Хотя на баррикаде оставалось еще пятнадцать бойцов, но со стороны можно было подумать, что она покинута людьми. Версальцы не возобновляли атаки, а коммунары бесшумно готовились к последней встрече с врагами.

Лимож возбужденно шагал, выбирая проходы между камнями, бочками и мешками. Несколько раз он останавливался у фортепиано, которое было принесено сюда в качестве заградительного баррикадного материала. Чьи-то заботливые руки извлекли его из груды мешков с песком, обломков мебели, вывесок и бревен, нагроможденных вдоль только что возведенной стены. Около фортепиано стояла даже скамейка. Видимо, кто-то надеялся в часы досуга, в перерыве между боями усладить свой слух нежной мелодией или хотел рассказать на языке музыкальных звуков — самом выразительном языке — о чувствах, влекущих к борьбе, заставляющих рядовых людей превращаться в смельчаков, презирающих опасности и смерть.

Этьен, угадавший намерение Лиможа, снимавшего с раскрытой клавиатуры какие-то предметы, жестом дал ему понять, что сейчас играть не время.

Предрассветный туман рассеялся; из-за туч, густо покрывавших небо, показалось солнце, и лучи его заиграли на нежной зелени широколиственного каштана, случайно уцелевшего, несмотря на стрельбу. Белые цветы его, как длинные свечи, поднимались над стеной баррикады.

Предместье Бельвиль расположено в возвышенной части Парижа, а улица Рампоно занимает в нем одно из самых высоких мест, представляя собой как бы вершину предместья. Лимож поднялся на груду камней и, укрываясь за толстым стволом дерева, рассматривал окрестность. С улицы Фобург-дю-Тампль, находившейся неподалеку, доносилась канонада. Версальцы, заняв больницу Сен-Луи, где вчера еще коммунары владели прочными укреплениями, громили теперь с этой позиции баррикаду на улице Сен-Мор. Кроме баррикады Рампоно, это было единственное укрепление, которое еще оказывало сопротивление.

Но вот выстрелы прекратились. Наступила зловещая тишина.

Этьен сказал, подойдя к Лиможу:

— Мне кажется, наша баррикада — теперь единственный уголок Парижа, где еще сохранилась рабочая власть… Улицу Сен-Мор, повидимому, уже заняли версальцы. Успеют ли наши проникнуть в каморку Кри-Кри незамеченными?

— Смотри, — перебил его Лимож, — на улице Сен-Мор, где еще ночью держалась кучка гарибальдийцев, появился трехцветный флаг. Я должен его сбить.

Лимож навел шаспо; он долго целился. Раздался выстрел.

— Так… — сказал он с удовлетворением. — Заряд не пропал даром.

— Послушай-ка! — обратился к нему Этьен. В тоне его звучал укор. — Во-первых, ты нарушил боевой устав: без моего приказа ты не должен был стрелять. Вот видишь, ты разбудил товарищей раньше, чем нужно. Во-вторых, ты сам просил забыть, что ты поэт, а ведешь себя так, точно ты на Парнасе, а не на баррикаде, окруженной врагами. Твой выстрел, может быть, вдохновит твою фантазию, но нашему делу не поможет…

— Я не понимаю тебя, Этьен, — с жаром возразил Лимож. — Мы с тобой для того и находимся здесь, чтоб будить воображение Франции, а может быть, и всего мира!

— Не спорю. Но нельзя забывать, что через час, а может быть, и еще раньше к нам подойдут враги, чтобы нас уничтожить. Усвой себе, что каждая пуля должна быть обменена на жизнь врага.

Разговор их был прерван молодым коммунаром, который, приблизившись к Этьену, сказал с улыбкой:

— Там пришла какая-то красотка. Она требует, чтобы ее пропустили к командиру.

— А, — весело отозвался Этьен, — это, должно быть, вчерашняя красавица из верхнего этажа пришла за обещанным удостоверением. Пропусти ее. Знаешь, Виктор, — обратился он к Лиможу, когда коммунар скрылся за баррикадными нагромождениями, — быть может, этой простой девушке суждено войти в историю Парижской коммуны или, по крайней мере, в историю баррикады улицы Рампоно. Сделай для нее все, что надо, а я пойду сменю посты… Только разговаривайте потише. Враг должен считать, что баррикада пуста. Пусть они подойдут поближе. Мы встретим их горячо!

