Он знал, что сидит в кресле, опутанный электродами, датчиками, но душа или то, что называют ею, далеко за тридевять земель отсюда. Зрительные образы, настолько яркие, что вызывали чувственные ощущения, обволакивали его, втягивали в действие, и он порою терялся: где все-таки находится, на Эсперейе или на Земле?

«Ну почему, — отчаянно билась мысль, — почему лишь вдали от родной планеты можно в полную меру, с такой восторженной силой и глубиной постичь земные зори, бесконечность степных пространств, торжественность храма лесов, синеву неба и вод? Почему, лишь потеряв то, что дорого сердцу, осознаешь суть утраченного?»

Брызги прибоя окатили с ног до головы. Он сделал шаг назад, разбежался и бросил тело в сверкающую зелень волн. Солнце обнимало воздух и расплескивало свой неистовый жар, превращая его в ласку и тепло, «Хорошо, хорошо-то как!» — бормотал он, энергично загребая руками. Обернулся к полоске пляжа и не узнал его: величавый березовый лес раскинулся на том месте, где минуту назад был желтый песок. И выходил он уже не из пенного прибоя, а шел босиком по росной траве. Слева, из стеклянной глубины озера, медленно поднималось раскаленное светило, превращая белесую долину в розовую утреннюю праздничность. Смущенно заалели стволы берез, шустрая звонкая пичуга протренькала всему миру, как чудесно жить на Земле. Он вошел в лес, и все вокруг затрепетало, зазвенело в золотом ливне льющихся сквозь листву лучей. Он шел и шел напрямик, впереди мерцали дрожащие в утреннем мареве деревья, и не было конца их стройным рядам. Вдруг лес распахнулся, и он оказался в родительском доме, где мать подавала тарелку дымящегося ароматного борща, а напротив сидел отец и шуршал газетой. Сам же он был мальчишкой с ободранными, загорелыми до черноты коленками и ссадинами на руках. И так хорошо, так покойно и благостно было на душе оттого, что родители живы, что борщ вкусен, а за окном ждет дружок Вовка со спиннингом и пластмассовым ведерком.

Потом опять все заволокло туманом, из которого медленно выплыл нежный овал девичьего лица. Легким касанием руки девушка повернула его голову, и он увидел в кресле мужчину средних лет, такого розовощекого, будто тот выскочил из-под душа высокого давления. Человек сидел под приподнятым прозрачным колпаком и пристально разглядывал его: очень знакомый лоб, губы, глубоко посаженные глаза… Долго вглядывались друг в друга, пока наконец пришло понимание, что смотрит в зеркало.

— Стас Радов, вы слышите меня?

— Лия? — узнал он лаборантку, — Никак не привыкну.

— Пора бы. — Ему подали стакан магнитной воды. Он кивком поблагодарил и заметил, как пальцы судорожно сжали стакан.

— А где остальные?

— Убедились, что все в порядке и ушли в двадцать пятую. Там сложная ситуация.

Пальцы рук и ног слегка покалывало, суставы окостенели, трудно было повернуть шею, согнуть колено. Он знал, что через полчаса это исчезнет: уже второй раз проходил процедуру КО — клеточного обновления, и всегда такая неприятная реакция. Вновь посмотрел в зеркало. Житель Эсперейи, восставший из праха, — незримо было начертано на его лбу. Точнее, житель Земли, ибо именно с Земли доставляли на Эсперейю контейнеры с реплигенами землян.

В кресле КО обновлялось не только тело — память с особой остротой возвращала первую жизнь. Почти месяц как бы заново переживаешь ее отдельные эпизоды, яркие до иллюзий В эти дни его комната наполняется голосами друзей и недругов, любимых женщин, близких и родных, безвозвратно утерянных, а теперь оживших не только в памяти, но и в надеждах, которым, быть может, со временем суждено сбыться.

Лия развернула его кресло и включила голограф с программой космических пейзажей. Он усмехнулся: девушка все делает по инструкции, но ему вовсе не хочется развлекаться. Попросил выключить Экран погас и еще с полминуты переливался цветными тенями.

То, что ему не просто вернули жизнь, а задействовали резервные миллионы мозговых клеток, которые раньше были отключены, он понял в первые же дни репликации, шесть лет тому назад. Расщепление сознания оказалось ничем иным, как способностью организма жить на нескольких регистрах, и он без особых усилий переключался с одного на другой. Тот, первый человек помнил земные рассветы и закаты, запах асфальта после дождя, детскую нежность ребенка и улыбку жены. Второй с жадностью осваивал жизнь в новом мире, не уставая удивляться каждому дню.

Ощущая себя то землянином, то эсперейцем, Радов, однако, не входил в конфликт с самим собой. Тоска землянина по прошлому гармонично переливалась в активную деятельность эсперейца.

И лишь после КО в нем что-то переворачивалось, нападала хандра, а память о прошлом становилась пронзительной и будоражащей.

Хотя Эсперейя была почти аналогом Земли, в снах и грезах родная планета виделась несравненно прекрасней: воды в ее реках были звонче, небо синее, ветры ласковей и яростней. Обновленная память возвращала детали, которые, казалось, навсегда исчезли еще в той жизни. Видеопленка мозга скрупулезно запечатлела каждый миг его прошлого и теперь выдавала кадры самых разных лет. Радов с горечью убеждался в том, что ко многому был слеп и глух. «Папа, папочка!» — Юрка и Лена тащат его за руки в воду, и их мокрые загорелые лица сияют от восторга. «Ты сегодня устал», — говорит жена, проводя рукой по его лбу. Ее волосы пахнут ромашковым шампунем и еще чем-то уютным, домашним и родным. Он ловит ее руку, прижимает к щеке, но думает совсем не о ней, а о том, что на совещании надо бы поговорить о сотрудничестве с естественным доктором — природой. И снова, снова эта женщина. Она идет за ним с упорством следователя, решившего до конца понять характер преступления. Ну любил ее, любил, а потом все кануло куда-то, и его ли в том вина? А вот о том, темном, лучше не сейчас, лучше вообще никогда не вспоминать. Оно же накатывается вновь и вновь, и никуда от него не деться. Вот она, его девочка, которую он когда-то предал по молодой дурости.

— Я видел тебя с парнем. Кто он?

— Мой друг.

— Это я сразу понял.

— Странно, что вас интересуют мои дела.

— Очень даже нормально. И ты прекрасно знаешь почему. Когда-нибудь, надеюсь, ты поймешь меня.

— Никогда!

— Поймешь. Быть может, не простишь, но поймешь. А тетрадь — твоя работа? Так и знал. Поздравляю: у тебя неплохой слог, цепкая память и глаз. Но зачем же так зло? Я бы не хотел, чтобы моя дочь выросла злючкой.

— Ваша?

— Моя. И, пожалуйста, не заплывай далеко. Я ведь знаю, где ты купаешься. Езда верхом не запрещается, однако извещай персонал, если надумаешь ускакать куда-нибудь. Все-таки у нас санаторий, анархия здесь не пройдет.

— Спасибо.

— За что?

— За то, что разрешили купаться и скакать верхом. Только я и сама бы…

— Дерзкая. В меня. Ничего, девочка, ничего. Все правильно.

…Но без того дня не обойтись. Так и не узнал, что случилось в соседней квартире, отчего вспыхнул пожар. «Спасите! Там моя бабушка!» — моталась по лестничной площадке второклассница Майка, кашляя от дыма, ползущего из дверей квартиры. Он разогнался, вышиб дверь ногой и, задыхаясь, почти на ощупь пробрался в комнату, где возле кровати лежала без памяти старушка. Схватил ее с трудом поволок к выходу. Она оказалась довольно тяжелой. Пламя гудело и плясало в голове, глазах, груди. И тут на него что-то упало, сбило с ног и, проваливаясь в черную пропасть, он успел подумать: «Ну вот и все».

— Стас! — тормошила его Лия.

Он долго смотрел на нее, потом, вздохнув, спросил:

— Как по-вашему, сколько мне лет?

— Разве это имеет значение? Мы измеряем личное время не годами, а периодами от одного КО до другого. Правда, наше КО несколько иное, с поправкой на физиологию эсперейцев.

— Тогда мне всего лишь два годика, милая валькирия. Вас удивил мой вопрос, а я думаю вот о чем: придет ли для меня час, когда я вдруг устану и теперь уже навсегда закрою глаза: «Я сделал все, что мог»?

— Не волнуйтесь, этот миг настает для каждого. Однако зачем о нем думать заранее?

— Ох, знала бы ты, девочка, что такое страх неожиданной смерти. Уж лучше не знать. Под этим страхом прожило много поколений землян. Вы свободны от него и уже поэтому счастливы. Скажи, ты ощущаешь себя счастливой?

— С таким же успехом вы могли бы задать этот вопрос и себе. — Лия обернулась, на миг оставив возню с аппаратурой. Лицо ее светилось интересом.

— Обретя спокойствие, я лишился многого. Впрочем, спокойствие — не то слово, его нет и сейчас. Есть уверенность в том, что я полностью осуществлю себя, а это немало. Мои единовременники, или, как их называет Тах Олин, прошловременники, были нацелены на преодоление этой природной кары неестественной смерти, на что уходили время и силы. Каждый день, будто на поле битвы, умирал кто-нибудь из знакомых, соседей, друзей. Нежданная смерть маячила за спиной у всех и заставляла любить жизнь во всех ее проявлениях.

— Но она же породила и пороки, фанатизм, словом, все самое скверное, возразила Лия.

— Как ни странно, смерть — родительница и высоких порывов духа: часто внушала вдохновение художникам, заставляла шевелить мозгами ученых.

— По-вашему, у нас застой мысли, искусства?

— Разумеется, нет. Мысль приобрела безграничность, и это прекрасно. Искусство становится самой жизнью. Но мне чего-то не хватает. А чего — не пойму.

— Возможно, ощущения опасности, риска?

