ЧТО ТАКОЕ ПАРИЖСКАЯ КОМУННА?

То, о чём рассказывается в этой книге, произошло сто четыре года назад. Большой ли это срок — сто четыре года, то есть немногим больше ста лет? Для жизни людей это очень много; ведь сто лет назад ещё не жили ни твой дед, ни бабушка. А для исторических событий один век — столетие — не очень долгий срок. Вот, например, тебе кажется, что царь в России был очень-очень давно и что Советская власть существовала всегда; между тем твои деды и отцы завоевали её всего пятьдесят восемь лет назад!

В этой книге написано про события, которые происходили во Франции в течение двух неполных лет.

В 1870 году Франция воевала с Пруссией — страной, на месте которой сейчас находится Германия. Ни французский народ, ни немецкий не хотели войны. Она была выгодна правительствам обеих стран и разорительна для народов.

Французский народ долго терпел своё правительство. Воровство, взятки, беспорядок царили в стране, а враг наносил войскам поражение за поражением. Наконец под крепостью Седан стотысячная французская армия во главе с императором Наполеоном III сдалась в плен. Император боялся вернуться в Париж, где его ждал народный гнев, и предпочёл столице неприятельский плен. Как только парижские рабочие узнали об измене Наполеона, они свергли его с престола и потребовали, чтобы в стране было республиканское правление. Рабочие в те дни ещё не понимали, что Франции изменил не только император, изменили вместе с ним все его министры и приближённые. Глава новой власти Адольф Тьер ненавидел трудящихся не меньше, чем Наполеон, и больше всего на свете боялся революции.

Война не прекращалась. Прусские войска подошли к самому Парижу и начали осаду столицы. Она продолжалась сто тридцать два дня. Парижское население мужественно переносило все лишения и тяготы осады. А Тьер в это время тайно договаривался с пруссаками и уступил им по договору две богатые, плодородные французские провинции — Эльзас и Лотарингию. (Об этом ты прочтёшь в рассказе «Заря над Парижем».)

Тьер и его генералы уверяли народ, что принимают меры для обороны Парижа, а сами просили пруссаков помочь им справиться с рабочими. Французские генералы жаловались, что им трудно противостоять неприятелю, потому что не хватает пушек.

Тогда рабочие, чтобы спасти честь своей родины, на свои деньги отлили четыреста пушек. Для этого они отдавали последние гроши, и семьи их голодали. Таким образом им удалось выставить против неприятеля четыреста собственных пушек, которые и были установлены в самых возвышенных районах Парижа.

Тьеру была не по душе такая оборона столицы.

— Нельзя оставлять орудия в руках рабочих, — сказал он, — пусть лучше эти пушки достанутся неприятелю!

Но парижские рабочие неусыпно стояли на страже. Когда Тьер послал своих солдат во главе с генералом Леконтом, чтобы завладеть пушками, рабочие взялись за оружие и отстояли их. И напуганный Тьер со своими приближёнными бежал в Версаль — городок неподалёку от Парижа.

Вот тогда-то парижские рабочие и объявили, что отныне Францией будет управлять не император, не республиканское правительство, а Совет Парижской коммуны.

И новое, первое в мире рабочее государство получило название — ПАРИЖСКАЯ КОММУНА. Всего 72 дня рабочие удерживали власть в своих руках. Но за это время они успели сделать очень много для трудящегося населения Парижа.

А министры прежнего правительства, бежавшие в Версаль, собрали там многочисленное войско и обрушили свои силы на революционный Париж. Прусское правительство помогло им и предоставило в распоряжение Тьера сто тысяч французов, которые попали в плен во время франко-прусской войны.

Силы коммунаров и версальцев оказались неравные, и коммунары были побеждены. Много рабочей крови пролилось в те дни на улицах Парижа. Версальцы не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. (Смотри рассказ «Шарф депутата».)

О героизме коммунаров, которые стойко боролись до последнего дня и до последней капли крови, сохранилось много рассказов. А парижские трудящиеся ежегодно в день 18 марта — первого дня существования Коммуны — поминают погибших во время кровавой расправы. С цветами, знамёнами и лозунгами они идут на кладбище Пер-Лашез, где 28 мая происходили последние вооружённые стычки с коммунарами.

Французы сохранили как драгоценную память несколько уцелевших от разгрома знамён Парижской коммуны. Одно из них было прислано в подарок Советскому Союзу в первый год Великой Октябрьской революции и хранится у нас в Музее Революции.

 

ЗАРЯ НАД ПАРИЖЕМ

Часть первая

ПОЛЬ РОЖЕ ИЗ ЭЛЬЗАСА

Июль всегда самый жаркий и потому самый тяжёлый месяц для парижан. А лето 1870 года было особенно душное. На улицах старые липы и каштаны немного защищали прохожих от горячего солнца, но в домах с окнами, обращёнными на юг, стояла совершенно нестерпимая духота.

Именно так было расположено здание типографии Жака Пере на улице Ренн.

Комната на втором этаже, где сшивали и переплетали книги и где, кроме того, стояла небольшая ручная печатная машина, представляла собой галерею, застеклённую с южной и западной сторон.

Работать здесь было очень тяжело, и все нетерпеливо посматривали на часы. Казалось, что сегодня стрелки особенно лениво двигаются по циферблату.

До конца рабочего дня оставалось ещё часа два, когда вдруг у печатного станка послышался глухой стон и стук упавшего тела.

Тотчас около машины сгрудилось несколько человек.

— Положите его на стол!

— Голову, голову поверните, а не то он задохнётся!

— Воды! Дайте же ему глотнуть воды!

Люди растерянно суетились около распростёртого на полу Поля Роже.

— Разойдитесь! Оттого, что вы глазеете, мальчику не станет легче, а дышать ему и без того нечем.

Это сказал наборщик Антуан Круазен, недавно начавший работать в типографии. Его уверенный тон и решительность произвели впечатление. Все послушно расступились.

Антуан опустился на колени и приложил ухо к груди юного типографщика.

— Сердце не остановилось. Пустим в ход и все остальные колёсики, — заключил он свой осмотр и перенёс Поля на брошюровочный стол. — Ему ещё, наверно, нет и двенадцати, — заметил он, подкладывая под голову мальчика бумажные обрезки.

— Пошёл тринадцатый, — ответил печатник Анри Прото, поднося к губам Поля чашку с водой. — Он здесь с восьми лет работает.

Анри влил несколько капель в рот мальчику, всё ещё не приходившему в сознание. Поль открыл глаза и тотчас снова их закрыл.

— Это с ним уже второй раз, — продолжал Анри. — Хозяин даже хотел его уволить, насилу упросили оставить.

— В такой духоте не только ребёнку, но и здоровому мужчине не выдержать… Надо поговорить с хозяином, чтобы дал ему работу полегче, — сказал Антуан.

— Полно тебе! Ты здесь новый человек, Антуан, и ещё не знаешь господина Пере… Да вот и он сам. Лёгок на помине! Услыхал, значит, про обморок.

Господин Пере, немолодой человек в добротном чёрном сюртуке, приблизился к столу, на котором лежал мертвенно-бледный Поль Роже. Мальчик уже пришёл в себя и, увидев хозяина, сделал попытку подняться. Но это ему не удалось.

— Лежи, лежи… Смотри, как ослаб! — вкрадчивым голосом заговорил Пере.

Он удалился, но тотчас же вернулся с бутылкой вина в одной руке и стаканом в другой. Налив вина, Пере поднёс стакан к губам Поля:

— Два-три глотка мозельского — и мальчик поднимется как ни в чём не бывало!

Поль молча отстранил стакан.

— Пей, пей, не стесняйся! Вино с твоей родины. Смотри: «Мулино. Эльзас», — прочитал Пере вслух напечатанную на ярлыке марку вина, названного по имени деревни Мулино — родины Поля.

— Это и моя родина — деревня Мулино, — отозвался Антуан. — Глотни-ка, парень, может, это вино с виноградника твоего отца.

Поль взял дрожащими руками стакан, протянутый хозяином, и глоток за глотком опорожнил его до дна. Затем он опустился на стол и закрыл глаза. Мальчик вспомнил белый домик с черепичной крышей у подножия горы Мулино, а на склонах — зелёные лозы виноградника. С этим домиком он расстался четыре года назад, но не забыл, как мать провожала его в далёкий Париж…

Вино оказало-своё действие. На лице Поля появился румянец. Через несколько минут он уснул.

Теперь хозяин заторопился:

— Идите, господа, вас ждёт работа. Мальчиком займусь я.

Он приказал сторожу Грибону отнести Поля в директорскую комнату, куда последовал и сам.

— Видна птица по полёту, — кивнув в сторону хозяйского кабинета, сказал Анри Прото. — На словах такой сладенький и обходительный, а на деле готов ради наживы содрать с тебя две шкуры.

— Не он первый, не он последний, — пожал плечами Антуан. — Все хозяева одинаковы. Выжмут из нас все соки, а потом выбросят на улицу.

— То-то я и беспокоюсь, — заметил Анри, — не верю я жалостливости да заботе, которые Пере расточает малышу. Ты, Антуан, из тех же краёв, что и Поль. Может быть, стоит написать его отцу?

— Я давно уехал из Мулино, но Леона Роже помню. Он был крестьянин трудолюбивый, тихий, бережливый. Знать, плохие его дела, если восьмилетнего сына он отправил в это пекло.

— Дела известно какие, — подтвердил Анри, — земли-то собственной у крестьянина нет, надо платить помещику за аренду. А налоги, сам знаешь, не маленькие. Для своей семьи ничего и не остаётся.

— И что же, отец ничем не помогает мальчику? — спросил Антуан.

— Первое время ещё кое-что посылал, но вот уже третий год мальчишка ничего не имеет из деревни. Старик Роже неграмотный. Тамошний священник пришлёт иной раз письмо и всё спрашивает малыша, не собрал ли он денег, не научился ли грамоте. Они там думают, что рабочим хорошо живётся в городе.

— Мальчику надо помочь, — сказал Антуан. — Я всё-таки напишу его отцу.

И Антуан написал Леону Роже:

«…Полю непосильна такая работа. С пяти часов утра до позднего вечера приходится стоять у машины. Мальчик совсем захирел, едва держится на ногах. Детям так мало платят, что даже и впроголодь им не прожить. Не можешь ли ты ему помочь хоть немного — одеть да обуть, а об остальном я сам позабочусь. Живём мы, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Что за беда, если наши порции за обедом немного поубавятся! Мальчик работает в типографии, а сам еле по складам читает, писать же и вовсе не умеет. Хорошо бы отдать его в школу хоть на один годик. Он за это время окрепнет, научится кое-чему, а потом снова за работу…»

…Утром Поль не явился в типографию. Ни Антуан, ни Анри не могли дознаться, куда девался мальчик.

Антуана это сильно тревожило.

— И в суд и в полицию заявлять бесполезно, — сказал он своей жене Клодине. — Полиция и суд всегда держат сторону хозяев.

Предчувствие не обмануло Антуана: с мальчиком действительно случилась беда. Ещё вечером, как только разошлись рабочие, хозяин типографии Пере прямо заявил Полю, что держать его у себя не может.

— Поищи работу в другом месте, — сказал он и дал Полю адрес типографии Делоне. — Переночуй здесь, а утром отправляйся к Делоне. Там нужен накладчик у печатной машины.

Мальчик проснулся на рассвете отдохнувший и приободрившийся. Он зашёл в брошюровочную, взял узелок с небогатым имуществом, который носил всегда с собой. Летом Поль легко обходился без крова. В тёплую ночь всегда найдётся местечко под открытым небом, где можно укрыться от глаз полицейского и поспать на траве. Но с наступлением осенних холодов приходилось устраиваться в ночлежке, где за грязное место на голых досках он отдавал почти пятую часть дневного заработка.

Выйдя на улицу, Поль с удовольствием вдохнул свежий утренний воздух, насыщенный запахами цветов и деревьев. Хотя в кармане весело позванивали пять франков, которые он получил у хозяина, Поль не воспользовался омнибусом, который мог за полчаса доставить его на улицу Пуассоньер, где помещалась типография Делоне. Нет, на такие пустяки он не станет тратиться. Другое дело — румяная булочка, заманчиво освещённая газовым рожком в зеркальной витрине.

Булка была приятна не только с виду. Подслащённое, как пух, тесто таяло во рту. Поль старался продлить удовольствие и медленно жевал булку.

Завтрак вселил ещё большую уверенность, что жить на свете, в общем, приятно. Поль весело зашагал. Он не сомневался, что впереди его ждёт удача.

Было шесть часов, когда Поль издалека увидел вывеску на типографии Делоне. Два высоких каштана, сплетаясь густыми зелёными верхушками, окаймляли вывеску и наводили на мысль о прохладе, которой были лишены рабочие брошюровочной Пере. Словом, всё улыбалось в это утро молодому эльзасцу, всё доставляло ему радость, и он не мог отказать себе в удовольствии поднять валявшийся на мостовой обод и запустить его сколько было силы. Колесо стремительно покатилось прямо к воротам типографии. Поль погнался за ним и так увлёкся, что не заметил двух человек, стоявших у стены дома, неподалёку от типографии. Они, в свою очередь, не обратили внимания на игравшего на улице мальчика.

Колесо остановилось, закачалось и упало как раз у ног полицейского, который прогуливался у ворот типографии. Но мальчика оно больше не интересовало. Поль с удивлением заметил, что ворота заперты. Это сначала удивило его, а потом обрадовало. «Эге, — подумал не без удовольствия Поль, — работать здесь начинают не так рано, как у Пере».

Между тем полицейский отшвырнул ногой колесо и закричал на мальчика:

— Другого места не нашёл для озорства! Убирайся отсюда сейчас же!

Поль смутился.

— Я пришёл наниматься, — ответил он, и весёлый огонёк, который только что играл в его глазах, угас. — Ищу места накладчика, а на худой конец — и другую работу, — добавил он, всё более теряя уверенность в успехе. — Видно, я рано пришёл. Ничего, подожду!

— Да нет, зачем терять время! Тебя и сейчас впустят. — Суровый тон полицейского вдруг сменился на ласковый. — Хозяин уже здесь, проходи.

Он подошёл к воротам, сказал несколько слов кому-то невидимому, и калитка гостеприимно открылась перед Полем. Всё снова шло как нельзя лучше. Правда, чуть-чуть тревожно показалось Полю то, что и за воротами его встретил человек, одетый в полицейскую форму. Однако и этот был вежлив и показал, как пройти к господину Делоне.

В типографии было тихо. Пока Поль поднимался на второй этаж, ему встретились три человека: один с кипой бумаги на плечах, двое других несли литографский камень. Они шли угрюмые, опустив глаза, и еле ответили на приветствие мальчика. В его душу начало закрадываться беспокойство. Оно усилилось, когда Поль увидел господина Делоне.

Небритое лицо, взъерошенные волосы, бегающие глаза и хриплый голос не предвещали ничего хорошего.

— Накладчик мне нужен, — отрывисто и резко заговорил Делоне. — Работа в две смены, днём и ночью. Перерыв на обед — полчаса и четыре часа — на сон. Получать будешь, как взрослый рабочий. Согласен?

Поль недолго раздумывал. Придётся работать на пять часов в сутки больше, чем у Пере, зато заработает он вдвое больше. И наверное, ему обеспечат ночлег.

— Согласен!

— Подпиши договор и приступай к работе!

Делоне протянул лист. В нём по пунктам излагались обязательства, которые принимал на себя рабочий.

Поль с трудом читал по-печатному и совсем не умел разбирать написанное от руки. Однако он не собирался признаваться в этом. Сейчас у него была другая забота: как бы половчее расписаться, чтобы хозяин не догадался о его неграмотности. С безразличным видом Поль обмакнул перо в чернила, небрежно вывел первую букву и закончил размашистым росчерком. По столь лихой подписи никто не мог бы догадаться, что Поль не умеет писать.

Работа не пугала Поля, и он уверенно вошёл в печатное отделение, куда его привёл хозяин. В помещении стояли две машины. Около них возился рабочий — один из тех мрачных людей, которых Поль встретил в коридоре. Он приправлял в машине набор.

— Жюльен, вот вам накладчик. Приступайте к печатанию! — распорядился Делоне.

Мальчик взглянул на Жюльена. Как не похож он был на приветливого и разговорчивого Анри, с которым Поль работал в типографии Пере! Да и одет был Жюльен не так, как одеваются рабочие. Правда, на нём бы кожаный передник, как и у Анри, но в остальном платье и башмаки Жюльена напоминали скорее костюм самого господина Делоне.

Жюльен сухо объяснил Полю, что он должен делать, и показал на кипу бумаги у противоположной стены. Мальчик перетаскал бумагу поближе к машине и уложил её так, чтобы удобнее было подавать листы.

Жюльен повернул рычаг, и Поль взялся за привычную работу накладчика.

Мальчик легко поспевал за быстрым движением маховика, который послушно подчинялся уверенной руке хмурого Жюльена.

Когда стенные часы пробили двенадцать, Жюльен остановил машину.

— Обедать! — отрывисто бросил он и вышел из помещения.

Потягиваясь и разминая онемевшее от однообразного движения тело, проголодавшийся Поль заранее предвкушал удовольствие проглотить ещё одну румяную булочку.

Он вышел вслед за Жюльеном и стал спускаться вниз. Навстречу медленно и устало поднимался старый рабочий.

— Куда ты? — остановил он Поля.

— В булочную.

— Ты в своём уме?

— Не понимаю, о чём вы говорите…

— Управляющий тебе ничего не объяснил?

— Какой управляющий?

— Эх ты, простота! Да ты с кем работал?

— С Жюльеном.

— «С Жюльеном»! — передразнил мальчика рабочий. — Для тебя он не Жюльен, а господин Ришпен. Понял?

— Нет, ничего не понял.

— С неба ты свалился, что ли? Пойдём-ка наверх, я тебе кое-что объясню.

Сердце мальчика дрогнуло. Тревога снова охватила его. Понуро поднимался он по лестнице вслед за стариком.

От старого рабочего, которого звали Симон, Поль узнал о причине таинственной тишины, царившей в типографии Делоне. Он понял, почему у ворот дежурили полицейские, почему Жюльен так не похож на рабочего. Это был управляющий типографии и компаньон господина Делоне. Он заменил у машины бастовавшего рабочего.

Мальчик ужаснулся: он невольно сделался предателем рабочих, объявивших забастовку!

— Ты, стало быть, ничего не знал о здешних делах?

— Не знал.

— И тебя на улице никто не остановил?