Лимож сделал несколько шагов навстречу девушке и остановился. Поэт был поражен: перед ним стояло очаровательное юное существо с глубокими синими глазами, золотыми волосами, маленьким пунцовым ртом и вздернутым носом. Особенно чарующим показалось Лиможу то, что от всей фигуры девушки веяло жизнерадостностью и свежестью. Все это резко контрастировало с суровой обстановкой полуразрушенной баррикады.

В свою очередь растерялась и Жюли, когда вместо Этьена, к которому шла, увидела перед собой стройного молодого человека в бархатной куртке и в кепи федерата. Длинные черные волосы мягко спадали на его плечи.

— Я пришла к тому человеку, который стрелял из моих окон, — начала было она, но запнулась. Улыбка и восторженный взгляд Лиможа смутили ее.

— А разве я не могу заменить Этьена? — спросил Лимож. — Говорите, что вас привело сюда.

— При перестрелке повредили мебель моей хозяйки… — начала Жюли.

— Ах вы, наивное дитя! — засмеялся поэт. — Вы просто забавны! О какой мебели может итти речь сейчас, когда никто не считается с человеческими жизнями…

— Вы не знаете мадемуазель Пелажи, — перебила Жюли. — Если пострадает ее обстановка, она захочет, чтобы я заплатила убытки из своего жалованья. А это значит работать на нее всю жизнь… Это значит, что сестренка Ивонна останется без корсета, который я ей давно обещала, а матери я никогда не смогу купить теплой шали…

— Знаю, знаю, — сказал Лимож, растроганный горячей речью девушки, — Этьен обещал дать вам удостоверение, и оно сейчас будет написано… Как ваша фамилия?

— Жюли Фавар.

Лимож достал из кармана помятый листок бумаги и карандаш. Тщательно разгладив бумажку, он написал: «Удостоверяю, что, вопреки яростному сопротивлению Жюли Фавар, я насильно ворвался в квартиру ее хозяйки, гражданки Пелажи, и обстреливал оттуда версальских солдат. Ответными выстрелами была повреждена мебель. Виктор Лимож».

Прочитав вслух удостоверение, он протянул листок Жюли со словами:

— Это годится?

— Да, благодарю вас, — ответила девушка, краснея.

Но Лиможу было жалко расставаться с новой знакомой, и, чтобы задержать ее, он сделал вид, что еще раз перечитывает бумажку.

Жюли воспользовалась паузой и робко спросила:

— Скажите… почему вы одеты не так, как все… и вид у вас не военный?

Эти слова в устах всякого другого показались бы Виктору Лиможу обидными, но, произнесенные Жюли, они произвели совсем иное действие, придав ей еще большее очарование.

— Я поэт, понимаете… Я пишу стихи, когда ничто не угрожает нашей свободе, и становлюсь воином, как только появляется опасность.

— Стихи — это, наверное, очень хорошее занятие, — сказала задумчиво Жюли и покачала головой. — Но я никогда не читала стихов и еще никогда в жизни не видела людей, которые их пишут…

Это чистосердечное признание окончательно пленило поэта.

— Если мне суждено остаться живым, клянусь, я научу вас любить стихи! — вырвалось у юноши.

— Вы не можете, не должны умереть, — убежденно сказала Жюли.

— С тех пор как я вас увидел, я сам начинаю думать, что останусь жить, несмотря ни на что… Но теперь уходите, малютка, — заторопился он вдруг, как бы боясь сказать лишнее. — Вам больше нельзя здесь оставаться.

— Скажите, как вас можно будет потом разыскать?

Синие глаза Жюли вопросительно глядели на поэта.

Но в это время тихо прозвучала команда Этьена:

— Все по местам! Ползут версальцы. Без приказа не стрелять!

— Прощайте, Жюли! — успел крикнуть Лимож и побежал к тому месту, которое ему указал Этьен.

— До свиданья, до свиданья! — шептала как будто про себя Жюли, торопясь уйти.

Отряд версальцев, рассыпавшийся длинной цепью, медленно приближался к баррикаде.

— Целься! — раздалась команда Этьена. — Огонь! — последовала за ней другая, и пятнадцать пуль сразили пятнадцать намеченных стрелками версальцев.