— Не знаю. Заболев, я уверен, что непременно выздоровею. Если вдруг сорвусь с многометровой высоты или буду тонуть в море, меня все равно спасут. Было бы тоскливо, если бы не стремление и надежда вернуть всех, кого потерял. Но вдруг исчерпаю свою жизненную энергию, так и не встретившись ни с кем?

Радов вновь задумался. Вспомнились первые дни адаптации. Ее цель была в том, чтобы противостоять неожиданностям, которые готовила новая жизнь, увильнуть от стрессов и шоков. Биотехническая цивилизация Эсперейи вызывала в нем и восторг, и недоумение, поэтому несколько лет он был сродни пятилетнему ребенку, постоянно задающему вопросы, и не просто обживал Эсперейю, но проникался ее философией и тем главным, что лежало в основе ее цивилизации.

Не сразу поверил он в то, что, скажем, неандерталец может приспособиться к жизни на Эсперейе, став по своему интеллекту вровень с ее жителями. Но оказалось, что человеческая психика обладает огромнейшими резервами, и, сохранив в коридорах памяти прошлое, может вобрать в себя и сегодняшний день, и завтрашний, совместив первую жизнь с новой.

— Стас, опять вы куда-то пропали, — раздался голос Лии.

Он потер виски и обернулся к девушке.

— Вы жили в годы Великого Напряжения. Из книг я знаю, что этот период был не из лучших для развития духа. Человек порой падал в такие бездуховные ямы, выкарабкаться из которых было нелегко.

Лия села напротив Радова. Минуты, когда удавалось его разговорить, всегда были значительны, и она старалась не упускать их. Всем известна молчаливость этого репликанта, но уж если начинал вспоминать прошлое, сотрудники лаборатории включали первый подвернувшийся под руку фоник, так как Радов часто рассказывал нечто такое, чего в книгах не найдешь. И сейчас Лия незаметно включила аппарат.

— Годы Напряжения… — глуховато произнес он. — Что вы знаете о них? Я читал работы ваших ученых, и мне было смешно, любопытно и странно. Я даже подумал: не является ли в таком случае вся история, зафиксированная в книгах, своего рода художественным вымыслом? Ведь на самом деле все было иначе.

— Но остались мемуары, записки, дневники людей того периода, недоверчиво возразила Лия.

— Все так. Но видишь ли, в каждом времени есть нечто неосязаемое, носящееся в воздухе, как аромат цветов, который трудно передать на бумаге. Кроме того, у каждого времени свой цвет и вкус. Я согласен с общим определением значимости того периода: в годы Великого Напряжения рождался новый человек. Правда, тогда мы не думали об этом, хотя и явно ощущали, как в нас появляется нечто новое. Представь себе поколение, которое постоянно слышит о том, что миру угрожает ядерная война.

— Вероятно, оно адаптировалось?

— Неужели можно привыкнуть к угрозе смерти? Впрочем, старые люди в деревнях всегда спокойно относились к этому и порой заблаговременно делали себе гробы. Но в годы Великого Напряжения о смерти вынуждены были думать даже дети.

— Я нигде не читала об этом.

— У человека как бы открывалось второе зрение. Он начинал по-иному воспринимать мир. То, что раньше проходило мимо его глаз и ушей, вдруг стало явным и обрело второй, волшебный смысл.

— Почему волшебный?

— Да потому, что многого он еще не мог научно объяснить.

— Выходит, скатился к первобытному мышлению?

— Конечно, нет. Но в некотором смысле увидел мир глазами первобытного человека, но как если бы тот был вооружен небольшим багажом научных знаний. И вдруг опять понял, что, по сути, не знает природы таких обычных явлений, как, скажем, атмосферное электричество. Солнце вновь наделил космическим сознанием, то есть почти одухотворил, уловив в солнечном ветре намеки на мелодии великих композиторов, пульсацию, сходную с пульсацией сердца. На миг растерялся перед лицом опасности, которую сотворил для себя в виде ядерного оружия, в минуту отчаяния готов был упасть на колени, как встарь протянуть руки древнему богу Ра. И, может, это бы и произошло, не прислушайся он к биению своего сердца — Радов сделал паузу, потер лоб, вызывая что-то из памяти.

— То есть, он понял, что сам является потенциальным богом?

— Да, это был великий шаг в его сознании. Однако он не возгордился, так как увидел, что над его планетой кружат корабли иных миров. И когда поверил этому, чуть было не кинулся в другую крайность — самоуничижение. Но о первых контактах я расскажу после. Сейчас же мне вспомнилось о двух типах людей, рожденных годами Великого Напряжения. Было, разумеется, много градаций, но эти, разнополюсные — наиболее яркие. Один из них — человек- захватчик. Более гнусного типа трудно представить. Лозунг захватчика — все и сразу! Я говорю об обычном среднем человеке. Уверовав в то, что близок конец света, захватчик попирал все моральные нормы, лишь бы урвать кусок послаще. Энергично работая локтями, он наступал на ноги, как в общественном транспорте, так и на производстве, стараясь оттолкнуть тех, кто мешал его продвижению. Как крыса, тащил он в свою нору барахло, отгораживался им от внешнего мира, забивал мозги наркотическими ритмами, заливал совесть спиртным — лишь бы не пробились, не прорвались сквозь эту пелену ростки совести. Я встречал таких людей, и моя сегодняшняя тревога о том, как бы вновь не увидеться с ними.

— Они пройдут через адаптационную камеру и станут другими.

— Однако в дни КО неизбежно оживает прошлое. Если бы я все же встретился с кем-нибудь из них, я бы заявил, что здесь их ожидает отнюдь не рай. Райскую жизнь, сказал бы я, вы еще должны заслужить своим потом, выстрадать. Да и что такое в вашем представлении рай? — распалялся Радов перед воображаемыми собеседниками. — Уж не лежание ли под кусточком с конфетой во рту или в комфортабельном салоне автомобиля? Возможно, вы имеете иное представление о райской жизни, во я посмотрю на вас, когда воспламенитесь жаждой познания иных миров, а вам вдруг скажут: рановато, вы еще не все сделали на Эсперейе. И вовсе ощутите себя одной ногой в аду, когда вам вежливо откажут в путешествии на нашу матушку-Землю.

— Неужели вам отказали, Стас? — Лия искренне огорчилась.

— Да. Но я сейчас не о том. Реплицировать захватчиков — аморально. Они ведь не приложили ни малейшего усилия к тому, чтобы хоть на йоту приблизить век Репликации.

— Это очень сложный вопрос, не нам его решать.

— Знаю. Репликаторы уже не терпят меня — постоянно толкусь у них со своими предложениями. Смотрите, Лия, мои суставы начинают растормаживаться.

— Ну-ка, поднимитесь.

Радов встал, немного постоял недвижно, затем согнул в колене одну ногу, другую, покрутил руками, головой.

— Все в порядке. — Он сделал несколько гимнастических упражнений с приседаниями. Опять заглянул в зеркало и остался доволен: разгладились складки, исчезли пигментные пятна, в глазах появился молодой блеск.

— Пока еще не могу вас оставить, — предупредила Лия.

— Идемте-ка в двадцать пятую. Что там у них? Явно разочарованная тем, что беседа прервалась, Лия пошла следом.

Всякий раз, шагая по коридору реплицентра, Радов досадовал, что на его стенах, испещренных выдержками из иммортальной лирики, нет строк Маяковского: «Недоступная для тленов и крашений, рассиявшись, высится веками мастерская человечьих воскрешений». Когда-то просьбу поэта «Воскреси, свое дожить хочу!», понимали как метафору, страстное желание духовно остаться в памяти людей, упуская из виду конкретное, недвусмысленное: «Сердце мне вложи! Кровицу — до последних жил. В череп мысль вдолби. Я свое не дожил на земле, свое не долюбил!»

Радова тяготил, тот случайный факт, что именно он одним из первых получил реализацию того, о чем без особой веры думал лишь в юности, но что, оказывается, всегда жило в великих душах. В этом можно убедиться, читая цитаты на стенах: Джон Донн (XVII век): «Смерть, почему же мы твои рабы? Что мы уснем навеки, ты нам врешь: Проснемся мы — и ты тогда умрешь!»; Александр Пушкин (XIX век): «О други, не хочу я умирать!», Илья Сельвинский (XX век): «Мы вновь сквозь вековое забытье взойдем в телесности, а не в расподьях»; Эрих Скорцелли (XXI век): «Но не господь, наука воскресит»; Мария Жордан (XXVII век): «И на земле, очищенной от бед, увидимся мы через бездну лет»; 2 Бенедикт Гленский (XXX век): «Он — бог, он — великий новатор, наш завтрашний репликатор!»

В первой жизни Радов был уважаем и любим, но оттуда же тянулся за ним груз, опутывающий ноги и сегодня. Так за что это невероятное везение в облике сегодняшнего бытия, к чему до сих пор так и не привык?

Стены холла выложены светящейся мозаикой на темы мифов о воскрешении Осириса, Диониса, сценами волшебных оживлений Медеи, сюжетами о Гильгамеше с цветком вечной молодости, который у него крадет змея, эпизодами из жизни валькирий, ухаживающих за погибшими воинами, картинами из русских народных сказок о живой и мертвой воде и молодильных яблоках.

Слева сияло красочное панно, на нем то вспыхивало, то исчезало изречение великого русского философа-космиста: «Мир нам дан не на погляденъе, а на действие» (Николай Федоров). Справа горели слова «Не смерть устраняйте, а беды» (Людвиг Фейербах).

— Вам не кажется, что они спорят друг с другом? — кивнул Радов на панно. — Ведь тот, слева, восставал именно против смерти.

— В этом споре диалектика. Смерть мы пока не устраняем, а переиначиваем. То есть она не обрывает, а венчает жизнь. Но уже думаем и о бессмертии.

Лия обернулась к Радову, и его не в первый раз поразила исходящая от нее сила внутренней гармонии. Не зря ее любимый музыкальный инструмент — древний терпситон: каждое движение девушки исполнено грации и излучает скрытую музыку.

