Сжимая в руках ридикюль, на дне которого лежал конверт с тремястами франками, Люсиль быстро взбежала по лестнице и постучалась к дядюшке Франсуа.

Потом, когда она мысленно восстановила события этого дня, она вспомнила, что дверь отворилась не на её стук, а потому, что навстречу из двери выбежал Морис в треуголке и форменной куртке. Одетый в такую же куртку Ксавье стоял в нерешительности посреди комнаты.

— А, мадемуазель Люсиль! — сказал Морис, уступая ей дорогу.

А Ксавье встретил её молчаливым наклоном головы.

— Ксавье!.. — только и сказала она.

На выразительном лице Ксавье можно было прочесть без труда тревогу за отца и радость от того, что он именно в эту минуту видит Люсиль.

И всё же он опять не нашёл для неё ни одного тёплого слова. Только медленно произнёс:

— Мы уходим на улицу, мадемуазель Люсиль… И когда вернёмся, не знаем. Во всяком случае, пока это неизвестно. Но вот отец… — Ксавье кивнул в сторону отца, а затем повернулся, заметил что-то неладное во всём его облике и бросился к нему.

Франсуа сидел как раз под своим портретом, написанным Люсиль совсем не так давно. Но в эту минуту он мало походил на своё изображение. Там, на холсте, был изображён жизнерадостный человек, полный сил. Не только потому, что портрет был поясной — ни в выражении лица, ни в осанке не чувствовалось, что это инвалид, человек без ноги. А сейчас в глаза бросалась именно его увечная правая нога, и от этого вся фигура казалась беспомощной, а выражение лица чуть-чуть испуганным.

Франсуа сидел неподвижно, устремив глаза на дверь, в которую уходил сын. Тяжёлые, рабочие руки бессильно опустились и висели вдоль тела. Растерянность, которую выражали лицо и вся фигура Франсуа, так не вязалась с представлением о нём как о неизменно весёлом, бодром, неунывающем человеке, что это потрясло и Ксавье, и Люсиль.

Что же так взволновало Франсуа? С улицы на чердак доносился издалека гул толпы, звуки единичных выстрелов. Они говорили о том, что общее недовольство не утихнет само собой, что грядут большие события. Его единственный сын уходил для того, чтобы принять в них участие. Франсуа хорошо знал, что, если дело дойдёт до стычки, Ксавье будет всегда в первых рядах. Не сам ли он его этому учил? Клеран и Жак тоже не останутся дома. И хоть Франсуа храбрился в разговоре с Клераном, в глубине души он понимал, что сам он инвалид, не может пойти вместе с сыном и биться с ним бок о бок. Сидеть и ждать — вот его доля! А вернётся ли Ксавье?

Ксавье обнял отца, расцеловал его и, стараясь не выказывать волнения, бодро сказал:

— Отец, радуйся за нас, что мы идём отстаивать наши права. Ты свою лепту в это дело вложил. Не горюй же от того, что не можешь идти с нами, и радуйся, что твой сын унаследовал от тебя право на борьбу.

— Ну что ж, — после короткой паузы произнёс Франсуа. — Я знаю, что ты должен идти. И знаю, что ты не отступишь. Я сказал бы, что благословляю тебя. Но мне такие слова не подходят: я оставляю их священникам и монахам. Иди и не отступай!

Ксавье наклонился, неуклюже схватил обеими руками руку отца и прижался к ней губами.

Люсиль еле удержалась от того, чтобы не сказать Ксавье, как она волнуется за него, как верит ему, как всей душой, всем сердцем желает ему удачи. Но гордость удержала её, и вместо горячих слов она ответила кивком головы на его прощальный жест.

— Я посижу с дядюшкой Франсуа, пока не придёт Катрин! — крикнула Люсиль ему вслед. Она развязала свою кружевную косынку, небрежно бросила её на один табурет, сама села на другой подле дядюшки Франсуа. На Ксавье она больше не взглянула, хотя сердце её стучало так сильно, что она боялась, как бы не услышал Франсуа. «Мадемуазель!» Ксавье впервые прибавил к её имени это церемонное слово. В этом обращении Люсиль прочитала невысказанный упрёк. За что? За её знакомство с Воклером? Может быть, она и заслужила его удивление своими недомолвками, но что бы ни случилось, как бы ни сложились обстоятельства, как бы они ни говорили против Ксавье, она не потеряет веры в него! И Ксавье должен ей верить так, как верит ему она.

