— Фирмен, побольше белых гвоздик! Поставьте их в синие вазы! Так!.. Вы не забыли, что сегодня у нас приём всего на двадцать пять человек?.. Хорошо, можете идти…

Г-жа де Мурье сидела на кушетке, полируя ногти маленькой щёточкой. Неподалёку от неё на низеньком кресле устроилась Люсиль с английским романом в руках. В свободные минуты г-жа де Мурье охотно слушала чтение Люсиль.

Сейчас она окинула её взглядом с ног до головы. Чёрное платье, блестящие тёмные волосы разделены на пробор, а сзади на затылке большой узел. Никаких украшений. «И всё-таки она очень красива, ничего не скажешь. Есть в ней какая-то особая привлекательность», — думала г-жа де Мурье. «Правда, чёрное платье не очень-то подходит к сегодняшним нашим развлечениям. Намекнуть ей, предложить сменить на другое? Нет, не стоит. Ведь мы, в конце концов, не отрекаемся от того, что революция стоила жертв и крови. Значит, многие ещё носят траур. Так пусть же этот контрастирующий с нашим вечером мрачный цвет напоминает всем о том, что было так недавно». На этом г-жа де Мурье успокоилась.

После революции она, как и другие светские дамы, не сразу пришла в себя от испуга. Что будет и как будет? И она, и её муж поняли сразу только одно: надо выжидать. Выжидать, пока не станет ясно, чем всё это для них обернётся. Пять месяцев двери особняка г-жи де Мурье были закрыты для посторонних, даже для тех, кто слыли их друзьями. Ведь никто не знал, к кому они примкнули, как относятся к новому королю, как к ним относятся власти.

Но время шло, календарь напоминал о том, что близится Новый год, жизнь быстро восстанавливалась, и супруги де Мурье поняли, что ни им, ни их особняку ничто не угрожает. Многие друзья их дома занялись «делами» — какими-то коммерческими сделками. Очень осторожно, с большим выбором г-жа де Мурье возобновила старые знакомства, стала приглашать кое-кого из прежних завсегдатаев своего салона, кое-кого из новых знакомых. Но приглашала их не вместе, а каждого по отдельности, на чашку кофе. И убедилась, к своему великому удовольствию, что может безбоязненно вести прежнюю жизнь. Но всех удивил неразговорчивый г-н де Мурье: впервые в жизни он начал интересоваться коммерческими делами, и довольно успешно. В ответ на расспросы жены он только отмахивался от неё, приговаривая: «Мой друг, ты ведь никогда ничего не понимала в политике и умела только тратить деньги. Продолжай в том же духе, но не мешай мне заниматься коммерцией».

Госпожа де Мурье легко примирилась с новым положением дел. Туалеты, приглашения, выезды в театр, на балы — время вновь оказалось занятым, и г-же де Мурье стало недоставать компаньонки. Она вспомнила о Люсиль, которая была ей так полезна в «той жизни», как про себя называла г-жа де Мурье свою жизнь до июльских дней.

Люсиль согласилась не сразу. Правда, она тосковала, сидя безвыходно в четырёх стенах. Все её помыслы сосредоточились на том, как вывести отца и мать из того состояния полного безразличия, в каком они находились со дня смерти Мишеля.

Вместе с тем, без ежедневных посещений г-жи де Мурье, без постоянной такой тревожной работы над песенками для Воклера, без дружеской поддержки Ксавье, Люсиль особенно ощущала угнетающую пустоту родного дома, где не стало Мишеля. Чем заполнить время? О, если бы она могла, как прежде, легко писать строку за строкой, радоваться успехам, с учащённым биением сердца оберегать от всех свою тайну! Но теперь, когда она была свободна и могла писать как хочет, рифмы, как назло, не шли на ум, и в ушах не звенели, как прежде, мотивы новых песен! Люсиль почти никогда не оставалась наедине с Ксавье, всегда с ними неотступно был Франсуа. Когда же Люсиль наконец удалось остаться с Ксавье с глазу на глаз, ей пришлось заговорить с ним о Катрин, которая после смерти Мишеля совсем подпала под влияние монахинь. А потом, как всегда, вошёл Франсуа, затем Клеран, забежали навестить товарищи.

Самым пугающим было состояние духа родителей. Оба они были безутешны. Да и сама Люсиль не могла привыкнуть к мысли, что Мишеля нет. Ей чудилось порой, что вот он сейчас появится в комнате, заговорит, засмеётся, как бывало прежде… Она не могла поверить, что он ушёл из их жизни навсегда. Вдобавок отец и Ксавье были подавлены тем, что Три Славных дня дали народу главным образом смену короля. Чердак дядюшки Франсуа, как прежде, притягивал друзей.