— Фейербах был прав, считая, что в основе народной веры в бессмертие стремление не к совершенствованию, а к самосохранению. Но вот получена возможность продления жизни, и человек стал мечтать об усовершенствовании себя. То есть, когда исчезла борьба за существование, он стал приводить в порядок собственные душу и тело. Согласитесь, пока царила социальная несправедливость, трудно было следовать общечеловеческим заповедям: не убий, не предай…

— Да, мне это знакомо. Человек раздваивался.

— И в этом его спасение. Если бы он не был способен на такое во имя социальной справедливости, мы бы сейчас не беседовали с вами.

— Однако всему свое время. Я был свидетелем того переходного периода, когда социальные вопросы постепенно стали решаться мирным путем. Первые контакты изменили взгляд на многое.

— Надеюсь, вы расскажете об этом подробнее. — Лия вновь с огорчением подумала о прерванной беседе.

Они шли по коридору, мимо лабораторных комнат под номерами, откуда слышались гудение аппаратуры, чья-то речь, бормотанье, песня на незнакомом языке, и Радов не впервые испытал благоговение и страх перед тем, что совершалось за этими дверями.

— Минутку! — Он остановился у огромного, на всю стену, светящегося табло. На нем были имена тех, кого реплицировали в этом месяце. Радов скользнул взглядом по списку. Слева шло новое имя, справа — прошлое, за которым стоял век, откуда вернули человека. В этот раз почему-то чаще всего встречалось восьмое тысячелетие до новой эры. Восток.

— Не понимаю вашей логики, — обернулся он к Лии. — Все же по какому принципу вы отбираете счастливчиков?

Лия отвела взгляд. Это был самый больной вопрос. Вот уже второе десятилетие брали почву из разных мест Земли по плану бесстрастной ЭВМ. На Эсперейе рождалась новая мораль, и, как всякое рождение, это проходило не безболезненно.

— Тут появился я, — кивнул Радов, проходя мимо репликаторской под номером двадцать три.

— Сейчас здесь крестьянин из средневековой Руси. Через неделю сможете познакомиться.

Вошли в двадцать пятую.

Сложность и эстетическая содержательность репликаторских всегда восхищали Радова: изящно вделанная в стены аппаратура на кристаллах, прозрачные репливанны, похожие на огромные светящиеся самоцветы, чистота и тишина, сопровождающие сокровенную тайну.

Сейчас в двадцать пятой было непривычно шумно, многолюдно, поэтому их заметили не сразу. К Радову подошел старший репликатор Лер Лернинг и, дружески обняв, осведомился о его самочувствии.

— Что у вас тут? — полюбопытствовал Радов. В темном растворе ванны плавал человек со впалыми щеками, глаза его смотрели в одну точку и видели не склонившихся над ним людей, а нечто за гранью этого мира.

— Не оживает, — сказал Лер.

— Не хочет или не может?

— И то и другое. Будь вы не после КО, Стас, я подключил бы вас к этому типу, и вы бы все поняли. Нет, он никого не убил. Мы дали ему имя Урим, что на межпланетном языке означает Завистник. У этого человека гипертрофированное чувство зависти, которое потянуло за собой множество, казалось бы, мелких проступков, а те сложились в нечто, чему нет оправдания. Из-за таких людей, как он, в свое время могла разразиться война. Сами же Уримы обычно оставались в стороне чистенькими. На аурограмме видно: природа не раз предлагала ему два пути. Этот человек выбрал путь зла, и она разумно отторгла его как инородное тело, усугубляющее энтропию, хаос. Результат этого выбора — черная отметина в реплигене Урима.

— Но ведь и я не ангел, — сказал Радов. Лер усмехнулся:

— Знаем. Однако наша мораль в соединении с природными законами открывает для вас возможность проявить творческую, а не разрушительную энергию. А тут все безнадежно. Впрочем, зря вы сюда пришли. Сегодня вам надо хорошо отдохнуть. Лия! Вы плохо следите за своим подопечным. Ему бы сейчас домой.

Лия взяла Радова под руку, и они пошли к терролифту.

— Жаль, — вздохнул Радов.

— Чего? — не поняла Лия.

— Жаль, что Лер не разрешил подключиться к Уриму.

— Не жалейте. — Лию даже слегка передернуло при мысли о том, с каким миром можно было столкнуться, стоило лишь через психоконтактор соединиться с Уримом. Ей уже доводилось подключаться к подобным «самоубийцам», то есть к тем, кого не удавалось реплицировать, и всегда поражала распахивающаяся перед ней черная бездна и та мудрость, с какой природа оберегала человеческий род от гибельной пропасти. Дело даже не в том, что у этого Урима, должно быть, очень сильны животные инстинкты — это еще поправимо. Было нечто, в корне отличающее его от людей, могущих начать новую жизнь, чтобы полноценно осуществить ее, внеся свою, неповторимую лепту во вселенскую гармонию.

А Радов уже размышлял о том, к чему всегда наталкивало очередное ОК сколько в нем осталось от человека, некогда живущего в двадцатом столетии? Информация, полученная в адаптационной камере за минувшие шесть лет жизни на Эсперейе, гамма нового мироощущения, которой он теперь был богат, отдаляла его от прошловременников. В минуты настроя на прошлое его пронизывала тревога перед бесконечностью вселенной, он чувствовал свою малость и затерянность в ней. Благодаря Леру теперь знал, как воспринимал мир античный человек, какое восприятие было у древнего египтянина или индуса. Подумать только — греки в древности не имели понятия пространства, у них начисто отсутствовало чувство дали, беспредельности. Весь космос сосредоточивался для них лишь на теле человека. Душа безмолвствовала, находилась в статике, неподвижности, лишь ветры неодолимого рока сокрушали — не развивали! — ее. А как сильно отрицание смерти у древних египтян. Вот уж и впрямь цивилизация прирожденных репликаторов. Недаром они так быстро становятся сотрудниками репликационных центров.

Иногда Радову казалось, что в нем теперь заключено много людей разных национальностей и времен. Это было следствием работы с психоконтактором, когда представлялась возможность как бы побывать на других вселенных. Впрочем, он разрешал заглядывать и в свою собственную, хотя не часто был расположен к этому.

Но вот у кого поистине фантастическая палитра сознания, так это у старшего репликатора. Лер Лернинг давно вызывал у Радова восхищение. Их дружба началась с той минуты, когда, впервые открыв глаза после многовекового сна, он увидел склоненное над собой лицо с четко прочерченными бровями над крупными впадинами голубых глаз. Лер ввел его в новое бытие бережно, как бы придерживая за руку, оберегая от опрометчивых желаний и действий. И теперь каждый год двадцать седьмого сентября они отмечают день пробуждения Радова. У Лера уже много таких новорожденных, но он никогда не отказывается в этот день встретиться с Радовым, все-таки тот — один из его первенцев.

Антистрессовая терапия делала свое: Радов стойко переживал лавину новизны, ежедневно обрушивающейся на него. Не пугало даже то, что теперь у него было как бы несколько лиц, а точнее, душ. Стоило захотеть, и он легко переключался с одного регистра сознания на другой. Общаясь с людьми двадцатого столетия, сам становился землянином того времени, а пришельцы из других веков быстро настраивали его на свой камертон. Хотя каждый из репликантов мог свободно общаться на уровне эсперейцев, всем доставляло особое удовольствие такое духовное путешествие по векам. Да и сами эсперейцы любили контактировать на уровнях разных культур и цивилизаций. Неутомимый и бесстрашный Лер Лернинг превзошел в этом занятии многих. Бесстрашный потому, что репликация — не совсем безопасное дело, как это могло показаться несведущему. Отнюдь не всегда удачно срабатывали адаптационные барьеры, и бывало, что какой-нибудь репликант с агрессивной психикой, не разобравшись, что с ним, набрасывался на Лера.

Чтобы успешно провести адаптацию, Леру прежде всего приходилось настраиваться на репликанта, вбирая в себя его суть. Хотя это с успехом осуществляла аппаратура, без настройки старшего репликатора не обходилось, и он как бы впечатывал в себя другие жизни, сохраняя при этом достаточно яркую собственную индивидуальность. По натуре Лер был художником. В древние времена он наверняка стал бы скульптором, писателем или живописцем. В нем очень сильна была творческая потребность воссоздавать, воскрешать минувшее, и он глубоко страдал от того, что пока не мог помочь своим живым героям осуществить чаемые им встречи.

Многие репликанты испытывали к Леру сыновнюю признательность и уважение с некоторой долей почтительного страха, точнее, боязни перед его необычной способностью так настраиваться на волну собеседника, что, казалось, общаешься с собственной душой, но более тонкой, развитой. Это всякий раз поражало, ибо подняться до уровня знаний науки на Эсперейе помогали информационные окутывания; вот душа, ядро личности, ее сердцевина оставалась такой, какой некогда ее настигла смерть, и предстояла самостоятельная работа по ее развитию. Лер Лернинг был одним из тех, кому удавалось наиболее удачно выводить души из потемок, грехов прошлого, несбывшихся мечтаний, надежд. Подобных Леру было немало в других реплицентрах, но Радов уверовал в его исключительность. Да так оно и было, и сам Лер не раз внушал своим подопечным один из важных постулатов психологии — об уникальности, неповторимости любого человека.

О Лере ходили легенды. Сам Радов знал несколько невыдуманных историй из жизни Лера, не менее интересных, чем вымышленные. В одной из них Радов даже участвовал и, встречаясь с Лером, заговорщицки подмигивал ему. Вот и сейчас они тайно улыбнулись друг другу, вспомнив первые месяцы репликации Радова.

Это было трудное и восхитительное время. Каждое утро он встречал словами благодарности и восторга. «Ах, Радов, — бормотал он, — старая ты черепаха, как же тебе необыкновенно повезло! И ведь не достоин ты этого везения, не достоин! Слава богу, что жребий тянула ЭВМ, иначе пребывать тебе в небытии кто знает сколько столетий».

Сознание того, что ему вернули жизнь, опьяняло. Это стало бы истинным праздником, если бы не тоска по тем, кого оставил в прошлом, встреча с кем была за семью горами, да и то неизвестно, осуществилась бы или нет.