— Я встретил одних полицейских.

— Как же это тебя пропустили пикетчики? Их дело — предупреждать всех, кто бы ни пришёл наниматься. Только они боятся подходить близко: полицейские не дремлют, могут схватить.

— Я погнался за колесом и не заметил их. Вот беда!

— Попался ты, парень, в ловушку!

— А вы-то сами не бастуете?

— Я здешний сторож, от меня толку мало… Да не обо мне сейчас речь. Надо подумать, как тебе поскорее отсюда выбраться.

— Чего думать! — вспылил Поль. — Я сейчас же уйду. Не хочу я денег, которые здесь заработал! — Поль резко отвернулся от собеседника и зашагал по лестнице.

— Погоди ты, дурной! — рассердился Симон. — Наделал глупостей, а теперь хочешь прибавить ещё одну? Выслушай всё до конца, потом действуй. Ты подписал договор?

— Подписал, — ответил Поль, снова приблизившись к старому рабочему.

— Забыл, что там написано?

— Что?

— Я у тебя спрашиваю: ты читал его?

— Нет, не читал.

— Вот за такие дела, будь я твой отец, я бы тебя за уши отодрал.

— За какие дела?

— «За какие, за какие»! Зачем подписал, не зная что!

— А что там?

— Ты обязался не отлучаться из типографии без особого разрешения хозяина и покупать продукты тут же. Он потом вычтет за них из жалованья, да ещё оценит их втридорога.

— Я пойду и скажу ему, что работать больше не буду. Ни денег его, ни продуктов мне не надо! Уйду!

— Так он тебя и выпустит! Ему нужно сорвать забастовку, напугать рабочих: типография, мол, и без вас обойдётся.

— Всё равно не останусь! Уйду — и дело с концом.

— Как ты уйдёшь, когда у входов и выходов — полицейские?

— Что же мне делать? — в отчаянии воскликнул мальчик.

— Не шумы только. Не надо спешить, может, что и придумаем… Попробуй выпросить у хозяина немного денег в счёт жалованья, франков бы пять.

— У меня есть пять франков! Чуть меньше… — Поль с грустью вспомнил булочку, ради которой разменял одну монету.

— Тогда выход есть. Полицейский, что стоит внизу, под самой лестницей, согласится тебя выпустить, если ты ему заплатишь. Я в этом уверен. Поговори с ним. Только не сейчас, а когда стемнеет… Теперь иди поешь горячего супа. Там, внизу, увидишь. — Старик махнул рукой в сторону лестницы.

— Не хочу я никакого супа и не буду больше работать!

— Не кипятись! Главное, не подавай виду, что собрался уходить. Эти господа шутить не любят. Так обработают, что родная мать не узнает.

— Это мы ещё посмотрим! — возмущённо сказал Поль и побежал вниз.

«Так-то правильнее. Закусит, успокоится и не наделает глупостей», — подумал Симон, провожая внимательными, ласковыми глазами сбегавшего по лестнице Поля.

Но мальчик направился не в столовую. Вопреки наставлению старика, он прямо приступил к переговорам с полицейским, охранявшим вход.

— Позвольте мне сбегать за жареными каштанами, — обратился он к нему.

— Разрешение господина Делоне есть?

— Да мне только до угла…

— Проваливай, никуда не пойдёшь!

Поль встряхнул монеты, которые были зажаты у него в руке.

Симон оказался прав. Звон серебра сразу сделал полицейского более сговорчивым:

— Сколько у тебя?

— Почти пять франков.

— Во двор выпущу, а там — как знаешь!

— Возьмите!

Поль отдал всё, что у него было, и вышел.

Когда мальчик очутился в тамбуре, он ещё не знал, как действовать. Он боялся, что обеденный перерыв скоро кончится и управляющий поднимет тревогу, если его новый помощник не явится вовремя. Надо было торопиться, но и не забывать об осторожности. Поэтому мальчик задержался, прежде чем выйти во двор. Дверь была приоткрыта, и, оставаясь незамеченным, Поль мог наблюдать за тем, что происходит на дворе. Конная повозка, нагруженная связками книг и стопками афиш, стояла близко от выхода. Это было первое, что бросилось в глаза Полю и что подсказало путь к спасению. Возчик уже усаживался на козлы, готовясь к отъезду.

Поль взглянул на двух полицейских, охранявших двор. Они стояли у ворот. Один снимал засов, другой что-то ему рассказывал.

Поль не терял дорогих секунд. Он снял деревянные башмаки, зажал их под мышкой и, босой, бесшумно перебежал к повозке как раз в ту минуту, когда возчик хлестнул лошадь вожжой и крикнул: «Э-э… Трогай!»

Заскрипели ворота, готовые пропустить воз, на который успел забраться и укрыться между афишами и книгами красный от возбуждения Поль.

…Прохожих не интересовал босой мальчик, на ходу спрыгнувший с повозки и в нерешительности остановившийся посреди мостовой. Но бойко торговавший газетой «Заря» подросток Жорж запнулся на полуслове, выкликая последние новости. С полуоткрытым ртом он смотрел на Поля, заинтересованный его странным поведением.

Поль был озабочен. Когда он слезал, один башмак выскользнул у него из-под руки и остался на повозке. Он растерянно озирался по сторонам, не решаясь нагнать повозку. Тут-то и встретились глаза двух подростков.

Лицо газетчика сперва выразило удивление, но потом он расхохотался так звонко, так заразительно, что и Поль заулыбался.

— Стащил, да не впрок пошло? — насмешливо спросил он Поля.

— Как — стащил? Это мои башмаки, я их заработал своими руками, — обиделся Поль.

— Для чего же на повозку лазил? — недоверчиво допытывался Жорж.

— Проехался на попутном экипаже, вот и всё.

— Куда ехал-то?

— Я ищу работы.

— Какой?

— Да всё равно какой. Я типографщик.

— Печатник?

— Да, накладчик.

— Давно без работы?

— Нет, первый день.

— Где работал?

— В типографии Пере.

— У Пере? Ты не Поль Роже?

— А ты откуда знаешь?

Жорж даже присвистнул от восторга:

— Читай-ка!

Он раскрыл «Зарю» и показал на заметку, озаглавленную: «Возмутительный случай».

Возчик уже усаживался на козлы, готовясь к отъезду.

Видя, что Поль не склонен читать, газетчик сделал это за него, произнося громко и отчётливо каждое слово:

— «Вчера, второго июля, в типографии Жака Пере произошёл возмутительный случай. Вследствие нестерпимой духоты в помещении и недопустимой продолжительности рабочего дня двенадцатилетний подросток Поль Роже упал, потеряв сознание. Господин Пере в тот же день уволил больного мальчика. Рабочие типографии возмущены таким жестоким отношением хозяина и собираются потребовать возвращения Поля на работу…» Так оно и было? — спросил Жорж, окончив чтение.

— Да, — сконфуженно ответил Поль. — Только я вовсе не больной. Стояла такая жарища — дышать было нечем. А теперь я здоров, за любую работу могу взяться.

— Хочешь со мной газету продавать?

Это предложение застало Поля врасплох. Он печатник, искал работы в типографии, ничего другого делать не умеет. Однако предложение нового товарища было заманчиво.

— А справлюсь я? — спросил Поль, смущённо взглянув на одинокий башмак, который держал в руке.

— Справишься! Со мной не пропадёшь, если у тебя есть голова на плечах. И второй башмак добудем. Не беспокойся! Согласен?

— Согласен!

— Возьми себе двадцать штук. Скоро рабочие пойдут домой с работы, будут покупать газету. Стой здесь и покрикивай: «Заря»! Несчастный случай около машины!»

— Про что это? — осведомился Поль.

— Чудак! Да про тебя же. Ты забыл, как лежал полумёртвый около машины? Или, по-твоему, это был счастливый случай? Ну, мне некогда болтать. Я побегу.

…Так Поль стал газетчиком. Скуден заработок продавца газет. Только глядя со стороны, можно подумать, что нет более лёгкой работы. А на самом деле труд газетчиков редко кого спасал от голода и нищеты.

Пользуясь тем, что в Париже всегда много безработных, готовых работать на любых условиях, издатели отказывались принимать обратно непроданные газеты. И газетчик, у которого они оставались, должен был платить за них из своего кармана: это было верным разорением.

Юный газетчик Жорж успешно справлялся со своим делом. Крепкий здоровьем, никогда не падающий духом, он 3d день успевал продать столько газет, что ни один продавец не мог за ним угнаться. Вот почему в редакции газеты его прозвали «королём газетчиков», но так как Жоржу это прозвище пришлось не по вкусу, переименовали в «чемпиона газетчиков».

— «Король»! — протестовал мальчик. — У французов уже есть один император — и хватит. И при нём-то люди обедают раз в три дня. А тут ещё король! Эдак можно и вовсе захиреть!

Жорж имел в виду императора Франции Наполеона III, который довёл французский народ до страшного обнищания.

В толпе Жорж с первого взгляда умел угадывать читателя «Зари». Ещё лучше умел он уговорить человека приобрести газету:

— Купите «Зарю», пока можно! Потом не достанете ни за какие деньги. — И уже шёпотом Жорж добавлял: — Говорят, императору что-то не понравилось в сегодняшнем номере и он приказал своим тайным агентам скупить весь выпуск газеты и сжечь.

Жорж взял Поля под своё покровительство. Он был только одним годом старше, но много опытнее своего товарища. Безрадостное детство газетчика мало чем отличалось от детства других ребят столичной бедноты.

Перед Винцентом Дюбле, отцом Жоржа, стояла такая же задача, как и перед сотнями других парижских рабочих: сначала найти работу, а потом, получив её, так всё рассчитать и распределить, чтобы грошовой оплаты тяжёлого труда хватило на хлеб семье.

Винцент Дюбле работал на кожевенной фабрике. Вспыхнула забастовка, и Винцент не остался в стороне от событий. Вместе с другими он был арестован. Его судили и приговорили к восьми месяцам тюрьмы. Тогда на долю Жоржа легла забота о большой семье. Его мать едва управлялась с хозяйством: у неё на руках были две дочери — трёх и семи лет. К тому врёмени, когда мальчики случайно встретились на одной из парижских улиц и неожиданно сдружились, Винцент уже отсидел половину срока. До ареста отца Жорж посещал школу и научился бегло читать и писать.

Новый товарищ сразу пришёлся по сердцу Полю, и теперь он чувствовал себя вольной пташкой. Правда, зарабатывал он так мало, что едва хватало на кусок хлеба да на несколько картофелин. Жорж частенько приводил приятеля к себе домой, где мать гостеприимно уделяла гостю порцию луковой похлёбки или супа из свежей зелени. А если иной раз мальчику не хотелось стеснять семью товарища, он незаметно исчезал по окончании работы и ночевал на мягкой и душистой траве тенистого парка или заброшенного сада, какие нередко встречались тогда в Париже.

Первые несколько дней торговля у Поля шла вяло. Не много экземпляров «Зари» удавалось ему продать за день. Но вот произошло событие, которое сразу повысило спрос на газеты. Над Францией нависла угроза войны с Пруссией.

Вдобавок всё чаще и чаще раздавался голос трудового люда, которому жить становилось день ото дня хуже.

Богачи рассчитывали, что во время кровопролитной войны, которую они затевали, легче будет расправиться с рабочими и крестьянами.

Со своей стороны, прусский император Вильгельм I и прусские капиталисты тоже мечтали о войне, надеясь ценой народной крови отобрать у Франции часть её земель.

Тревога охватила весь Париж.

Газеты раскупались нарасхват. Типографии ни днём, ни ночью не прекращали работу. Каждая стремилась выпустить свою газету раньше других и продать как можно больше экземпляров. Газетчиков окружала толпа, где бы они ни появлялись. Жорж поспевал всюду. Не дремал и Поль, который теперь спозаранку вместе с Жоржем являлся в типографию «Зари»; оттуда, нагруженные газетами, они устремлялись на улицы.

— Надежда на мирное соглашение! Вильгельм бьёт отбой! Угроза войны ослабла!

— Мир висит на волоске! Катастрофа надвигается! Переговоры зашли в тупик!

Так выкрикивали газетчики, в зависимости от того, как развивались события.

Газету «Заря» особенно охотно покупали рабочие, ремесленники, служащие и мелкие торговцы.

«Заря» была единственной в то время газетой, которая осмеливалась критиковать правительство и не боялась писать правду.

Вечером 15 июля Поль и Жорж выбежали из ворот типографии «Заря» и звонкими голосами оповещали:

— Экстренный выпуск «Зари»! Французские и немецкие рабочие против войны!

Проезжавший мимо омнибус замедлил ход. Кучер и пассажиры требовали газету, из окон потянулись руки с монетами. Поль вскочил на подножку, чтобы подать листки.

— Сюда! Поднимись сюда! — кричали пассажиры второго этажа омнибуса.

И шаг за шагом мальчик поднялся наверх. Поль едва успевал получать деньги. Он не замечал лиц своих покупателей и видел перед собой одни только руки, нетерпеливо совавшие ему монеты.

Однако удаляться от типографии не входило в расчёты Поля, и он решил воспользоваться встречным омнибусом, который виднелся вдали. Поль уже начал спускаться, как вдруг знакомый голос окликнул его:

— Поль!

Антуан среди других пассажиров протягивал руку за газетой.

Поль обрадовался ему.

Хотелось поговорить с Антуаном, но нельзя было оставить спешную работу. Антуан сам пришёл ему на помощь:

— Распродашь газеты, приходи ко мне. Улица Вожирар, семнадцать, на чердаке. Для тебя есть хорошие вести с родины.

…Шагая через две ступеньки, Поль поднимался на чердак трёхэтажного дома, где Антуан занимал небольшую комнату. Потолком служила черепичная крыша. Здесь было нестерпимо жарко летом и холодно зимой, однако это не мешало хозяину дома, текстильному фабриканту Андре Лебелю, брать за неё плату, почти равную недельному заработку рабочего.

Поль застал всю семью дома. Жена Антуана, Клодина, в чистом белом фартуке, засучив рукава по локоть, нарезала картофель длинными дольками и бросала в кастрюлю с кипящей водой.

Это была молодая белокурая женщина. Свежий румянец играл на её щеках. Хотя черты лица Клодины были неправильны, но большие голубые глаза и добрая улыбка, не сходившая с губ, делали её очень привлекательной.

Клодина мурлыкала какую-то песенку, время от времени бросая взгляд туда, где за небольшим обеденным столом сидел Антуан. Он крепко держал обеими руками ножки маленького Клода, важно сидевшего верхом у него на шее.

Маленький Клод, которому едва минуло два года, был похож на мать как две капли воды: та же золотая кудрявая голова и большие глаза. Когда Клод начинал плакать, что случалось очень редко, он тут же утешался. Слёзы не успевали просохнуть на глазах, а рот и всё лицо уж расплывались в улыбке.

Антуан углубился в газету, и малыш был предоставлен самому себе. Он в полной мере пользовался этой свободой и без стеснения запускал пальцы в густые волосы отца, цепко захватывал в кулачок чёрные пряди вьющихся волос и, насколько хватало силёнок, пытался вырвать их из головы. Всё это он проделывал молча и сосредоточенно. Антуану такая жестокая расправа с его головой, по-видимому, ничего, кроме удовольствия, не доставляла, и он продолжал спокойно читать газету, не останавливая малыша.

Приход Поля нарушил царившее в комнате молчание.

Клодина сразу догадалась, какой гость к ним пожаловал, и первая отозвалась на его приветствие:

— Наконец-то!

Она весело пошла ему навстречу. Поль смущённо улыбался. В тоне Клодины чувствовалось тёплое участие, но одновременно звучали и нотки укора:

— Его ищут, о нём беспокоятся, а он разгуливает по Парижу!

— Рассказывай, Поль, куда ты пропал, как стал газетчиком? — спросил Антуан.

Поль подробно сообщил о своих приключениях, не забыв упомянуть и о старом Симоне, который посоветовал ему, как выбраться из западни.

— Я потом узнал, что рабочие ничего не добились и на пятый день вышли на работу, — закончил Поль свой рассказ.

— Им ничего другого и не оставалось, — заговорил Антуан. — В воздухе запахло войной, и правительство начало сажать в тюрьму забастовщиков. Рабочие других предприятий Парижа их не поддержали. Пришлось отступить. Так-то, дружок. Надо, видно, ждать, покуда рабочие не объединятся наконец и не поднимутся дружно, все, как один, против своих угнетателей. — Антуан набил трубку и стал её раскуривать.

— А что сталось со старым Симоном? — спросил Поль.

Антуан взглянул на Поля и ласково улыбнулся:

— Он тебе тогда не всё о себе рассказал. Симон действительно работает у Делоне сторожем. Он хотел присоединиться к рабочим, но забастовщики поручили ему не отлучаться из типографии и следить, как бы полицейские не повредили машины. Такие случаи бывали. Потом обвиняли рабочих, будто это они, уходя с фабрики, портили машины. Понимаешь теперь, почему Симон принял такое участие в твоей беде? — засмеялся Антуан.

— Понятно! — весело ответил Поль. — Никогда бы мне об этом не догадаться, если бы я не услышал от вас. Может, мне сходить к нему? Он научил меня тогда, как удрать из типографии, а теперь, может, научит, как снова получить работу.

— Погоди, погоди! У меня насчёт тебя другие планы. В тот день, когда ты у Пере упал без памяти, я написал твоему отцу, как тебе трудно приходится, и посоветовал отдать тебя в школу. Слушай-ка, что я получил в ответ.

Антуан выдвинул ящик комода, достал письмо и прочёл вслух:

— «За твои добрые дела да наградит тебя бог, справедливый и милостивый! На счастье Поля, моя Пеструшка отелилась двоешками. Одного телёнка я продам и всё, что выручу, пришлю для Поля. Пусть учится читать и писать. Об одном прошу тебя: отдай мальчика в церковную школу, где строже содержат детей и учат повиновению. Век буду молить всемогущего, чтобы ниспослал он тебе здоровья и многолетия, ибо всё в его власти. Письмо эго написал священник села Мулино отец Муше за неграмотного Леона Роже».

Антуан громко рассмеялся и сказал:

— Как ты думаешь, Поль, почему бы этому доброму богу, которого придумали попы, не распорядиться, чтобы наш хозяин Пере сократил рабочий день да платил побольше? Ведь, по их словам, бог ещё и не то может. Как же он допускает, чтобы одни люди голодали и во всём нуждались, а другие жили в довольстве и роскоши! Тебе это не приходило в голову?

