Как и её брат, Мишель, Люсиль не уставала слушать рассказы отца о великих днях 1789 года. Хотя и после них Жак был свидетелем важных политических событий, в его памяти ярче всего запечатлелось начало революции.

Как увлекательно рассказывал он о Робеспьере и Марате, о женщинах, принимавших деятельное участие в революции. И Люсиль впитывала в себя слова отца. После его рассказов она брала свой альбом для рисования и делала наброски уличных сцен Парижа дней революции, их участников — таких, какими они ей представлялись. И отец всегда горячо одобрял Люсиль, восхищаясь силой её воображения. «Уж не так я хорошо рассказываю, — говорил он, — а ты как будто всё видела собственными глазами».

Люсиль была одарена разносторонне.

Стены маленькой квартиры Жака и Бабетты Менье не раз оглашались монологами Федры и Андромахи, которые произносила в своей комнате Люсиль звучным, музыкальным голосом.

Сколько пьес она помнила наизусть, особенно если они были в стихах! Она могла без устали разыгрывать отдельные сцены, читать диалоги разными голосами. А арии? Она распевала любую, самую сложную, запоминая мелодию с одного-двух раз. Часто она придумывала новый текст к известным мотивам или, наоборот, подбирала аккомпанемент к понравившемуся стихотворению. В последнее время Люсиль увлеклась импровизацией. Она придумывала тему и мгновенно сочиняла песню: слова и мотив. Но никому не говорила об этом, да никто и не догадывался. «Поёт как птица небесная!» — говорили все кругом, а откуда она берёт тексты песен, её близким не приходило в голову. Ведь в Париже все поют.

Умение петь, писать музыку для песен, обладать мелодичным голосом, музыкальной памятью, наконец, хорошей внешностью — достаточно ли всех этих качеств, чтобы любой ценой добиваться сцены?

Люсиль хорошо знала, какой отпор встретит со стороны родителей. Хотя они и были передовыми людьми, но театральное искусство было им чуждо. Особенно их пугала обстановка, царившая за кулисами. Они считали, что в театре всё решает протекция. Чтобы стать актрисой, одного таланта недостаточно. Самая одарённая актриса оказывается бессильной перед сетью интриг, сплетен и подкупов.

Жак и Бабетта, в назидание дочери, не раз рассказывали ей о грязных театральных нравах, но Люсиль ничто не могло расхолодить. Однако прямо поставить перед родителями вопрос о своём внутреннем решении стать актрисой она не решалась.

Если бы только она могла, пусть не своими, а написанными кем-то другим словами, но громко на весь зал сказать о справедливости, о том, что добро должно победить зло… Сказать так убедительно, чтобы сердца слушающих её зажглись тем святым огнём, который подвигает людей на свершение великих дел во имя правды.

Иногда, читая вслух понравившийся ей драматический отрывок, Люсиль думала: «Выйти вот так на сцену и прочитать монолог какой-нибудь героини драмы или трагедии. Все глаза устремлены на тебя, на тебя падает свет… Ты трепещешь от страха и восторга! Но есть ли у меня такая сила чувств, которая заставит кого-то другого затрепетать с такой же силой?! Да! Должна найтись во мне такая сила! Иначе я не рождена актрисой!»

За всю свою жизнь Люсиль видела всего пять-шесть пьес в театрах Французской комедии и Одеона. Родители знали, какой это для неё праздник. Но они не представляли себе, что, улучив свободную минуту и низко опустив на лоб чёрную шёлковую шаль, чтобы не быть узнанной, Люсиль спешит к сердцу театральной жизни Парижа — бульвару дю Тампль: в то время он был средоточием множества маленьких театров. Здесь прямо на площади совершались театральные сделки, завязывались театральные знакомства, продавались по дешёвке контрамарки на самые интересные спектакли.

Люсиль не принимала ни в чём участия. Даже контрамарки купить она не могла, потому что ей пристало появляться в театре только в сопровождении родителей, и то, когда они найдут это своевременным и возможным.