После каждого сеанса информационного окутывания Радов чувствовал себя студентом первого курса, которому предстоит узнать невообразимо много. Жажда этого узнавания отныне постоянно пребывала с ним.

То, что через месяц после репликации сотворил Лер, было на грани чуда в смешении со святотатством. Радов уже знал, что Лер умеет настраиваться на его биоволну, что именно это делает успешным их общение. Но однажды, после очередного информокутывания, Лер, усадив его напротив себя, с загадочным видом сказал:

— Давайте на некоторое время обменяемся одежкой.

— Как это? — опешил Радов.

Лер заметил его недоумение, рассмеялся и характерным жестом провел до гладко выбритому черепу.

— Не бойтесь, ничего дурного с вами не случится. Но, признаюсь, опыты подобного рода еще не проводились. Я прошу вас полностью довериться мне, а потом поделимся впечатлениями. Скажу только, это нечто совсем иное, чем обычный настрой на чужую биоволну.

Дом Лера снаружи был похож на зеленый кристалл. Сверкая семью гранями, он создавал иллюзию уходящей в глубь изумрудной бесконечности. Но что он заключал внутри, не было видно. Первая комната — эдакий квадрат с тремя прозрачными стенами и одной матовой — давала обзор цветущего фруктового сада. Лер нажал на стене клавишу, и заработал невидимый иллюзионист: появились стол, кресла, еще одна из стен стала непроницаемой, и на ней четко обозначились картины художников-космистов древности.

Стены второй комнаты были в каких-то наростах, похожих на горизонтально растущие сталактиты, каждый из которых переливался, мерцал голубовато-оранжевыми огоньками Пустой квадрат белого пола.

— Вот здесь и будем меняться оболочками, — улыбнулся Лер, окидывая взглядом стены. — Моя собственная выдумка, — сказал не без гордости.

— Что от меня требуется? — Радов не узнал своего голоса — так он внезапно осел.

— Ничего особенного. Встаньте спиной к этой стене, и лишь только я хлопну в ладоши, сделав шаг назад, постарайтесь как можно плотнее прижаться к сосулькам. Детская игра, да и только.

— И только? — разочаровался Радов. Эти хлопки… Детская игра, да и только.

— Все значительное — просто. Ну так что, согласны? Теперь уже Радову было весело.

— Конечно, — кивнул и пошел к сверкающей стене.

— Стоп, — остановил его на полпути Лер, дружески обнял за плечи. — О том, что сейчас будет, не рассказывайте никому. Я и сам еще не совсем разобрался в этом маскараде, поэтому не хочу его афишировать. На этом принципе сконструирован психоконтактор, но в данном случае впечатление гораздо сильнее.

То, что случилось потом, Лер мог бы легко и незаметно стереть из памяти Радова на одном из сеансов ОК, но не сделал этого.

Как только он хлопнул в ладоши, и Радов крепко прижался к наростам стены, едва успев подумать: «Детсадовские ладушки», как в ту же минуту увидел напротив не Лера, а самого себя, и этот новый Радов, незнакомо улыбаясь, уверенной, летящей походкой подошел к нему и протянул руку:

— Будем знакомы — Лер Лернинг в одежде Стаса Радова. Потрогайте свою голову.

Под ладонью Радова скользнула выбритая кожа. Он вздрогнул, и от Лера это не укрылось.

— Не пугайтесь. Я не намерен навсегда красть вашу великолепную шевелюру, при желании мог бы обладать подобной более простым способом. Но идемте к зеркалу.

Они вернулись в соседнюю комнату, где Лер, нажав клавишу, сделал полстены зеркальной, и Радов увидел себя в его облике. Он подошел к старшему репликатору, притронулся к его груди, все еще не до конца веря, что перед ним собственное отражение. Но что это было за отражение! Манера держаться, говорить, сила внутреннего света разительно изменили не саму внешность, а то, что выражает обычно индивидуальность, неповторимость личности. Не сразу и понял, что именно сделало его лицо, фигуру иными. Перед ним стоял одновременно он и не он.

— Так вот каким бы я мог быть, — произнес потрясенно, разглядывая себя, исполненного достоинства и такой глубины содержания, о возможности которых до сих пор даже не подозревал.

Не менее поразила и оболочка Лера, в которую так чудодейственно угодил. Этот Лер выглядел довольно неуклюжим и даже неприятным, хотя в общих чертах не отличался от прежнего. Несобранный, бегающий взгляд, лицо человека, не знающего, куда ему шагнуть — влево или вправо.

— Я что-то понял, — невнятно пролепетал он голосом Лера. — Спасибо за урок, но я уже хочу стать самим собой.

— Э, не так быстро, — возразил Лер. — Немного поиграем. Ведь это же так интересно!

Он поставил напротив зеркальной стены кресла, они уселись и часа два беседовали, рассматривая свои новые отражения.

— Теперь я вижу, как можно испортить или улучшить себя, — сделал вывод Радов в конце разговора. — Но неужели внутри я такой серый?

— Просто вы не освоились в новом костюме и он подавил вас, — успокоил Лер.

— Да, но вы смотритесь в моем великолепно.

— Потому что был готов к метаморфозе.

— Лер, ведь это гениальное изобретение. История человечества изобилует примерами того, как внешность правила судьбами не только отдельных личностей, но и государств. Не могу понять, как мне удалось испортить вашу наружность? Ведь вы довольно приятный человек, а я превратил вас в жалкое существо, и это при том, что не изменилась ни одна черта лица, ни одна линия фигуры. Зато какого красавца вы сделали из меня — и биодизайнер не нужен.

— Неужели собрались воспользоваться услугами этих мастеров пластилиновой лепки?

— Да. Мне еще в детстве, признаюсь, не хотелось иметь такие толстые губы — девчонки обзывали губошлепом.

— Что за чепуха. У нас по такому незначительному поводу никому и в голову не придет обращаться к биодизайнерам. К нам идут лишь в том случае, если какая-нибудь травма уродует человека. То есть мы стремимся сохранить природную уникальность. В свое время на Айгоре увлеклись погоней за эфемерным идеалом красоты, И что из этого получилось? Нынче у айгорийцев всего три типа женских и два мужских лиц и фигур. Планета близнецов. Какое счастье, что мы избежали этого. Соблазн был велик, однако мы сделали упор на внутреннее развитие, а это в свою очередь сказалось и на внешности. Ведь вы не встретили на Эсперейе ни одного урода, так ведь?

— Да, эсперейцы — красивый народ, даже когда бреют головы, как вы. Кстати, зачем вы это делаете?

— Нравится. Да и удобно. При желании могу отрастить шевелюру не менее густую, чем у вас.

— Кажется, догадался, зачем вы придумали это превращение. — Радов похлопал себя по груди, бокам, провел рукой по голому черепу. — Жить долго, почти бесконечно и видеть каждое утро в зеркале одну и ту же физиономию какая скука!

Лер рассмеялся:

— Вы правы, но не совсем. Я мечтаю подарить эсперейцам возможность как бы выходить из себя на простор личности другого. Но расстаться со своим обликом навсегда вряд ли кому придет в голову.

— Особенно репликантам — мы ведь мечтаем о встрече…

Повторял ли еще с кем-нибудь Лер подобный опыт, Радов не знал. Похоже, что нет, иначе уже были бы видны плоды его выдумки. Вот и сейчас Лер, конечно, вспомнил о том дне.

Кивнув ему, Радов взял Лию под руку, и они пошли к терролифту.

— Люблю гостить у реплицированных, — призналась Лия, оглядывая его жилье. — У вас шкафы с настоящими книгами, а это так необычно. У Таха Олина живет реплицированная собака — черный пудель, и дети со всего города приходят посмотреть на нее. Когда я наблюдаю жизнь репликантов, вижу, что их прошлое не менее удивительно, чем настоящее. Пусть оно было наполнено страданиями, но в нем можно найти и много прекрасного. Однако люди вашего времени часто не умели ценить того, что предлагала жизнь.

— Да, у большинства из нас не был задействован тот орган, который вы называете сенсовитом, — орган чувства жизни. К сожалению, чаще всего он начинал работать лишь в отдельных случаях, в основном, — у стариков, на пороге смерти. Да и наслаждаться было некогда — нужны были действия. Если бы не они, век репликации вряд ли наступил бы. Религиозные обещания потустороннего мира сбивали человека с толку, не открывали ему великой истины, что творец будущего — он, а не абстрактный высший разум.

Лия села за инкрустированный столик, провела ногтем по глянцево-блестящему боку керамической вазы с расписной птицей. То, о чем сейчас говорил Радов, Лия знала еще со школьных лет. Ей хотелось иного откровения. Надеяться на это было слишком, но все- таки она ждала.

— До сих пор не могу понять, — сказал Радов, — как удалось соединить мой реплиген с энергоматрицей?

— В это и не надо глубоко зарываться. Мой учитель говорит: глубокие знания — это хорошо, но из сверхглубокой скважины может хлынуть фонтан нефти.

— По-моему, для того и бурили, а не ради самих скважин.

— Это сказано в духе образности вашей эпохи. Сейчас же речь о том, что вы еще не прошли все ступени…

— Короче, не дорос до ваших знаний?

— В какой-то мере.

— И на том спасибо.

— Не обижайтесь, всему свой срок.

— А если на следующем КО мне захочется навсегда уснуть?

— Исключено. У вас слишком высокий биопотенциал: сужу по вашим зрачкам, они всегда чуть шире нормы. Уверяю, вы еще не скоро иссякнете, поэтому успеете узнать и совершить все, что вас интересует и на что способны. Кстати, вы не договорили о двух типах людей в годы Великого Напряжения.

— Так вот, гнуснейшему захватчику противостоял человек духовный, который верил: разум преодолеет сгустившиеся над планетой сумерки. Ложась спать, он тоже не знал, увидит ли утро. Тем не менее, мысли его были о завтрашнем дне. Вы, живущие на Эсперейе, — потомки этого человека, ибо это он, а не захватчик, добился мира на Земле.