Поль с удивлением смотрел на Антуана. С такими словами к нему никто никогда не обращался. До сих пор он, по деревенской привычке, относился к священникам с доверием. Не понял он и сейчас всего смысла вопроса, но чувствовал, что правда на стороне Антуана, а не там, у священника Муше с его богом.

Антуан, заметив смущение мальчика, сказал:

— Научишься грамоте, поближе разглядишь попов — до многого додумаешься. Отец хочет, чтобы ты учился в церковной школе. Туда и пойдёшь. Там обучают задаром, а нам с тобой сейчас не по карману светская школа — та, какую содержат не священники, а городские власти и где за ученье надо платить.

Поль не верил своим ушам. Счастье пришло неожиданно, точно с неба свалилось! Школа!.. Наконец-то осуществилась его мечта! Наконец-то он сядет за школьную парту, которая всегда ему казалась заманчивее королевского трона. Он стоял не шевелясь, как будто боялся спугнуть своё счастье.

— Ты что же это насупился? Смотришь в сторону, слова не вымолвишь! Или чем недоволен? — прервала молчание Клодина.

— Что вы! — воскликнул Поль. — Да как мне теперь быть!.. Вам за всё спасибо, но я не знаю, как мне дальше-то…

— Не торопись, — перебил его Антуан, — оставайся у нас, все твои дела мы обсудим.

— Спасибо! Я буду так стараться… — тихо ответил взволнованный Поль.

Наутро, едва рассвело, Поль уже подходил к типографии газеты «Заря».

К своему удивлению, он увидел двух полицейских, стоявших у ворот. Это не предвещало ничего хорошего.

Полю тотчас вспомнилась картина, какую он увидел в то утро, когда подходил к типографии Делоне. Но как ни был взволнован Поль, он не хотел ничего предпринимать без своего товарища.

Жорж не заставил себя долго ждать.

«Чемпион газетчиков» был уже обо всём осведомлён.

Объявлена война. Газета «Заря» запрещена. Редактор и сотрудники газеты арестованы. В типографии производится обыск, уничтожаются отпечатанные экземпляры «Зари».

— Что же теперь будет? — спросил Поль.

— Это дело не нашего с тобой ума, — ответил Жорж.

На этот раз и он растерялся.

Опечаленный, вернулся Поль на улицу Вожирар. На чердаке он застал свою новую семью взволнованной.

Антуан читал вслух последний номер «Зари». Немало экземпляров газеты было всё-таки вынесено из типографии раньше, чем туда прибыла полиция.

Антуан кивнул Полю, но не прервал чтения:

— «…правители Франции привели страну к страшной катастрофе. Ради своих личных интересов они затеяли войну, поставили на карту тысячи человеческих жизней и судьбу страны. Честь и слава Франции висят на волоске…»

Антуан отложил газету и сказал, обращаясь к мальчику:

— Судьба Франции повисла на волоске! Да и твоё ученье в школе тоже…

— Так уж всегда, — заметила Клодина, — если счастье когда и выпадет на долю рабочего, оно держится на волоске. А известно: где тонко, там и рвётся.

 

Часть вторая

ВЕСНА ИДЕТ!

Прошло восемь месяцев.

Миновала трудная военная зима 1870 года. Приближалась весна 1871-го. Французское и прусское правительства заключили перемирие. Военные действия приостановились, прекратился грохот орудий.

Кончилась война. Но не успокоилась столица Франции. Прусские войска всё ещё стояли у стен Парижа.

…Антуан в военной форме шагал взад и вперёд по небольшой площадке, охраняя батарею пушек на Монмартре — одной из возвышенностей в рабочем предместье Парижа.

Как только над столицей Франции нависла опасность неприятельского нашествия, Антуан вступил в рабочий батальон Национальной гвардии.

В мирное время в Париже почти не было частей постоянной армии. Охрану города несла немногочисленная Национальная гвардия, которая состояла только из зажиточных людей.

Когда же прусские войска стали подходить к Парижу, в Национальную гвардию вступили почти все взрослые мужчины столицы, и прежде всего бедняки. Число национальных гвардейцев быстро выросло до трёхсот тысяч человек. Большинство из них были рабочие.

Антуан зажал под мышкой ружьё и сунул руки в рукава шинели. Он прозяб. Хотелось курить, но не было табаку. Потух и костёр — кончились дрова. Стояла холодная мартовская ночь. Близился рассвет, но было ещё так темно, что в двух шагах нельзя было различить человека.

Антуан остановился около орудия, окрашенного в голубой цвет. С обеих сторон дула виднелась начертанная красными буквами надпись: «Марианна». Этим именем народ называл Францию. Так рабочие назвали и одну из пушек, отлитых на средства, собранные среди типографских рабочих.

На лафете, полулёжа, полусидя, прикорнул печатник Анри Прото.

Антуан окликнул дремавшего товарища:

— Не спи, Анри! Скоро смена. Перед рассветом сон у всех крепкий. В этот час как раз хищники выходят на добычу.

Анри соскочил на землю, потоптался на месте. Ноги от холода одеревенели и стали непослушными. Анри прислонил ружьё к лафету и сказал:

— Спущусь в лощину, принесу охапку дров. Сил нет терпеть.

Дрова спасли ему жизнь.

Что-то звякнуло внизу. Оба насторожились. Тихо… Ничего не слышно.

— Ступай, только побыстрее, — предупредил Антуан товарища.

…Бесшумно ползли по склонам Монмартра солдаты Тьера. Получив приказ похитить у рабочих пушки, они собирались в лощинах и в близлежащем парке под покровом тёмной ночи.

На улице Розье вражеские солдаты без единого выстрела захватили пост. Не дождавшись лошадей, они впряглись сами и стащили пушки вниз. Тут они сделали привал и ждали лошадей.

Анри спустился в лощину и стал собирать дрова, которые лежали здесь про запас. Вскинув вязанку на плечи, он направился к своему посту. Но едва сделал пять шагов, как почувствовал сильный толчок в спину. Анри покачнулся, но не упал. Дрова спасли ему жизнь. Солдатский штык застрял в полене и сломался: враг упал, потеряв равновесие. Тьеровские солдаты не дремали и бросились на помощь. Но не терял времени и Анри Прото. С криком: «К оружию, товарищи!» — он размахнулся и, не дав подняться первому, ударил вязанкой второго солдата, подвернувшегося под руку.

Антуан, услыхав крик Анри, выстрелом из ружья разбудил стражу. Национальных гвардейцев, охранявших орудия, было очень мало, а неприятельских солдат, расположившихся в разных местах поблизости, гораздо больше. Они открыли частый огонь по рабочим.

Первым упал Антуан.

Подбежавший Анри наклонился над лежащим на земле другом.

Антуан был недвижим.

«..Поль стянул ремнями стопку книг и тетрадей, запер на ключ чердак и стал спускаться по каменным ступенькам. Деревянные подошвы весёлым стуком отмечали каждый его шаг. Поль встал сегодня в хорошем настроении.

Был субботний день, и занятия в школе кончались на час раньше. Вместе со школьными товарищами Поль собирался пойти в зоологический сад. Мальчиков разбирало любопытство: им хотелось узнать, какие животные уцелели после войны, какие из зверей выдержали жестокий голод во время осады Парижа, которая продолжалась сто тридцать два дня. Ведь даже слона убили, потому что его нечем было кормить. Вспомнив о печальной судьбе могучего обитателя зоологического сада, Поль невольно подумал об удаче, которую принесла ему встреча с Антуаном и Клодиной. Как много они для него сделали! Началась война, Антуана мобилизовали. Клодине, с Клодом на руках, приходилось много работать, чтобы добыть кусок хлеба. И всё-таки Круазены приютили Поля и отдали его в школу. Зато теперь Поль уже хорошо умеет читать и писать, скоро он сам поступит на работу и будет делиться своим заработком с Круазенами. Полю шёл четырнадцатый год. Теперь это был высокий, худой подросток, смышлёный и ловкий. Мало осталось в нём от того всегда испуганного деревенского мальчика, каким он приехал в Париж. Уже седьмой месяц посещал он школу. До окончания учебного года оставалось только три месяца, и Поль мысленно уже видел себя в типографии: вот он стоит у наборной кассы и, подобно Антуану, быстро укладывает в строку букву за буквой.

Поль вышел на улицу, где его ждала Клодина со своей тележкой.

Было ещё совсем рано, чуть брезжила заря. Клодине предстояла далёкая дорога. Она каждое утро отвозила на Монмартр свежие овощи на продажу и горячий суп мужу.

На тележке были аккуратно разложены шары зелёной и красной капусты, горки тёмной фасоли, кучки ярких, горящих на солнце помидоров. Между разными сортами овощей Клодина втыкала букеты из сельдерея, петрушки и укропа. А посреди всего этого великолепия восседал трёхлетний Клод. Он с любопытством посматривал по сторонам, время от времени запускал пухлую ручонку в букет пунцовой редиски, выбирал самую крупную и с аппетитом вонзал в неё острые, как у маленького зверька, зубы.

Клодина взглянула на сына и улыбнулась. Она представила себе, как обрадуется Антуан, когда ещё издали увидит знакомый возок, и как он станет всматриваться, чтобы разглядеть на нём маленького Клода.

Зеленщица уже собралась в путь, когда увидела приближающегося к ней господина Лебеля. Это был человек лет сорока пяти, среднего роста, полный, хорошо одетый. Глубоко посаженные глаза недоверчиво перебегали с Клодины на Поля и обратно.

Присмиревшего Клода хозяин не удостоил взглядом.

Поль первый поздоровался с Лебелем. Фабрикант еле кивнул головой в ответ и обратился прямо к Клодине:

— Вы не платили за квартиру полгода. Я дал вам последний срок — пятнадцатого марта. Сегодня уже восемнадцатое, а денег не видно. Больше ждать я не намерен!

Клодина спокойно ответила:

— У меня нет денег. Не будет их у меня ни завтра, ни послезавтра. Вы ведь знаете, что мой муж уже девятый месяц в Национальной гвардии, получает там совсем мало. Я снесла в ломбард всё, что можно было заложить. Судите сами, где же мне взять денег, чтобы заплатить?..

— Странное дело! — грубо прервал Клодину Лебель. — Деньги для пушек и для воспитания чужого ребёнка у вас нашлись, а за квартиру платить нечем. Пусть мальчишка работает, а не учится! Отдайте его ко мне на фабрику, и он отработает ваш долг за квартиру.

— Согласна, но только через три месяца, когда он кончит учиться.

— Я не стану больше ждать ни одного дня! Если мальчишка сегодня же не явится на работу, я пришлю сюда людей, и они выбросят ваши вещи на улицу.

С этими словами Лебель повернулся и ушёл.

Клодина не произнесла ни слова в ответ. Всё в ней возмущалось против жестокой несправедливости фабриканта. Но она хорошо знала, что на таких людей, как Лебель, словами нельзя повлиять.

Подавляя в себе негодование, она толкнула тележку и двинулась в путь, но, сделав несколько шагов, повернулась и крикнула Полю:

— Иди, иди в школу! Всё обойдётся!

Клодина заторопилась к Антуану. С ним она хотела посоветоваться, как поступить, если Лебель приведёт в исполнение свою угрозу.

Поль постоял с минуту в нерешительности, потом бросился догонять фабриканта.

— Господин Лебель! — остановил он его. -j Я приду сегодня к вам работать.

— Так решила Клодина? — спросил Лебель.

— Нет, я сам…

— Приходи! Только принеси согласие школьного воспитателя, — бросил небрежно Лебель.

Поль стоял растерянный. Он имел основание беспокоиться. Школьный воспитатель, отец Франсуа, был недоволен Полем, хотя мальчик отлично учился. Поль догадывался, отчего это происходит: воспитатели заметили, что он доверяет Антуану больше, чем отцу Франсуа. Наборщик заботился не только о том, чтобы мальчик был сыт и обут. Часто, беседуя со своим воспитанником, он рассказывал ему, отчего в природе происходят всевозможные явления и как люди научились заранее их предвидеть. Как, например, учёные узнают и предсказывают ещё зимой, какое будет лето. Вначале это казалось Полю странным. Деревенский священник Муше, а за ним и родители уверяли, что дождь и хороший урожай зависят от воли бога. «Раз так хочет бог, — говорили они, — значит, ничего на земле изменить нельзя. Надо покориться!»

Чтобы поддерживать у бедных людей веру в бога и принудить их к покорности, католическая церковь основала во Франции много бесплатных школ.

Одну из таких школ и посещал Поль.

Колебания Поля продолжались недолго. «Я всё объясню отцу Франсуа, — подумал мальчик. — Скажу, что наша семья очутится на улице, если он меня не отпустит к Лебелю».

Хотя Полю до уроков надо было ещё сходить в булочную, выстоять там большую очередь, потом набрать в парках сухих сучьев для плиты и выполнить ещё кое-какие поручения Клодины, он всё же направился прямо в школу. Ему хотелось проститься с товарищами, прежде чем начнётся урок.

Приняв решение, Поль сразу повеселел и зашагал в такт песенки, которую пел молодой человек в блузе, как видно торопившийся на работу. В те дни эту песню можно было часто слышать в рабочих кварталах:

Вдруг песня оборвалась на полуслове, человек в блузе обернулся и сказал следовавшему за ним Полю:

— Как ты полагаешь, юный учёный, что сей сон означает? — Он указал на трёх всадников, на которых Поль не сразу обратил внимание.

Это были ездовые военной артиллерии, но без орудий. На лошадях была надета сбруя с постромками, предназначенными для перевозки пушек. Ездовые непрерывно подгоняли лошадей, которые и без того шли крупной рысью.

— Я и на улице Ванв повстречал таких же скакунов. Куда их несёт? Не объяснишь ли ты, молодой человек, что тут происходит?

Спутник Поля говорил шутливо, но было видно, что он встревожен.

Полицейский, стоявший на перекрёстке, заставил одного ездового замедлить ход и спросил:

— Куда это вы так торопитесь?

— На Монмартрские холмы, — ответил тот, — за пушками. — И снова стал хлестать лошадей.

Полицейский недоумевающе пожал плечами и равнодушно зевнул. Человек в блузе отнёсся иначе к тому, что сообщил ездовой.

— Интересно… — произнёс он задумчиво, потом вдруг оживился и предложил Полю: — Махнём-ка, молодой человек, на Монмартр! Меня любопытство берёт посмотреть, зачем это погнали туда лошадей. — И, не обращая больше внимания на мальчика, он почти бегом направился вслед за всадниками.

Полю хотелось последовать за рабочим, но он рисковал опоздать к началу урока. Тут сразу в воображении мальчика встала высокая, худая фигура в длинной чёрной рясе. Мальчику почудилось, что он уже слышит ненавистный голос отца Франсуа:

«Так-то ты, сын мой, благодаришь всевышнего, который денно и нощно печётся о твоём спасении?»

При мысли об отце Франсуа мальчик невольно ускорил шаг. Скоро он подошёл к приземистому зданию. Железные решётки на его небольших окнах напоминали тюрьму. Этот одноэтажный каменный дом, казалось, прилип к тёмной стене большой церкви.

Трудно было поверить, что в таком мрачном здании обучаются дети. Однако табличка у входа гласила:

ШКОЛА МОНАХОВ

ордена святого Августина

Невесело было учиться в католических школах. На мрачных лицах священников-воспитателей улыбка была редкой гостьей. В школе не разрешали разговаривать о том, что происходит вокруг, как живут и работают простые люди. Зато детям постоянно напоминали о небесах и о боге, который будто бы там обитает и следит за каждым шагом детей.

Тревога охватывала Поля каждый раз, когда он входил в школьное здание. А сегодня, ожидая встречи с отцом Франсуа, он особенно волновался.

…Первый выстрел Антуана и завязавшаяся потом перестрелка взбудоражили предместье. Со всех сторон сбегались национальные гвардейцы, рабочие, женщины, дети, кто с оружием, кто без него. Парижские трудящиеся спешили спасти свои пушки. Вскоре тревога распространилась и далеко за Монмартр.

Встречая солдат, увозящих пушки, толпа преграждала им дорогу.

На бульваре Сен-Мишель народ увидел среди двигавшихся орудий голубую пушку «Марианну» и потребовал, чтобы солдаты оставили орудия, а сами убирались восвояси.

Офицер, командовавший отрядом, рассвирепел.

— Не мешайте движению! Разойдитесь! — кричал он.

Но никто не собирался выполнять его приказ. Толпа не расходилась. Вдруг раздался громкий женский голос:

— Парижанки! Пора и нам сказать своё слово! Посторонитесь-ка, мужчины! Дайте поговорить с солдатами.

Люди расступились. Толкая перед собой тележку, вперёд вышла зеленщица Клодина. Несколько женщин одна за другой последовали за ней. У некоторых на руках были дети. Мальчики постарше тоже выходили из толпы и становились рядом с женщинами. Поперёк улицы образовалась живая, движущаяся баррикада.

По приказу офицера солдаты подняли ружья и застыли, держа их наперевес.

Настороженную тишину нарушало только поскрипывание тележки. Маленький Клод безмолвно переводил взгляд с красных штанов военных на сверкающие штыки ружей.

Офицер крикнул снова:

— Разойдитесь! Или я прикажу стрелять!

Клодина продолжала молча продвигаться, пока тележка не подкатилась вплотную к солдатам. Они с изумлением глядели на зеленщицу, на маленького Клода и невольно отступили, когда он протянул к ним пучок редиски, зажатый в кулак.

— Солдаты! — крикнула Клодина. — Вы не будете стрелять в нас! Вы — наши братья.

Один за другим солдаты начали опускать ружья. К тем из них, кто ещё колебался, бросились женщины:

— Вы идёте против народа! Да ведь вы сами такие же, как и мы, дети народа! Стыдитесь! Вы служите предателям Франции!

Вдруг со стороны Люксембургской улицы послышались звуки французского национального гимна «Марсельеза». Его исполнял военный оркестр.

В толпе раздались восторженные возгласы:

— Наши идут! Национальные гвардейцы идут!

Боевой марш вооружённых рабочих ободрил всех. Женщины и мальчики бросились к пушкам и начали резать постромки.

Солдаты вконец растерялись перед такой атакой. Они стояли, опустив ружья.

— Вы что? Отступать перед этими оборванцами? — крикнул офицер, угрожая револьвером.

— Мы — с ними! — дружно ответили солдаты и повернули ружья прикладами вверх.

Двое бросились к офицеру, обезоружили и арестовали его.