И всё же… Мимо неё, совсем рядом, проходили в толпе известные актёры и актрисы. Она знала их имена. Вечером в театре они будут вызывать у зрителей бурю аплодисментов. Со сцены они будут произносить, те зажигающие сердца монологи, которые она повторяет наизусть в тиши своей комнаты и так жаждет произносить сама для публики. Они сольются со зрителями в одной общем чувстве и хоть на мгновение составят с ними одно целое. И вот Люсиль видит этих актёров, этих чудодеев рядом с собой, слышит их голоса… Пусть она и не решится никогда, но может с ними заговорить… И то, что они сейчас совсем близко от неё, наполняло её безмерным счастьем.

С кем же посоветоваться, у кого искать понимания, когда самые, казалось бы, близкие ей люди — отец и мать — не хотят ей помочь? Брат Мишель — настоящий хороший друг — иной раз высказывает мысли, которые под стать взрослому. И всё-таки он ещё ребёнок и не может помочь ей советом. Ксавье…

Никто официально не объявлял Ксавье женихом Люсиль, но Франсуа и оба Менье про себя считали брак Люсиль и Ксавье делом решённым. Это вытекало само собой из отношений родителей и детей. Люсиль и Ксавье связывала нежная дружба с детских лет. Ксавье был старше на четыре года и, когда они были детьми, относился к Люсиль покровительственно, так же, как к Катрин, оберегая и ту, и другую. Когда же оба подросли и Люсиль превратилась в красивую, обаятельную девушку, Ксавье полюбил её. Сделав свой выбор, он ни на кого больше не обращал внимания, но и ей никогда не говорил открыто о своей любви. Он хотел окончить школу, стать независимым от отца и тогда прийти к ней просить, чтобы она стала его женой. Но надо сперва кончить школу! Как долго ждать! Много раз ему хотелось забыть все условия, какие он сам себе поставил, и просто сказать Люсиль, как он её любит, как она ему дорога, как жизнь без неё не имеет для него цены! Но робость, которая охватывала его каждый раз при виде Люсиль, останавливала его. Он твёрдо знал, что Люсиль доверяет ему, дорожит его дружбой. Но любит ли она его? «Вот если бы в тот день в “Королевском кафе” я набрался смелости и сказал ей… Может быть, она и ответила бы мне “да!”. Но я не сказал…»

Как относилась к нему Люсиль? Он нравился ей, но она не задавала себе вопроса: любовь ли то чувство, какое она испытывает к нему. Она считалась с его мнением, знала, что он пользуется уважением товарищей-студентов. Они частенько приходят к нему за помощью и советом.

Люсиль могла о многом говорить с Ксавье, и ей казалось, что они понимают друг друга. Но разговоры Люсиль о театре он как-то не принимал всерьёз и отшучивался каждый раз, когда заходила речь о сцене. Это обижало Люсиль. Но она оправдывала Ксавье тем, что он, как и родители, не сознаёт, насколько созрело в ней решение посвятить себя театру.

Сегодня она решила поговорить с отцом напрямик.

Может быть, толчком к этому решению послужила рецензия на игру знаменитой актрисы м-ль Дорваль, которую накануне прочла Люсиль. Рецензент подробно описывал все движения, модуляции голоса актрисы. Он писал о неизгладимом впечатлении, оставленном её игрой, о вспышках рукоплесканий, которые то и дело прерывали её монолог. Люсиль, лишённую возможности увидеть своими глазами Дорваль, ошеломила эта статья об актрисе. Вот как можно слиться со зрителями, как можно дышать с ними одним дыханием!

Люсиль представила себе, как вечером отец вернётся из книжной лавки, вымоет руки, снимет костюм и наденет домашнюю блузу. Вот тут она и подойдёт к нему, пока мать возится в кухне. Разговор состоится без неё. И даже, может быть, это к лучшему. Её будет легче уговорить, когда отец даст согласие. У Люсиль уже были припасены для него «веские доводы». Но как долго ещё ждать до вечера, когда отец придёт домой! Как медленно тянется время!

Она отправилась в комнату, называвшуюся кабинетом отца, где он обычно работал по возвращении из книжной лавки. Кабинет был весь заставлен шкафами, набитыми книгами.

Легко взобравшись на кресло, она вытащила из ряда книг толстый, хорошо ей знакомый том — это и был один из её «доводов».

Найдя нужное место в книге, заложенное закладкой-ленточкой, Люсиль на минуту представила себя стоящей на сцене: она выпрямилась во весь рост, откинула назад голову и начала читать вслух, нараспев, как читают классических авторов французские актёры. По мере того как она читала, увлечённая текстом, она всё больше воодушевлялась, а голос набирал силу.