— А правда, что даже некоторые ученые того времени думали, будто зло неискоренимо, что оно — один из двигателей жизни?

— Да. Я уже не говорю о так называемых сатанистах, исповедниках зла. Но и те, кто не принадлежал к ним, порой были убеждены, что зло — вторая ипостась человека, без которой он не может развиваться, идти вперед. Считали, что, искоренив зло, человек помрет от скуки. Удивительно было познакомиться с моралью вашего общества, в котором нет главного зла — насилия одного человека над другим.

— Как видите, нам скучать некогда. К тому же зло существует и здесь.

— У нас это называли бы по-иному. Вот ведь как изменились критерии. Восхищает меня и отсутствие суда.

— А мне странно, может ли быть что-нибудь иное, кроме суда собственной совести. Но вы даже не осознаете, как вам повезло. Ведь вы — свидетель первых контактов!

Радов кивнул и вдруг четко увидел ту минуту, когда сидел дома в кабинете, а из соседней комнаты раздался возглас жены: «Скорее, сюда!» Вылетел из кабинета, впопыхах опрокинул табурет в коридоре и застал жену у телевизора. Оказалось, что передачи по всем программам были внезапно прерваны, на экране светилось лицо человека в космическом скафандре. Ничего необычного, разве что одна деталь: человек двигал губами, но его речь странным образом звучала не в телевизоре, а как бы в голове Радова. Пришелец говорил странные слова о том, что сейчас, в эту историческую для человечества минуту Первого Контакта, люди видят самих себя в будущем.

— Это что, вернулись из полета или фантастика? — вырвалось у него.

— Тише! — прошипела жена. На ней не было лица, и Радов понял, что она тоже слышит человека таким же необычным образом. Вот появилась очень знакомая площадь какого-то большого города, и он узнал парижскую площадь Согласия — в прошлом году был там, принимая участие в международном симпозиуме вирусологов. Посреди площади стоял матово светящийся сигарообразный аппарат, похожий на фюзеляж самолета без крыльев. Рядом двое: мужчина и женщина в космических скафандрах, с откинутыми за спину шлемами. Их лица, обычные, земные, притягивали мужественностью и глубинной, потаенной духовностью.

— Мы — это вы завтра, — сказал космонавт. Его молодое лицо озарилось улыбкой, солнечные волосы взвихрились ветром, и он чем- то напомнил первого космонавта Земли.

— Но всякое будущее имеет варианты, — добавила женщина, — вы стоите перед правом выбора. Нас может и не быть, если вы предпочтете вот этот путь.

По экрану полыхнул огонь, появились апокалипсические картины: полузанесенные песками города, полчища крыс, оплавленные в страшном огне камни…

Радов провел ладонью по лицу, стирая нахлынувшее.

— В тот вечер до нас еще не дошла важность случившегося. Телефеномен обсуждался на международных съездах ученых, в прессе, пока наконец не поняли: произошел Первый Контакт человека с самим собой. Мы увидели материализацию собственных чаяний и тревог. Ученые тут же обосновали происхождение леших, домовых, русалок, летающих тарелок и прочей так называемой мистики, и люди убедились, что живут на волшебной планете, где коллективная деятельность человеческого мозга по-разному трансформировалась в разные века. В античные века воображение людей формировало богов, в средние — магов и чертей, в век НТР — инопланетных пришельцев. Но вот минуло всего три года, и произошел Второй Контакт, на этот раз уже и впрямь с гостями из иного мира. Мы давно ощущали присутствие их на Земле, но боялись в это поверить. Между тем, они оставляли много следов своего пребывания у нас. Но мы были так невнимательны, так поглощены сугубо земными делами, что не верили собственным глазам, даже когда находили неопровержимые доказательства их присутствия. Контактеров, которые якобы имели связь с инопланетянами, считали, в лучшем случае, мечтателями. И даже когда в Архангельской области нашли остатки корабля пришельцев, то приняли их за следы земной техники.

Мы осторожничали, поэтому не хотели замечать их. А они уже ходили по улицам наших городов, присматривались к нам и изучали. Они знали, что психологически мы еще не готовы к встрече, что возможен эмоциональный шок, поэтому старались не выдавать себя. Нет, орионцы не собирались устанавливать свой диктат, у них была иная миссия: следить за тем, чтобы неразумные дети, шаля со спичками, не подожгли свой дом. Кое-где им удалось погасить нечаянно вспыхнувший пожар, но нести ответственность за судьбу планеты они не собирались. Поэтому, проведя марш своего десанта в пятьдесят кораблей по орбите планеты, то есть в открытую заявив о себе, они удалились в свои звездные дали, оставив землян в легкой панике и раздумье.

— Ну а те, из будущего? — спросила Лия.

— Больше не появлялись. О них почти забыли, но когда орионцы исчезли, как никогда вспыхнула вера в собственные силы.

— У нас тоже есть свои фантомы. Их видит каждый, кого захватывает идея репликации.

— Теперь понимаю, почему они стали навещать меня.

— Кто? — насторожилась Лия.

— Мои близкие и друзья из первой жизни.

— Вы говорили об этом Леру? — Нет.

— Напрасно. Как можно скрывать такое?! — Лия даже возмутилась. — Ведь это признак вашей зрелости для дела репликации.

— А какие фантомы видите вы?

— Разные. В основном, тени тех, о чьем присутствии среди нас мечтаем. Скажем, я не раз встречала в дубравах нашего города силуэт писателя вашего века Александра Грина. А мой друг — Сократа.

— Так в чем же дело?

— Вы меня удивляете, Стас. Неужели до сих пор не поняли, что найти реплиген — это часть дела. Надо еще уловить в атмосфере Земли энергоматрицу, а это не очень просто. Вам повезло. Точнее, нам с вами.

— Лия… — Он запнулся. — Я мог бы прокрутить вам кое-что на психоконтакторе, впустить вас в свой вчерашний день — сегодня он особенно упорно преследует меня со всем своим грузом.

Лия успокаивающе накрыла его пальцы ладошкой. Осторожно, боясь спугнуть его столь щедрое желание, сняла с подоконника миниатюрный аппарат в форме трехлучевой звезды и поставила на столик. Было отчего прийти в волнение: репликант приглашал ее в свое прошлое! Протянула Радову дужку от психоконтактора, вторую надела сама и села, сдерживая дрожь в пальцах. Есть ли что-нибудь более доверительное и увлекательное для эсперейца, чем такое вот путешествие! По крайней мере, для нее это всегда любопытней, чем полет на соседнюю планету Айгору.

Радов закрыл глаза, его понесло, закружило и выбросило в то время, где его звали Денисом Буковым. Он стоял у окна и смотрел, как по спортплощадке мальчишки гоняют мяч, обливаясь потом от жары. Задернул штору от вползавшего в комнату зноя, включил ионизатор. Повеяло прохладой, запахло влажным песком и водорослями.

Сел за стол. Оглянувшись на дверь, хотя там никого не было, достал из ящика тетрадь, которую вчера принес какой-то пацаненок. «Дяденька, это вам», — сунул ему в руки и дал деру, сверкая босыми пятками. А если бы тетрадь попала к Зое?

…Новорожденная лежала поперек кровати, перебирая ножками и ручками, и была похожа на маленького жучка. Через два дня после ее рождения попался на глаза международный бюллетень, откуда и узнал, что если вирус «БД» перенесен обоими молодоженами за год-два до свадьбы, то девяносто процентов вероятности, что ребенок родится неполноценным или даже скоропостижно умрет. Причем распознать эту неполноценность удается лишь через несколько месяцев. До этого никакие анализы отклонений не показывают. Если же вирусом переболел один из супругов, вероятность рождения здорового ребенка увеличивается на семь-десять процентов.

Он был ошеломлен. Принес бюллетень домой и безжалостно прочел Ольге. Она смотрела на него застывшими глазами, в них были испуг и мука. Когда он замолчал, Ольга выхватила бюллетень, перечитала сама.

— Но ведь девочка нормальная! — Она бросилась к малышке, стала ощупывать, осматривать ее.

— Это пока, — сказал он, не узнавая своего голоса. — А что будет завтра? Если бы хоть одного из пас вирус не коснулся…

— Но, может, три процента наши? — Ольга заплакала.

А уже к вечеру они были чужими, и собственного ребенка воспринимали, как источник грядущих бед. Он ждал, что жена сама примет решение. Но Ольга молчала и не проявляла к ребенку никаких чувств. Прошла еще неделя, и она решила отдать дочь в Дом малютки, но потом передумала и отнесла ее в роддом, мол, здесь для девочки больше шансов оказаться удочеренной. Без слов положила ее на стол в приемной, оставив на одеяльце расписку в том, что отказывается от дитя.

— Ничего, — утешал он жену, когда вернувшись домой, она угрюмо села, положив локти на стол, и крепко сцепила на затылке пальцы. — Лучше совсем не иметь ребенка, чем всю жизнь смотреть на его мучения. Все это трудно было переварить, поэтому они неосознанно отторгли от себя переживания, по молодости не подозревая, что даром не проходит ничто. Позже, когда Ольга заявила о своем уходе к человеку, не болевшему вирусом, объяснив, это желанием родить здорового ребенка, он вдруг ужаснулся тому, что они натворили. В те дни часто вспоминал Ирму. Нет, он не мечтал о встрече, а думал о том, что зря морочил голову и себе, и ей, слишком много рассуждая на темы нравственности.

Это было время мучительных размышлений о себе. Что за чудовище поселилось в нем? Отчего не хватало душевных сил достойно перенести горе? И что, если ребенок все же окажется здоровым?

Когда он встретил Зою, бывшую коллегу Ирмы по машбюро, и узнал, что ей удалось избежать «БД», не раздумывая, женился на ней. Детей они решили заиметь лишь через четыре года, хотя фактор риска даже при этом исчезал не полностью. Теперь он был готов на любые испытания. Но вот родилась двойня, и он схватился за голову от радости и страха: в случае чего, его ожидало двойное горе. К счастью, дети росли здоровыми, и все родительские страхи кончились, как только малыши встали на ноги. Он же с тех пор приговорил себя к ежедневному упорному труду, результаты которого хоть как-то облегчат участь больных, в числе которых, возможно, и брошенная дочь…

— Ау, ты дома? — послышался из коридора голос Зои. Сняв босоножки, она прошлепала к нему в кабинет и устало опустилась на диван, вытянув смуглые ноги в пятнах от морской соли.

