Когда я впервые пришел к Туру, для нас на антикварном столике лежали сосиски и булочки. А еще стояло пиво — пей сколько влезет. Ведь мы были в доме пивовара! Я никогда не видел родителей Тура и отчаянно боялся, что они вот-вот зайдут. Я вообще боялся взрослых, а особенно родителей своих товарищей, во всяком случае, пока не узнавал их ближе. Тур представил меня своей матери, госпоже Алисон, и ее внешность оправдала все мои опасения: высокая, темноволосая, величественная, как героиня саги, женщина с таким строгим взглядом, что я сразу почувствовал себя виноватым. А когда она заговорила с нами, то оказалась очень веселой и доброй.

Алисон Люнг родилась в 1873 году в Трондьеме, в семье состоятельного коммерсанта. Ей было всего шесть лет, когда умерла ее мать, женщина вялая и болезненная, которой жизнь казалась тоскливой и серой и которая только и мечтала о том, чтобы Иисус поскорее забрал ее к себе из земной юдоли. У Алисон такой пессимизм вызывал отпор и острую ревность к тому, кто грозил отнять у нее мать.

 

I. Самый смирный ученик

После смерти матери жизнь Алисон сложилась беспокойно и неустроенно. То она жила у двух набожных тетушек, то у деда — отца матери, человека веселого и жизнерадостного. Постоянная смена двух столь разных влияний не могла не родить противоречий в детской душе. Алисон росла чувствительной девочкой, любящей искусство; вместе с тем у нее был острый, пытливый ум. Она много размышляла о виденном и слышанном. Сопоставляла смелые речи деда со строгими воззрениями тетушек, и постепенно у нее сложилось отвращение ко всякой манерности и фальши.

Но особенно сильно на ее мировоззрение и взгляды повлияло пребывание в Англии, куда она попала в юности. Здесь девушка познакомилась с учением Дарвина и после года вольной веселой жизни вернулась домой пламенной поклонницей дарвинизма и с двумя чемоданами тончайшего дамского белья. Дома она с этой поры отстаивала свое право на свободную жизнь, а это подразумевало вечеринки, рестораны, кавалеров и утренние верховые прогулки, потому что Алисон стала ловкой наездницей.

Когда много лет спустя она встретила владельца пивного завода Тура Хейердала и вышла замуж за него, у нее уже было позади два неудачных брака. В первом браке она родила одного ребенка, во втором — трех. Хейердал же был женат один раз, у него было трое детей. Род Хейердалов происходил из известной обширными лесами области на границе Швеции. Тур Хейердал рано остался без отца, но крупное наследство позволило ему получить хорошее образование. Он изучал химию в Высшем техническом училище в Трондьеме, потом пивоварное дело в Германии, где и женился на дочери владельца пивного завода. В 1892 году он возвратился на родину, а через два года вложил большую часть отцовского наследства в покупку пивного завода в Ларвике, маленьком приморском городе у входа в Ослофьорд.

Приезд Хейердала был словно дуновение свежего ветра в дремлющем городке, жившем воспоминаниями о былом величии. Личное обаяние помогло Хейердалу быстро приобрести друзей и завоевать популярность. Его кипучая энергия напоминала о людях эпохи Возрождения. Когда он приходил к кому-нибудь в дом, все комнаты наполнялись жизнью. Когда он уходил, без него становилось пусто. Он обладал открытым, общительным нравом, любил людей, и глаза его всегда улыбались. Когда Хейердал шел по улице, все женщины оборачивались. Рабочие пивного завода ценили его за предупредительное и доброе отношение.

Вскоре оказалось, что Хейердал не только искусный пивовар, но и хороший коммерсант. Правда, жизнь с немкой сложилась неудачно, и, когда Хейердал познакомился в столице с Алисон, его первый брак уже был расторгнут. Разрыв с первой женой и новая женитьба вызвали переполох в Ларвике, где разводы в ту пору были редкостью. Но виновники переполоха не обращали на это внимания. Он был слишком занят у себя на заводе и на выборных должностях, она увлекалась гобеленами, работой в музее и коллекционированием редкостей. Оба пренебрегали молвой и собирали вокруг себя друзей из числа людей просвещенных, обладающих широким кругозором.