— «Женщины третьего сословия рождаются в бедности и лишениях, их воспитанием и обучением никто не занимается. Всё, что они узнают в школе, это молитвы, которые их заставляют читать по-латыни, в лучшем случае — по-французски…»

Люсиль замерла, едва успев договорить последнее слово. В дверях она увидела отца, с недоумением остановившегося на пороге.

— Люсиль! Что с тобой? Кого ты убеждаешь?

Люсиль звонко рассмеялась. Минутного замешательства как не бывало.

— Ах, раз так, раз ты невольно оказался моим единственным зрителем и слушателем, так слушай дальше. Самое главное — ещё впереди! — И, мигом преобразившись, Люсиль вновь заговорила громко, как говорят со сцены: — «…Но женщины больше не хотят быть служанками своих мужей, они хотят получить образование хотя бы для того, чтобы помогать мужьям в их работе. А если им выпадет горькая доля остаться вдовами, они сумеют сами достойно воспитать своих детей».

Жак слушал очень внимательно, со всё возрастающим удивлением. Он вглядывался в лицо дочери, будто видел его впервые. Люсиль была возбуждена, и от этого показалась ему ещё красивей. Какой-то внутренний свет озарял её широко открытые сейчас тёмно-синие глаза, придавая чертам лица особую одухотворённость.

— Не узнаёшь, папа? А ведь ты так любишь вспоминать революцию тысяча семьсот восемьдесят девятого года, в которой сам участвовал. Сейчас же ты будто впервые слышишь это воззвание. А меж тем его написали женщины третьего сословия в том знаменитом году!

— Откуда ты это взяла?

— Ну и впрямь ты стал забывчив! Ведь у тебя есть толстенный том со всеми воззваниями тех лет. Там есть всё о женщинах, об их правах… Ну неужели же ты не помнишь? Послушай! Сейчас у нас тысяча восемьсот двадцать девятый год. Прошло сорок лет с начала революции, а изменилась ли женская судьба? Она всё та же, какой была, когда ты вместе с другими шёл, чтобы разрушить ненавистную Бастилию. Для женщины одна дорога — кухня и дети. Если в твоё время ещё были счастливые женщины из народа: участницы революции, писательницы, общественные деятельницы, — то и тогда это были лишь единицы. А теперь только аристократкам позволено устраивать у себя литературные салоны, писать романы и стихи и даже философские труды… А мы? Ты так кичился, что мы — третье сословие. А на что мы годны? Ты сам с твоими передовыми взглядами, даже ты не пускаешь меня вечерами на чердак к дядюшке Франсуа, когда там собираются люди, потому что девушкам не полагается посещать собрания. Вот если я выйду замуж, тогда другое дело — так говорите все вы…

— В самом деле, уж и не знаю, как я запамятовал и не узнал эти строки, — сказал, нахмурившись, Жак. Он насторожился, понимая, что Люсиль укоряет его неспроста, и чувствуя, куда она клонит. — Но почему ты их припомнила? Зачем декламируешь?

— Чтобы научить тебя!

— Меня?

— Ты удивляешься?! Давай поговорим. Да не наспех, не как отец с дочерью, а как друг с другом. Помнится, ты мне это не раз предлагал.

— Охотно! Правда, я забежал домой за «Потерянным раем» Мильтона. Редкий экземпляр. Ты знаешь, я храню его дома. И вот нашёлся покупатель…

— А тебе не кажется, что это перст судьбы. Ты случайно забежал домой, а я не случайно собралась с тобой поговорить. Усядемся же мы на «наш» диван и поговорим как следует.

«Нашим» диваном назывался диван с высокой спинкой. Когда Люсиль была ребёнком, она любила забираться на него с ногами. Сколько интересных историй и сказок выслушала она здесь, сидя рядом с отцом!

— Вот удивится мама! — сказал Жак. — Я не только неожиданно явился днём домой, да вдобавок, ещё не зайдя к ней на кухню, уселся здесь с тобой и болтаю, как будто у нас воскресенье. Так что же ты собираешься мне сказать?

