Удивляясь, что Ксавье не пришёл к ней, как обещал, и не подозревая о том, что он был у неё в день, когда Воклер явился просить её руки, Люсиль решила сама поговорить с ним и рассказать о сватовстве Воклера. Но не успела. Её как обухом по голове ударила весть о том, что Ксавье уезжает в Лион на год, а может быть, останется там и дольше, если понравится хозяину.

И сказал он об этом не тогда, когда они были наедине. Ксавье пришёл к ним с прощальным, визитом именно в тот час, когда заранее знал, что найдёт в сборе всю семью: Жака, Бабетту, Люсиль. Он рассказал о предстоящей интересной работе, поблагодарил Люсиль за то, что она взяла на себя заботы о Катрин, просил не забывать также и Франсуа. И всё.

В ответ Люсиль еле выдавила из себя вежливые слова. И только после ухода Ксавье дала волю слезам.

Ксавье уехал… Время без него тянулось медленно и томительно.

Люсиль чувствовала глубокую душевную опустошённость.

Писать стихи и песни она сейчас не могла. Иногда она всё же садилась за стол и пробовала поделиться с людьми тем, что так мучительно переживала она сама, её родные и близкие. Ей хотелось рассказать, каким лучом света были для них Три Славных Июльских дня и сколько разочарований они принесли с собой, какую скорбь внесла смерть Мишеля в их дом. Но слова, вылившись на бумагу, становились тусклыми и казались ей ненужными, почти кощунственными.

Горько усмехаясь, вспоминала она совет Воклера слагать стихи о страданиях любви и лунном свете. Что ж, может быть, как раз теперь она знала бы, какими словами говорить о неразделённой любви!

Ещё до отъезда Ксавье Люсиль начала заниматься с Катрин письмом и арифметикой. Против ожидания, Катрин охотно согласилась и с большим рвением взялась за уроки. Но двух вопросов нельзя было касаться в беседе с ней: Мишеля и религии. Люсиль сразу же поняла бесплодность попыток говорить с ней о её монахинях и решила, что время для этого ещё не пришло. Надо подождать.

И вдруг грянула весть о лионских событиях. Она мгновенно облетела весь Париж. О них толковали по-разному в разных кругах.

Жак, которого, казалось, ничто не могло вывести из состояния мрачного отупения, на какое-то время очнулся. Но лишь на короткий миг.

Тут подоспело письмо Ксавье. Он сообщал об аресте главарей восстания Анри и его товарищей и о том, что их ожидает суд. Надо нанять адвоката, и желательно парижского, а не лионского. Для этого нужны деньги, а в Лионе их нет и не будет.

Конечно, можно было незамедлительно отправить деньги Ивонне. Но Бабетта и Люсиль решили, что Жаку надо самому съездить в Лион и на месте решить, как действовать. Да и Ксавье хотя прямо не писал, чтобы Жак приехал, но давал понять, что его присутствие в Лионе было бы очень полезно.

Долго уговаривать Жака не пришлось.

Люсиль тем временем обошла своих богатых знакомых и собрала не малую сумму для обездоленных ткачей. К ней она добавила триста франков, полученных за песни от Вальдека, и почувствовала облегчение. Эти деньги её тяготили. А семьям лионских рабочих они ещё как пригодятся!

Что, если и ей поехать в Лион вместе с отцом? Она будет ему там хорошей поддержкой и помощью. В Лионе Ксавье… Может быть, затаённая надежда увидеть Ксавье после долгой разлуки и заставила Люсиль действовать так стремительно. Как бы там ни было, она высказала своё желание вместе с отцом поехать к Ивонне.

И Франсуа, и Клеран одобрили решение Люсиль и обещали взять на себя все заботы о Бабетте. Жаку будет легче вдвоём с дочерью.

Материнское сердце Бабетты чувствовало, что Люсиль хочет поехать в Лион не только для того, чтобы помочь отцу. Ведь в Лионе Ксавье!