Шестого октября 1914 года в доме 7 по Каменной улице грянула в потолок пробка от шампанского. Появился на свет Тур-младший — великое событие для уже немолодых супругов. Роды прошли благополучно, и отец, сидя около роженицы, чокнулся с ней за здоровье и счастье сына. Позже он не раз говорил, что этот день был самый счастливый в его жизни. К сожалению, счастье длилось недолго. Сгустились тучи, а в пасмурную погоду все выглядит как-то мрачнее.

Впрочем, для маленького Тура детские годы были такими же радостными и светлыми, как для большинства детей. Первое, что он помнит, — свет, много света над берегом, где он прыгал с опрокинутой лодки на теплый песок. Еще сильнее запомнилась острая радость открывателя, которую он испытал, когда, просеивая между пальцами золотистый песок, вдруг увидел, что многие песчинки не что иное, как крохотные раковины всевозможных форм. Уткнувшись в них носом, он перенесся в причудливый мир удивительных созданий, о которых никто из взрослых ему не рассказывал. И Тур был в отчаянии, когда безжалостные родители увели его они не видели открытого им крохотного мира.

Известно, воспоминания детства обычно определяются яркостью впечатлений, а не осознанным стремлением что-то запомнить. Это можно сказать и о первых воспоминаниях Тура. Но вместе с тем он очень рано, еще до школы, старался прочно запечатлеть в памяти разные случаи, чтобы помнились долго. С годами он развил в себе редкую способность помнить то, что считал важным.

Игра в песке — только одна из картинок, которые Тур в любую минуту может извлечь из тайников памяти и вновь увидеть их глазами ребенка, словно и не было всех этих лет. А вот другой памятный эпизод. Когда Туру было пять лет, он вместе с матерью побывал в Музее научного общества в Трондьеме. Здесь он увидел всевозможных животных, больших и маленьких, гладких и косматых, живописных и необычных. Этот случай сыграл важную роль, он подал Туру мысль устроить у себя «Дом животных» — собственный маленький музей.

Яркие воспоминания связаны у него с одним уголком, который лежал метрах в ста от дома. Несколько десятков лет назад здесь между высокими тополями и соснами был живописный пруд. Этот пруд некогда принадлежал графу Гюльденлеве, наместнику датского короля в Норвегии. Когда Хейердал поселился в Ларвике, он купил и пруд, и гору к югу от него, и это место стало для Тура-младшего ожившей сказкой. Чуть не каждый день он семенил сюда со своей няней Лорой и изо всех силенок карабкался на гору. На вершину вели старые, обросшие мхом ступеньки. Идти по ним было непросто — иных ступенек не хватало, а мальчик был очень мал. Но он упрямо лез вверх и достигал цели. В ямах на вершине рос мох и короткая, угнетенная ветром трава. Мальчик мог часами лежать на животе, рассматривая обитателей этих карликовых дебрей.

Седая няня Лора, с добрым и даже красивым, несмотря на морщины, лицом, была верным стражем. Если не было поблизости отца или матери, Лора не спускала глаз с мальчика. Когда у нее было время, она читала ему вслух, а то, подоткнув юбку, ударяла ногой по мячу так, что камни летели. Няне Тур поверял свои мысли, а ее комната была настоящей мечтой мальчишки. В молодости няня была просватана за моряка, который, возвращаясь из чужих стран, привозил ей всякие удивительные вещицы — часы с необычным заводом, корабль, чудом засунутый в бутылку, зеленый стеклянный шар от рыболовных сетей. Но всего чудеснее — створка жемчужницы и две больших раковины. Когда маленький Тур подносил к уху раковину, он слышал в ней странный шелест. Лора говорила, что это отзвук шума волн у далеких берегов.

В раннем детстве Тур мало общался с одногодками, но, хотя мальчик почти все время проводил со взрослыми, мир его вовсе не был однообразным. В комнатах он видел вокруг себя старинную мебель, предметы искусства и учился ценить прекрасное. И комнаты эти редко пустовали. Сюда приходили друзья дома, среди них были художники, и многое в их беседах давало пищу размышлениям мальчика.

