"Тьма лона твоего — пасть огненного змея; Тьма глаз твоих — огонь, который жжет, не грея; Ты вся — огонь из тьмы, без света и тепла, А я — лишь пепел, прах, что по ветру развеян." Ибн Залман, великий иранский поэт. Настолько великий, что строки его цитируют даже души в раю.

Василий открыл глаза — жмуриться больше не было сил. Он уже довольно давно очнулся и лежал, слушая журчание райских фонтанов, пение райских птиц и тихий смех райских гурий. Открыть глаза было страшно: вдруг рай окажется каким-нибудь не таким — фонтаны не те, птички… Главное — гурии, жемчужины рая, квинтэссенция наслаждения.

Но глаза пришлось открыть. Чья-то рука уже гладила Василия по щеке, чье-то дыхание он чувствовал у себя на лбу. Чье? Смуглая тонкая рука, покрытая легким пушком. Это — первое, что он увидел. Проследил взглядом вдоль руки — рука терялась под розовой шелковой накидкой. Полупрозрачная чадра почти не скрывает лица. Лицо молодое, девушке лет пятнадцать, не больше. Василий потянулся за носовым платком, вытереть пот, заливший глаза. Платка не было. Василий понял, что он голый лежит на берегу небольшого ручья. Чем-то ручей напоминал реку Карджала… Ну конечно! Любовь. Гурии. Рай, значит.

Василий поднялся на четвереньки, дополз до ручья и плюхнулся в воду. Под водой он не закрывал глаз, видел смутные маленькие тени рыбок. Райских рыбок.

Мундир оказался на другом берегу, в траве, аккуратно сложенный, постиранный, отутюженный. Василий решил пока не одеваться, повернулся к гурии:

— Девонька, чем бы вытереться? — спросил он, почему-то, по-русски. Но она поняла. Не торопясь, она стащила с плеча шелковую накидку и осталась обнаженной, в одной лишь прозрачной чадре, да еще в соски вдеты сапфировые сережки. Держа накидку на вытянутых руках, гурия пошла к Василию через ручей.

Шелк приятно обволакивал тело, впитывал воду вместе с усталостью, страхом, недоумением, досадой — всеми радостями прошлой, ненастоящей жизни.

— Как тебя зовут, милая?

— Здесь нет имен, — ответила гурия по-русски и перешла на турецкий, — зови меня Первая.

— Есть и вторая?

— Есть сколько пожелаешь. А сколько ты пожелаешь?

Василий задумался. Вся его взрослая жизнь прошла в Суфийской коллегии и в Янычарском Корпусе, подразделении настолько элитарном, что на развлечения в свободное время просто не оставалось сил. Пока был студентом, Василий иногда выбирался в дешевый сад наслаждений, но не очень часто, предпочитая библиотеку всем садам наслаждений и всем скрипучим узким койкам в общаге коллегии.

Гурия, наверное, сама разобралась, что нужно Василию. Она два раза хлопнула в ладоши. Из-за кустов выскочили два юноши лет по семнадцать, оба в просторных розовых шароварах и расшитых бисером безрукавках. Один нес поднос с блюдом луккума, другой — серебряный кувшин и хрустальный стаканчик. В кувшине оказался прохладный щербет. Поставив луккум и щербет возле Василия, юноши отшли в сторону, к кустам, вытащили из-за широких поясов маленькие черные флейты и принялись тихо что-то наигрывать дуэтом.

Василий лежал в мягкой траве подле райского ручейка, прихлебывая райский щербет. Пели райские птички. Что-то в их пении насторожило Василия, но он не успел об этом задуматься — гурия принялась за легкий массаж. Она начала с ног, с кончиков пальцев, постепенно поднимаясь все выше и выше. Сладкие мурашки лениво поползли по всему телу. Василий отставил кувшин со щербетом в сторону, лег на спину, расслабился. Гурия уже добралась до груди, проходила аккуратными пальцами вдоль ребер. Василий погладил ее по бедру. Бедро было прохладным и твердым. Девушка улыбнулась и поцеловала Василия в правый сосок. Потом в левый. Розовый язык гурии легонько касался сосков Василия, и каждое прикосновение заставляло его вздрагивать. Василий почувствовал, как напрягается все его тело, как растет в нем мужская сила, пытаясь выпрыгнуть наружу…

Бег сладких мурашек превратился в стремительный полет, Василий судорожно вздохнул и широко открытыми глазами уставился на стерильно чистое небо рая. закрывал глаз, он смотрел на небо. Пульсации становились все быстрее, быстрее…

Василий застонал. Небо над ним подернулось рябью. Гурия тоже застонала. Небо начало вращаться, в центре его образовалась воронка. Где-то уже Василий видел такую же.