И в доме Менье началась усиленная подготовка к отъезду отца и дочери, никогда не покидавших своего крова.

И вот Люсиль в Лионе в семье своего дяди Анри, которого никогда не видела.

Молодую парижанку Ивонна встретила сурово. Люсиль вошла первая, Жак замешкался у тележки, нагружённой корзинками и пакетами со съестными припасами для голодающих ткачей.

Люсиль остановилась на пороге: так вот в какой лачуге ютится семья дяди!

— Я Люсиль, дочь Жака Менье, тётя Ивонна!

— Входите, барышня, не бойтесь. Вы увидите своими глазами, как живут лионские каню.

Слово «барышня» больно кольнуло Люсиль. Жак всегда, вопреки сопротивлению Анри, помогал ему и его семье, но ведь это была капля в море.

Люсиль не могла отвести взгляда от Ивонны. В молодости она, вероятно, была красивой. А теперь увяла, постарела раньше времени, и только чёрные глаза горят как угли.

На полу возятся двое младших сыновей Анри, играя с самодельными игрушками, а старший, Теофиль, сидит у потухшего очага и волком смотрит на неё из угла.

«Ведь он почти ровесник Мишеля! — подумала Люсиль и мысленно представила себе рядом с этим угрюмым мальчиком обаятельного, всеми любимого Мишеля. — Боже мой! Боже мой! Мы живём в Париже, у нас такая обеспеченная жизнь!..»

Её раздумья прервал приход отца.

Взвалив себе на плечи большую корзину, в которой была и одежда, и съестные припасы для семьи брата, Жак еле протиснулся в узкие двери.

— Здравствуй, Ивонна! Не узнаёшь?

Жак бодрился, стараясь казаться спокойным. Ивонна, подавленная своими заботами и горем, тут впервые осознала величину несчастья, свалившегося на голову деверя. «Он стал совсем седой», — пронеслось у неё в голове, и она сказала, отвечая своим мыслям:

— Да, годы не красят человека… — Она побоялась сказать «горе». Оглянувшись по сторонам, она добавила: — Садись, ты устал с дороги, да и вы… — Она подумала немного, но никак не назвала Люсиль, только указала ей на ветхий стул.

Но Люсиль, поблагодарив, села не на стул, а на деревянную скамейку, стоявшую близ того угла, где сидел, скрючившись на полу, Теофиль.

— У тебя нет сестры, Теофиль, одни братья. А ведь я твоя сестра, только не родная, а двоюродная, но это всё одно. Я знаю, чувствую, что мы будем друзьями.

Но Теофиль дичился парижанки. И тогда Люсиль вспомнила о привезённых из Парижа гостинцах, раскрыла один из пакетов и вытащила пряники и леденцы. Малыши стали с жадностью их есть, и даже Теофиль сумрачно протянул руку к леденцам.

Люсиль смотрела, как едят дети, и думала: «Взять Теофиля в Париж означало бы лишить Ивонну опоры и поддержки, как бы ни кончился судебный процесс над ткачами. Но определить Теофиля в лионскую школу — это долг её родителей, самой Люсиль».

В первый же день Жак и Люсиль отправились в Лион к знаменитому местному адвокату Пьеру Бистремо.

Ивонна знала наперечёт все нужды ткачей, могла сразу сказать, кто нуждается больше всех, кто давно без работы, кто болен, кто немощен и стар. Поэтому парижанам пришлось подчиниться, когда Ивонна сама распределила «по справедливости» привезённые деньги и продукты между семьями ткачей, не оставив своей семье ни лишнего франка, ни лишнего куска хлеба.

Дни шли за днями. Парижане показали себя такими деятельными и так хорошо понимающими беду лионских ткачей, что преграда, которая поначалу возникла между приезжими и Ивонной и её друзьями, постепенно рушилась, и парижский наряд Люсиль, хоть и скромный, но так отличавший её от всех, уже не отпугивал местных жителей.