А летом укладывали чемоданы, и семья отправлялась в путь — в столицу, или к родным, живущим в разных концах страны, или в какой-нибудь из горных домиков Хейердала. Сюда приезжали погостить и взрослые дети Алисон от прежних браков — Лейф, Тюлли, Якоб и Ингрид. Все они уехали от матери, когда Туру еще не исполнилось четырех лет. Поэтому он рос один, и с ним носились, берегли его, даже слишком. Во многом расходились родители, но в одном они были согласны — мальчик должен получить все, что они ему могут дать. Они все больше отдалялись друг от друга, но сын оставался любимцем обоих.

Владелец пивного завода Хейердал был в расцвете сил, полон энергии и замыслов. Но с годами душа его все больше раздваивалась. Во всяком случае в кругах, где он вращался, смотрели на него по-разному, совсем по-разному. Деловые люди считали его искусным и честным коммерсантом. Рабочие любили щедрого и простого в обращении хозяина. Друзьям нравились его веселый нрав и широта взглядов. Обыватели называли Хейердала повесой. А некоторые, те немногие, кто знал его в серьезные минуты, уверяли, что за этой улыбкой и бесшабашностью, как за броней, скрывается нота религиозности. Возможно, все они были правы. Возможно, сумма всех оценок давала верную картину. Одно несомненно: у этого властного и мужественного человека оказались слабости, которые сделали его сильно уязвимым. Эти слабости вместе с искренним преклонением перед личностью госпожи Алисон, наверно, и привели к тому, что он предоставил ей чуть ли не полную волю воспитывать младшего сына. Лишь изредка и очень осторожно отец пытался направить мальчика на путь, который считал для него лучшим.

Госпоже Алисон было уже под пятьдесят, она сложилась в сильного и полноценного человека. Порывы своей пылкой души она обуздывала непреклонной волей, а ее требования правды и искренности были так высоки, что отвечать им могла разве только она сама. Она всегда или почти всегда точно знала, что правильно, а что неправильно, и эта уверенность с годами неизбежно породила известную нетерпимость к другим людям, в том числе к мужу. Отношения супругов все сильнее осложнялись.

С самого начала госпожа Алисон взялась за воспитание маленького Тура с редкой для того времени целеустремленностью. Она всячески о нем заботилась, хотя это и не выливалось в ласку и тепло. Мать его никогда не обнимала, не сажала к себе на колени в сумеречный час, вообще избегала выражений чувств. Зато она всегда была начеку против возможных опасностей, всегда искала способы и средства сделать его здоровым и крепким. Младший сын занял главное место в ее жизни. Его она должна вырастить сильным и честным, непохожим на тех мужчин, которых она видела и знала. Странно, что это не мешало ей быть очень непоследовательной. С одной стороны, ей хотелось вырастить настоящего мужчину. С другой стороны, она старалась продлить детство мальчика.

Часы, распорядок дня играли важную роль. Тур ложился спать раньше своих сверстников, а утром вставал в строго определенное время. И отправлялся в уборную, где хочешь не хочешь надо сидеть, пока не очистишь кишечник. Чистота — добродетель, твердили ему утром и вечером. Пить из чужого стакана, есть чужой вилкой или ложкой строго воспрещалось. Кормили его только тем, что считалось здоровой пищей. Мать решила, что козье молоко питательнее коровьего, и купила двух коз, которых держали в старой конюшне при пивном заводе, что, естественно, было событием для всех мальчишек в округе. А Тур-младший не только пил вволю козьего молока, но и играл с косматыми «кормилицами».