Ликование охватило всех. Казалось, солнце вдруг засветило ярче, небо стало синее, воздух прозрачнее.

— Да здравствует Коммуна!

Кто первый крикнул эти слова? Трудно было сказать: они выражали заветные желания каждого. Снова и снова повторялись они в весеннем воздухе.

Уже давно народ хотел сбросить правительство капиталистов и помещиков и выбрать свою, рабочую

— Солдаты! — крикнула Клодина. — Вы не будете стрелять в нас! власть — правительство Коммуны. Рабочая Коммуна даст всем равные права; плоды земли — тем, кто её возделывает; фабрики и заводы — тем, кто на них работает.

Теперь этот желанный час настал.

— Долой министров-изменников! Да здравствует Коммуна!

Солдаты братались с народом. Женщины торжествовали.

Кто-то крикнул:

— Слава парижским женщинам! Слава зеленщице Клодине!

Клодину подхватили на руки, подняли высоко вверх.

Испугавшись, маленький Клод испустил неистовый крик, который сразу отрезвил ликующую толпу. Плач ребёнка среди радостных возгласов как бы напоминал, что борьба ещё не окончена.

Послышались голоса:

— На Монмартр! На Монмартр!

И все дружно двинулись к высотам Монмартра»

Тележку, на которой среди зелени сидел снова повеселевший Клод, выкатили вперёд, и Клодина шагала, отчеканивая слова боевой песни:

Толпа подхватила припев:

…Священник Франсуа по своей привычке бесшумно подкрался к классу и вырос на пороге немного раньше начала урока.

Все сразу притихли и, вскочив, как один, застыли на месте, удерживая дыхание.

Воспитатель взял лежавшую на кафедре линейку. Это было грозное предзнаменование. Кто из учеников не знал её назначения! Как часто опускалась она на головы виновных и невиновных!

Но, вопреки обыкновению, линейка на этот раз не взвилась в воздух. Отец Франсуа только крепко сжал её в руке и произнёс ласковым голосом:

— Садитесь, дети мои!

Мальчики встревожились. Лучше бы отец Франсуа по своей всегдашней манере закричал, выругался, затопал ногами. Этот сладенький голос — насильственно придушенный бас, — эта выхоленная рука, впившаяся в линейку, не предвещали ничего доброго.

Но вместо этого отец Франсуа поднял левую руку, и мальчики только теперь заметили, что вместе с молитвенником в ней был зажат листок бумаги.

— Дети мои! — повторил священник, всматриваясь в загоревшиеся любопытством глаза своих юных слушателей.

Взгляд его задержался на Поле. Мальчик замер в напряжении. Сердце забилось сильнее, дыхание участилось.

— Поль Роже, сын мой, подойди ко мне!

Поль приблизился и посмотрел в глаза священнику, стараясь угадать его намерения.

Отец Франсуа заговорил, растягивая слова:

— Радуйся, сын мой! Долго ждал ты вести с твоей родины. Вот она и пришла! — Священник помахал бумажкой, которую держал, и замолк, наслаждаясь смущением мальчика.

Прошло пять лет с тех пор, как Поль переселился в Париж. Но никогда он не забывал о родных эльзасских горах, о виноградниках на их склонах. Война нарушила связь Парижа с провинциями, и Поль уже восемь месяцев не получал весточки с родины,; которая перешла теперь к немцам. Мальчик не знал, что сталось с родителями и удастся ли когда с ними свидеться.

— Вот что пишет тебе священник Муше, — прервал наконец отец Франсуа томительное молчание: — «Отец твой Леон Роже, мать Луиза и сёстры Мари и Жанна — все в полном здравии. Пора и тебе вернуться домой. Родители твои стали теперь немецкими подданными, потому что Эльзас-Лотарингия отошла к Германии. Надо и тебе быть с ними вместе. Не должно яблоку далеко откатываться от яблони. Не медли и приезжай скорее. Такова воля господа бога!»

Поль был взволнован и возмущён до глубины души. Весь дрожа от негодования, он закричал:

— «Бога»… Так, значит, это бог велит мне стать изменником Франции?! Ни за что не перейду в немецкое подданство!

Священник побагровел от злости. Линейка, которую он не выпускал из рук, со свистом рассекла воздух. Но на этот раз она не опустилась на покорную голову ученика. Поль успел вырвать её из рук сурового воспитателя. Описав дугу, линейка задела молитвенник, и он упал на каменные плиты пола. Переплёт оторвался, и уныло задребезжало прикреплённое к нему серебряное распятие.

Все стояли в оцепенении. Замер от неожиданности и священник. Прошла минута, показавшаяся всем бесконечно долгой.

Наконец отец Франсуа опомнился. Он опустился на колени, подобрал молитвенник, распятие и переплёт.

— Безбожник! — закричал он, продолжая стоять на коленях. — Несчастный! На кого ты поднял руку! — произнёс он ещё суровее, встав на ноги. — Ты оскорбил святое имя господа бога и загубил свою душу. Тебе нет места среди чистых духом юношей!

И неожиданно священник выбежал из класса.

Все сразу зашумели, задвигались. Трудно было что-нибудь разобрать в беспорядочном шуме голосов. Каждый старался угадать, что теперь будет с их смелым товарищем.

Однако это продолжалось недолго. Отец Франсуа вернулся в класс не один. Его сопровождал молодой послушник Клеман.

Дети не любили Клемана. Он исполнял должность сторожа при церкви, следил за каждым шагом воспитанников и докладывал обо всём начальству.

— Отведи виновного в карцер! — приказал священник.

Понурив голову, направился Поль в подвальное помещение, куда запирали провинившихся школьников. Мальчик взглянул на своего конвоира, смерил его с головы до ног и мысленно прикинул, чем могла бы кончиться борьба с ним. Монах был нескладен на вид, но высок и плечист. Поль понял, что в прямой схватке ему несдобровать. Оставалось только повиноваться.

Было уже за полдень, когда Клодина во главе огромной толпы подошла к мэрии 18-го округа в центре Монмартра. На балконе здания развевалось красное знамя. Сменявшие друг друга ораторы оповещали народ о победе революции. Клодина не хотела здесь задерживаться. Она стремилась на вершину Монмартрского холма, к Антуану. Тревога не покидала её с той минуты, как она увидела «Марианну» на бульваре Сен-Мишель. Ведь пушку охранял Антуан. Где же он?

Клодина повернула тележку, чтобы выбраться из толпы. И вдруг она услышала знакомый голос:

— Мало одержать победу, надо её удержать!

В первую минуту Клодина не могла сдвинуться с места. Радость и тревога сменялись в её сердце. Здесь, на балконе, — Анри Прото. Антуан охранял пушки в одной команде с ним. Может быть, и её муж где-нибудь здесь, в мэрии. Вдруг он сейчас появится на балконе!.. А если его здесь нет, то… Клодине стало страшно, и она заметалась, не зная, как пробраться сквозь густую массу людей, обступивших здание. Наконец ей это удалось.

Взяв на руки сына, она прислонила тележку к уличной тумбе и пошла дальше, расчищая проход свободной рукой,

А с балкона неслись слова:

— Представители рабочих заседают сейчас в ратуше, где раньше сидели их хозяева. Рабочая власть уже готовит новые законы, которые изменят всю нашу жизнь. Бедняки бесплатно получат из ломбардов заложенные вещи. Рабочий день для подростков будет сокращён. Ученье станет бесплатным и обязательным для всех детей. Попам придётся убраться из школы. Домовладельцы не посмеют требовать старые долги за квартиру…

Клодина вспомнила, как всего только несколько часов назад Лебель грозил выбросить её семью на улицу. Зеленщица оживилась, воспрянула духом, и улыбка снова появилась на её лице.

А в воздухе звенели слова:

— Враг не отдаст власть без боя. Он бездушен и коварен. Но он не устрашит нас своими жестокостями. Мы боремся за наше будущее, за счастье наших детей!

Клодина подняла сына над головой и громко повторила слова Анри:

— Да, за счастье наших детей! За счастье Клода Круазена!

Анри оборвал свою речь на полуслове. Он услышал голос Клодины и заторопился навстречу жене погибшего друга.

В карцере было сыро и холодно. Низкое окно с решёткой пропускало мало света.

Холод, сырость и темнота мало беспокоили Поля.

Беда заключалась в том, что срывался весь его план. Кто знает, может быть именно в этот час, когда он сидит здесь без дела, с чердака уже выбрасывают вещи Антуана! Долго ли намерен священник держать его здесь? Пробило три часа. Должно быть, товарищи уже давно разошлись по домам.

Звук шагов за дверью прервал размышления Поля. Он насторожился в ожидании.

Вошёл Клеман и сухо сказал:

— Можешь идти на все четыре стороны! Тебя выгнали из школы навсегда.

Поль пошёл в класс за учебниками и тетрадями, которые он там оставил. Он уже стянул ремни, когда послышался стук у входной двери.

Клеман, позабыв о Поле, побежал открывать. К своему удивлению, Поль увидел, что в коридор вошёл Лебель в сопровождении двух незнакомцев.

Суровый послушник радушно приветствовал текстильного фабриканта.

— Пожалуйте, господин Лебель!

Мальчик сообразил, что ему лучше не встречаться с домохозяином, и, когда Лебель со своими спутниками вошёл в класс, спрятался позади большого шкафа.

— Где отец Франсуа? Позовите его, да поскорее! Скажите ему, что дорога каждая минута! — приказал Лебель.

Клеман стремглав бросился исполнять приказание. Отец Франсуа не замедлил появиться.

— Известно вам, святой отец, что произошло в городе? — обратился к нему Лебель.

— Знаю, сын мой. Не надо отчаиваться. Всё в руках божьих!..

— Я не за утешеньем приехал, — грубо перебил священника Лебель. — Завтра в три часа дня состоятся похороны четырёх бунтовщиков. По случаю воскресного дня на похороны соберётся много народу. Шествие с телом Антуана Круазена пройдёт по улице Вожирар и остановится у моего дома, где жил убитый. Три остальные процессии направятся по другим улицам и тоже остановятся около квартир убитых. Потом все четыре процессии сойдутся на кладбище Пер-Лашез. Многие батальоны Национальной гвардии будут участвовать в похоронах. Теперь слушайте внимательно. Мы готовим на завтра выступление трёх батальонов, которые не пристали к революционерам. Как только стемнеет, в вашей церкви начнут собираться солдаты и другие вооружённые люди, сторонники старой власти. Они смешаются здесь с теми, кто придёт к ранней обедне. Вы благословите их перед выступлением. Нападение на мятежников будет произведено одновременно из нескольких церквей, расположенных поблизости от домов, где остановятся похоронные процессии. Всё ли вам понятно, святой отец?

— Всё ясно, господин Лебель. Будем уповать на помощь божью!

— Уповайте, но не слишком рассчитывайте на его помощь. Надо действовать! Положение настолько серьёзно, что Тьер и его министры убежали из Парижа и укрылись в Версале. Однако спасение ещё возможно. Только нельзя медлить! — Лебель понизил голос и, указав на своих спутников, продолжал: — Эти два господина останутся здесь. Отведите их в церковь, покажите все входы и выходы. Запомните пароль: «Смирение и милость». Я вернусь, когда стемнеет.

— Благослови вас бог! — произнёс отец Франсуа, молитвенно сложив руки.

Лебель ушёл, а незнакомцы последовали за священником. О мальчике все забыли.

Поль стоял в классе, позади шкафа, боясь шевельнуться.

Итак, свершилась революция, которую так страстно ждали рабочие, свершилась раньше, чем они об этом мечтали. Осуществилась народная мечта. Но Антуан!.. Неужели Антуан погиб? Он был близок и дорог Полю, как родной отец. А Клодина! А Клод! Что теперь будет? Как помешать тайному заговору, в котором замешаны Лебель и отец Франсуа?

Поль услыхал стук захлопнувшейся двери и удалявшиеся шаги отца Франсуа. В коридоре наступила тишина. Тогда Поль выскользнул из класса, отодвинул дверной засов и выскочил наружу.

…В тот же день, ещё до наступления темноты, к церкви на улице Вожирар подъехала карета. Из неё вышли три человека. Двое были в скромных тёмных костюмах, третий, молодой человек лет двадцати пяти, — в форме офицера Национальной гвардии.

Они постучались. Тяжёлые двери церкви были на запоре. Тотчас появился Клеман и впустил незнакомцев.

— Попросите отца Франсуа, — сказал один из штатских, который выглядел старше своих товарищей.

Когда отец Франсуа подошёл своей крадущейся походкой, пожилой незнакомец кивком головы дал ему понять, что присутствие послушника здесь излишне.

Отец Франсуа отослал Клемана, а сам остановился, выжидая.

— Смирение и милость! — произнёс штатский.

Священник оживился и ответил смиренно:

— Благослови вас бог!

— Отец Франсуа, — продолжал незнакомец, — мы к вам явились по поручению господина Лебеля. Он просит вас и тех двух господ, которые у вас остались, немедленно отправиться на улицу Риволи, двадцать пять. А господин Сатурнель, — незнакомец указал на стоявшего справа от него человека, — будет вас сопровождать. Карета к вашим услугам. Мы же, — незнакомец положил руку на плечо офицера, — останемся здесь вдвоём, чтобы встретить наших людей, когда они начнут собираться.

Священник молча, наклоном головы, подтвердил согласие и отправился за другими заговорщиками.

Когда незнакомцы остались одни, военный рассмеялся.

— Знаете, Анри, — сказал он, — до последней минуты я опасался, не напутал ли чего-нибудь со страху наш юный разведчик!

— Но теперь вы убедились, что Поль Роже не из трусливых и что благодаря ему в наших руках оказались все нити заговора.

В понедельник утром дети подходили к своей школе на улице Вожирар и в недоумении останавливались у входа. На том месте, где висела примелькавшаяся им вывеска: «Школа монахов ордена святого Августина», они увидели белое полотно с надписью:

ПЕРВАЯ НАРОДНАЯ ШКОЛА.

УЧРЕЖДЕНА В ПАМЯТЬ АНТУАНА КРУАЗЕНА,

ПОГИБШЕГО 18 МАРТА 1871 ГОДА

В БОРЬБЕ ЗА СЧАСТЬЕ ДЕТЕЙ

Удивление школьников росло с каждой минутой. Их встречал не хмурый, смотревший всегда исподлобья Клеман в тёмной рясе, а молодая женщина в светлом платье, с букетом маргариток в руках. Приветливо улыбаясь, она знакомилась с каждым мальчиком и радушно приглашала войти в класс.

Здесь ребят ждала новая неожиданность. Казалось, они попали в чужое помещение, а не в свой старый, мрачный класс. На учительской кафедре блестел новенький телескоп. Настене, где раньше висело деревянное распятие, теперь красовалась многоцветная карта Франции. Там, где стояло изображение святого Августина, «покровителя» школы, внимание всех привлекала человеческая фигура, сделанная из окрашенного в яркие цвета картона. Когда дёргали за свисавшую из-под картона верёвочку, ребра человека раскрывались, и показывались внутренние органы, сделанные тоже из цветного картона. На подоконниках и прямо на полу, по углам класса, стояли чучела животных и разные другие учебные пособия, которых никогда не видели в своей школе воспитанники отца Франсуа.

Железные решётки с окон были сняты, и солнечный свет свободно проникал во все уголки.

Мальчики шумно бегали по классу, забрасывая друг друга вопросами.

Вдруг один из учеников, Леон Кару, громко спросил:

— А где же Поль Роже?

Наступила тишина, а потом, как будто сговорившись, мальчики хором повторили:

— Где же Поль?

В класс вошла новая учительница, Дезире Дюфор, которая только что встречала школьников у входа.

Дети обступили её, вопросительно заглядывая ей в лицо, и ждали рассказа о судьбе товарища.

Дезире улыбнулась и молча раскрыла окна. Вместе с уличным шумом в класс ворвались звуки «Марсельезы», которые становились всё слышнее, всё явственнее. Внезапно национальный гимн сменился новой революционной песнью парижских ребят:

Дезире обернулась к школьникам и поманила их. Мальчики облепили окна, высунулись наружу и замерли от удивления и восхищения. Прямо к окнам шла колонна учеников светской школы с улицы Ренн. Они несли на длинных шестах плакат, на котором было написано:

МЫ НЕ ВЕРИМ БОЛЬШЕ НИ В БОГА, НИ В САТАНУ!

ПУСТЬ СВЯЩЕННИКИ ЗАБРОСЯТ СВОИ РЯСЫ В КРАПИВУ,

ЗАСУЧАТ РУКАВА И ЧЕСТНО ВОЗЬМУТСЯ

ЗА ПЛУГ И МОТЫГУ!

Впереди всех шёл Поль Роже. Ученики светской школы с улицы Ренн провожали его в школу, из которой его выгнали церковники.

Поравнявшись со школой, Поль приветливо кивнул своим товарищам и бодро затянул:

Вся колонна вторила:

Поль продолжал:

И снова дружный хор подхватил:

Поль подошёл под самое окно и, весело улыбаясь товарищам, запел:

И, как один человек, весь класс повторил вместе со своими гостями:

 

ВАНДОМСКАЯ КОЛОННА

Прошло два месяца с тех пор, как в Париже была провозглашена Коммуна и хозяевами города стали рабочие.

Лето бурно вступало в свои права. Лучи майского солнца не скупясь золотили мостовые и тротуары. Бело-розовые цветы каштанов начали тускнеть и уже не выглядели так нарядно среди длинных листьев с вырезными краями.

Много перемен в жизни французской столицы Произошло со дня 18 марта.

По-иному сложилась при Коммуне и жизнь Поля Роже. Он опять работал накладчиком в типографии, в той самой, порог которой впервые переступил пять лет назад. Но по-иному выглядела теперь типография. Когда Поль пришёл сюда в начале апреля, он не нашёл у входа прежней вывески:

Жак Пере

ТИПОГРАФИЯ

На том месте, где она прежде висела, Поль увидел другую:

ПЕРВАЯ РАБОЧАЯ ТИПОГРАФИЯ

«ЗАРЯ СВОБОДЫ»

Жаку Пере не понравились порядки Коммуны. Не по вкусу пришёлся ему новый закон, устанавливающий равные права для всех граждан. Но больше всего возненавидел Пере Коммуну за то, что она сократила долгий рабочий день и увеличила плату за труд. Уложил Пере в чемодан деньги, драгоценности и перебрался с семьёй в Версаль. Здесь укрылись прежние министры во главе с Адольфом Тьером, изменившие родине.