Студенты шумели, волновались, среди них теперь резче обозначались противоречивые взгляды. Одни считали, что всё идёт правильно, Луи-Филиппа сменит следующий, более либеральный король; другие с пеной у рта кричали, что надо не складывать оружия, а тем или иным путём добиваться республиканского образа правления; третьи ждали реформ от самого Луи-Филиппа.

В душе Ксавье боролись противоречивые чувства. Разумом он понимал, что новое правительство — всё же шаг вперёд в политической жизни Франции. Сердцем же он не мог примириться с тем, что Республика осталась всё ещё неосуществлённой мечтой.

Люсиль видела, что Ксавье подавлен и молчалив. Но поговорить с ним обо всём, что волновало их обоих, она не решалась.

Странно сложились их отношения!

Обида на Ксавье, на его непонимание отнюдь не изгладилась из сердца Люсиль. Слово «мадемуазель», с которым он обратился к ней тогда, в памятный день двадцать шестого июля, не переставало звучать у неё в ушах. Но она понимала, что сейчас не время вспоминать старое. Когда Люсиль была вот так рядом с ним, ей казалось, что глаза Ксавье теплеют каждый раз, как он смотрит на неё, что он огорчается, когда ей приходится от него уходить. Почему же он молчит? А может быть, ей всё это только кажется и ему нечего ей сказать?

Приглашение к г-же де Мурье пришло как раз кстати.

Что ж, развлекать её чтением книг, сопровождать на выставки и в театры — это займёт время, займёт и мысли… Всё шло гладко, пока вдруг хозяйке не взбрело на ум устроить этот вечер. Люсиль упорно отказывалась на нём присутствовать, ссылаясь на траур. Но г-жа де Мурье настаивала: жизнь идёт своим чередом, Люсиль молода, ей необходимо рассеяться. Ни петь, ни играть г-жа де Мурье не будет её принуждать, но принять участие в вечере, пусть хотя бы «как гостья», Люсиль должна. Девушка даже не обратила внимания на снисходительное «как гостья», на котором так настаивала её хозяйка. Люсиль в конце концов согласилась: интересно посмотреть, как ведут себя теперь её прежние знакомые по салону. На вечер она пришла в своём траурном платье. Если г-жа де Мурье найдёт такой наряд на балу неприличным, Люсиль охотно вернётся домой. Но не тут-то было: г-же де Мурье показалось, что присутствие Люсиль на балу в чёрном платье придаст вечеру какую-то особую занимательность.

По виду всё казалось прежним. Те же ярко освещённые гостиные, те же роскошные цветы в вазах, те же лакеи, с точно рассчитанными движениями, разносящие прохладительные напитки и мороженое.

Гости… Вот тут-то Люсиль сразу заметила, как многое изменилось. Если до июльских дней банкиры и финансисты были здесь редкими гостями, сейчас трудно было сказать, кто преобладал: представители банковского и коммерческого мира или титулованные бездельники. И в обращении гости стали проще, свободнее. Г-жа де Мурье, чуткая ко всему, что касалось моды, уловив этот тон, мгновенно его подхватила и, если раньше, объявляя того или иного гостя, лакей неукоснительно добавлял титул и частичку «де», теперь он чётко произносил: «мадам и мосье такие-то». «Когда это успела госпожа де Мурье наставить своего лакея?» — удивлялась про себя Люсиль.

Насколько она могла судить, разговоры вертелись главным образом вокруг всевозможных биржевых сделок, заграничных займов, королевского бюджета.

Хотя прошло почти полгода со дня коронации, кое-кто из гостей всё ещё обсуждал детали этого пышного празднества.

— Говорят, что Луи-Филипп короновался с такой же пышностью, как Карл Десятый. Чего только не было на коронации — гремела музыка на всём пути продвижения короля, фейерверк был грандиозный… На королеве было платье… И какое дорогое!

— Да, но разница, и большая, в том, что Карл Десятый короновался в Реймсе, как велит традиция французских королей, — перебила хорошенькая м-ль Бриду. — А Луи-Филиппу надели корону в Париже.