— Настоящий ад. — Зоя сбросила с головы панаму, которая превращала ее в девочку. — Почему ты ничего не спрашиваешь о ребятах? — Раскрасневшаяся от жары, она смотрела с выжидательным вопросом.

— А что с ними может случиться? — раздраженно спросил он, запихивая тетрадь в бумаги на столе.

— Как что? — Ее веснушчатое, округлившееся после родов лицо возмущенно дернулось. — Они могут расквасить носы, сломать руки ноги, в конце-концов утонуть. Вожатая лагеря пожаловалась, что вчера их отряд устроил забастовку из-за того, что отменили поездку на Южный Берег. И зачинщики этого бунта наши дети!

— В чем же он выразился?

— Они пролежали на пляже, не двигаясь, четыре часа и обгорели, как черти.

— Сумасшедшие! Такое солнце!

— Вот именно, — тряхнула она жиденькими белыми кудряшками.

«Как ее называла Ирма? — стал припоминать он. — Кажется, Линейкой. Сейчас дала бы другое прозвище».

— Знаешь, кто приехал в город? — спросил он.

— Говорят, группа медиков из Латинской Америки. На въезде висит плакат с приветствием на испанском языке.

— В Интернополе Ирма. С больной дочерью.

— Какая Ирма? — Зоя потерла лоб. — Ах, Ирма! — Она вскочила с дивана. — А что с ее дочкой? Ирма приехала с мужем? Где остановилась? — посыпались вопросы, и, не дождавшись ответа, она забегала, закружилась по комнате. Непременно надо пригласить их в гости. Знаешь, вот сейчас, сей миг, я полюбила Ирму за то, что ты когда-то встречался с ней. Она же терпеть меня не могла и за глаза обзывала…

— Линейкой.

— Что? Ах да, — ее круглое лицо сморщилось, но, спохватившись, обрело спокойствие.

«Я ничего не скажу ей, — решил Буков. — Она болтлива, сентиментальна, и эта история через день станет известна всему городу. Правда, она может сделать и так, что я буду выглядеть героем, но все же ни к чему эти слухи».

А Зоя уже суетилась на кухне, откуда слышалась ее взбалмошная скороговорка:

— Батюшки, в холодильнике-то пустота! Гости нагрянут, а подать нечего. Все сама да сама… Надоело.

Голос ее вдруг оборвался, она вошла в комнату, молча уткнулась Букову в плечо.

— Мне почему-то тревожно, — сказала она шепотом. — Ты не думай, я тебя нисколечки не ревную к Ирме.

— У нее дочь парализована. Привезла на лечение.

— Как? Совсем лежит? Последствия «БД»? — Зоины глаза расширились, в них мелькнул страх.

— Да.

— Боже мой. — Она облизнула пересохшие губы. — Только подумать: ведь такое могло быть и у нас, и даже удвоенное… — Она опять прижалась к нему, и он ощутил, как она судорожно вздрогнула. — Боже мой, — повторила она. — Ты знаешь, мне поначалу казалось, что я не выдержу всего этого. Когда мы переехали в Интернополь, каждый день был наполнен переживаниями. Ну ладно, взрослые, но когда видишь детей, которые не могут ни бегать, ни прыгать, ни ходить… К этому невозможно привыкнуть. Иногда хочется бежать отсюда. Думаешь, зачем я запретила Юрке и Лене приходить ко мне на работу? Не для того, чтобы они не встречались с этой болью, — ее можно увидеть и на улице. Невыносимо ловить взгляды родителей, приехавших на свидание к санаторцам. Как они смотрят на наших ребят! Я чувствую себя без вины виноватой. И вот теперь у Ирмы… Она знает, что твоя жена — я?

— Кажется, еще нет.

Он погладил ее по голове, с досадой поймав себя на фальши этого жеста, сочувствие Зои ничего не вызвало в нем. Что ее слезы в сравнении со слезами Ирмы?

Отстранив жену, он сослался на занятость и заперся в кабинете.

— Теперь ты посвящена в мой самый тяжкий грех, — Радов положил на столик дужку психоконтактора и пригладил волосы. — В моем прошлом подобную исповедь можно было доверить лишь самому близкому человеку.

Лия смотрела на него со строгим вниманием, без осуждения и жалости.

— Не понимаю, — тихо сказал он. — Не понимаю твоего отношения к увиденному.

— Неужели надеялись на утешение? — В ее голосе почудилась усмешка, хотя на самом деле Лия не собиралась порицать его — настолько ее захватил увиденный фрагмент чужой жизни. — Лер приказал вам отдохнуть. Давайте прислушаемся к его совету. А за психоконтакт спасибо. Это было настоящее путешествие в ваше прошлое.

Но ему оказалось мало этих слов, и он грубовато отодвинул протянутый Лией антистрессорный шар. Легче всего, помяв его в пальцах, провалиться в сон. «Нет, Куков — Радов, сегодня не будет тебе поблажки», — со злостью подумал он, дивясь тому, как точно уловила его состояние Лия. Она встала, сбросила с ног сандалеты, нащупала на полу клавишу, нажала. В густеющих сумерках мягко засветился квадратный коврик посреди комнаты, превращаясь в музыкальный инструмент. Радов благодарно кивнул — его душа и впрямь требовала музыки.

Лия шагнула в центр терпситона и приготовилась к импровизации.

«Вот и ответ», — мелькнуло у Радова. Глаза его встретились со взглядом девушки. Тоненькая, грациозная, в свободно облегающем фигуру платье цвета весенней зелени, она медленно взмахнула руками и стала похожей на молодое деревце. Высокий, вибрирующий звук изливался, казалось, из самой ее груди, сплелся движениями пальцев и замер на миг в повороте шеи. Лия взмахнула головой, легкие светлые волосы плеснули по лицу, с ног до головы пробежала чуть заметная судорога.

Инструмент отозвался жалобным вскриком невидимых струн. Она двинулась по коврику то ли в танце, то ли в серии гимнастических упражнений, и комната наполнилась музыкальным вихрем, в котором слышались вой ветра, шум морских волн, далекий плач ребенка. Тело девушки изгибалось, кружилось, извлекая мелодию из электронных звуков древнего инструмента, каждым движением тела выражая то, что словами передать невозможно.

Радов сидел не шевелясь. Эпизод из его прошлой земной жизни, пережитый Лией, обретал на его глазах музыкальную форму и не только целебно очищал, вытягивал нарыв собственной души, но и настраивал ее на преодоление неведомых препятствий, новую огранку в вечном движении.

Лия сошла с ковра, теперь Радов сам очутился в центре терпситона, рождая гудящую басами, еще полную множества диссонансов, но уже с силой рвущуюся ввысь мелодию. Затем Лия вновь ступила па поверхность инструмента, встала рядом с Радовым, но зазвучали две разные, постоянно отталкивающиеся друг друга мелодии. И даже, когда Радов положил руки на плечи девушки и приблизил к ней свое лицо, две песни так и остались порознь, хотя одна из них и помогала другой обрести свободу и высоту полета.

Минос был городом людей, икаров и спиролетчиков и как бы заключал в себе идею единения разных гуманоидов. Икары, эта прелестная раса искусственно выращенных летающих людей, жили в домах-деревьях, перемещались, в основном, по воздуху и дружили с неподвижными спиролетчиками, путешествующими силою мысли и воображения, не покидая своих жилищ.

Отдельный сектор был отведен реплицированным земным детям, когда-то погибшим от голода, стихийных бедствий, болезней, войн. Память о прошлом возвращалась к ним в форме снов, но многие помнили своих родителей и мечтали встретиться с ними. Изучая их судьбы, репликаторы мысленно торопили тот час, когда восстановление примет направленный характер, не будет чем-то случайным, непредвиденным.

Два дня Радов завороженно бродил по городу, останавливаясь чуть ли не перед каждым ребенком, провожая глазами плавный полет икаров или разглядывая подзаряжающихся солнечной энергией спиролетчиков, которые тоже были обязаны своим существованием генным инженерам. Несходство между этими расами было значительнее, чем между земными монголоидами и африканцами. Изящные, величиной около метра, люди-птицы ловко сновали в небе Миноса, напоминая своими перепончатыми руками- крыльями мифических белых и черных ангелов.

Спиролетчики, на первый взгляд, представляли собой нечто страдательное и страшновато-сказочное: полулюди-полурастения, они сидели-росли на тепличных газонах эдакими глазастыми цветами. Вокруг маленьких розовых лиц вместо волос — лепестки георгин, роз, лилий или ромашек, вместо рук и ног — цепкие, подвижные стебли. Трудно было вообразить, что эти существа обладают такой могучей мозговой энергией, что могут легко передавать ее людям. В их жизни страданий было не больше, чем у обычных людей, и выглядели они хотя и фантастически, но гармонично. Реплицированные дети любили ухаживать за спиролетчиками — поливали их, взрыхляли почву, следили за тем, чтобы им хватало солнечных дней, и относились к ним, как к волшебным, сказочным существам. А те в свою очередь, ценя их заботу и внимание, рассказывали невероятные истории или напрямую транслировали детям пейзажи иных планет, на которых им удавалось побывать путем концентрации мозговой энергии.

Разгуливая мимо прозрачных теплиц и домов-деревьев, Радов старался не показывать своего изумления, но ему это, вероятно, плохо удавалось, потому что то и дело к нему спускались икары и спрашивали, не заблудился ли он, не ищет ли чего. Ему хотелось посадить икара себе на колени, разглядеть его, как малое дитя, позабавляться, но это, на его взгляд, было бы оскорбительным для летающего народа. Покрытые перьями, точно одетые в пушистые костюмы, икары сверкали большими человеческими глазами с длинными ресницами и явно догадывались о любопытстве Радова.