Враги рабочего класса готовили здесь большую армию для разгрома революционного Парижа. Прусское правительство помогало им и предоставило в распоряжение Тьера сто тысяч французов, которые были в плену после окончания франко-прусской войны.

Теперь версальские войска безуспешно пытались прорваться в революционный Париж, отрезанный от всей остальной Франции.

Вот уже шестую неделю гул орудий не прекращался ни днём, ни ночью.

Париж мужественно сопротивлялся. Коммунары поклялись умереть, но не пропустить врага в Париж. «Коммуна или смерть!» — написали защитники Парижа на своих знамёнах.

Одни сражались на крепостном валу, другие взялись за переустройство всей жизни города. Фабрики и заводы, брошенные бежавшими в Версаль хозяевами, Коммуна передавала в руки рабочих. Недолго оставалась без хозяина и типография Жака Пере.

На смену Пере пришли те, кому типография и должна была принадлежать. Рабочие управляли всем Парижем, рабочие стали управлять и типографией «Заря свободы».

Пере увёз с собой разные дорогие безделушки, увёз любимую собачку Кадо и голосистого попугая. Но он не мог захватить с собой печатные машины, ящики со шрифтами и краски, которых было много в типографских кладовых.

Теперь рабочие трудились для процветания Коммуны. Поэтому работа спорилась в их руках, и никогда типография Жака Пере не печатала за день столько, сколько теперь успевала рабочая «Заря свободы».

Поль стоял у небольшого станка и пристально всматривался в каждую букву текста, отпечатанного на белой бумаге. Это был первый пробный оттиск, снятый с машины. По краям небольшого листа плотной бумаги размером в половину школьной тетради было два рисунка: флаг Французской республики и фригийский колпак, который в древние времена надевали на освобождённых рабов в Греции и Риме,

Так выглядел пригласительный билет на торжество, которого парижане дожидались уже больше месяца. Текст его гласил:

Можно печатать, всё в порядке, — раздался голос, и в дверях показался заведующий типографией, рабочий-печатник Анри Прото. — Надо торопиться, Поль. Я обещал приготовить билеты к пяти часам. За ними придут от коменданта Вандомской площади.

Прото взялся за рычаг и пустил в ход машину. Это был ручной станок. Поль одной рукой накладывал листок, другой — снимал готовый билет.

— Смешно было бы, — заговорил Поль, — если бы нам не дали билетов.

— А мы ими и не запаслись, — отозвался Прото, — надо будет попросить!

— Вам-то у кого просить! Сами печатаете — и возьмите себе по билету, только и дела, — вмешался старый Грибон, уборщик и сторож типографии.

Шестидесятилетний старик выглядел ещё совсем крепким. В нём сказывался старый солдат. Не отвечали бравой выправке только мутные, слезящиеся, старческие глаза да багровые щёки. Когда старик сердился, они ещё больше багровели.

— Не так-то это просто, — сказал Анри. — Без подписи и печати майора Майера, коменданта Вандомской площади, билет недействителен.

— А как ты думаешь, даст он нам билеты? — поинтересовался Поль.

— Не знаю. Всем хочется побывать там сегодня, а площадь невелика. К тому же дело предстоит опасное, легко может случиться несчастье. В колонне, если считать и фигуры императора на самой верхушке, почти сорок метров. Повалить её не так-то легко. Можно натворить больших бед: и народ передавить и соседние строения разрушить. За это хитрое дело бралось несколько специалистов, и ни один не мог предложить ничего путного. Но вот нашёлся инженер Абади. Говорят, он продумал всё как следует. Во вторник увидим, серьёзный ли он человек.

— Не могу я в толк взять, — снова отозвался сторож, — зачем понадобилась вся эта канитель с колонной? Стоит она уже много лет, пусть стоит и дальше. Кому она мешает?

— Мне мешает, если на то пошло… Вот гляди: сюда идёт мой сынишка. Послушай только, как он рассуждает…

В типографию вошёл восьмилетний Нико. Он ежедневно приносил отцу завтрак: горячий картофель в котелке. Кудрявый, темноволосый, с большими карими глазами, мальчик очень походил на отца.

Наборщики побросали работу:

— Нико для нас как самые точные часы: если желудок не подскажет, что пора обедать, — Нико тут как тут!

Ну-ка, сынок! — Анри положил свою большую ладонь на голову Нико. — Ты бывал на Вандомской площади. Какой там памятник стоит?

Нико оживился:

— Памятник Наполеону Первому, который добыл славу Франции.

Слышали, какую он чушь городит? — обратился Анри к сторожу. И снова заговорил с сыном: -з Глупый ты, глупый! Уж сколько раз я тебе объяснял: этот памятник не славит, а позорит Францию. Наполеон обманул народ и ради своего тщеславия затеял кровопролитные войны, погубил сотни тысяч молодых французов, русских, немцев, испанцев. — И Анри добавил в сердцах: — Ну, теперь и вы, друзья, видите, как эта колонна отравляет мозги детям!

Анри взял у мальчика завтрак, но и горячая картошка, аппетитно уложенная на дне котелка, не успокоила его. Уже давно Нико скрылся с пустым котелком, а Анри всё не унимался:

— Вандомская колонна прославляет войну, а Коммуна хочет мира.

На Вандомской площади всю ночь готовились к свержению колонны. Ещё с вечера площадь была оцеплена отрядами Национальной гвардии. Доступ туда был закрыт.

Всю ночь не прекращался стук молотков и топоров, визг пил, скрип колёс. Непрерывно подвозили песок, мусор и даже навоз из сада, окружавшего дворец Тюильри, в котором ещё совсем недавно жил король. В саду в изобилии были заготовлены удобрения для цветов и плодовых деревьев.

Сегодня из всего этого выкладывалась гигантская подстилка, для того чтобы смягчить удар огромной массы металла и камня при падении памятника на землю и не вызвать сотрясения соседних зданий. Вокруг колонны возводились временные сооружения из брёвен и досок. Эти леса были нужны рабочим, чтобы вести подготовительные работы.

От колонны к водостоку на улице Мира, где устанавливали большой ворот, тянулись толстые канаты.

Около грузоподъёмной машины сгрудилось несколько человек. Высокий, худощавый и стройный мужчина давал какие-то наставления собравшимся около него рабочим. Одной рукой он держался за рычаг, другой указывал на подножие ворота.

— Меня не тревожит ни рычаг, ни колесо, ни вал. Они-то выдержат и большую нагрузку. Не оборвутся и канаты. Но устоит ли на месте сама машина, не повалится ли ворот? Вот что меня беспокоит, Карно!

— Напрасно сомневаетесь, гражданин Абади, — ответил стоявший подле него мужчина средних лет.

Он был ниже ростом, чем Абади, и значительно полнее своего начальника. Карно слегка заикался, причём заикание это становилось очень заметным, когда он волновался.

— Нет, не напрасно, — настаивал Абади. — Стенки водостока рыхлые и не выдержат давления, когда канаты натянутся и ворот упрётся в стенку канавы. Надо эту стенку укрепить. Но как её укрепишь? Вот в чём вопрос, Карно!

— Сделать это очень просто. Положим длинные брёвна между стенкой и воротом. Давление тогда передастся на большую площадь стены.

— Хорошо, так и сделайте! — одобрил Абади. — Ну, теперь, кажется, всё. Можно ли быть уверенным, что мы с вами, Карно, не осрамимся и ровно в два часа, как объявлено, колонна рухнет?

— Надеюсь, надеюсь, гражданин Абади! Но, по правде сказать, не очень меня это радует. Признаюсь даже, в большой я тревоге.

— Что с вами, Карно? Не понимаю.

— Я ещё вчера хотел вам рассказать, да постеснялся… Вчера, уходя из дому, обнял я свою дочку, и так что-то защемило у меня на сердце… Малютка это заметила и спросила, почему у меня на глазах слёзы…

— Да говорите же, в чём дело! — нетерпеливо прервал его Абади. — Можно подумать, что вы готовитесь не к торжеству, а к похоронам.

— Вот именно, я опасаюсь — как бы после торжества не попасть нам на похороны… на свои собственные.

— Говорите же наконец прямо, без обиняков и намёков!

— Извольте, скажу прямо: нам с вами разрушение колонны не пройдёт даром. ,

— Конечно, не даром. Коммуна выдаст нам немалую награду, если всё совершится, как предусмотрено по плану.

— Не шутите, гражданин Абади, дело очень серьёзное. Вчера шёл я сюда, и вдруг на бульваре Капуцинов двое незнакомцев загораживают мне дорогу. Я остановился… «Карно, — заговорил один из них, — если жизнь вам не надоела, сделайте так, чтобы колонна не упала. Иначе вместе с ней погибнете и вы и Абади». Я опешил, а незнакомцы тем временем скрылись.

— И вы струсили, Карно?

— Признаюсь, да. Я тут же вспомнил о врагах Коммуны, которые пишут вам дерзкие письма и угрожают смертью, если вы не остановите работы по свержению памятника.

— Можете не опасаться за свою жизнь, Карно! Эти молодчики отлично знают, что ваша роль тут не очень велика. Я-то действительно им ненавистен. Но это меня только радует. Если хотите, я могу вас сейчас же отпустить.

— Нет, теперь уже поздно, — сказал Карно, печально покачав головой. — Мне остаётся держаться около вас. Только вот что ещё хочется мне добавить. Я не посмел сказать вам сразу. Те два господина, которые меня остановили и лиц которых я не успел разглядеть, шепнули мне перед тем, как скрыться: «Передайте Абади, что, если колонна продержится ещё хотя бы пять дней, он получит миллион франков. Потому что… потому что версальские войска к воскресенью уже войдут в Париж».

— Ха-ха-ха! — громко рассмеялся Абади. — Видно, Тьер всерьёз рассчитывает быстро покончить с Коммуной. Ха-ха-ха! Миллион франков, говоришь, за пять дней? Щедро! Дорого этот господин ценит мою честь! Я дам ему ответ ещё сегодня, в два часа, А вас, Карно, прошу — никому ни слова о нашем разговоре.

В эти майские дни 1871 года во всех районах Парижа возводились заграждения — баррикады — на случай, если вражеские войска ворвутся в город.

На улице Мира, непосредственно примыкающей к западной стороне Вандомской площади, возводилась каменная баррикада. Она была не сплошная: неширокая брешь служила проходом ка площадь.

Рассвет едва начал брезжить, когда к национальному гвардейцу, охранявшему этот проход, подошёл человек средних лет и предъявил пропуск на площадь. Национальный гвардеец прочитал фамилию незнакомца, проставленную на пригласительном билете, взглянул на печать и подпись коменданта и вежливо сказал:

— Пропуск ваш, гражданин Морико, в полном порядке, но, к сожалению, вы пришли слишком рано. Вход по пригласительным билетам сегодня с двенадцати часов.

Жан Морико, как значилось имя человека на билете, кивнул головой, давая понять, что он обо всём отлично осведомлён, и сказал:

— Так-то оно так, но мне надо побывать на площади именно сейчас, заранее. Я, видите ли, корреспондент газеты. — С этими словами Морико вытащил из кармана и предъявил национальному гвардейцу справку, выданную редакцией газеты «Слово порядка». — Я должен приготовить материал к экстренному выпуску газеты, описать, какой вид был у площади перед тем, как рухнул ненавистный бронзовый идол. Очень вас прошу, пропустите меня, всего на четверть часа, не более.

Гвардеец окинул незнакомца взглядом с ног до головы.

Тёмная блуза и синий берет на голове свидетельствовали о скромном достатке незнакомца. А манера разговаривать и мягкие, спокойные движения отнюдь не противоречили его утверждению, что он журналист. Так думал часовой, когда на свой страх и риск разрешил пройти газетному корреспонденту на Вандомскую площадь.

Не теряя времени, Морико направился прямо туда, где устанавливали ворот. Приблизившись, он снял свой берет, вежливо поклонился и сказал:

— Разрешите представиться. Жан Морико, корреспондент газеты «Слово порядка». Я хотел бы узнать, каким именно образом вы рассчитываете опрокинуть этот огромный памятник?

— К вашим услугам, господин Морико! Но для того, чтобы вам всё стало понятно, пройдёмте ближе к колонне.

Карно повёл Морико к центру площади.

— Почему вы не дали о себе знать вчера? — вдруг резко спросил Морико.

— Абади никого не отпускал. И сам не уходил отсюда всю ночь. Явись вы на полчаса раньше, вы бы его нашли здесь.

— Слава богу, что я не застал инженера. При нём меня не пустили бы сюда раньше срока. Да, кроме того, мне опасно с ним встречаться: мы — старые знакомые.

— Без бороды, в таком костюме!.. Да никто из старых знакомых вас не узнает…

— Карно, — прервал Морико подрядчика, — дорога каждая минута… Рассказывайте, есть какие-нибудь успехи?

— И да и нет!

— Выражайтесь яснее. Разговаривали вы с Абади?

— Только что.

— Какое впечатление произвела на Абади сумма в миллион франков?

— То-то и дело, что я не разберу… С одной стороны, в глазах у него загорелись весёлые огоньки и он рассмеялся…

— Да говорите попросту! — теряя терпение, всё больше раздражался Морико. — Берет он миллион или нет?

— Не знаю, как понять его последние слова: «Я дам ответ Тьеру ещё сегодня, в два часа». Вот и догадайтесь сами, какой это будет ответ. Если в два часа бронзовый император не будет валяться в мусоре — значит, Абади согласен. Тогда готовьте миллион!

— А вы сами, без Абади, не можете приостановить разрушение памятника?

— Уж не знаю, право. Задержать ещё немного я, пожалуй, мог бы и без него. Но надолго ли? В этом сомневаюсь.

— Послушайте, Карно, — переходя на дружеский тон, сказал Морико. — Из Версаля пробрались в Париж сапёры с взрывчаткой. Их скрывает у себя секретарь одного иностранного посольства. Он же привёз миллион франков от Тьера для Абади. Я дам пропуск одному из сапёров, а вы помогите ему взорвать ворот, как только его начнут вращать.

— Ишь чего захотели! — запротестовал Карно. — На такие дела мы с вами не уговаривались. Я строитель-подрядчик, затянуть работы — это по моей части. Вон ту баррикаду, — он указал на укрепления улицы Мира, — нужно было закончить к восьмому мая, но она и посейчас ещё не готова. Это я могу. А взрывать и ломать — не берусь.

— Взрывать будете не вы, а сапёр, которого я пришлю. Кстати, вы его знаете. Это Бриенн.

— Бриенн? Что-то не припомню.

— Да тот самый, который у вас работал по исправлению форта Майо.

— A-а! Он назывался тогда не Бриенн, а как-то иначе. Никогда этого Бриенна не забуду. Его работа чуть не стоила мне головы.

— Неужели?

— Как же! Кончили мы это ремонт, получил я от командира укрепления деньги и тут же расплатился со всеми рабочими. А через два дня мне предъявили обвинение, будто я вывел из строя три орудия. А я и знать ничего не знаю. Привели меня на укрепление и показывают: у трёх пушек и в самом деле казённая часть забита гвоздями до отказа. «Всё равно, — кричит на меня офицер, — если вы не своими руками это сделали, то постарался кто-то из ваших рабочих! Вы за это ответите перед военным судом!»

Плохо бы я кончил, если бы среди канониров не оказался мой приятель-земляк, который вступился за меня. «Я, — сказал он, — хорошо знаю гражданина Карно и могу ручаться за его честность». После этого я прямо заявил офицеру: «Поищите лучше преступника среди своих. Мои плотники и каменщики понятия не имеют об артиллерийских орудиях. Заклепать пушку — это не шуруп ввернуть». Офицер смутился и стал созывать своих артиллеристов, готовя им расправу, и даже не остановил меня, когда я повернулся и направился к выходу… Значит, этого самого Бриенна вы опять хотите мне теперь подсунуть?

— Да, но на этот раз никто ничего не заметит. Бриенн принесёт один только маленький снаряд с часовым механизмом. Эту адскую машинку легко спрятать в кармане.

Карно задумался.

— Ну! — торопил его Морико. — Для вас, Карно, риск небольшой. Всё сделает Бриенн. Он же выведет из строя ворот и нагонит на всех такого страху, что бунтовщики отложат свою затею. А вы будете получать по сто тысяч франков за каждый день, пока колонна будет стоять на месте. Решайтесь же!

К полудню Вандомская площадь была полна народу. Кого только здесь не было! И больше всего — национальных гвардейцев. Они оцепили всю площадь. Много их было и в толпе, среди зрителей. Присутствовало также немало добровольцев; они были одеты очень пёстро — у всех была какая-нибудь частица одежды национальных гвардейцев. На одних — кепи, на других — синие парусиновые штаны, у многих — тёмно-серые рубашки.

Особенно живописно выглядели итальянские защитники Коммуны, носившие имя славного итальянского революционера Джузеппе Гарибальди. В малиновых костюмах, с петушиными перьями на мягких шляпах, гарибальдийцы яркими пятнами выделялись в толпе.

Многие женщины одеждой подчёркивали своё участие в боях за Коммуну; в мужских костюмах и в мужских сапогах, они прятали свои длинные волосы под военные кепи.

Другие были в обычных лёгких платьях, но с красными поясами. У некоторых на груди были нашиты красные четырёхугольники: знак, что та, кто его носит, — коммунарка.

Светлые пушистые волосы одной женщины были накрыты чёрной сеткой с ярко-пунцовыми ленточками, завязанными на голове розеткой. У другой ворот белой блузы был стянут алым шарфом и к груди приколота роза алого цвета.

В толпе то и дело шныряли подростки. Их одежда была также весьма разнообразна: мальчишки умудрились раздобыть себе кто военные кепи, кто военную куртку, кто солдатские штаны.

Вся эта пёстрая толпа непрерывно двигалась, шумела, волновалась. Три оркестра, размещённые с разных сторон у окаймлявших площадь зданий, исполняли по очереди марши и песни, и то и дело кто-нибудь в толпе подхватывал знакомый мотив.

Любители сплетен и слухов таинственным шепотком повторяли разные небылицы. Из уст в уста передавалось, будто правительство Коммуны в последний момент отменило свержение колонны. Объявления об этом ждали с минуты на минуту. Рассказывали, что американцы предложили много денег за колонну, которую они намерены перевезти за океан.

Молва шла и о том, будто Тьер предлагает выпустить из тюрьмы сто коммунаров, взятых версальцами в плен в боях за форт Исси, только бы не взрывали колонну. Шёпотом передавали также, что, испугавшись угроз врагов Коммуны, инженер Абади отказался довести дело до конца, а без него неизвестно, как свалить это огромное сооружение.