— Что ж, корона остаётся короной… И всё-таки платье королевы, пусть она блистала в нём не в Реймском соборе, а в Парижском, было всё заткано жемчугом и бриллиантами… Представляете себе, сколько оно стоило казне…

Продолжения разговора о стоимости королевского платья Люсиль не пришлось услышать, так как раздавшийся внезапно голос хозяйки перекрыл все остальные голоса:

— В четверг я была в театре «Нувотэ» на первом представлении пьесы «Мы все солдаты!». Вы не можете себе представить, как правдиво играли актёры! Сидя в ложе, мы почувствовали себя перенесёнными на улицы в июльские дни. Бои, солдаты — всё было так натурально, ещё минута, и я поверила бы, что ружья направлены на нас и сейчас выстрелят… Бррр… прямо мороз по коже подирает, как вспомню. Но какие отважные эти студенты Политехнической школы, сражавшиеся бок о бок с солдатами! А звуки «Марсельезы»!.. Поистине это было чудесное зрелище…

Люсиль с трудом скрывала своё негодование. «Легко теперь г-же де Мурье восторгаться “Марсельезой”!»

А м-ль Бридо не преминула спросить сладким голосом:

— А что вам больше понравилось — студенты или «Марсельеза»?

— Конечно, студенты, — услышала Люсиль знакомый голос и смех. — Ведь они всё ещё остаются героями дня!

Знакомый смех и голос принадлежали Воклеру.

Люсиль едва пересилила себя, чтобы не встать и не уйти. Всё она готова была перенести здесь: пошлые разговоры, неприятное ей внимание молодых людей — гостей салона, рассматривавших её с нескрываемым восхищением, но Воклер… Она не видела его с того дня, как он с ней «рассчитался», и надеялась, что больше не увидит никогда.

Воклер сразу её заметил и обратил внимание на то, как она красива. Выступая в роли работодателя и соавтора, он и не задумывался об этом. А сейчас его поразила внешность Люсиль.

Он поспешил подойти к ней:

— Мадемуазель Менье, я слышал о вашем горе… Примите мои искренние соболезнования. Утешайтесь тем, что революция требует жертв, что мы обязаны ей…

Он говорил ещё и ещё. Люсиль наклонила голову, машинально разглядывая белую гвоздику, лежавшую на её коленях. До неё доносились как сквозь туман отдельные банальные слова: «Их не забудут потомки!», «Как хорошо эти гвоздики и ваши белые руки оттеняют чёрный цвет вашего платья!»

К счастью для Люсиль, один из молодых людей, впервые приглашённых в салон г-жи де Мурье, отрекомендовавшись, попросил разрешения сесть подле Люсиль и начал с ней светскую беседу, показавшуюся ей после речей Воклера менее пошлой.

Она изредка отвечала своему собеседнику, ничего не значащими словами: «Да что вы!», «Неужели?», «Может ли быть?» — а сама сосредоточенно думала только о том, что замена одного короля другим ничего не изменила или изменила очень мало. Так же тяжело работает наборщик Клеран, Ксавье безуспешно ищет места, парижские рабочие не получили ничего. Дядя Анри вот-вот останется без работы, потому что, пишет он, безработица подступила к лионским шёлкоткацким мастерским. Катрин остаётся недоучкой, потому что нет денег её учить… Здесь же баронов и графов сменили банкиры, дельцы, у которых кошельки набиты деньгами. На их жёнах такие же дорогостоящие наряды. А Мишель погиб… Ксавье ранен, и рядом с ним погиб Морис. И Жерома, который так чудесно декламировал, нет в живых!

— Госпожа и господин Горан! — провозгласил лакей.

Подняв глаза, Люсиль увидела Жанну Горан во всём сиянии её красоты, драгоценных камней и роскошного туалета, а рядом с ней и Горана, которого видела впервые.

Хотя Воклер едва ли не первый узнал о браке Жанны с Гораном, увидев её здесь, он с горечью вспомнил, что она обманула его надежды. Этот блеск, это богатство ослепили его. Ну погоди, бездушная красавица, не думай, что я сложил оружие, потому что ты мне отказала! Ты вовремя нашла «человека будущего», но и я не промах… Твой «человек будущего» создал тебе беззаботную жизнь, без которой ты не можешь существовать, но славы и блеска твоему имени он не придаст…

Воклер бессознательно перевёл взгляд с Жанны на Люсиль. «Пожалуй, ещё вопрос, кто из них красивей. Конечно, Люсиль, если нарядить её в такой же дорогой наряд! Я, кажется, слишком рано отказался от неё, но ошибку исправить пока легко. Ведь поэзия не умерла. Остаётся много других тем, кроме политической критики. В том же самом салоне г-жи де Мурье песенки Воклера, задушевные, хватающие за сердце, зазвучат не хуже, чем политические. Хорошо, что я щедро расплатился с Люсиль, и она не имеет ко мне никаких денежных претензий. Но вообще-то я поторопился. Конечно, с ней надо быть осторожным и деликатным, не забывая о её трауре. Однако опасность в другом. Она в любую минуту может выйти замуж, а тогда прости-прощай песни! От родителей она могла скрывать свою “тайну”. Но она не такая, чтобы устраивать свои делишки по секрету от мужа. Да ещё захочет ли муж? Нет, времени терять нельзя. Надо действовать не откладывая!»

