсем не хочет заниматься…
– Танька, успокойся, – утешает Владка подругу, уже хлюпающую носом. – Не обращай внимания. Она ведь педагог. У нее профессиональная ненависть к детям.
– А когда ж ей заниматься, – травит душу Танька, – когда у нее утром коньки, после школы испанский, а вечером изостудия? Когда ей заниматься-то?
– И рукопашный бой еще. Она у тебя прямо Леонардо да Винчи…
– И поведение, говорит, плохое, – не слушает ее Танька, но тут же возвращается на круги своя: – Я тебе серьезно насчет мужичка. У тебя есть кто на примете?
– Нет.
– Если мне подвернется кто-нибудь безденежный, я тебя с ним познакомлю, – щедрится Танька.
– Да хватит уже, – Владка надувает губы.
Танька начинает колготиться над плитой, что-то напевая вполголоса.
– Курицу будешь? – делает она шаг к примирению.
– Нет, спасибо, – отказывается Владка.
Ей хочется есть. Но Танькино финансовое положение настолько катастрофично, что объедать ее куриные окорока было бы просто свинством.
– Чай?
– Давай чай.
Они окончательно оттаивают и чаевничают мирно и дружелюбно.
– Слышишь, мамочке-то моей в Эмиратах не понравилось, – вспоминает Владкина подружка. – Вот уж, воистину, хоть овсом корми.
– А чего не понравилось-то?
– Да ничего, говорит, интересного. Теперь ей в Париж хочется.
– Путешествовать надо в юности, – многозначительно замечает Владка.
– Это точно. А то шляются везде одни пенсы, а потом рожи кривят – аж зубы сводит.
– Кстати, о зубах, – глотнув чайку, делится Владка с подругой трезвыми мыслями. – Хотела я тут как-то зуб подлечить. Собрала всю волю в горстку, помянула святых угодников, пришла в клинику. А меня там записали на конец недели. Я, конечно, больше не пошла. Как можно второй раз так себя насиловать.
– Да, – философски замечает Танька. – К стоматологу не должно быть очередей.
– Именно, – радуется Владка. – Два дюжих мужика должны дежурить возле входа и затаскивать тебя внутрь, как только ты бросишь взгляд на дверь.
– А потом – наручниками к креслу, – визжит в восторге Танька.
– И расширитель в рот. Только так можно улучшить зубовное здоровье нации, – поддакивает Владка.
– И довести уровень зубовного скрежета до мировых стандартов, – добивает Танька тему. – Знаешь, тут Оксанка как-то пошла зубы лечить…
Они начинают перемывать косточки общим подругам. Но запах, идущий от утомленных на Танькиной сковороде куриных окороков, окончательно разжигает во Владке чувство голода и гонит домой.
– Что ж ты так быстро уходишь? – огорчается подруга, когда Владка начинает откланиваться. – Сейчас Ирка должна прийти. Они в изостудии как раз портрет проходят. Хочешь, она твой нарисует, сангиной?
– Зачем же с ангиной? – пугается Владка. – Нет у меня ангины.
– Да это мелки такие, – успокаивает ее подруга.
– Нет, знаешь ли, я себя и в зеркале-то боюсь…
– Портрет иногда открывает в человеке его лучшие стороны, – задумчиво изрекает Танька.
– Так это же иногда. Знаешь, Тань, я пойду. Пора мне. Пусть Ирка лучше тебя нарисует.
– Да рисовала уже. Сто раз, – загорается Танька, бежит в комнату и притаскивает стопку листов измалеванного картона.
– Без комментариев.
– Что-то ведь есть общее, – Танька рассматривает рисунки.
– Что-то, конечно, есть…
– Знаешь, – воодушевляется Танька. – Здесь ведь главное не прямое сходство.
– Конечно, – утешает ее Владка.
– Это же не фотография. Здесь главное – неповторимость стиля. Как у Шагала, например.
– У Ирки есть стиль, и он неповторим, – резюмирует Владка, вглядевшись для пущей важности еще раз в Иркины каракули.