В центре площади, вокруг памятника, было особенно оживлённо. В этот день колонна походила на мачту гигантского корабля — так всю её опутали канаты и блоки. На бронзовой обшивке колонны были изображены различные эпизоды наполеоновских походов.

Публика осаждала национальных гвардейцев, сдерживавших напор толпы. Кое-кто прорвался сквозь цепь ограждения и даже забрался на леса, укреплённые вокруг цоколя памятника. Молодой поэт поднялся высоко по лестнице, прислонённой к лесам, и, устремив взгляд на вершину колонны, где стояла статуя Наполеона Бонапарта, прочёл:

Толпа шумно зааплодировала поэту, который сумел выразить ненависть народа к тому, чья жажда завоеваний и стремление к господству над миром стоили жизни многим миллионам людей.

Между тем подготовительные работы к свержению колонны наконец закончились. Ещё продолжали подравнивать насыпь из земли, мусора и соломы, на которую собирались повалить памятник. С лесов спускались рабочие, которые специальными пилами для металла сделали надрезы у колонны с двух сторон.

Национальные гвардейцы начали очищать от публики площадь вокруг колонны.

Напряжение толпы росло с каждой минутой. Наконец резкий свисток оповестил о начале торжества.

Толпа сразу затихла. На цоколе памятника появился полковник Национальной гвардии в красном кепи с золотыми галунами. При криках толпы: «Да здравствует Коммуна!» — он развернул красное знамя. Оркестр грянул «Марсельезу». Как только музыка затихла, полковник со знаменем спустился вниз.

Тотчас послышался призывный звук рога. Национальные гвардейцы начали вращать ворот. Канат, который обвивал одним концом верхушку колонны, стал медленно натягиваться, накручиваясь на вал ворота.

Все взгляды устремились на колонну.

Секунды тянулись долго-долго. Канат скрипел, а колонна не шевелилась. Бронзовый император, казалось, стоял так прочно, что его никак нельзя было поколебать. С замиранием сердца смотрел каждый на толстый канат, а в голове шевелилось сомнение: не оправдаются ли слухи, упадёт ли колонна?

А канаты все натягивались, поскрипывали… Вдруг толпа замерла. Памятник покачнулся. Но в тот же момент раздался сильный треск, похожий на взрыв. Натяжение каната ослабло, и колонна снова стояла неподвижно. Взгляды всех обратились туда, где вокруг ворота суетились люди. Двое национальных гвардейцев укладывали на носилки своего товарища. Нельзя было разобрать, ранен он или мёртв.

Возгласы возмущения неслись со всех сторон.

— Предательство! — кричали одни.

— Это дело рук версальских шпионов, не иначе! — возмущались другие.

— Довольно церемониться с врагами!

Звуки рога призвали толпу к спокойствию. На высокую насыпь поднялся инженер Абади и сказал:

— Подосланный Тьером негодяй вывел из строя ворот. Осколком убит национальный гвардеец Гюстав Дюмениль.

Абади снял кепи, и все мужчины на площади обнажили головы.

— Но недолго будет торжествовать враг, — продолжал Абади. — Через два часа ненавистный нам памятник рухнет и бронзовый император будет валяться среди мусора.

Громом аплодисментов ответила толпа на слова инженера, которого минутой раньше уже готова была заподозрить в измене.

Между тем, как только произошёл взрыв, из толпы стремительно вышел вперёд молодой человек лет двадцати пяти. До этой минуты он ничем не обращал на себя внимания соседей, следивших за приготовлениями к торжеству. Только очень проницательный взгляд мог бы заметить по его порывистым движениям, по тому, как он озирался по сторонам, что он неспокоен, чем-то озабочен.

Национальные гвардейцы почтительно расступились перед ним, когда он перешагнул через линию оцепления.

— Бегите к майору Лефебру, он у служебного прохода, — распорядился молодой человек. — Пусть никого не пропускает ни в ту, ни в другую сторону. Никого! Слышите? Пусть объясняет всем: «Так распорядился прокурор!»

Отдав распоряжение, молодой человек направился к общему проходу. Здесь он обратился к лейтенанту, начальнику охраны:

— Жермен, выпускайте по одному человеку! Проверяйте у каждого уходящего билет. Следите за тем, чтобы билеты непременно отбирали у всех.

— Мы так и делали по распоряжению коменданта. Накопилось уже билетов тридцать. Несколько человек ушло ещё до начала, а другие бросились к выходу, как только услыхали взрыв.

— Напрасно вы их выпустили!

— Но, Рауль, в приказе прямо сказано: лицам, имеющим пропуска, предоставлять с двенадцати часов свободный вход и выход с площади.

— Обо всём этом потом. Где отобранные билеты?

Список приглашённых 16 мая на Вандомскую площадь не превышал тысячи человек. Две причины заставляли ограничить число участников торжества. Вандомская площадь — одна из самых маленьких в Париже. Между тем большую её часть надо было освободить от людей в момент падения колонны. К тому же при очень большом количестве приглашённых сюда легко могли проникнуть враждебные Коммуне люди с целью помешать торжеству.

Но враг всё-таки пробрался на Вандомскую площадь. Когда и как он сюда проник? Кто он? Вот над чем размышлял прокурор Коммуны Рауль Риго, когда в комендатуре начал сверять проставленные на отобранных билетах имена со списком коменданта. Он уже сверил таким образом семнадцать билетов, не вызвавших у него никакого подозрения. Упоминавшиеся в них фамилии значились в числе приглашённых на торжество. Но вот в его руках оказался пропуск, по виду ничем не отличимый от всех остальных, выписанный на имя Жана Морико.

— Морико… Морико… — повторял Риго, отыскивая незнакомое имя в списке. — Не вижу такого…

Майер, — позвал он коменданта, протягивая ему пропуск на имя Морико. — Взгляните, это ваша подпись?

Майер сперва бегло оглядел весь билет, затем стал пристально всматриваться в подпись. Перевёл глаза на другой билет, лежавший рядом, сравнил обе подписи. Взял перо и несколько раз расписался на листке бумаги. Бросил перо и воскликнул:

— Нет! Это поддельная подпись! Я никогда не вывожу так чётко букву «р». Постойте, постойте! Да ведь и печать фальшивая.

— Где печатались билеты? — спросил Риго.

— В типографии «Заря свободы».

— Сколько билетов поступило из типографии?

— Тысяча двести одиннадцать штук. Я сам проверил.

— По списку разослано девятьсот восемьдесят семь билетов. Где остальные?

— Заперты у меня в ящике стола. Сейчас проверим, все ли целы. Должно было остаться двести двадцать четыре.

Майер достал билеты из стола и сосчитал:

— Двести двадцать три! Одного как раз не хватает! — С недоумением глядел он на прокурора: — Что это может означать?.. Ключ был у меня в кармане.

— Дайте, я проверю ещё раз, — сказал прокурор и стал снова пересчитывать билеты.

Оказалось, что при первом подсчёте произошла ошибка. Все билеты были налицо.

— Значит, преступник получил билет непосредственно там, где они печатались, — решительно сказал Риго.

— Но ведь теперь эта типография в руках рабочих.

— Знаю. К несчастью, мы слишком доверчивы, и версальские шпионы легко проникают всюду. Кто заведует типографией?

— Анри Прото. Он член секции Интернационала, коммунист.

Вот пусть он и ответит мне, каким образом пропуск попал из типографии прямо в руки врага.

Вокруг колонны кипела работа. Карно, которому Абади пригрозил арестом, если через два часа все приготовления не будут закончены, работал усердно. Второй, запасной ворот был предусмотрительно приготовлен инженером заранее и находился неподалёку от площади. Абади приказал перенести его и сам принял участие в его установке.

Вскоре новый ворот стоял на месте, а ровно в четыре часа всё было снова готово к свержению колонны.

Раздался сигнал. Но теперь толпа следила за канатом с некоторым недоверием и тревогой. Беспокоило даже лёгкое поскрипывание колёс и вала, на который наматывался канат. Но вот наконец памятник закачался и стал медленно наклоняться. Ещё секунда… и вся бронзовая громада вдруг заколебалась, развалилась в воздухе на три части и рухнула. Земля содрогнулась при её падении. Голова императора покатилась по мусорной подстилке к ногам толпы.

Оглушительный треск при падении колонны прозвучал как ответ на грохот версальских орудий, не замолкавших в этот день ни на минуту. Тщетно пытался Тьер помешать Парижу привести в исполнение народный приговор над статуей тирана.

Громкие крики торжествующей толпы слились с бурными звуками «Марсельезы», которую заиграли полковые оркестры.

Человек с непокрытой головой, в светлом сюртуке, с красным шарфом члена Коммуны через плечо и с такой же красной с золотом розеткой в петлице, поднялся на развалины и водрузил на уцелевшем пьедестале красное знамя Коммуны.

Когда радостные возгласы затихли, депутат Коммуны заговорил:

— Сегодняшний день войдёт в историю как великий день. Наполеон Бонапарт хотел создать славу себе и Франции на крови и слезах других народов. Мы же хотим равноправия, счастья и мира для всех народов. Поэтому мы водружаем на обломках колонны красное знамя. Отныне эта площадь будет именоваться Международной в знак единства рабочих всех стран.

Когда оратор остановился, чтобы перевести дыхание, толпа одобрительными возгласами поощряла его продолжать.

— Вандомская колонна была воздвигнута деспотом, угнетавшим народ. Разрушая сегодня этот позорный памятник, Коммуна клеймит всех предателей, которые выдают себя за друзей народа, а в минуту схватки рабочих со своими поработителями наносят рабочим удар в спину. Памятники, какие воздвигнет когда-либо Коммуна, будут прославлять лишь славные подвиги людей, посвятивших свою жизнь борьбе за мир между народами и процветание труда и науки!

Мощные звуки оркестров и многоголосый хор одобрений покрыли последние слова оратора.

— Долой тиранов!

— Да здравствует Коммуна! — раздавались дружные крики со всех сторон.

…В типографии «Заря свободы» ещё не знали всех подробностей свержения колонны.

Вопреки ожиданиям рабочих, комендант Вандомской площади никому из них не дал пригласительных билетов, которые они с такой любовью и старанием печатали в своей типографии. Анри доказывал, что именно это даёт им преимущественное право на пропуска, но комендант придерживался иного мнения.

— Работники «Зари свободы» и без того приняли участие в торжествах: им выпала честь печатать пригласительные билеты, — говорил он.

Так никто из представителей типографии и не попал на торжества.

Когда Риго подходил к типографии, Анри увидел его из окна и поспешил навстречу. Он решил, что Риго несёт текст воззвания к населению по поводу уничтожения ненавистного памятника.

— Поздравляю с великим праздником мира! — весело приветствовал он гостя.

— Поздравляю и вас, Прото! — ответил Риго. -, Но я пришёл к вам не с миром, а с мечом.

— Я вас не понимаю…

— Позовите всех, кто имел отношение к печатанию и сдаче заказчику пропусков на Вандомскую площадь.

— Печатали я и Поль, упаковывал Грибон.

Все собрались в помещении, где за три дня перед тем на ручном станке печатались пригласительные билеты.

— Сколько билетов вы отпечатали? — спросил Риго.

— Тысячу двести одиннадцать. Помню точно. На одиннадцать билетов больше, чем было заказано. Их-то я и просил коменданта предоставить в распоряжение типографии. У меня его расписка в получении тысячи двухсот одиннадцати пропусков.

— И больше у вас не осталось билетов?

— Больше… больше не могло быть. Только я и Поль были у машины. — В тоне Анри вдруг исчезла уверенность. — Нет! Нет, больше не могло быть… Поль может подтвердить, что всего-навсего было напечатано тысяча двести одиннадцать билетов.

— Тысяча двести двенадцать, хотите вы сказать, — ответил Поль, и лицо его стало пунцовым от смущения.

— Тысяча двести двенадцать, говоришь? Погоди, погоди… Ну конечно! Один экземпляр каждого выполненного заказа типография хранит у себя. Это уж правило. Грибон, где билет, который я просил тебя сохранить?

— Я положил в шкаф, туда, где лежит весь архив. — Грибон указал на большую нишу в каменной стене, превращённую в шкаф.

— Достань его!

Грибон открыл ключом дверцу шкафа, пошарил на полках и сказал:

— Билета тут нет. Не могу понять, куда он девался… Я положил его вот сюда, на эту полку. Помню, как сейчас! Он тут сверху и должен был находиться. Кому же он понадобился?.. Да ведь и ключи я ношу всегда с собой. Правда, замок-то держится на честном слове, но кому сюда и лезть-то? — Грибон вдруг резко повернулся и обратился к Полю: — Признайся, парень, не ты ли наозорничал? Уж больно тебе хотелось пробраться на площадь! Признавайся, коли так, не подводи других!

Поль вспыхнул:

— Как вам не стыдно! Вы такой же лгун, как наш отец Франсуа. С тех пор как я ушёл из его противной школы, никто меня не оскорблял! А вы на меня напраслину возводите! Гражданин прокурор, — повернулся Поль к Риго, — пусть он объяснит, куда девал билет. Кроме него, к шкафу никто не прикасается. А он здесь и ночью остаётся. Пусть-ка объяснит!

— Граждане, — сказал Риго, — вы, по-видимому, ещё не знаете, почему мы придаём такое значение единственному билету, в исчезновении которого повинен кто-то из вас. Враг воспользовался этим пропуском, подделал подпись и печать коменданта, проник на площадь, чтобы помешать торжеству. Ему не удалось сохранить памятник тирану, но он успел взорвать ворот. При этом взрыве убит национальный гвардеец Гюстав Дюмениль…

— Гюстав! — простонал вдруг Грибон, и лицо его стало густо-багровым. — Зять мой Гюстав! Господи! За что же караешь ты не меня одного, а и моих невинных внуков!.. За что? Люди! — с воплем вырвалось из груди Грибона. — Люди! Я виноват! Это я пожалел своего старого хозяина Пере… Он не раз приходил сюда ко мне и всё просил беречь его добро. «Я живу в Версале, но скоро вернусь совсем, — говорил он. — Коммуна просуществует недолго. Люди должны жить в добром согласии… Бог накажет бунтовщиков…» И я верил ему… Мне жалко его стало — я дал ему билет. Он так просил! Мне и в голову не пришло, что он затевает злое дело… И вот я своими руками убил Гюстава и пустил по миру его сирот…

При этих словах Грибон обхватил голову обеими руками и, рыдая, стал раскачиваться из стороны в сторону.

— О внуках не беспокойтесь, Грибон, — строго сказал Риго. — Коммуна воспитает детей Гюстава Дюмениля такими же славными сынами отечества, каким был и сам Гюстав… А вы, Грибон, подумайте, как вы дошли до того, что стали врагом Коммуны… Слышите гул орудий? Это стреляют по Парижу те, кто говорил вам о мирном согласии. Такие же алчные и жестокие люди, как ваш Пере, стреляют в рабочих за то, что они больше не пожелали оставаться рабами. Подумайте обо всём, что я сейчас говорю. И если захотите сказать что-нибудь, приходите завтра ко мне…

Сделав знак Анри, прокурор вышел из типографии. Анри последовал за ним.

А Грибон долго стоял на месте, понурив голову.

Была поздняя ночь. В типографии «Заря свободы» работа давно закончилась. Погасли газовые рожки. Во всех помещениях было темно. Только сквозь большие окна переплётной проникали лунные лучи, освещая складную койку, на которой лежал Грибон.

Он не спал. Его раскрытые глаза были устремлены в тёмный угол. Так ему было легче думать, вспоминать всю прошедшую жизнь. Он честно трудился, не завидовал другим, не зарился никогда на чужое, хотя своего часто не хватало, чтобы прокормить семью. Терпеливо ждал он, когда наступят лучшие времена, когда богатые люди сами захотят поделиться по-хорошему с бедными.

«Хозяин Пере всё утешал: «Потерпи, Грибон, и господь тебя не оставит». А самому-то хозяину сразу стало невтерпёж, как только Коммуна заставила платить рабочим чуть побольше. Хозяин не понадеялся на бога, а пошёл на убийство. Да, правильно сказал Риго. Это вот такие, как Пере, днём и ночью палят по Парижу из пушек. И я им верил…»

Лёгкое дребезжание оконного стекла вдруг приостановило течение мыслей Грибона. В окно осторожно постучались. Сторож не выразил ни волнения, ни неудовольствия оттого, что его побеспокоили. Не спеша поднялся, натянул сапоги и подошёл к двери. Лицо его выражало безучастность ко всему, что происходит вокруг, а вялые движения говорили о безразличии к тому, что его ожидает. Не спросив, кто и зачем пришёл, Грибон открыл дверь.

Он не сразу узнал Пере. Но стоило тому сказать: «Здравствуй, Грибон!» — как старик преобразился. Движения его стали быстры и решительны.

— Здравствуйте, хозяин! — ответил он и, не дожидаясь того, что скажет Пере, взял у него из рук дорожный чемодан.

— Вот-вот, — заговорил Пере шёпотом, — возьми, пожалуйста, мой чемодан. Там бельё и разные вещи жены, я не успел вовремя отправить их в Версаль. А теперь уж, пожалуй, не стоит. Спрячь, голубчик, чемодан! Да так, чтобы никто на него случайно не натолкнулся.

— Ладно! — мрачно ответил Грибон. — Я его спрячу. Только верните мне пригласительный билет на Вандомскую площадь. Вы ведь и брали-то его на один день.

— Вот чудак, право! О чём ты заботишься! Признаться, я даже не знаю, куда его положил. Да кому он теперь нужен, твой билет!

— Мне нужен! — К удивлению Пере, сторож громко выкрикнул эти слова и приблизился вплотную к своему хозяину. — Верните сейчас же билет — или я вас отсюда не выпущу!

Он уцепился за плечо своего бывшего хозяина и стал трясти его.

Пере с силой оттолкнул Грибона. Старик упал, ударившись о кипу бумаги.

Пере схватил чемодан и кинулся к двери.

Однако переступить порог ему не удалось. В дверях появились два национальных гвардейца с ружьями наперевес.

— Поставьте ваш чемодан! — приказал один из них.

Пере покорно исполнил требование.

— Откройте его!

Пере и на этот раз беспрекословно подчинился.

Он раскрыл чемодан. Там лежали подрывные механизмы.

Национальный гвардеец гневно взглянул на Пере и сказал:

— Следуйте за мной!

Он шёл впереди, за ним уныло шагал преступник, а сзади следовал второй национальный гвардеец с ружьём наизготовку.