С Ксавье Люсиль виделась несколько раз, но всегда на людях, то ли когда у Ивонны были жёны ткачей, то ли когда к Жаку приходили сами ткачи.

В первый раз, когда Ксавье увидел Люсиль у Ивонны в доме, он ещё ничего не знал о её приезде в Лион и не поверил своим глазам. И всё же это была Люсиль: и не во сне, а наяву. Ксавье всё ещё ждал, как парижский хозяин решит его судьбу, а пока что усердно ходил в контору и мог навещать Ивонну только по вечерам.

Чем ближе Люсиль знакомилась с Теофилем, тем сильнее хотела завоевать его сердце. Она вспоминала свой недавний опыт с Катрин. Правда, Катрин жила в иных условиях, чем Теофиль. И всё же девочка была настроена своими монахинями против всяких «светских» занятий и держалась особняком от всех близких. А вот прошло совсем немного времени, и она полюбила уроки Люсиль, с нетерпением их ждала. Может быть, Люсиль удастся найти путь и к сердцу Теофиля?

Люсиль пробовала разговаривать с ним на разные темы, но мальчик чаще всего просто отмалчивался.

— Ты умеешь читать, Теофиль? — спросила его как-то Люсиль, видя, как неумело держит он в руках одну из привезённых Жаком книжек.

Они были одни, взрослых дома не было, ребятишки играли в углу. Света не зажигали из экономии освещения.

— Я умею читать, писать и считать, — с гордостью ответил Теофиль. — Отец выучил меня, когда я пошёл на работу в мастерскую. Там мне пригодилось, что я хорошо знаю счёт. А потом… и у отца времени не было со мной заниматься, да и самому мне было недосуг.

Люсиль поняла, что книгой можно заинтересовать Теофиля, и стала рассказывать ему, как её отец, а его дядя Жак пришёл когда-то в Париж из деревни, как он попал в книжную лавку, а потом и сам стал владельцем кабинета для чтения. О том, какие интересные книги бывают у отца. О чём только они не рассказывают!

Теофиль ловил каждое слово Люсиль. Особенно поразило его, что бывают такие библиотеки или кабинеты для чтения, где на полках стоит множество книг. И каждый может прийти, записаться, внести совсем немного денег и приходить туда и читать, сколько заблагорассудится. Да, но если человек занят у ткацкого станка, у него и времени не будет пользоваться таким вот кабинетом?

Незаметно для самого себя Теофиль стал рассказывать сначала о том, как они жили, когда была работа, потом как всё изменилось, когда их уволили всех по очереди. А потом, увлёкшись, он перешёл к тому, как началось восстание, ведь он сам был его участником, и в его детской памяти ярко и выпукло сохранилось всё, что он видел и наблюдал. И если мать его, рассказывая о том же, скупилась на подробности, передавая только главное, Люсиль, по рассказам мальчика, могла себе представить яснее, как всё было.

Странное дело. По мере того как рассказывал Теофиль, в ушах Люсиль начинал звенеть сначала мотив, затем слова… Неужели она напишет песню?

— Рассказывай, рассказывай! — просила она Теофиля.

Он говорил очень подробно и вдруг попросил:

— А теперь… расскажите о вашем брате… ведь он погиб на баррикаде… во время парижских боёв?

Сердце сжалось у Люсиль при упоминании о Мишеле. Но она сказала ровно, как всегда:

— Я ведь просила тебя называть меня на «ты». Мы как-никак брат и сестра. А насчёт Мишеля… Он был твой ровесник.

И Люсиль, с любовью и печалью, начала рассказывать, каким Мишель был в жизни и каким остался в её памяти, что он делал и что любил, как хотел жить, когда станет взрослым. Как родители назвали его Мишелем по имени Мишеля Гамбри — одного из участников восстания против фабриканта Ревельона. И ещё о том, как её брат опасался, что не оправдает своего имени, не будет таким отважным, как Гамбри. А погиб он от пули королевского солдата, когда, не зная страха, перевязывал раненых под непрерывными ружейными залпами.