В первые годы общение с другими детьми сильно ограничивалось постоянным надзором. Чаще всего он играл один, для чего у него были игрушки и животные, подаренные родными. Даже выбор игрушек определялся замыслами и склонностями матери. Он получал вырезанных из дерева ящеров и других доисторических животных. Или игрушечных обезьян и жирафов, слонов и крокодилов. Кукольных негров и индейцев, книжки про зверей, про тропические острова. Когда мальчик научился читать, ему дарили труды по географии и истории, книги про чужие страны и народы. В конце концов он так сжился с миром диких народов, что на рождество просил, чтобы ему клали под елку кокосовый орех — не как подарок, а как символ природы и первобытной жизни. До шести-семи лет он каждый вечер засыпал в обществе игрушечных обезьян и мишек. Возвращаясь из заграничных поездок, отец непременно привозил младшему сыну подарки — чучела животных, коллекции бабочек и других насекомых. Животные, растения, первобытные народы занимали Тура с детства, и глубокий интерес к ним остался у него на всю жизнь.

Мать не довольствовалась только тем, что поощряла интерес мальчика ко всему, связанному с природой. С не меньшим рвением она воспитывала в нем отвращение ко всякому подлогу. Поэтому он с малых лет невзлюбил разные брошки и побрякушки, делая исключение лишь для бесхитростных украшений из камня, орехов и раковин. Косметика противоестественна, а потому тоже безобразна. Может быть, отвращение ко всему искусственному было причиной того, что Тур много лет холодно относился к поэзии и песне. Но изобразительное искусство его привлекало, и дома были только рады, когда у него рано обнаружился талант к резьбе по дереву и рисованию.

Первые четыре-пять лет Тур был почти только со взрослыми. А так как ему недоставало общества сверстников, он все чаще предавался мечтаниям. Вечерами, когда родители думали, что сын спит, он сидел на подоконнике спальной и любовался видом. Внизу простирался сад, а дальше — нестройный узор белых домиков и заманчивых площадок, где другие дети продолжали играть, когда его уже отправляли в постель. Под косогором лежала гавань, и длинные деревянные пирсы были словно указатели в мир, знакомый ему только по книгам. От западного пирса точно по расписанию отходили рейсовые суда, в том числе пассажирские. Судовые колокола звонили так громко, будто висели в его комнате. Когда-нибудь он сам соберется в путь… Уедет от осени, от сумрака. Вдали, где кончался залив и небо неприметно сливалось с морем, начиналась сказка. «Когда я вырасту и буду сам себе хозяин, — говорил Тур, — буду делать все, что захочу, и уеду к пальмам и негритятам».

Какой-нибудь пустяк, самое незначительное событие давали толчок размышлениям, уносившим его далеко-далеко. Он так ярко представлял себе всякие приключения, что они вполне ему заменяли действительность. Дети других народов и звери были главным в его мечтах, и путешествовал он каким-нибудь необычным способом. Однажды Тур играл в ванной со скорлупой кокосового ореха. На беду, он, уходя, забыл завернуть кран, и вода просочилась в жилые комнаты. С тех пор его грезы часто начинались с того, что он до отказа открывал кран в ванной, забирался на свою кровать и затаив дыхание ждал. Сейчас из ванной вырвется волна, подхватит кровать, закружит ее и понесет через окно, вниз по косогору, прямо во фьорд. Гляди-ка, обломок доски плывет — чем не весло! И вот он уже лихо гребет, спеша к своим друзьям — индейцам, китайцам и негритятам.

Как ни беспечны были его грезы, на деле Тур тяготился своим одиночеством. Вот если бы у него был брат или сестра, чтобы в тихие часы, когда весь дом спит, делиться своими секретами и мечтами! По сей день он часто видит мысленным взором спальную в старом доме — просторная комната, пустые белые стены, шкаф, печь, в темной нише в дальнем конце стоит за ширмой кровать матери, больше ничего.

Пытаясь заснуть, он чувствовал, как страх подкрадывается к нему из всех углов, из мрака за окном, даже из конюшни в красном сарае, откуда он, погасив свет, всегда выскакивал в панике. Особенно жутко было в осенние и зимние вечера. Ветер с моря завывал в узких улочках, веревка противно и нудно хлестала о флагшток в саду. Он все годы был уверен: точно так же веревка хлестала в ту ночь, когда он родился, хотя ему никто не рассказывал ничего такого, и на самом деле этого, может быть, вовсе и не было.