— Плохо моё дело, ведь я ещё силён, бодр, голова крепко держится на плечах, — продолжая вслух свои мысли, сказал Франсуа и тяжело вздохнул. — Ну, а на что я годен? Куда могу пойти? А если и пойду, доплетусь как-нибудь, буду только всем в тягость… Ты ведь, наверное, уже слыхала, что закрыты газеты, типографии.

И Франсуа повторил то, что было уже известно Люсиль от маркиза и Вальдека. Только в устах Франсуа это звучало по-иному.

— Нет, просто не верится, до чего унизилась власть! На что только она не идёт! Морис рассказал, что полиция позвала слесарей в типографию, чтобы заклепать печатные машины. Но слесари не захотели участвовать в таком позорном деле. «Про машины забудут, а наши имена впишут на страницы истории, как имена предателей», — сказали они. И что ты думаешь: полиция отступила? Как бы не так! Полицейские велели заковать машины в цепи, предназначенные для каторжников!..

Люсиль, потрясённая, молчала. В голове её завертелись строки стихов о машинах, людях и каторжных цепях, в которые их хотят заковать. В ушах даже зазвучал мотив новой песни, нет — припева: «Можно машины в цепи заковать!» Нет, иначе: «Разве возможно…»

— Люсиль, да ты не слушаешь меня! О чём ты думаешь?

— Да о том, что вы рассказываете, — опомнившись, ответила Люсиль.

Она хотела посидеть с дядюшкой Франсуа, пока не придёт кто-нибудь ей на смену. Но, видимо, завсегдатаи чердака все остались на улице, и время, казалось Люсиль, тянется нескончаемо долго.

Наконец вернулась домой запыхавшаяся от быстрой ходьбы Катрин.

— А где Ксавье? Как ты сюда прошла, Люсиль? Ведь на улице сейчас не протолкнёшься. Кажется, весь Париж на ногах, все гудят, кричат. Неизвестно, что будет. Я видела, как к Ратуше прошли отряды солдат. А народа, народа!.. Как ты доберёшься домой? Останься ночевать у нас…

— Доберусь, пройду переулками! — Люсиль вскочила с места, крепко поцеловала Катрин и дядюшку Франсуа и отправилась к своим.

* * *

Рассчитавшись с Люсиль, Вальдек почувствовал облегчение. Трудно сейчас предсказать, чем кончатся «беспорядки», как называл про себя Вальдек возникшую волну негодования и протеста, кто окажется победителем? Но если верх возьмёт Полиньяк и его сторонники и начнутся репрессии, он сможет доказать, что своевременно прекратил свою литературную деятельность, не желая никого ни к чему подстрекать. В случае же успеха восставших — он может доказать свои вольнолюбивые взгляды песнями, на которых стоит его имя. Так или иначе песни принесли ему известность, даже славу. Условие, которое поставила ему Жанна, выполнено. И надо потребовать, чтобы она отдала ему руку и сердце.

Выбирая маленькие переулки, где по контрасту с необычно оживлёнными сегодня улицами, казалось, вовсе замерла жизнь, Вальдек подбадривал себя тем, что положение не столь уже критическое.

«Надо только благоразумно выждать. Что может произойти? Закроют три-четыре газеты, и без них останется достаточно печатных органов. С ордонансами примирятся. А когда всё встанет на место и Париж опять потребует песен, можно будет вновь обратиться к Люсиль. Вкусив однажды прелесть денег, она не станет строить из себя обиженную. Тем более, что наш разрыв она приняла как нечто законное».

И, продолжая ещё жить в привычном мире, среди привычных ему обычаев, Вальдек направился к цветочнице, мадам Приу, но, к его удивлению, магазин оказался заперт. Это его не смутило: он нашёл другой цветочный магазин в менее оживлённом квартале. Здесь он нашёл такие розы, какие предпочитала Жанна.

Цветочница, заворачивая цветы, причитала:.

— Мосье, не ходите по улицам… Там неспокойно. Сегодня все словно с ума сошли. И всё потому, что закрыты газеты. Как будто без них нельзя обойтись.

На какие-то минуты Вальдек снова испытал страх: что, если эти беспорядки превратятся в нечто серьёзное? Может быть, он слишком поторопился порвать с Люсиль? Но кто знает, если разразится революция, песенки — это его лицо, его паспорт… Впрочем, посмотрим, что скажет Жанна?