– Да брось ты, – кокетничает Танька.
– Я серьезно.
– Думаешь? – в голосе подруги появляется надежда.
– Я тебе говорю.
Танька млеет от удовольствия. А Владка выскакивает на лестничную клетку.
11
В троллейбусе царит давка.
– Разрешите мне пошевелиться! – рявкает Владка и протискивается во чрево ада.
В кошачьем аду, должно быть, заправляют собаки. А тренажером для человеческого может служить троллейбус в час пик.
– Дайте мне сесть! – продирается по Владкиной груди какая-то дама, забивая ей нос шерстью со своей лысеющей шубы.
– Вы на меня верхом хотите сесть? – отплевывается Владка лисьим пухом.
Дама не отвечает, стараясь поскорее добраться до уцелевшего пустого местечка.
– Тетенька, в вас столько силы, что вы могли бы и постоять, – пищит подросток, которому лысеющая лиса отдавила ногу.
Дама плюхается на диванчик.
– Что ж вы сели так раскидисто? – хрипит придавленный к стеклу сосед. – Это же двухместное сиденье.
– Это Россия, сударь: здесь любят женщин больших масштабов, – многозначительно изрекает чей-то бас.
Владка убеждает себя в необходимости смирить свой дух и воспринять поездку в рамках отпущенных ей на этом свете испытаний. Но аутотренинг не помогает.
– Да не накладывайте вы на меня, пожалуйста, свои руки! – взрывается она, по-цыгански передергивая плечами. – Если вам некуда их девать – наложите их на себя!
Троллейбус, покачиваясь на ухабах, несется по дороге. Владка пытается усмирить свой дух, в то время как толпа, насевшая со всех сторон, усмиряет ее плоть. Да что они там, размножаются делением, что ли? Их все больше и больше.
– Что ж вы меня так ощупываете? – снова вырывается из темницы ее неусмиренный дух. – Ладно, я уже не в том возрасте, чтобы стесняться того, что снаружи! Но печень, позвоночник, почки… Должно же у меня быть что-то личное?
Троллейбус весело гудит в ответ.
– Извините, – старается отлипнуть от ее спины пристыженный субъект, намертво прижатый к ней человеческими массами.
– Что вы дергаетесь? У вас что-то зачесалось? – добивает его Владка под рев в трибунах. – Так ведь не во всех местах можно чесаться прилюдно!
Субъект выпускает воздух, как проколотый воздушный шарик, и его смывает толпой.
– Ты гляди, какая нежная, – комментирует уже знакомый ей бас.
У Владки такое чувство, как будто она Змей Горыныч о трех головах. И все ее три языка чешутся для ответа. Баса спасает только то, что ей пора выходить. Титаническим усилием воли она загоняет свой мятежный дух в темницу смирения и процарапывается к выходу. Дух молотит в дверь ногами и скверно матерится в самой глубине ее души.
– Вы сейчас выходите? – спрашивает ее сзади дребезжащий старческий голос, дополняя вопрос увесистым ударом по ее спине.
Дух тут же просовывает из-под двери лапу:
– Нет, не сейчас – на остановке!
– Ой, а какая сейчас остановка? – искушает судьбу бабулька.
Владкин дух снова на свободе: дверь взломана, стража перебита.
– Сейчас – никакой, – злорадствует беглый дух. – Сейчас мы едем.
– А какая будет?
Владка не понимает, как можно было дожить до старости с таким любопытством.
– У «Родины», – подсказывает кто-то сзади.
– Вы выходите у «Родины»? – рискуя быть искусанной, допытывается бабка.
– Сами вы уродины! – загробным голосом одержимой бесом произносит Владка, чувствуя, как внезапно отросшие клыки начинают царапать ей губы.
Но тут двери троллейбуса распахиваются. Это спасает старуху. Владка, измятая, изорванная, взбудораженная и недовольная собой, выскакивает на тротуар. Да, это жуткое зрелище. Это жизнь! Еще один день прошел.