Сам дом тоже жил и говорил. То стена зашуршит. То балка щелкнет или скрипнет ступенька. У каждой ступеньки на лестнице, ведущей в комнату Тура, был свой голос. Он знал их все, голоса были его друзьями, потому что почти всегда предвещали хорошее. Как заслышит их — значит, сейчас тихо отворится дверь и покажется лицо отца, веселое, ласковое, губы произнесут неслышное, «тсс». Наступал их «секретный» час. После вечерней молитвы отец присаживался на кровать Тура и полушутливо, полусерьезно говорил обо всем прекрасном и добром на свете, и родная рука медленно гладила русые волосы, пока у мальчика не начинали слипаться веки.

Эти минуты связывали Тура с отцом, у них была общая тайна.

Но бывало, что в дверях показывалась мать.

— Чему ты тут учишь мальчика?

Отец вставал и молча уходил, а сын оставался один, растерянный и огорченный тем, что разбито что-то хорошее и красивое.

Много лет продолжалось скрытое соперничество из-за души мальчика. Мать, порвавшая с христианством, старалась показать маленькому Туру, как нелепа религия, как смешна история сотворения мира — величайший вздор, когда-либо сочиненный людьми. Ну, а что будет после смерти?.. Спокойно и трезво она объясняла, что после смерти от человека останется только прах, больше ничего.

Отец не решался в открытую спорить с госпожой Алисон, но втайне продолжал партизанские действия. Не потому чтобы он сам был таким уж верующим, просто ему казалось, что все красивое и доброе на свете исходит из божественного источника и наполнено высшим смыслом. В «секретные» часы в спальной он внушал мальчику, что в трудную минуту молитва помогает, что после смерти человека ждет иная жизнь. Никто не знает, какая именно, но во всяком случае лучше земной.

Естественно, такие противоречивые взгляды заставляли Тура призадуматься. Он подолгу размышлял над жизнью и смертью, и мысли его нашли выражение в серии наивных рисунков бога и дьявола. Он уже и в школу пошел, но все еще любил пофантазировать, однако мало-помалу в душе его взяло верх и надолго утвердилось ясное и последовательное мировоззрение матери.

Противоречия между мужем и женой, несомненно, осложнявшие жизнь в семье, вряд ли могли быть замечены Туром в детстве. Ради сына родители продолжали жить вместе, хотя это наверное было обременительно для обоих. Лишь один раз мальчик заметил признаки разлада. Вечером, когда Тур лежал в постели, в спальную донеслись сердитые голоса из другого конца дома. Испуганный, он вскочил на ноги, приложил ухо к отдушине и услышал слова, вовсе не предназначенные для его ушей. Обливаясь слезами, мальчик кинулся к родителям и стал их умолять, чтобы они помирились. Оба были в отчаянии. Они постарались как могли успокоить сына, и прошло много лет, прежде чем он вновь увидел глубокую трещину, расколовшую брак.

Долго он верил, что все наладилось, так как обычно в доме 7 по Каменной улице царила светлая и радостная атмосфера. Мать умела юмористически взглянуть на разные эпизоды повседневной жизни; правда, юмор ее был скорее язвительным, чем снисходительным. Отец отличался на редкость веселым нравом и всегда старался, чтобы людям вокруг него было уютно и радостно. Дни рождения Тура превращались в настоящие праздники. Отец выступал в роли фокусника, причем чуть ли не с профессиональной ловкостью. Вещи растворялись в воздухе у всех на глазах. Из старого цилиндра он доставал извивающихся змей, футбольные мячи и цветы в горшках, из носа у зрителей извлекал пригоршни монет, которые со звоном сыпались на тарелку. Тур недоумевал: отец умеет так легко добывать деньги, зачем он занимается этим скучным пивоварным делом? В разгар праздника маленькие гости шли к пруду ловить рыбу, но почему-то на крючок попадалась только копченая сельдь и всякие странные штуковины.

Однако, чем дальше, тем реже в доме Хейердалов собирались люди и гремело веселье. Все чаще в комнатах властвовала тишина.