Жанна удобно расположилась в своей гостиной на кушетке, держа в руках какой-то модный роман. Направляясь к ней по мягкому, пушистому ковру, Вальдек с неудовольствием заметил, что комната Жанны благоухает розами именно такими, какие он ей принёс. Куда ни глянь, они стояли в вазах на камине, на консоли, на столике, на специальной тумбочке перед диваном. Значит, кто-то уже был здесь; кто-то, знающий её вкусы, его опередил.

— Вальдек! Какой сюрприз! Вы меня совсем забыли! Как дела?

— Когда я вижу вас, мне всегда кажется, что они идут плохо. Но, если судить беспристрастно, мне не на что жаловаться. Разве только на то, что без вас дни тянутся нескончаемо долго.

— Вот как! — иронически протянула Жанна.

— Вы сомневаетесь?!

— Нет, почему? Расскажите, что нового вы написали. Какова тема той песни, которая зреет сейчас в вашей голове, но ещё не нашла своего выражения?

— Жестокая! Я добился того, чего вы от меня требовали. И жду награды.

— Награды! О какой награде идёт речь?

— В этой самой комнате полгода тому назад вы сказали: станьте знаменитым, прославьтесь в какой угодно области. Станьте хотя бы поваром, но знаменитым, и Жанна д’Эрикур станет Жанной де Воклер.

— Дорогой Вальдек, — ледяным тоном произнесла Жанна, — боюсь, что вы приняли за чистую монету то, что я говорила просто в светском разговоре… И чтобы больше не поддерживать в вас напрасных иллюзий, скажу вам прямо. Я выхожу замуж… — здесь Жанна сделала маленькую паузу… — за Жоржа Горана.

— За Горана?! Может ли быть?!

— Да, за Жоржа Горана, человека будущего.

— Жоржа Горана? Человека будущего? — машинально повторил Вальдек. Слова Жанны его огорошили. Он не сразу понял, что это — крушение всех его честолюбивых планов. Ведь только что он собственными руками разрушил своё материальное благополучие, распрощавшись с Люсиль. «Что будет с ним теперь?!»

Он так легко отказался от услуг Люсиль, рассчитывая на приданое Жанны… И вот перед лицом назревающих событий он остался без обеспечивавшего его заработка, без положения в свете. И, наконец, он ещё не перестал верить, что не на шутку влюблён в Жанну!

— Вы любите Горана! Не может этого быть! — Вальдеку едва удалось выдавить из себя эти слова.

— Любовь? А зачем в браке нужна любовь? — Жанна пожала плечами и, увидев, какое впечатление произвели её слова на Вальдека, сочла нужным пояснить: — Я сказала: человек будущего, и не зря так сказала. Поймите, мой друг, что значим сейчас мы, аристократы, люди, привыкшие к праздности. Ведь вы, как и я, умеете только тратить деньги. Ваш сегодняшний успех, увы, не может обеспечить вам будущее. Поэты зависят от прихоти моды, от политики. Деньги! Сейчас самое важное деньги, но и деньги надо уметь приобретать.

Сама того не замечая, Жанна повторяла слово в слово то, что ей внушал Горан. Она говорила с Вальдеком так, будто не знала, что город растревожен как улей, либо не придавала никакого значения происходящим волнениям. Но она сочла за благо не раскрывать Вальдеку всех своих карт и не рассказала ему, что на брак с Гораном её толкнули прежде всего запутавшиеся денежные дела.

Вальдек не помнил, как ушёл от Жанны, что она говорила ему на прощание.

Ещё долго его преследовал на улице терпкий запах роз, а в ушах неумолкаемо звенели слова: «Жорж Горан — человек будущего!»

Выйдя на улицу и оказавшись снова в людском водовороте, который относил его то в одну, то в другую сторону, Вальдек всё же пытался сосредоточить свои мысли на том, что его ждёт.

«Не такой уж я незадачливый! — думал он. — Ведь как ловко я нашёл Люсиль, и работа наша шла как нельзя лучше. Не случись этих “беспорядков”, я процветал бы и не женясь на Жанне, капризной Жанне. Конечно, хорошо бы найти вторую Жанну, богатую, независимую, красивую, знатную. Впрочем, нужна ли мне сейчас знатность! Как бы она не оказалась помехой! Видимо, сейчас наступают такие времена, когда и в самом деле хозяевами жизни становятся гораны. Ну что ж, значит, и моя задача найти жену, которая прочно стоит на земле и цепко держится за жизнь. И я найду её… Жанна ещё пожалеет, что меня отвергла!..»