Юноши почему-то забеспокоились, побросали флейты, вскочили на ноги, побежали через ручей и исчезли за низкими деревцами. Гурия поглядела на воронку в небе и испуганно вскрикнула, метнулась к кустам. Василий остался один, его все еще вздыбленный член указывал прямо на небесную воронку. Небо затвердело, воронка превратилась в темное отверстие.

Гурия вытянула из кустов переговорник — провод уходил под землю — и дрожащим пальцем пыталась набрать код на клавиатуре.

А из отверстия в небе прямо на Василия выпал Пурдзан. Он смягчил падение кувырком через голову и устойчиво вскочил на свои козлиные ноги. Из-за пояса у него торчало три черных рукоятки — измаилитские кинжалы. Трофеи.

— Гирей-ага!.. Я смотрю, вы — крутой мужик!..

Тут Пурдзан заметил гурию, которая все никак не могла справиться с кодом. Подскочив к ней, сатир в один взмах перерезал провод переговорника, заломил девушке руку за спину и прижал острие кинжала с сонной артерии.

— Простите, ханум, но думаю, так будет лучше для всех… Гирей-ага, хорошую они для вас придумали казнь. Это я, получается, воюю, как угорелый, а мог бы трахаться в свое удовольствие. — Пурдзан, не выпуская гурию, огляделся по сторонам. — Да здесь прямо рай!

— Это и есть рай, Пур, — Василий потянулся к щербету. Налил в стаканчик ярко-желтой жидкости, отхлебнул. — Но это мой рай. Вечная любовь. А твой рай, наверное, вечная война. Шел бы ты к себе…

— Мне рано в рай, я еще только три курса закончил. И в армии не дослужил. И…

— Слушай, ты же в шахту лифта упал. Не помнишь?

— Не-а, — Пурдзан весело хмыкнул, — помню, как одному хашу ткнул в глаз, а пока остальные смелости набирались, я по скобкам полез вниз, а потом снова за лифт уцепился, снизу, за провод. Да, помню еще, закричал я, как мы в горах в детстве родителей пугали — сам спрячешься и орешь, а они думают, ты с обрыва упал. Вот так: а-а-а!..

И Пурдзан изобразил затухающий крик — тот самый, который Василий слышал в лифте. Но сейчас Василий услышал кое-что еще — журчание ручья прерывалось чьими-то осторожными шагами. Он посмотрел туда, и райская истома мгновенно пропала из тела, будто кругом и не рай вовсе. Действительно, откуда в раю возьмутся измаилитские хаши?

Два хаша в черной форме, с повязками на лицах, тихо шли через ручей, хотели, наверное, подкрасться к Пурдзану со спины. У одного в руке был кинжал. Кинжал другого болтался в ножнах, зато в руке был пистолет.

— Пур, сзади!

Василий выкрикнул это инстинктивно. В конце-концов, теперь война Пурдзана его совершенно не касается. Пурдзан прекратил орать, резко развернулся к ручью, держа гурию щитом между собой и хашами. Тут гурия подала голос:

— Вас сожгут, — сказала она Пурдзану.

Пурдзан не ответил, он следил за хашами. Хаши остановились посреди ручья, вода нежно обтекала черные голенища их сапог. Хаш с пистолетом тщательно прицелился. Оценив его позу и манеру держать оружие, Василий понял, что хаш не промажет, обязательно попадет Пурдзану в лоб, не задев гурию. Но хаш сдуру начал вести переговоры.

— Отпустите девушку, пожалуйста. Вас взяли не как преступника, вы нужны как свидетель.

— Да! Да! Отпускаю!.. — испуганно отозвался Пурдзан.

И метнул кинжал. Метнул он его, не замахиваясь, прямо от горла девушки, одним молниеносным движением. Хаш взмахнул руками — кинжал воткнулся ему в левый глаз — и, падая, сделал два выстрела. Пули ушли в небо. И, к ужасу Василия, срикошетили! Два легких чмокающих всплеска от срикошетивших пуль, один тяжелый мягкий всплеск от упавшего тела. По чистой воде райского ручья пошли красные кровавые разводы.