 

II. «Дом животных»

Первый день в школе был для Тура кошмаром. Вопреки всем школьным установкам мать добилась того, что его приняли сразу во второй класс. И первые годы ему не давала покоя мысль, что он самый маленький в классе. Трудно было отделаться от чувства неполноценности. На уроках он вел себя тише воды, ниже травы, на переменах забивался в угол и смотрел, как играют товарищи.

Радикальные взгляды матери на преподавание и ее строгий подход к учителям только подрывали уважение Тура к школе. Частенько, и вполне обоснованно, госпожа Алисон жаловалась директору на того или иного учителя, которого считала «совершенным болваном». Постепенно преподаватели привыкли считать ее «опасной дамой». Ей шли навстречу всякий раз, когда она просила продлить каникулы ее сыну или отпустить его с ней в какую-нибудь поездку.

В итоге он все больше отставал от программы, и пришлось нанимать частного преподавателя. Трудная задача выпала на долю одной молодой учительницы, но выбор оказался удачным. Поначалу Тур объявил ей войну, однако потом отношения изменились, и она стала для него не просто учительницей, а доброй феей, которая старалась облегчить ему школьное бремя. Скоро не только классная руководительница, но и ученики убедились, что у новичка редкостные способности и знания по некоторым предметам.

Его рисунки отличались богатым воображением и юмором. Один юмористический рисунок Тура попал в руки журналисту, который отдал его в газету. Но особенно Тур преуспевал в природоведении. Он знал поразительно много, помнил латинские имена всяких редких тварей и нередко ставил в тупик преподавателей. Как-то раз принес в класс каракатицу и попросил учительницу рассказать, что она знает об этом животном. Но каракатицы редки в тех краях, а учительница никогда ими не интересовалась. Попросту говоря, она о них ничего не знала, и пришлось изворачиваться:

— Сегодня у нас другая тема. О каракатице мы поговорим завтра.

Дома учительница обложилась книгами, чтобы как следует подготовиться…

По большинству предметов дела выправились. Только с законом божьим у него не ладилось. Было очевидно, что мальчик без должного почтения относится к этому предмету. Он задавал самые странные вопросы. Один раз потребовал точно объяснить ему, что такое «ангел тьмы». В другой раз сын пивовара стал решительно оспаривать, что Иисус превратил воду в вино. Мол, это было вовсе не вино, а пиво, пиво куда вкуснее и полезнее.

Но школа давала и много хорошего. Теперь он сам писал и иллюстрировал сказки про детей, отправляющихся в далекие странствия в тропические края. Чтение стало у него подлинной страстью. Особенно полюбилась ему книга про Пиноккио, ожившего деревянного мальчика. Тур и сам захотел стать резчиком по дереву, способным вдохнуть жизнь в свои изделия. Конечно, в круг его чтения входило то, что занимало всех мальчишек, но куда дороже ему были иностранные иллюстрированные издания, которые дарили родные. Лежа в постели из-за простуды, он листал «Человеческие расы» и толстые тома, посвященные диким племенам и народам. В одной из этих книг были цветные картинки, изображающие полинезийцев в лодках; они навсегда врезались ему в память. Такие вещи захватывали его куда больше любых сказок. А научно-популярные книги про ныне существующих и вымерших животных поглощали его до такой степени, что читаемое казалось ему реальностью.

Увлекательные книги и повседневное воздействие матери привели к тому, что мальчик уже с первых классов твердо знал, кем станет, когда вырастет. Другие мальчишки мечтали стать летчиками, машинистами, полицейскими, а Тур всем говорил, что будет «изучать животных».

Молодой репетиторше, которую наняли в первом году, удалось привить трудному и несколько избалованному ученику больше уверенности в себе, хотя и не настолько, чтобы он чувствовал себя равным другим мальчикам в классе. С ростом уверенности возникло требование большей свободы дома и на улице. Теперь он сам выбирал себе товарищей, родители в это дело не вмешивались и хорошо принимали его друзей. Вскоре Тур стал своим среди мальчишек Каменной улицы, и он много лет говорил как бы на двух «языках» — на более изысканном «домашнем» и на грубоватом уличном.