 

ШАРФ ДЕПУТАТА

— Лови его! Лови!

Тревожные свистки, крики, ружейные выстрелы, топот ног гулко раздавались по безлюдной улице Вольтера.

Редкие прохожие спешили спрятаться в подъезды или за воротами. Каждому казалось, что жандармы гонятся именно за ним.

Семьдесят два дня рабочие Парижа удерживали власть в своих руках, защищая Коммуну, которую они провозгласили 18 марта 1871 года. Но министры прежнего правительства, бежавшие после революции в Версаль, собрали там многочисленные войска и обрушились на рабочий Париж.

Последнюю неделю борьба за Коммуну происходила прямо на улицах столицы. Коммунары воздвигали заграждения во всю ширину мостовой, от одного дома до другого. Эти баррикады строились из брёвен, фонарных столбов, экипажей, мебели, камней, бочек, мешков с песком — словом, из любого попадавшегося под руку материала.

Квартал за кварталом, улицу за улицей отстаивали коммунары, не щадя жизни. Наконец силы их иссякли. 28 мая весь город был уже в руках версальцев, которые чинили теперь жестокую расправу над защитниками Коммуны.

На улице Вольтера жандармы сосредоточили всю свою ярость на одном человеке, которого упорно преследовали.

Это был мужчина лет сорока, с уже начинающими седеть волосами. Шёлковый красный шарф спускался с его правого плеча через всю грудь.

Такие шарфы носили депутаты Парижской коммуны.

На его голове белела повязка. Надо лбом она промокла, и на ней обозначилось тёмное пятно. Это ранение депутат Коммуны, токарь Виктор Лагрене, только недавно получил в бою.

Баррикада, на которой сражался Лагрене, закрывала проход на улицу Пармантье. Все его товарищи один за другим пали в неравном бою. Лагрене не уходил со своего поста, пока версальская артиллерия не превратила баррикаду в груду развалин. Тогда он стал перебегать от одного прикрытия к другому, пользуясь каждым выступом, грудой булыжника или столбом поломанного фонаря, чтобы оттуда стрелять во врага. Наконец он забрался через разбитое окно в покинутое хозяевами кафе, забаррикадировался мебелью и стал отстреливаться.

Упорство Лагрене привело в ярость озверевших версальцев. Они поставили себе целью во что бы то ни стало захватить его живым.

Между тем патроны в карманах коммунара подходили к концу.

— Живым я не сдамся! — пробормотал Лагрене. — У меня осталась ещё одна пуля…

— Идите за мной, тут есть проход на другую улицу, — неожиданно услыхал он позади себя.

Виктор даже вздрогнул от неожиданности. Он обернулся и увидел рослого юношу лет шестнадцати.

— Идите за мной, не бойтесь, — убеждал юноша. — Я хорошо знаю все входы и выходы. Им не угнаться за нами. Только бежим скорей отсюда.

— Мне не уйти! Я ранен в правую ногу… Развяжи мой шарф!

Юноша послушно снял шарф с депутата.

— Теперь беги! Найди верного человека. Пусть он сохранит эту красную ленту — память о светлых днях Парижской коммуны. Наступит час, и с этим красным шарфом, как со знаменем революции, рабочие снова пойдут в бой против своих угнетателей. Беги же скорей!

— Нет, я не уйду от вас! Недаром меня прозвали Клод Удача. Уж если я сказал, что обведу этих живодёров вокруг пальца, так оно и будет. Идите за мной! Я знаю место, где вы сможете укрыться. Только торопитесь, умоляю вас. Не то испортите всё дело.

Виктор не мог удержаться от улыбки, хотя для него наступила самая страшная минута. Он выпустил последнюю пулю.

— Теперь идём. Удача, идём отсюда! — сказал он, опуская ружьё.

Они вышли во двор. Каждый шаг стоил Виктору неимоверных усилий. Тёмное пятно на повязке, стягивавшей голову, становилось всё больше. Из раненой ноги обильно текла кровь.

— Ого! — сказал Клод, взглянув на Лагрене. -i

Вы и в самом деле заслужили покой. Местечко, которое я заприметил, как раз годится для таких, как вы. Обопритесь на моё плечо, и поторопимся!

Виктор ускорил шаг, преодолевая мучительную боль в ноге. Он беспокоился лишь о том, чтобы Клод поскорее унёс депутатский шарф.

— Вам надо изловчиться и пролезть сквозь эту дыру — тогда всё будет в порядке, — прошептал Клод, когда они подошли к саду, огороженному высоким забором. — Это сад табачного фабриканта, который удрал в Версаль. Сад охраняет старый сторож. От голода он настолько ослабел, что всё время спит. Старик вас не заметит. А если и заметит, не сдвинется с места, пальцем о палец не ударит. Сад густой — найдёте в нём, где укрыться. Я скоро дам о себе знать, долго вам ждать не придётся. Ну же, пролезайте через эту дырку! Я-то делаю это просто, а вам, пожалуй, будет потруднее. Лезьте, я помогу. Скорее, скорее!.. — Клод вдруг остановился, прислушиваясь. — Скорее! — повторил он. — Жандармы близко, где-то во дворе. Лезьте, а я уведу их отсюда, не беспокойтесь. Вот так, хорошо! Прощайте! Ненадолго… Да! Послушайте, бросьте мне ваше кепи!

Поймав кепи, перекинутое через ограду, Клод надел его на голову, вынул из-за пазухи красную депутатскую ленту, опоясался ею и прислонился к ограде. Слышны были совсем близко крики преследователей и их шаги. Вероятно, они шли по кровавым следам, оставленным Виктором.

Клод Удача увидел врага первый. Ещё минута — и перед глазами версальцев предстал коммунар, за которым они охотились.

Тут безоружный Клод с такой стремительностью бросился наперерез врагу, что жандармы остановились и не сразу вскинули ружья.

Эти секунды растерянности противника входили в расчёт Клода Удачи. Юноша свернул в сторону и обогнул небольшой флигель, расположенный как раз посередине двора. Жандармы опомнились и с бранью погнались за ним. Они снова увидели его, когда он взобрался на широкую каменную ограду монастыря. Юноша бежал по ней стремглав, не смущаясь свиста пуль.

На улицу со всех сторон стекались версальцы. Клоду необходимо было что-то спешно предпринять, и он недолго думал. Цепляясь за ветки акации, разросшейся у ограды, он спрыгнул в монастырский двор. Юноша знал, что здесь — женская обитель, куда воспрещён вход мужчинам. Но в такую минуту было не до того, чтобы соблюдать законы монастыря.

Жандармы не сразу рискнули ворваться в обитель. Впрочем, колебания их продолжались недолго. Они перелезли через высокую монастырскую стену и побежали по тщательно расчищенным дорожкам; сада. К этому времени Клод уже успел снова взобраться на монастырскую ограду и перемахнуть на другую улицу.

Здесь он пустился бежать, всё больше удаляясь от места, где оставил Виктора Лагрене. Вдруг он остановился и отшвырнул кепи далеко вперёд на мостовую, а депутатский шарф спрятал на груди. Потом повернулся, пробежал обратно несколько шагов и юркнул в первые попавшиеся открытые ворота. Он успел это сделать вовремя. Из монастырских ворот, услужливо открытых монахинями, уже появились жандармы. Они остановились, соображая, в какую сторону лучше двинуться. Заметив кепи Клода, они решили, что его обронил преследуемый коммунар, и бросились в погоню в том направлении, где валялось кепи.

Клод Удача незаметно наблюдал за ними. Как только он увидел, что жандармы бросились за кепи, он зашагал в противоположном направлении, пробираясь к улице Вольтера. Задорный, беспечный вид Клода, его рыжие курчавые волосы, выпущенная поверх штанов блуза — ничто не напоминало облика беглеца, преследуемого жандармами. Юноша решил направиться в мастерскую сапожника Горо, у которого он работал подмастерьем.

Клод старательно избегал тех мест, откуда неслись выстрелы и крики. Версальцы расстреливали всех, у кого лицо было испачкано пороховым дымом и копотью, убивали каждого, кто сражался за Коммуну или даже только ей сочувствовал. Не щадили они ни женщин, ни детей.

Юноша продвигался медленно. Каждый новый выстрел призывал его к осторожности. Он знал, что теперь ружья остались только в руках врагов и что у них одна мишень — грудь коммунара.

Клод был хорошо знаком с районом, где ему приходилось сегодня пробираться крадучись. Здесь жили многие заказчики Горо, и хозяин часто посылал к ним своего подмастерья с выполненной работой. В дни Коммуны сапожная мастерская Горо не закрывалась ни на один день. Последний месяц Клод проводил немало времени на улицах и в переулках квартала.

Сдав заказ, он, бывало, не спешил в мастерскую и частенько задерживался на постройке баррикад. Вместе с коммунарами он выворачивал камни из мостовой, подвозил на тачке песок, насыпал им мешки, укладывал их вдоль широкой стены, которую воздвигали каменщики. Ему не пришлось участвовать в боях с оружием в руках, но он оказывал немало услуг защитникам баррикад; приносил им табак, воду, помогал раненым. Не раз при этом попадал он под пули врага. Поддерживать связь между отдельными укреплёнными участками города было в те дни нелегко. Быстроногий Клод был полезен и здесь. Командиры коммунаров охотно посылали его с письменными, а то и с устными сообщениями.

Клод подошёл к проходному двору, через который рассчитывал выйти прямо на улицу Вольтера. Отсюда до мастерской Горо было рукой подать. Но с улицы Вольтера доносился цокот копыт. Это могли быть только версальские жандармы или кавалеристы.

Клод круто повернул, не раздумывая влез на забор и спрыгнул в соседний двор.

— Куда тебя несёт? — услышал Клод сердитый окрик.

Юноша чуть не сбил с ног человека. Незнакомец вытряхивал из ящика свежие опилки. Его фартук, к которому кое-где пристали тонкие деревянные стружки, говорил о том, что он столяр.

Незнакомец резко схватил Клода за руку.

— Чего тебе здесь нужно, воришка? — сурово встретил он незваного гостя. — Вот как возьму палку…

Столяр нагнулся, поднял суковатую каштановую ветвь и замахнулся. Но рука его тотчас опустилась и выронила хворостину. На него глядели горящие возмущением глаза юноши.

— Так вот оно что! Вы, значит, из тех, кто выдаёт коммунаров версальцам!..

Озадаченный столяр не успел ещё ответить, как Клод рванулся в сторону:

— Отпустите руку! Слышите!

— Погоди, погоди, — совершенно другим голосом сказал столяр. — Ты, стало быть, прячешься от версальцев? Так бы сразу и сказал! — Столяр выпустил руку Клода и озабоченно огляделся по сторонам.

— Сам-то я не пропаду, — переменил тон и Клод. — Но со мной… со мной шарф депутата. Можете вы спрятать его в безопасном месте? Я оставлю его у вас ненадолго, не беспокойтесь. Приду за ним, как только…

— Довольно тараторить! Вздумал меня уговаривать. Давай скорее! Мы спрячем шарф в надёжном месте, вот здесь.

Столяр указал на кучу свежих опилок и стружек. И юноша только сейчас заметил, что столяр опирается на костыль.

Едва столяр взялся за лопату, как внимание Клода привлекла высокая молодая женщина в клетчатом фартуке и с шалью на голове. Она вела за руку девочку лет пяти, которая еле поспевала за матерью и другой рукой то и дело цеплялась за её передник.

Столяр перехватил обеспокоенный взгляд Клода и сказал:

— Не бойся! Это моя жена Дениза. Она поможет нам. Пока мы только прикроем шарф стружками; а позже, ночью, когда все заснут, я спрячу его где-нибудь в другом месте.

Столяр принялся раскапывать стружки.

Дениза засучила рукава и стала помогать мужу. Когда Клод хотел опустить шарф на дно образовавшейся ямки, она его остановила:

— Постой! Так нельзя. Кто знает, сколько ему придётся здесь пролежать. Надо его чем-нибудь обернуть.

Дениза сняла фартук, тщательно завернула в него шарф и передала мужу. Маленькая Жанетта, широко раскрыв большие голубые глаза, с интересом следила за всем, что происходит.

Засыпать шарф стружками было делом одной минуты.

— То-то, наверно, мать тебя заждалась! — сочувственно сказала Дениза, глядя на юношу ласковыми глазами.

— За меня не беспокойтесь, да и за матушку мою тоже. Недаром меня прозвали Клод Удача! Она это знает и за меня не тревожится.

Попрощавшись со столяром и его женой, Клод покровительственно потрепал по голове Жанетту и как ни в чём не бывало направился к воротам.

Маленькой Жанетте исполнилось пять лет, когда в Париже началась революция.

Жанетта была слишком мала и не понимала, что происходит вокруг.

Её отец, Андре Грио, был инвалид. На фабрике ему оторвало машиной левую ногу до колена.

Хозяин фабрики Огюст Бриенн безжалостно уволил Андре.

— Мне инвалиды не нужны, — заявил он. — Фабрика — не богадельня.

— Куда же мне деваться? — спросил с отчаянием Андре. — Я должен прокормить жену и дочь.

— Меня не касается, куда вы денетесь! — грубо ответил хозяин. — Здесь вы, во всяком случае, не нужны.

Не только Бриенн так отнёсся к искалеченному Андре. Куда бы он ни приходил наниматься, хозяева говорили одно и то же:

— Нам нужны рабочие, а не калеки!

Восемнадцатого марта, когда рабочие Парижа взяли власть в свои руки, Андре пришёл в ратушу и сказал:

— Капиталисты не пускали меня на свои фабрики. «Калеки нам не нужны», — говорили они. Я согласен на любую работу…

Депутат Коммуны Варлен прервал его:

— Коммуна позаботится о вас. Вы получите работу. Её хватит для всех.

Андре доставили домой верстак, и столяр выполнял заказы рабочего правительства.

Проводив Клода, Андре оживился и пришёл в хорошее расположение духа.

— Не тужи, Дениза, — сказал он жене. — Пока среди рабочих не перевелись такие пареньки, как этот юный коммунар, врагам нашим не праздновать победы!

— Страшно мне! — только и произнесла Дениза в ответ.

Она не переставала думать о том, какая опасность грозит её семье.

Снова тень озабоченности набежала на лицо Андре:

— Надо нам с тобой договориться, как будем отвечать, если нагрянут жандармы. А они могут прийти по следам Клода и… Соседи у нас как будто неплохие, но, если их начнут допрашивать, кто поручится, что они не расскажут всё, что знают? Станет известно, что к нам приносили раненых, что ты оказывала им помощь. Как ты на это ответишь? Надо быть ко всему готовыми.

— Давай притворимся дурачками-простачка-ми, — предложила Дениза. — Ничего-де мы не знаем, коммунарам не помогали…

Дениза хотела ещё что-то сказать, но вдруг умолкла, глядя на дочь.

Жанетта не понимала, о чём говорили родители, но, видя их волнение, насупилась, скривила рот и уже готовилась зареветь во весь голос.

Денизе не терпелось докончить разговор с мужем, и она решила чем-нибудь занять девочку.

— Детка, — сказала она, — посмотри-ка: твоя Жакелина нахмурилась. Она хочет погулять и поиграть в песочек.

Жанетта перевела глаза с матери на куклу и тотчас убедилась, что Жакелина и в самом деле скучает. Девочка засеменила к ней маленькими ногами, взяла куклу на руки, прижалась к ней лицом и забормотала, подражая голосу матери:

— Будь умницей, не плачь, Жакелина! Сейчас пойдём гулять.

Для Жанетты не было существа краше, чем потрёпанная, старая кукла Жакелина. От частого мытья потускнели краски на щеках и на губах, парик на голове поредел и волосы спутались. Зато она была большая, ростом почти с Жанетту. Когда девочка держала её на руках, ноги куклы волочились по земле.

И эту замусоленную, завёрнутую в тряпки куклу Жанетта прижимала к груди и целовала, как целовала и обнимала свою дочь Дениза.

Девочка уложила Жакелину в корзинку и пошла с ней по двору. Здесь она постояла с минуту в нерешительности, выбирая место, где кукле было бы особенно привольно.

Зелёная травка с редкими жёлтыми одуванчиками около сарая больше всего понравилась девочке. Туда она и направила свои шаги.

Можно ли было найти более мягкую и душистую постель! Опустившись на траву, Жанетта вынула Жакелину из корзинки и уложила среди цветов.

— Отчего ты не спишь? — спросила она недовольным тоном, наклонившись над Жакелиной. — Перестань разговаривать, спи! — и запела колыбельную, похлопывая куклу по плечу.

Но кукла не хотела закрывать глаза.

— У тебя болит головка? — озабоченно осведомилась девочка.

Жакелина ничего не ответила, и Жанетта решила, что, как ни удобна зелёная постель, надо что-нибудь подложить кукле под голову. Она стала озираться по сторонам, выглядывая, не найдётся ли из чего сделать подушку. Её взгляд остановился на куче стружек. Девочка перенесла куклу поближе к ним и стала неторопливо устраивать для неё высокую постель и подушку из стружек.

Прошло около двух часов с тех пор, как ушёл Клод. Семья Грио собиралась обедать. Дениза подала горячий, дымящийся картофель, но ни мужу, ни жене пища не шла в горло. Грохот ружейных выстрелов то и дело доносился с улицы, напоминая о жестокой расправе с коммунарами.

Оба Грио молчали. Слышалось только щебетание Жанетты. Погружённая в раздумье, Дениза не замечала, как девочка выбирает из миски самые большие картофелины и засовывает их в рот. Наконец Жанетта, не спуская глаз с матери, отнесла картофелину своей кукле. Ни мать, ни отец и тут не обратили на неё никакого внимания.

Предоставленная самой себе, Жанетта совсем осмелела. Щёки её разрумянились. В глазах заблестели лукавые искорки. Она взобралась на стул, достала ножницы, лежавшие на комоде, и уселась на полу среди своих игрушек.

Вдруг в открытое окно со двора донёсся шум.

Андре и Дениза переглянулись. Они ничего не сказали друг другу. Всё было понятно без слов: пришли жандармы! Что привело их сюда? Не напали ли они на след Клода? Андре и Дениза затаив дыхание ловили каждый звук, который долетал в окно.

Жандармы обыскивали подряд квартиры, чуланы, сараи…

Один из солдат остановился около стружек, подозрительно на них поглядывая.

— Гляди-ка, в этой куче кто-то рылся… Понимаешь?

— Нет, не понимаю, — буркнул второй в ответ. Ему было жарко, хотелось пить и спать.