Долго и горячо говорила Люсиль. И Теофиль слушал, не перебивая, не шевельнувшись ни разу, и книжку, которую он держал, казалось, нельзя было вырвать из его рук.

— Конечно, Мишель может быть для всех примером, — наконец вымолвил Теофиль, с трудом, как будто кто-то стиснул ему горло. — Я был на улице с рабочими, когда убили Жана, Раймона, Поля… Я не прятался, не думайте, и не струсил, не бежал никуда… Просто пули меня не достали. Мне, значит, повезло, говорят наши рабочие.

— Да что ты, Теофиль, мне и в голову не приходило, что ты струсил… Я знаю, ты не из таких…

Глаза Теофиля засветились от удовольствия.

— Мы написали на знамени: «Жить, работая, или умереть, сражаясь» — ведь это потому, что без работы жить невозможно.

Теофиль говорил, а перед глазами Люсиль возникала вся недолгая история борьбы лионских ткачей. Она, казалось ей, отразилась в словах, которые ткачи вывели на своём знамени, и в голове Люсиль сами собой складывались слова: «С утра до ночи твоя работа, с утра до ночи твоя забота».

— Да вы меня не слушаете, — разочарованно произнёс Теофиль, заметив, что Люсиль больше не смотрит на него, а выражение лица сосредоточенное, как будто она его и не слышит.

— Что ты, что ты, Теофиль! Мне просто захотелось спеть тебе песню о каню.

— Песню? Да разве о каню есть песня? Кто же её сложил?

— Ты можешь подхватить мотив?

— Нн-не знаю, но насвистать могу. Я хорошо свищу.

— Давай!

Щёки Люсиль разрумянились, глаза заблестели. Она запела:

Теофиль глядел на неё с удивлением и восторгом.

— Кто это сочинил?! Ну, давайте ещё раз. Пожалуйста.

— А ты же обещал подпевать?

— Хорошо!

Люсиль начала снова, на этот раз уже более уверенная в мотиве, который только начал у неё складываться.

Теофиль очень точно вторил ей свистом.

Когда Люсиль кончила петь, Теофиль не удержался и совсем по-детски спросил:

— Как же вы так поёте? Откуда взялась музыка? А кто песню написал? Я хочу сказать, слова к музыке?

— Теофиль, песню я написала сама, и слова, и музыку к ней. Только никому не надо это рассказывать… пока. Мне надо сесть и привести всё в порядок, чтобы получилась настоящая песня, пока это только набросок… Понимаешь? И молчок, чтобы никто не знал…

— Но я хочу её выучить…

— Дай мне закончить. Обещаю, что научу тебя её петь по всем правилам. Только я должна над нею ещё хорошенько подумать. А для этого нужно время… Но, скажи мне, она тебе и вправду понравилась?

— Очень! — горячо сказал Теофиль. И смущённо добавил: — А можно, я что-то вам скажу?

— Ну конечно, говори всё, что думаешь.

— Вы сказали… вы говорили, что написали песню про каню. А мы, — на слове «мы» Теофиль сделал ударение, — мы не любим, когда нас называют каню. Песня-то хорошая, а название не годится, — добавил он с уверенностью.

— Ты прав! Тысячу раз прав, Теофиль! Да ведь я обмолвилась. В уме я её называла «Песня о лионских ткачах». Годится?

Люсиль могла и не дожидаться ответа. Лицо Теофиля красноречиво говорило о том, что он готов слушать песню о ткачах без конца и подпевать, когда и где будет возможно.

Через три дня Жак объявил Люсиль, что послезавтра они должны возвратиться домой. Всё, что можно было сделать в Лионе, сделано. Отношения с Бистремо налажены, а когда назначат день суда, приедет ещё и адвокат из Парижа.