Произошло неожиданное: робкий маменькин сынок вдруг оказался главарем ватаги. Может быть, уже тогда проявились его качества руководителя, но главную роль сыграли живой ум и увлечения Тура. Наверное, повлияло и то, что отец его был добрый человек и владелец пивного завода, где никогда не переводился лимонад.

Постепенно Каменная улица разрослась в целый мир закоулков и переулков, широкое поле для игр и затей. Тур и в озорных выходках стал заводилой. Как-никак сын большого человека: что ему дозволено, то и другим с рук сойдет. Не все проказы были невинной забавой, иногда они становились опасными — как в тот раз, когда Тур прибил гвоздями к полу калоши отца.

В первые школьные годы Тур пережил и такое, что потом вспоминал с ужасом. Однажды он провалился сквозь лед на Господском пруду и был скорее мертв, чем жив, когда товарищи вытащили его из воды. В другой раз он пошел с ватагой в Церковную бухту — угрюмую, темную выемку в горе южнее городской церкви. Здесь по сей день стоят покосившиеся деревянные павильоны, возле которых любили купаться ребята. Тур не присоединился к ним, вода пугала его после ледяной купели в Господском пруду. Но когда мальчики, искупавшись, затеяли веселую игру, он включился в нее, увлекся и упал с деревянных мостков в море. Оцепеневшие от страха друзья видели, как Тур отчаянно барахтается в воде, потом он пропал. Один мальчуган, по прозвищу Американец, побежал в ближайший павильон, схватил там спасательный круг и бросил его Туру. Тот два раза ушел с головой под воду, прежде чем удалось его вытащить на берег.

Две трагедии, случившиеся в ту пору, усугубили «водобоязнь» Тура, которая возникла после его собственных злоключений. В той самой бухте, где он сам чуть не утонул, погиб его сверстник, сын заводского сторожа. А одна несчастная женщина в ненастную ночь бросила с Церковной горы в море свое новорожденное дитя. Мальчишки со всей округи ходили туда, и Тур тоже пошел утолить любопытство, смешанное с ужасом. Но когда он в сумерках поднялся на гору и посмотрел с высоты на мрачные волны, лизавшие зелень у подножия, на него вдруг напал неизъяснимый страх. Не говоря ни слова, он отошел от края завораживающей пропасти, помчался домой и не успокоился, пока не очутился за надежно закрытой дверью.

С той поры морская бездна была для него словно ворота в царство смерти, море с его ленивыми валами превратилось в зловещую силу, жестокое одушевленное создание, которое незримыми руками увлекало в пучину беспомощные жертвы.

Напрасно отец пытался научить его плавать. Предлагал ему награду, и пять, и десять крон — большая по тем временам сумма для мальчика. Нанял хорошую учительницу плавания. Ничто не помогало, даже обидные слова стоявших на берегу зрителей. Зайдя в воду по пояс, Тур застывал на месте, будто каменное изваяние.

Два несчастных случая с сыном крепко напугали родителей. За Туром стали смотреть еще строже, и если он уходил куда-нибудь с улицы, то потом должен был рассказать, где был, что делал. Великим праздником был день, когда ему подарили велосипед, однако в придачу к велосипеду последовало условие кататься только на Егерсборггатен — длинной тихой улице, куда редко заезжали автомашины. Здесь ему ничто не угрожало. Но между домами так заманчиво проглядывал голубой фьорд и красивая дорога, ведущая к живописному поселку в горловине залива. В один прекрасный день соблазн взял верх. Велосипед чуть ли не сам свернул с тихой улицы, скатился по косогору — и вот уже Тур выезжает за город.

Только под вечер он вернулся домой. Когда мать спросила, где он был, Тур ответил, что катался на Егерсборггатен. Но его тайная вылазка была так богата впечатлениями, что за ужином Тур незаметно для себя принялся рассказывать о чем-то, виденном далеко за городом. Он покраснел, попытался выкрутиться, но в конце концов пришлось признаваться. Тогда мать встала и вышла из столовой. Наступила гнетущая тишина. Тур не выдержал, пошел за матерью. Она стояла в дальней комнате и вытирала слезы. Впервые Тур видел, чтобы мать плакала, к тому же из-за него. Горло сжалось от отчаяния. Он знал, как высоко мать ставила правдивость, и дал себе слово больше никогда не лгать.