— Эх ты, деревня! Тебе невдомёк, что тут дело нечисто. Может быть, здесь кто-нибудь прячется. Поищем!

Солдаты пустили в ход штыки.

Бледный как полотно стоял Андре подле окна, глядел, как штыки вонзались в стружки, и ждал роковой развязки. Но красной ленты не было видно.

«Где же шарф? Куда он делся?» — с ужасом думал Андре.

Вдруг в дверь постучали. Андре отпрянул от окна и открыл дверь.

Первым в комнату ворвался офицер.

Дениза сидела молча, сгорбив плечи, внешне спокойная. Теперь, когда она уже не сомневалась, какая судьба ждёт её и Андре, она хотела только одного: чтобы их расстреляли не на глазах у Жанетты.

— Есть тут бунтовщики? — закричал офицер с порога.

Андре молча развёл руками. Он был растерян. Исчезновение шарфа испугало его едва ли не больше, чем если бы шарф обнаружили.

Дениза тихо сказала:

— Вот вся семья налицо. Мы никого здесь не скрываем.

— Это мы сейчас увидим!

Жилище Андре состояло из одной комнаты, которая служила кухней, столовой, спальней и мастерской одновременно. В этом маленьком помещении негде было спрятать человека. Однако жандармы умудрились всё перевернуть вверх дном.

Пока длился обыск, оба Грио не проронили ни слова. Молчала и Жанетта.

— Пошли дальше! — вынес решение офицер. — Хорошо, что здесь не как в других домах, ребята не пищат, не ноют и не болтаются под ногами. Могу похвалить тебя, женщина, что твоя девчонка не орёт и не мешает взрослым.

Дениза невольно взглянула на дочь впервые за это время. Но что случилось вдруг с этой спокойной, рассудительной женщиной? Теперь, когда опасность, казалось, миновала, взгляд её потускнел, лицо покрыла смертельная бледность. Медленно, делая над собой невероятные усилия, она стала подниматься со стула, опираясь на спинку и не сводя глаз с дочери.

Вдруг она закачалась и упала без сознания.

Андре шагнул было к ней, но остановился, увидев на полу около Жанетты клетчатый фартук жены.

Но не это было самое удивительное.

Жанетта сидела в углу на корточках. В одной руке она держала ножницы, в другой — сложенную алую ленту. То был шарф депутата.

— Ну вот, начинаются обмороки! — грубо крикнул офицер, не оборачиваясь. — Терпеть не могу таких неженок.

Дверь за жандармами захлопнулась.

Андре бросился к Денизе. Она уже открыла глаза, но ничего не говорила. Андре поднял её и усадил на стул.

С минуту в комнате стояла полная тишина.

Жанетта беспокойно переводила глаза с отца на мать. Ей невдомёк было, что она — причина всего этого переполоха. Она подошла к матери и нежно обняла её колени.

Наконец Дениза вымолвила через силу:

— Где ты взяла эту красную ленту, детка?

Жанетта ответила не сразу. Она смотрела матери прямо в глаза, удивлённая и чуть-чуть обиженная.

— Я нашла её в стружках… — Жанетта насупилась, готовая всплакнуть. — Жакелине так хотелось иметь новое платье!

Жанетта ждала, что мать будет бранить её. Но вместо этого Дениза вдруг схватила её на руки и стала осыпать поцелуями. Это было так не похоже на всегда ровное обращение матери, что Жанетта испугалась и громко заплакала. Она успокоилась, только когда мать наконец снова опустила её на пол.

Дениза вдруг стала рыться в груде тряпья, выброшенного жандармами из шкафа прямо на кровать.

Любопытные глазёнки Жанетты следили, как руки матери быстро перебрасывают знакомые вещи. Но вот наконец Дениза нашла, что искала.

Это была голубая шёлковая блузка — самая нарядная, какая у неё только была. Дениза взяла у дочери красный шарф депутата и взамен его протянула ей голубую блузку:

— Ты умница, Жанетта! У твоей Жакелины будет новое платье!

…Лагрене лежал на высокой мягкой траве в тени густо разросшихся лип. Вытянув простреленную ногу, он наблюдал, как сквозь навес из зелени пробиваются лучи солнца, окрашивая всё в золотистый цвет.

После огромного напряжения последней недели он ощущал страшную усталость. Ни боль от ран, ни горькие мысли о поражении Коммуны, ни беспокойство о будущем не мешали Лагрене наслаждаться случайным отдыхом.

Неожиданно что-то мягкое упало с ветки на вытянутую ногу Лагрене. Свернувшаяся комочком зелёная гусеница блеснула изумрудной спинкой.

Лагрене с интересом следил, как она притаилась на минуту, лёжа неподвижным клубочком, затем медленно распрямилась и поползла по его ноге, то съёживаясь, то снова вытягиваясь.

Вдруг послышались шорох шагов и треск сучьев. Лагрене насторожённо приподнялся на локте и увидел приближавшегося Клода. Юноша принёс флягу с водой, два ломтя хлеба и две луковицы. Раздобыть это угощение помогли ему товарищи, подмастерья.

Лагрене приветливо закивал ему головой, и Клода будто обдала тёплая волна — такими чистыми и ясными показались ему глядевшие прямо на него светло-голубые, лучистые глаза депутата.

— Ну, давай знакомиться! — Лагрене протянул Клоду правую руку, а левой осторожно снял гусеницу с колена и посадил на ветку. — Ты — Клод Удача, это я уже знаю. Но, хотя ты мой спаситель, моё имя тебе до сих пор неизвестно. Я — Виктор Лагрене, депутат Коммуны.

С нескрываемым любопытством изучал Лагрене лицо своего нового друга. Необычайно привлекательным было открытое выражение весёлых глаз и неуловимый задор, светившийся в улыбке и во взгляде. Понравились Лагрене даже веснушки, в изобилии осыпавшие лицо Клода Удачи. Как будто кто-то щедрой рукой брызнул ими ему в лицо, и они разместились на щеках, подбородке, шее, лбу и больше всего — по обеим сторонам слегка вздёрнутого носа.

— Я так хорошо отдохнул за ночь, что чувствую себя совсем здоровым, — сказал Лагрене. — Дай мне руку. Я попробую встать.

Но это намерение депутата оказалось неосуществимым. Ступить на ногу Лагрене не мог. Он еле сдержал стон от жестокой боли в ступне.

Однако ни он, ни Клод долго не горевали. Тут же было решено, что Лагрене останется в саду ещё на некоторое время.

— Если пойдёт дождь, вы можете перекочевать в беседку, — предложил Клод. — Она скрыта густым плющом от чужих глаз. Ну, а пока прощайте! Я забегу после работы.

По дороге Клод решил зайти к сторожу и узнать, когда вернётся его хозяин.

Сторож сидел у своей будки и курил трубку. Клод трижды окликнул его:

— Господин Нуаро!

Сторож щурил слезящиеся глаза, вдыхал табачный дым и не замечал Клода.

Тогда юноша дёрнул старика за рукав потёртой шинели.

— Чего тебе надо? — закряхтел Нуаро.

Его выцветшие голубые глаза с удивлением остановились на Клоде.

— Господин Нуаро, когда приезжает ваш хозяин?

Нуаро не сразу понял вопрос, и Клоду пришлось

повторить его громче.

Наконец старик сообразил, в чём дело, и дружески закивал Клоду головой:

В среду возвращается, в среду… А нынче у нас понедельник.

Клод призадумался. Дело принимало плохой оборот. Сегодня же ночью, когда кругом всё затихнет, Лагрене необходимо отсюда увести. Но куда? На это Клод ещё ничего не мог ответить. Ясно было одно: здесь оставаться опасно. Однако опаздывать на работу было нельзя, и Клод заторопился на улицу Вольтера.

В мастерской дружно стучали молотки. В кожаных передниках на деревянных табуретках сидели молодые подмастерья — однолетки Клода, зажав башмаки между колен. Один из них, несмотря на то что рот его был полон гвоздей, умудрялся напевать любимую песенку подмастерьев:

Не теряя ни минуты, Клод подвязал фартук, выбрал пару колодок, поднял с пола отложенные ещё со вчерашнего дня тяжёлые, подбитые гвоздями башмаки и принялся за работу.

— Где хозяин? — спросил он у товарища.

— С утра не был. И, верно, не будет. Он велел Гюставу принимать заказы без него.

Мастерская помещалась на бойком месте, и заказчиков не приходилось долго ждать.

Первым в этот день явился высокий иностранец. Клод сразу его узнал. Господин Кууль жил по соседству с мастерской. Ещё до войны Клод не раз относил к нему на дом починенную обувь.

Юноша припомнил, что в последний раз видел господина Кууля незадолго до начала осады Парижа немцами, семь месяцев назад. Иностранец собирался тогда уезжать из Парижа и расспрашивал Клода, как ему работается в мастерской, много ли он зарабатывает, когда и где научился читать и писать.

И с тех самых пор Клод чувствовал необъяснимую симпатию к иностранцу.

Кууль тоже узнал юного подмастерья, ласково кивнул ему головой и, сдавая обувь для починки мастеру Гюставу, сказал:

— Сделайте поскорее. И пришлите вот с этим мальчиком. Он знает, где я живу.

Заказ Кууля выполнял другой подмастерье. Едва он успел забить последний гвоздь, как Клод уже протянул руки за ботинками.

Иностранец ласково встретил Клода. Он даже не взглянул на башмаки и предложил молодому сапожнику сесть.

Клод осторожно присел на кончик мягкого стула.

— Что у вас тут происходило в последние дни? — спросил Кууль. — Я почти ничего не знаю. Я только что приехал.

Клод поделился всем, что знал. Внимательно всматривающиеся близорукие глаза Кууля, его добрая улыбка внушали Клоду доверие. Однако Клод не рассказал о том, что его больше всего сейчас тревожило.

— Скажи, не нужны ли тебе деньги? Может быть, надо помочь близкому человеку? Раненому или больному? Не бойся, скажи!

У Клода был большой соблазн взять деньги и отнести их Лагрене. У него чуть не сорвались слова: «Очень нужно!» Но он только плотнее сжал губы и повёл плечом. Этот жест можно было понять или как удивление и непонимание того, о чём идёт разговор, или как согласие.

Кууль взял со стола бутылку, протянул её юноше и сказал:

— Спрячь в карман! Один-два глотка этого целебного вина подкрепят любого больного, а особенно раненого. Вот и деньги… Возьми! Мало ли что случится! Они тебе пригодятся.

Клод невнятно пробормотал слова благодарности и засунул поглубже в карман деньги и вино.

Провожая его, Кууль сказал:

— Имей в виду, что ко мне полиция не смеет войти, я иностранец. Если ты с кем-нибудь захочешь ко мне пожаловать, милости прошу. Помни об этом.

Клод и тут ничего не сказал, нахлобучил на голову кепи и вышел.

Было совсем темно, когда Клод входил к Грио. Велик был его испуг, а затем удивление и радость, когда он выслушал от Денизы всю историю с шарфом депутата. Он не мог удержаться от искушения и одобрительно дёрнул за локон Жанетту, которая наряжала Жакелину в новое голубое платье. Малютка была так поглощена этим занятием, что даже не обратила внимания на озорство Клода.

Клод рассказал своим новым друзьям о Кууле и в доказательство истинности своих слов показал вино и деньги.

Грио задумался:

— Судьбу Лагрене ему доверить рискованно.

Разве только в самом крайнем случае. Может, это шпион, как знать!

— Нет, он в самом деле иностранец. Он и прежде плохо говорил по-французски. Я его давно знаю, — возразил Клод.

— И всё-таки он, может быть, шпион, — настаивал Андре. — Выпытает у тебя всё, что ты знаешь о коммунарах, и выдаст.

— Но как же быть? Ведь Лагрене нельзя оставить в саду.

— Вот что, дружище, — сказал после минутного раздумья Андре. — Будь что будет! Ещё не было случая, чтобы кто-нибудь из семьи Грио пошёл на попятный. У нас уже побывали жандармы. Авось больше не придут. Ночью отправляйся за Лагрене и приведи его сюда.

— Это другое дело, — сказал Клод, просияв. — Сюда недалеко. Он дойдёт.

— Иди, не теряй времени, — заторопил юношу Андре и бросил беглый взгляд на жену.

Дениза ничего не сказала, только положила руку на плечо мужу.

Лагрене очень обрадовался Клоду, но наотрез отказался перебраться к Грио:

— Нельзя подвергать такой опасности целую семью!

Он взглянул на сильно поношенные башмаки, штаны и блузу, которые прислал ему Грио, и улыбнулся:

— А вот подарок этот мне пригодится. До среды ещё есть время. Добудь мне горсточки две сажи, метёлку и небольшую лесенку. Я вымажусь сажей, возьму в одну руку метёлку, в другую — лесенку и пойду по дворам, как заправский трубочист. Кстати, я когда-то был трубочистом.

— Да какой же из вас теперь трубочист! Куда вам лесенку тащить! Вам надо сил набраться, чтобы ноги передвигать! — Тут Клод вспомнил о другом свёртке, который принёс вместе с одеждой Грио и положил под куст. Для Лагрене сейчас самое время подкрепиться!

Увидев в руках мальчика бутылку вина и деньги, Лагрене удивился:

— Откуда такое богатство?

— Это мне дал один заказчик, иностранец.

Удивление Лагрене возросло ещё больше:

— Расскажи-ка, из какой страны явился к тебе этот волшебник? Тут что-то неспроста!

Клод рассказал о своём знакомстве с Куулем и о последнем с ним разговоре.

— Кууль — ты сказал?

— Да, Кууль.

— Мартин Кууль?

— Да-да. Именно так и написано было в квитанции: Мартин Кууль… Но откуда вы его знаете? Клод широко раскрытыми глазами глядел на Лагрене.

— Знаю, друг мой, и он меня знает.

— А можно ли ему довериться?

— Не беспокойся! Это верный человек. Его прислал Карл Маркс. Ты о нём слышал?

— Никогда не слыхал. Кто это?

— Маркса знают рабочие всего мира и считают своим учителем. Это он им объяснил, как надо бороться за свои права.

Клод с любопытством придвинулся к Лагрене.

— Богачи живут привольно, в роскоши и без забот, — продолжал депутат, — а рабочие недоедают, недосыпают, все их силы уходят на тяжёлый, изнурительный труд. Безропотно терпели бедняки свою горькую долю. Долго верили они хозяевам и священникам, будто так уж заведено раз и навсегда, что одним полагается жить в довольстве, а другим в нищете и что ничего изменить нельзя. А Маркс объяснил, что изменить можно и должно.

— Вот и Коммуна хотела всё изменить! — вырвалось у Клода.

— Верно ты понял, Клод! Коммуна как раз и начала изменять жизнь, налаживать её по-новому.

Лагрене задумался. Как рассказать в двух словах Клоду обо всём, что сделали Маркс и его друг Энгельс? Ведь это они в своих книгах объяснили, что всем, кто трудится, надо объединиться, отобрать у помещиков землю, у капиталистов — фабрики и заводы, и самим ими управлять. Они создали союз рабочих всех стран — Интернационал, следили за борьбой коммунаров, помогали им советом и делом. А теперь, когда коммунары оказались разгромленными, спасали через верных людей тех уцелевших членов Коммуны, которых ещё можно было спасти.

— Но почему версальцы оказались сильнее нас? — нетерпеливо нарушил молчание Клод.

— К сожалению, — задумчиво ответил Лагрене, — версальцы одолели нас, потому что Париж был отрезан от всей остальной Франции и крестьяне, которых больше, чем всех фабрикантов, попов и землевладельцев, не пришли нам на помощь. Недаром Маркс говорил, что без крестьян мы успеха не добьёмся. Враг оказался сильнее. Но не унывай, Клод! Ведь Коммуна — только первый опыт. Ты счастливец! Тебе довелось увидеть, как парижские рабочие первые в мире попробовали создать новую жизнь…

Лагрене снова умолк и так углубился в свои мысли, что, казалось, совсем забыл о существовании Клода.

— Ну, как же нам теперь быть? — нерешительно напомнил о себе Клод.

— Как быть? — повторил Лагрене. — Продолжать борьбу, действовать. И даже сейчас — действовать! Беги скорее к Куулю! Доверься ему во всём! Он нам поможет!

Рано утром из ворот дома, примыкавшего к саду табачного фабриканта, вышли два человека в хороших светлых костюмах. Один из них выглядел постарше и держался не так прямо, как второй. Шагая, он чуть заметно прихрамывал на левую ногу, во шёл уверенно, опираясь на палку с большим серебряным набалдашником.

Казалось, эта маленькая уединённая уличка затерялась среди больших улиц и осталась в стороне от событий, которые сейчас разыгрывались по соседству.

Человеку, который прихрамывал, видимо, не хотелось расставаться с утренним Парижем. Он так пристально вглядывался в ясное небо, серые дома, опущенные на окнах ставни, зеленеющие деревья, булыжники мостовой, как будто хотел вобрать в себя всё, что видел, как будто надолго прощался со всем, что было перед его глазами.

Увидев приближающийся закрытый экипаж, незнакомец помоложе сделал кучеру знак рукой и снял свой цилиндр. Мартин Кууль — ибо это был он — вытер платком вспотевший лоб. Карета подъехала ближе и остановилась у самого тротуара.

Первым подошёл Кууль, открыл дверцу и пригласил своего спутника занять в карете место. Тот сперва положил на сиденье палку, потом облокотился одной рукой о дверцу, а другой — о плечо Кууля и только тогда забрался в карету. Все его движения были строго рассчитаны. Но для постороннего глаза оставались незаметны огромные усилия, которых стоило этому человеку каждое движение. Вслед за ним уселся в экипаж и Кууль.

Едва карета тронулась, как в воротах того дома, от которого она отъехала, появился Клод Удача. В левой руке он держал жареные каштаны, а правой беспечно отправлял их один за другим в рот.

Когда карета исчезла за поворотом, Клод Удача притронулся к своему кепи правой рукой. Впрочем, этот жест был таким мимолётным, что нельзя было наверняка сказать, было ли это прощальное приветствие или просто юноше захотелось поправить съехавшее на затылок кепи. Никто из прохожих, в том числе и полицейский патруль, не увидел в этом ничего подозрительного.

Ничего подозрительного не было и в том, что юноша держал под мышкой небольшой свёрток.

Весело насвистывая, он пошёл в направлении, противоположном тому, куда поехала карета.

Он торопился: надо было успеть до работы отнести к Андре Грио штаны, блузу и башмаки, которые не понадобились Лагрене.