Возле одной из теплиц Радова окликнули. Он оглянулся, но никого не увидел и пошел дольше. Вряд ли в этом городе встретятся знакомые. Не успел сделать пару шагов, как его окликнули снова. Радов свернул к одной из теплиц. Вокруг спиролетчиков, очень похожих на подсолнухи, разливалось ярко-желтое свечение. Окинув их взглядом, Радов понял, кто позвал его: вокруг лепестков одного спиролетчика свечение было таким сильным, что походило на пламя. Радов прошел по алее и остановился перед светящимся существом. На розовом лице сияли лучистой голубизной миндалевидные глаза. Вместо рта и носа — лишь наметки, будто слегка провели карандашом. Речь спиролетчика передавалась непосредственно из мозга в мозг.

— Меня зовут Илим, — сказал он, не разжимая чуть заметной полоски губ. Мне удалось легко настроиться на вашу биоволну, чтобы побеседовать.

— Вы читаете мои мысли? Это не совсем приятно. — Радов с недовольным видом разглядывал спиролетчика.

— Но ведь несложно экранироваться. Вас должны были предупредить, что проходить мимо теплиц без мысленного экрана — все равно что идти обнаженным.

— Вероятно, забыли.

— Представьте себя в средине зеркального шара. Вот-вот, я уже не способен читать вас, хотя еще могу к вам пробиться. Хочу поговорить с вами. Очень люблю реплицированных, они совсем не похожи на эсперейцев: у тех менее прочная связь с Землей. Но в этом городе — одни реплицированные дети, а они мало что помнят из прошлого.

— И всем-то любопытно мое прошлое, — не смог сдержать раздражение Радов. — Что вас интересует в нем?

— Все.

— Вы и ваши собратья похожи на наши земные подсолнухи. В детстве я выковыривал из них семечки. Было очень вкусно.

Спиролетчики вокруг Илима повернули к Радову лица, на них играло нечто вроде улыбок.

— Вам не тоскливо сидеть на одном месте? — сочувственно спросил он. хотя догадывался, что у спиролетчиков по-своему богатый внутренний мир.

— А вам не скучно жить на одной и той же планете? — в свою очередь поинтересовался Илим. — На одном и том же месте находится наше физическое тело, а перемещаемся мы телом ментальным, умственным. Хотите, возьму вас в свое путешествие?

— Хочу, — загорелся Радов. — Хочу побывать на Земле!

— Сядьте вон на тот пенек.

Радов оглянулся и увидел шагах в трех нечто похожее на сруб дерева, осторожно присел на него и неведомым образом очутился в кабине космического корабля, из иллюминатора которого виднелись очертания материков и океанов. Космонавт Таир Дегарт сидел у пульта управления, не сводя глаз с земных пейзажей. Зрение Радова как бы подключилось к зрению Таира. В первой жизни Радов видел Землю со стороны по телерепортажам, сейчас же была иллюзия, будто он и впрямь находится в космосе.

— Сажусь на посадку в районе херсонских степей, — сообщил Дегарт на Эсперейю, и Радов вздохнул — это были его родные места. Где-то здесь покоятся мать и отец…

Корабль стремительно входил в плотные слои атмосферы. Радов ощутил состояние перегрузки, а потом голова закружилась от всего, что обрушилось на него: он стоял посреди ковыльной степи, над головой висела бездонная синева неба, теплый ветер омывал грудь и серебристая пичуга пела над ним песню родного края.

Таир заполнил почвой миниатюрный контейнер. У Радова невольно вырвалось:

— Не там, северо-восточнее! — и осекся, увидев себя вновь сидящим на пеньке перед спиролетчиком Илимом.

— Простите меня, — сказал Илим. — Я все понял. Такое совпадение… Я невольно принес вам сильные переживания. — Его желтые лепестки вокруг розового лица мелко завибрировали, вероятно, выражая недовольство, собой. Кожица щек стала пунцовой.

— Все равно я признателен вам, и в свою очередь хочу оказаться полезным.

— Спасибо, но это уже при следующей встрече. Вы надолго в Минос?

— Дней на пять.

— Тогда еще встретимся, — лепестки Илима распрямились, окружая лицо золотистым ореолом. — Если вдруг понадоблюсь, сосредоточьтесь на моем образе, и я вступлю с вами в контакт.

— Хорошо, — кивнул Радов, подумав: «Как это он еще не сказал, чтобы я проговорил: „Встань передо мной, как лист перед травой“».

— Если вам нравится эта присказка, можете так и вызывать меня: «Илим, встань передо мной…» Я, конечно, смогу быть рядом лишь в ваших мыслях, но в трудных обстоятельствах и ото пригодится. Нам, спиролетчикам, нравится служить людям.

— Еще раз благодарю, — повторил Радов. Осторожно провел ладонью по лепесткам и отдернул руку, ощутив легкое электрическое покалывание.

— Так уж мы устроены, — извинился Илим.

В гостинице Радова ждал Тах Олин, также прибывший в Минос после очередного ОК.

— Давно, брат, не виделись. — Тах обнял Радова и расцеловал.

Радов не любил «телячьих нежностей», но Таха встретил с удовольствием. Они познакомились на первом сеансе ОК, точнее, после сеанса, оказавшись вдвоем в зале отдыха. Когда-то Тах Олин был храбрым солдатом наполеоновской армии, и Радов любил подзуживать над ним, напоминая о неправом походе Наполеона в Россию, о том, что Тах позволил императору оболванить его и тысячи французских и итальянских солдат. Тах при этом недовольно хмурил лохматые брови. Он погиб от пули польского патриота, осознавая свою смерть бесславной и бессмысленной. А во второй жизни так тосковал по близким, молодой супруге Ванде и двум сыновьям, что в Реплицентре разводили руками почему в данном случае адаптационная лаборатория оказалась беспомощной? Тах постоянно досаждал репликаторам, допытываясь, когда, наконец, встретится с семьей, и тем никак не удавалось изменить его психологическую доминанту. Не раз убеждали Таха в том, что после его смерти Ванда могла выйти замуж, и если бы ее оживили, неизвестно, как бы встретила его. Но загвоздка была, конечно, не в этом, а в еще не сложившемся нравственном критерии отбора в деле репликации.

В прошлом Тах Олин был маленьким, невзрачным. Узнав о биодизайнерах, он обратился к ним и сейчас явно наслаждался своим ростом (по его желанию выше среднего). И он, и Радов не уставали восхищаться новыми свойствами памяти, легко впитывающей и надолго сохраняющей увиденное и услышанное. Прошлое обновилось, очистилось и как бы укрупнилось. Но поскольку биография новой жизни была короткой, оно занимало еще много места, и не так-то легко было отключиться от него.

— У тебя раньше были враги? — спросил Тах Олин, когда они расположились в его номере.

— А у кого их не было? Ну, может, «враги» — это слишком громко, однако недругов или тех, кто не понимал тебя, хватало.

— Так вот, представь встречу именно с ними. Тебе не кажется, что история пойдет вспять, ежели рядом поселятся Наполеон и Кутузов?

Радов взглянул на Таха с усмешкой:

— Все ясно. При твоем втором рождении произошел некоторый сбой — ты почти весь в прошлом. Неужели не видишь: перед человеком новые цели, новые задачи, необозримый горизонт интереснейших дел. В том же Бонапарте, возможно, проснется творец, художник, и целью своей жизни он сделает оживление близких, друзей.

— Чтобы вновь командовать?

— Разве что во сне. Ведь даже ты, реплицированный с некоторым дефектом, в полную меру проявляешь черты первой личности лишь в периоды ярких воспоминаний. И то под контролем собственного сознания. Ну а таких чудовищ, как Гитлер, надеюсь, природа сама отторгнет.

— Ты прав, — согласился Тах. — Прошлое ушло безвозвратно. Мы — его свидетели, и только. Нам предстоит быть действующими лицами другой истории. Так когда едем в Зизоро?

— Куда?

— Разве ты не знаешь, зачем мы здесь? Из Миноса нас отправят в провинцию Зизоро, чтобы помочь обрести новых друзей.

Радов оторопел.

— Шутишь? Мы и сами в состоянии это сделать, если бы захотели. Что за глупая выдумка!

— Не знаю, друг, не знаю. Видать, надоели им наши скучные физиономии. Скорее всего, это фокус Лера.

— Что тебе известно об этой провинции? И почему именно там мы должны искать друзей?

— Знаю только, что там, как и в Миносе, много магучей, которых я, честно говоря, побаиваюсь. Вижу, ты расстроился от моего сообщения. Ничего, мы не подопытные кролики, против нашей воля не пойдут.

Утром Радова разбудил стук автоматически распахнувшегося окна. Вставать не хотелось. Снилось что-то такое, отчего на душе было щемяще хорошо и грустно. Наряду с обычным хаосом сновидений каждую ночь он видел фрагменты из земной жизни, в точности повторяющей реальный эпизод. Наконец вспомнил сегодня была встреча с матерью. Она потчевала его пышками с медом и парным молоком. Ее молодое, в ранних морщинках лицо с васильковыми глазами светилось нежностью и любовью, но он, мальчишка, еще не мог блаженно вобрать в себя этот свет. Лишь сейчас, переваривая приснившееся, чуть не стонал от невозможности подойти к матери и уткнуться в ее теплую грудь. На губах до сих пор привкус меда и молока. Правы ли эсперейцы, лишив не только себя, но и землян удовольствия от пищи? Биодизайнеры в первые же часы репликации подправляют естество землян по своему образу и подобию. Но могут ли горошины витаминов и магнитная вода заменить сочный бифштекс или чашку ароматного кофе?..

Пора было вставать. Солнце светило призывно, будто напоминая о необходимости подзарядить энергетические центры.

…Радов поднялся, нажал кнопку гелиофока и оказался в фокусе нежаркого, но чувствительного, обливающего с ног до головы, солнечного душа. Мышцы всего тела задрожали, завибрировали, наполняя его энергией, жаждой движения, действия. Зря не рассказал Леру о своих фантомах, возможно, взял бы к себе в помощники, а не отправлял бог весть куда и зачем.