Завязался жаркий бой. Почти тотчас после первого залпа коммунаров с укрепления версальцев раздался ответный залп из трех орудий. За ним последовал другой, третий… Гранаты падали на баррикаду непрерывно. Через несколько минут еще с одного, более отдаленного пункта версальские пушки стали засыпать снарядами улицу Рампоно.

Версальский передовой отряд тем временем подполз совсем близко. Пули почти не причиняли вреда защитникам баррикады, но зато снаряды производили кровавое опустошение. Уже осталось только семь человек, способных держать оружие.

Лимож перебегал с одного конца баррикады в другой, взбираясь на камни, на бочки, а когда версальцы подползли почти к самой стене, он взобрался на нее и оттуда стрелял во врага. Сам он каким-то чудом оставался невредимым, хотя пули жужжали вокруг него.

— Веселей, поддай жару! — кричал он в каком-то экстазе, заряжая шаспо.

Это уж не был прежний изнеженный поэт с юношеским лицом, это был настоящий воин, со всем пылом молодости отдающий жизнь за прекрасное дело свободы. Его большие черные глаза пылали, и весь его облик выражал твердость и мужество.

В пылу боевого жара Лимож выпустил последний заряд. Это его отрезвило. Он взглянул на раненых и мертвых, которых становилось кругом все больше… Около них валялись раскрытые пустые патронташи. Лимож наклонился, чтобы обыскать упавшего у самых его ног федерата.

Увы, и у этого был пустой патронташ!

Тогда Лимож понял, что ему делать.

Перепрыгивая через мертвых, он добрался до разбитого фортепиано.

Если безоружный Виктор Лимож мог еще пригодиться для Коммуны, то старое фортепиано могло тоже сослужить свою последнюю службу.

Взяв уверенной рукой несколько аккордов, Лимож запел, и среди ружейных залпов, стонов раненых раздались вдохновенные слова песни Лиможа:

— Да здравствует бессмертный поэт Коммуны Виктор Лимож, ее лучший гражданин! — восторженно крикнул Этьен, закладывая в орудие последний заряд.

Казалось, было поздно пересматривать свои взгляды, но, стоя здесь под градом пуль, лицом к лицу со смертью, Этьен впервые понял, что поэзия не просто забава, не развлечение праздных людей. Слова поэта звали, бодрили и в самый страшный миг поднимали мужество бойцов, делали их бесстрашными. Но вдруг песня Лиможа оборвалась. Этьен сразу почувствовал себя осиротевшим.

Распростертый у фортепиано, лежал поэт Коммуны Виктор Лимож. Пуля остановила его сердце.

Пуля остановила его сердце.

Слезы навернулись на глаза Этьена. Но пушка неумолимо звала. Этьен закрыл глаза своему товарищу и поспешил к орудию. Кроме него, на баррикаде оставалось только двое… Сколько еще патронов приходилось на каждого?

И вдруг Этьен увидел самого страшного врага баррикады Рампоно. Прямо на него с незащищенной стороны шел ненавистный капитан Анрио во главе отряда из десяти человек.

Этьен успел подумать, что Анрио, вероятно, хорошо известно положение на баррикаде, если он решился притти сюда с таким ничтожным отрядом. Этьен прицелился и выстрелил, но всегдашняя меткость изменила ему, и пуля, просвистев, зацепила кепи офицера, оставив его невредимым.

Испуская проклятие, Анрио бросился к Этьену.

— Ты недолго будешь отравлять воздух своим дыханием, красная зараза! — прокричал он.

— Но ты умрешь первым, — ответил Этьен, перед глазами которого от усталости и гнева плыли красные круги. Он увидел лежащий на земле нож и, схватив его, погрузил в тело врага.

Этьен испытал чувство удовлетворения, увидев, что Анрио покатился вниз. Анрио погиб. Настал и его, Этьена, час. На него шли, ползли, надвигались со всех сторон версальцы…

Он оглянулся: никого из товарищей не было. Те двое, которые минуту перед тем сражались вместе с ним, лежали без движения…

Коммунар вспомнил, что в пушке оставался еще последний заряд. Он не должен был пропасть!

Этьен подбежал к орудию и успел выстрелить прежде, чем версальцы повалили его.

— Пусть это будет наш последний салют пролетарской революции! — произнес Этьен, падая под ударами прикладов.