И Воклер направился к Люсиль, но по дороге его остановила Жанна.

— Вальдек! Давненько я вас не видела. Вы, кажется, знакомы с моим мужем?

Мужчины церемонно раскланялись.

— Что вы поделываете? Я решительно соскучилась без вас. Когда вы снова заговорите голосом ваших песен? Что вы пишете сейчас?

— Поэму, — без запинки ответил Воклер.

— Как интересно! Ты слышишь, Жорж? — обратилась она к мужу.

— Ну что ж, издательство, которое я представляю, не отказывается и не будет отказываться и впредь от интересных новинок. Милости просим! — корректно отозвался Горан.

Люсиль не слышала, о чём говорят Воклер и Горан, но её вдруг охватило непреодолимое желание бежать скорей из этого салона, бежать, чтобы больше не возвращаться сюда никогда. Ей стало невтерпёж от этих пошлых, циничных людей. Эти разговоры об участниках июльских дней — студентах, рабочих, проливавших кровь, — разговоры между двумя глотками шампанского, вперемежку со сплетнями о новых увеселениях и о платье королевы! Правы Ксавье и Клеран, когда говорят, что все эти люди с лёгкостью воспользовались плодами побед рабочих, бедноты, студентов. Сами же они отсиживались за запертыми ставнями, ожидая минуты, когда на улице не останется баррикад…

Задумавшись, Люсиль не заметила, как опять подошёл Воклер. Она не слышала ни того, что он сказал ей, ни того, что говорил молодой человек, сидевший рядом. Они и продолжали бы беседовать так, если бы г-жа де Мурье не подозвала Люсиль. Беседуя с женой владельца текстильной фабрики, она захотела щегольнуть своей начитанностью. Начала говорить о каком-то английском романе и вдруг забыла фамилию автора и название романа. Ей срочно понадобилась помощь компаньонки.

Люсиль была рада возможности покинуть общество молодых людей, ставших ей невыносимыми.

Улучив удобную минутку, г-жа де Мурье шепнула ей с видом заговорщицы:

— Вы очаровали вашего собеседника. Имейте в виду, это виконт де Шатодо. Не забудьте, что он очень богат, а мы хорошо знаем, что возвращаются не только капиталы, но и титулы!..

Вокруг Воклера между тем образовалась целая стайка почитательниц. И Люсиль поневоле услышала его разглагольствования.

— Неужели вы не подарите нам новых песен? — ворковала молодая девица в розовом платье с оборками.

— Ведь жизнь, что ни день, подсказывает нам такие интересные сюжеты, — говорила другая, кокетливо наклоняя головку в сторону Воклера. — А истинные поэты никогда не перестают дружить с музой!

— С песнями пока кончено. Я дал зарок! — уверял Воклер. — Я дал слово одной красавице, что больше писать не буду.

— Как интересно! Как романтично! — восхищались девицы.

Брошенный украдкой на Люсиль взгляд Воклера вызвал краску на её лице. Но покраснела она не от смущения, а от гнева. Восхищение гостей г-жи де Мурье поэтическим даром Воклера, его неуместные слова о данном зароке — право, это было уже слишком!

Люсиль недолго оставалась одна со своими размышлениями. Она успела отказать в танце двум или трём молодым людям, как вдруг возле неё опять оказался Воклер.

— Я не смею приглашать, вас на танец, принимая во внимание ваш траур, мадемуазель Менье. Но, надеюсь, могу предложить вам мороженое? — И, не дожидаясь ответа, Воклер повернулся, мгновенно исчез и так же мгновенно вернулся с круглой вазочкой, на которой лежало красиво разукрашенное мороженое разных цветов.

Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто, кроме Люсиль, его не слышит, он заговорил голосом, который пытался сделать тёплым и задушевным:

— Мадемуазель Люсиль, я хорошо понимаю ваше горе… траур… Но и для горя есть лекарство — это отдаться вдохновению. Мы с вами слишком рано сложили наше оружие — песню. Давайте попробуем писать лирические песенки. Любовь не только радость и счастье. Ведь она несёт с собой и страдание! Так неужели мы не сможем петь о том и о другом?

Люсиль с трудом сдержалась, чтобы не наговорить дерзостей Воклеру. Она посмотрела ему прямо в глаза и спокойно сказала:

— Благодарю вас, я очень польщена. Но от писания стихов отказалась навсегда. — В голосе её прозвучала лёгкая ирония, когда она добавила: — Я дала зарок!