Ксавье все эти дни не заходил к Ивонне. «Что ж, и здесь, в Лионе, не удалось нам поговорить!» — думала с горечью Люсиль.

Теофиль часто насвистывал мотив, а потом стал подпевать и слова песни о ткачах, что давало Люсиль большое удовлетворение. Однако показать песню Ивонне или другим ткачам и ткачихам, о чём Теофиль просил неоднократно, Люсиль не соглашалась.

В то утро, которое стало для неё таким памятным, она отправилась с отцом и Ивонной к Бистремо.

Как только они ушли, Теофиль уселся в уголке и начал напевать так полюбившуюся ему песню. Сначала он напевал себе под нос, а потом Гектор и маленький Ив стали просить его спеть погромче. Теофиль охотно согласился и запел во весь голос.

— Что это ты поёшь, Теофиль?

Ни он, ни младшие братья не услышали, как хлопнула входная дверь, и очнулись они только тогда, когда увидели стоящего рядом с ними Ксавье.

— Что это ты поёшь, Теофиль? — повторил свой вопрос Ксавье.

Мальчик посмотрел на Ксавье. Парижанин не ткач, но от него не должно быть секретов. Он «свой», решил Теофиль. И потому ответил с гордостью и достоинством:

— Песню о ткачах. Её сочинила моя сестра.

— Какая сестра?

В голосе Ксавье слышалось неподдельное удивление.

— Моя парижская сестра… Люсиль Менье. Она и слова сочинила сама, и мотив. Хотите, я вам спою ещё раз?

— Конечно! — воскликнул Ксавье. И так как мальчик запел не сразу, повторил настойчиво и возбуждённо: — Пой же! Пой!

— Теофиль, ведь я же тебя просила!

Люсиль услышала громкий голос Теофиля, ещё подходя к дому. Она надеялась, что Теофиль один и потому так распелся, а вдруг с ним оказывается Ксавье.

Ксавье бросился к Люсиль, схватил обе её руки и скороговоркой выпалил:

— Люсиль! Я всё понял! Всё знаю и верю в тебя! — Обернувшись к мальчику, от удивления раскрывшему рот, он спросил: — Ты видал когда-нибудь глупого-преглупого человека?.. Нет?.. Так вот погляди на меня. Правда, сразу видно, какой я глупый?

— Да… нет… не сразу, — смущённо промямлил Теофиль.

— Я глупый, совсем глупый и не боюсь в этом признаться. — Ксавье так заразительно рассмеялся, что и Люсиль, не удержавшись, стала ему вторить.

А Теофиль во все глаза глядел на них обоих, не зная, что и подумать.

— Но я не только глупый, Теофиль, я ещё и самый счастливый человек на свете… хотя господин Куантро высказал наконец своё мнение. Я уволен. — Ксавье как будто обращался к Теофилю, но было очевидно, что, кроме Люсиль, он никого и ничего не видит. — Об этом-то я и пришёл рассказать. Я возвращаюсь в Париж вместе с вами… вместе с тобой, Люсиль!

Спохватившись, что они не одни, он снова обратился к Теофилю:

— Песня Люсиль хороша! Правда? Но она говорит о том, что было. А мы надеемся, что всё будет иначе. Люсиль написала о беспросветной жизни ткачей. А теперь напишет о восставших ткачах. О ткачах, добившихся победы. Ты, может быть, не знаешь, Теофиль, но песня «Марсельеза» прославила город Марсель. Её сочинил офицер Руже де Лиль. Я верю, что Лионезу — песню, посвящённую Лиону, — напишет твоя сестра Люсиль. Ей это по силам. Ты, Ив и Гектор, вы будете её петь и многие другие тоже. Её будут петь даже тогда, когда мы с Люсиль состаримся… Как ты думаешь, она напишет?

И Теофиль без раздумья ответил:

— Напишет!