Шум крыльев заставил обернуться. На подоконник опустился икар. Радов охнул и нырнул в постель. Икар тоненько рассмеялся.

— Не бейтесь, — сказал он нежным голосом, оправляя на грудке белые перья, золотисто светящиеся на солнце. — Извините, что без спросу. Меня послал Илим. Он почему-то не может связаться с вами, а ему нужно сообщить что-то важное.

— Это я, по его же совету, экранировался, — пробормотал Радов, во все глаза разглядывая маленькое существо с точеным профилем юной девушки. — А вы кто будете?

— Меня зовут Тироль. Я из отряда связистов, но готовлюсь к космополетам. — Ее оливковое личико с огромными радужными глазами смотрело па Радова смущенно и не без любопытства. — Мне нравятся репликанты, — призналась она. — Особенно дети. Они думают, что я из сказки, и часто приглашают в гости.

— Ты милая, Тироль. Спасибо тебе. Передай Илиму, что скоро буду у него.

— И все? — В голосе Тироль прозвучала грусть.

— Что же еще? — растерялся Радов.

Тироль взмахнула белыми крыльями и улетела.

Радов покачал головой. Надо же, никак не привыкнет к подобным неожиданностям. Встал, выключил гелиофок, надел свободную белую тунику и через весь город зашагал к Илиму.

Вчера магучи не выдавали своего присутствия — вероятно, знали, что Радов здесь впервые и хватит с него впечатлений от икаров и спиролетчиков. Но их желание шуткой прощупать психику и логику мышления гостя было так велико, что он почувствовал это сразу, как только вышел из гостиницы. Хорошо, что Лия предупредила о возможных неожиданностях: не очень испугался, когда за ним увязалось нечто, похожее на облако, стелящееся по земле, живое, пульсирующее дыханием. Внутри вспыхивали прожилки красных и голубых молний, и оно слегка потрескивало, исходя ароматом то сирени, то миндаля. Радов шел, искоса поглядывая на странного попутчика. Что ему надо? Неожиданно из облака вытянулась длинная тонкая рука и схватила его за тунику. Он сердито остановился.

— Если это фокусы магучей, то совсем не остроумные. Просто хулиганство.

Поблескивая розовыми отполированными ногтями, рука дружески потрепала его по щеке. Он брезгливо отшатнулся, зашагал дальше, и она мгновенно растворилась в облаке, которое приняло облик ртутного шара, сделало несколько кругов возле Радова и испарилось.

Он ступил на движущийся тротуар. Под ногами оказалась зеркальная поверхность. По всей обозримой длине стояли вверх ногами двойники Радова. Поднял руку, желая убедиться в том, что это и впрямь его отражения, по двойники не шелохнулись. Он спрыгнул с тротуара и так неловко, что очутился под брюхом автогусеницы, везущем в школу детей-репликаптов. Гусеница резко затормозила, обдав его горячим воздухом. Под веселые возгласы и свист детей он встал и, досадуя на себя, двинулся дальше.

— Дядя! — кивнул ему, широко улыбаясь, белобрысый мальчишка. — У вас единственный способ умереть — сесть в ракету и взорвать ее в космосе.

Да, он знал, что если бы гусеница раздавила его, то к следующему дню ему восстановили бы все органы, и он вновь был бы цел и невредим. Но при этом сердито напомнили бы, что каждая подобная «смерть» производит мутацию в его жизненной энергии, а это нежелательно, так как определенное число мутаций может превратить его в человека, который постепенно забудет все, что было с ним в первой жизни. Однако магучи шутят нечестно — ему вовсе не хочется терять память о прошлом.

О магучах он слышал давно, но пока еще не был знаком ни с одним. Кое-кто относил к магучам Лера, но того это всегда раздражало, он считал, что слишком серьезно относится к жизни, а магучи — это шуты и иллюзионисты. Лер был не прав, однако его раздражение можно понять: магучи не принимали участия в репликации, хотя и не отрицали ее важность. У них были свои, подчас тайные, граничащие с чудом, методы оживления попавших в катастрофу эсперейцев, по в основном они заботились о том, как придать жизни веселый оттенок аттракциона, а это не всем нравилось. Вот и сейчас, не спросив Радова, до шуток ли ему, они забавлялись, подстраивая фокус за фокусом.

Теплица Илима была уже совсем близко, когда Радов увидел, что навстречу ему, медленно постукивая колесами на стыках, движется неизвестно откуда взявшийся поезд. Настоящий, какие ходили в двадцатом веке, зеленый, с белой полосой по центру вагонов, на которой светилась надпись: «Земля — Эсперейя». Поезд весело промчался мимо Радова. Из окон приветственно махали люди, и каждое лицо было до боли знакомым. Мама с отцом, жена и дети. Ирма, Айка, друзья.

Призрачный поезд неспешно прошел сквозь идущих по городу людей, и, когда скрылся, Радов догадался, что пассажиров поезда вычитали из его подсознания магучи. Но с какой целью?

Не успев до конца осмыслить случившееся, он неожиданно очутился перед зданием сфероидной формы. Его втянуло вовнутрь эскалатором и через несколько метров выбросило в помещение с невысоким купольным сводом, плавно переходящим в стены, отливающие узорами красновато поблескивающей мозаики.

— Садитесь, — скрестив руки, перед ним стоял человек с широкими соломенными бровями и густым снопом таких же волос. На нем была длинная, стального цвета хламида, на шее висел зеркальный кулон, смахивающий на сосульку. — Извините наши проказы, но все это из лучших побуждений, — пропел он густым баритоном, вибрирующим контрабасной струной. — Степ. — Он протянул руку.

По Радов был так рассержен, что своей не подал.

— Это что? — Он обвел глазами комнату. — Очередная ваша забава?

Степ улыбнулся:

— Нет, это реальность.

— Но кто дал вам право так бесцеремонно вмешиваться в мою жизнь? Я шел в гости к спиролетчику, а вы зачем-то приволокли меня сюда.

— Ваш новый знакомый тоже будет здесь.

Радов поморщился, как от зубной боли. Вездесущность магуча (а в том, что Степ был магучем, сомнений не было) отталкивала и пугала.

— Илим позвал вас по поводу нашего дела, — добавил Степ. — Не удивляйтесь, если увидите еще одного вашего знакомого.

В руках у Степа не было волшебной палочки, но Радову почудилось, что тот сделал какое-то телодвижение, и посреди комнаты мгновенно вырос Илим с золотистой головой подсолнуха, а в кресле напротив появился Лер.

— Дружище, я не фантом, — расхохотался Лер, увидев изумленную физиономию Радова. — Степ — единственный магуч, которого я не просто уважаю, но и люблю. Не сомневаюсь, что он успел уже позабавляться с вами.

Радов не понимал, что происходит. Встал, подошел к Илиму, потрогал его лепестки, засиявшие золотой аурой, пожал руку Леру, подошел к Степу. Ладонь магуча была жесткой и прохладной.

— Вот и хорошо, — сказал Степ. — Даю слово, что больше не буду над вами шутить. Однако заметьте — я не играл с вами, я вас изучал, и вы мне понравились.

— Стас, как вам моя связистка Тироль? — спросил Илим, не разжимая ниточки рта.

— Прелестное существо. — Радов уселся в кресло, все еще не до конца веря в то, что его не разыгрывают.

Поглядывая на Радова, Степ крупными шагами мерял комнату. Остановился у кресла Лера, положил руку на его плечо.

— Ну что, начнем?

Лер кивнул, обвел взглядом присутствующих. — Я ведь, Стас, не зря послал вас сюда, в Минос.

— Знаю. Тах Олин доложил. — Надумали нас развлечь. Лер улыбнулся:

— Не только. Лично вы, Стас Радов, нужны для более серьезного дела. — Лер слегка замешкался, провел ладонью по бритой голове.

— Вам знакомо такое имя — Таир Дегарт?

— Да. Сейчас он на Земле. Но мы никогда не виделись.

— Таир — ваш соотечественник. Более того, вы жили в одно время и в одном городе. У меня даже есть подозрение, что вы были знакомы.

— Какое его первое имя?

— Разрешите пока оставить это в секрете. Так вот, сегодня ночью Таир совершил преступление.

— А именно?

— Взял почву в двух произвольно выбранных им районах.

— Его накажут?

— Лет на пять — шесть отлучат от полетов и, возможно, отправят на Айгору. Для него это тяжелое испытание, тем более, что над привезенной им почвой мы все же будем работать. Комиссия, однако, намерена возвратить эту почву на Землю.

Радов вскочил.

— Если он взял ее в предместьях моего города…

— Мы не должны идти на поводу эмоций и личных Желаний, — холодновато произнес Степ. — Но уж коль такое случилось с Таиром, значит, им владело нечто большее, чем просто любопытство. В единичных случаях нарушение инструкций несет в себе заряд нравственности. Илим связался с Таиром и выяснил, что им двигало одно из величайших чувств — любовь. Это, разумеется, не оправдание, и все же мы должны ему помочь. Самое главное, Стас, ради чего вас пригласили сюда, — это намерение предложить сотрудничество с нами. Мы хотим помешать возврату почвы с Эсперейи и намерены реплицировать тех, кого Таир так пылко желает увидеть. Ему удалось уловить и несколько энергоматриц. Если они совпадут с реплигенами, состоится первая целенаправленная встреча репликантов.

— Стас, в нас сидят художники, которые не могут спокойно взирать на то, как их герои ходят с обрубленными концами судеб. Вы понимаете меня? — Лер смотрел испытывающе и проницательно.

— Я согласен, согласен! — выпалил Радов, взволнованный всем, что так неожиданно обрушилось на него.

Тепло одобрения разлилось вокруг Илима, и это не прошло мимо внимания старшего репликатора.

— А вы, Илим, будете нашим агентом, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Лер. — Нам очень понадобится ваше мыслевидение. Как только Дегарт вернется, мы соберемся вновь.