Второй хаш нагнулся было подобрать пистолет, но Пурдзан, отшвырнув гурию, выхватил из-за пояса еще один кинжал и метнул в хаша. Хаш успел отбить кинжал Пурдзана своим кинжалом и снова устремился к мертвому товарищу. Пурдзан сделал три огромных прыжка, и его копыто врезалось в висок хаша прежде, чем тот смог дотянуться до пистолета. Хаш отлетел на середину ручья и сидел, мотая головой, по плечи в воде. Над поверхностью торчали его острые колени, обтянутые черным шелком шаровар. Пурдзан приземлился в низкой стойке. Можно было подумать, что противники мирно купаются — если бы не плавающий рядом труп.

Гурия попыталась убежать, но Василий вскочил, схватил ее за волосы, повалил на траву, придавив коленом. Сделал он это, повинуясь тому же инстинкту, который заставил его предупредить Пурдзана об опасности. Пурдзан действовал по обычной диверсионной схеме, и Василий даже в раю не мог сопротивляться своим профессиональным навыкам. Лицо девушки исказилось злобой, но не потеряло красоты.

— Тебя тоже сожгут.

— Меня уже сожгли, — возразил Василий.

— Как же! — Девушка готова была заплакать. — Жди! Сволочь! Хоть пол-ордена укокошь, а они заставят тебе минет делать! Важный свидетель! Мразь!

До Василия, наконец, начало доходить. Измаилитский фокус! Иллюзия рая! Но зачем? Если это был не настоящий рай, значит, казнь тоже была не настоящая. А допрос? А сами измаилиты? Может ли сатир мочить направо и налево настоящих хашей? Василий вспомнил, как дрался Пурдзан в лифте. Да, Пурдзан может. Сатиры, вообще, странный народ.

Пурдзан и хаш были уже на другом берегу и ходили кругами, расставив руки. В правой руке у каждого был зажат кинжал. Хаш пару раз перекинул кинжал в левую руку и обратно, Пурдзан не тратил сил на обманные движения — просто ждал момента. Хаш неожиданно присел и попытался сделать подсечку. Пурдзан подпрыгнул, выставив копыто в ударе, но хаш упал на землю, быстро перекатился, и вот он уже снова на ногах. Опять напряженные круги — один, другой, третий… Ничья? Пурдзан не выдержал, попытался нанести удар. Хаш перехватил его руку свободной рукой, одновременно нанося собственный удар — но Пурдзан, в свою очередь, перехватил руку хаша. Противники продолжали кружить, взявшись за руки, иногда высоко вскидывая ноги, чтобы уйти от подсечек. Бой похож на непристойный танец, подумал Василий. И тут Пурдзан боднул противника в лицо. Рога! Ведь у Пурдзана на голове есть рога!

Хаш выронил кинжал, осел на землю. Пурдзан тут же пнул его по лицу копытом, подпрыгнул и приземлился рядом с хашем на одно колено, воткнув ему кинжал под левую ключицу. Замер на секунду. Выдернул кинжал, сорвал с лица мертвого измаилита повязку и, тщательно протерев ею кинжал, сунул его себе за пояс. Поднялся, помахал Василию.

— Гирей-ага, пора двигать.

Девушка молчала, не сопротивлялась. По лицу ее текли слезы.

— Прости, милая, — сказал Василий по-русски и одним ударом по затылку отключил ее. Аккуратно уложил на траву, укрыл розовой накидкой. И стал, не торопясь, одеваться.

Льняная офицерская сорочка, жилет, шаровары. Новая феска без кокарды. Портупея с кобурой — кобура, правда, пустая. Надо бы забрать пистолет. У берега лицом вниз покачивался труп первого хаша. Василий, засучив шаровары, вошел в воду, перевернул труп, выдернул из мертвой руки пистолет, запихнул в кобуру. В бластерной кобуре пистолет сидел криво, клапан не удалось застегнуть — но сейчас Василия волновало другое: проверяя неприятную догадку, он снял повязку с лица мертвого хаша. Даже кинжал, торчащий из глазницы, не помешал Василию узнать этого юношу — того самого, который совсем недавно принес поднос с блюдом луккума. А второй? Очевидно, второй — тоже тот самый.

"Ну и сраная же у тебя работа была, парнишка," — подумал Василий. Он не стал выдергивать кинжал из глазницы, взял другой кинжал, который так и остался в ножнах — прямо вместе с ножнами. Пристегнул ножны к своей портупее, выбрался на берег, натянул сапоги. Птички продолжали петь, как ни в чем ни бывало, но теперь Василий явственно слышал, что птички повторяют одни и те же трели строго через равные промежутки времени. Магнитофонная запись.