— Хочу сказать то, что вы должны знать… Я хочу пойти на сцену…

— Что? — В горле у Жака пересохло. — Это невозможно.

— Подумай, отец: разве ты сам в своё время не принимал к сердцу судьбу женщин? А когда твоя единственная дочь хочет выйти на свободную дорогу, стать актрисой, вы оба с мамой пугаетесь и готовы сделать всё, чтобы ей помешать?

— Всё, что угодно, Люсиль, только не театр! — воскликнул Жак. — Ты не знаешь, как труден путь актрисы. Театр остался таким же, каким был сорок лет тому назад. Интриги, подкупы, протекция, несправедливость — вот что там царит. Мы, мама и я, как мы тебя ни любим, будем бессильны тебе помочь. Придумай для себя другое дело. К тому же для сцены надо иметь талант, великий талант и вдобавок умение преодолевать все трудности… Ты способна, разносторонне способна, я не спорю с этим. Но уверена ли ты, что природа и в самом деле наградила тебя драматическим талантом?

Люсиль легко спрыгнула с дивана. В углах её рта появилась упрямая складка, которой отец раньше не замечал. А губы слегка дрогнули, когда она чётко произнесла:

— Я хочу быть актрисой! Я буду актрисой!

Исчерпав все доводы и оставив последнее слово за Люсиль, Жак бросился в кухню к жене. Разрумянившаяся от жара печи Бабетта, вся испачканная мукой, бросила скалку, которую держала в руке, и устремилась к мужу.

— Жак, что случилось? Почему ты здесь, а не в лавке?

— У меня-то всё в порядке. Но вот Люсиль… Послушай только, чего она требует.

Видя волнение мужа, Бабетта придвинула ему табурет и, как могла, спокойно выслушала его рассказ.

— Я поговорю с Франсуа! — вскричала Бабетта, когда Жак кончил говорить. — Нечего медлить да раздумывать, надо нам поженить наших детей, и тогда Люсиль успокоится. Ксавье будет учиться ещё год, и Франсуа, конечно, хочет, чтобы по окончании школы мальчик сам встал на ноги, иначе ему не прокормить семьи. Но мы с тобой ещё полны сил. Разве не так? Неужели мы не сможем помочь молодой семье! Пусть они поженятся осенью, когда Люсиль исполнится семнадцать. А до тех пор она будет заниматься приданым, будущим новым хозяйством, и у неё не будет времени думать о сцене.

— Нет, — покачал головой Жак, — наша Люсиль не такая! Она не расстанется со своими мыслями и надеждами. Иногда я думаю: не от меня ли у неё это упорство, строптивость, что ли… Ведь и я когда-то заслужил прозвище Жак-задира. Правда, у неё упорство проявляется как-то мягче. И всё же оно есть, и с ним бороться не легко… Вопрос в том, как это упорство правильно направить.

— Мы сами виноваты, Жак! Люсиль с детства впитала вольнолюбивые взгляды и мысли. Не мы ли её учили, что свобода важнее всего? А теперь вынуждены стеснять её даже в таком вопросе, как выбор жизненного пути?

— Так что же ты предлагаешь — отпустить её на сцену?

— Само собой разумеется, нет!

— Надо занять Люсиль чем-нибудь серьёзным, чтобы она почувствовала всю важность дела, которое мы ей поручим, почувствовала, что оно кому-то очень нужно. Что, если я пока попрошу Люсиль вести конторские книги в нашем магазине? Ты чудесно помогала мне в этом, когда у тебя не было столько домашних забот. Теперь очередь Люсиль.

— Это хорошо, пусть займётся книгами в конторе. Но всё же с Франсуа я поговорю. Пущу в ход все доводы, и он перестанет противиться. — Бабетта задумалась, замолчала на минуту, а потом добавила: — Впрочем, вспомни, Жак, нашу молодость. Мы не ждали, пока мама выберет мне жениха. Мы просто любили друг друга и поняли, что не можем жить врозь… Пусть Люсиль сама объясняется с Ксавье. Мы не должны вмешиваться в их отношения… Мы просто пообещаем ей, что к разговору о сцене мы ещё вернёмся, когда ей исполнится семнадцать. А к этому времени…

Бабетта не докончила фразы. Но так уж повелось издавна, что Жак понимал её с полуслова. Понял он её и на этот раз.