Потом была ночь на второе ноября 1922 года, страшная ночь, которую жители Ларвика до сих пор вспоминают с ужасом, когда разразился осенний шторм.

На улицах бушевал ураганный ветер; вдруг в половине второго ночи жители центра были разбужены зловещими криками: «Пожар! Пожар! Город горит!»

Казалось, в самом деле горит весь город. Над тем местом, где стояла почта, вырос огромный столб пламени, и ветер нес искры и языки огня на старую деревянную застройку вокруг Каменной улицы. Почта находилась в самом центре города, в конце Каменной улицы, недалеко от дома Хейердалов.

Гул ветра, крики испуганных людей, красное зарево, плясавшее на стенах спальной, разбудили Тура. Одним прыжком он очутился у окна и выглянул наружу. Море пламени колыхалось внизу, подступая к его дому. Над крышами плыл черный удушливый дым, едкий запах пожара проник в комнату. Пылающие головешки летели по воздуху и падали на соседние дома. Могучий порыв ветра сорвал ворота у соседей и перебросил через улицу. Вот загорелась крыша под самым окном Тура, потом занялась еще одна поодаль…

Наконец в дверях спальной показалась мать. Скорее одеваться, все уходят из города! Но сперва Тур должен был, как заведено, очистить кишечник. На улице — шторм и пожар, а мальчик вне себя от страха сидел в уборной, слушая, как Лора и служанка Хельга собирают еду и одеяла, как родители обсуждают свой план: укрыться в подвале под пивным заводом и ждать там, «пока город не догорит». Никто не сомневался, что пожар уничтожит всю старую застройку. Такой случай уже был однажды в Ларвике.

Почта, телефон и телеграф сгорели дотла, но потом пожарники справились с огнем. Штормовая осенняя ночь, когда казалось, что наступило светопреставление, навсегда запечатлелась в памяти Тура.

А вскоре его срочно отвезли в больницу, чтобы удалить аппендикс. Тур тотчас смекнул, что есть надежда пополнить свою природоведческую коллекцию ценным экспонатом. Лежа на операционном столе, он добился от врачей обещания, что его аппендикс заспиртуют и отдадут ему. Погружаясь в наркоз, он слышал, как женский голос повторяет, словно испорченный патефон:

— Он молодец, но рассуждает еще совсем по-детски.

Потом у него перед глазами вращались круги, большие и маленькие, образуя геометрический узор, который любой человек в нормальном состоянии признал бы математически невозможным. Нигде не пересекаясь, круги плотно сомкнулись, будто квадраты. И Тур сказал себе: «Это гениально — и поразительно просто, я должен это запомнить». Но, хотя мозг продолжал работать, он утратил власть над мышцами, над осязанием, зрением и слухом. Собственное «я» Тура существовало отдельно от тела. Он хотел открыть глаза, хотел поднять руки, но только мысли подчинялись ему. Душа никак не могла найти свое место в теле, и ему стало страшно, невыносимо страшно. И все время он видел вращающиеся круги, которые касались друг друга, не оставив никаких промежутков. «Это надо запомнить навсегда, — сказал он себе. — Вот она, граница жизни и небытия. Выходит, после смерти что-то есть, и я это почти увидел». Но тут колеса остановились, душа вернулась в тело. Когда он наконец открыл глаза, возле него стояла медицинская сестра, держа в руке пробирку с аппендиксом.

Тур долго размышлял над тем, что было в больнице; случалось даже, он во сне как бы снова переживал тот наркоз. Снова душа теряла связь с телом; мокрый от пота, ослабевший от страха, он просыпался, испытывая невыразимое облегчение от того, что может шевелить руками и ногами, открывать глаза. И каждый раз во сне присутствовали круги, и решение задачи казалось таким понятным. «Так вот как это делается, уж теперь-то я запомню!» В миг пробуждения ответ еще держался в памяти, но, как только он его пытался осмыслить, исчезал. До самой конфирмации, даже после нее Тур ломал над этим голову. И в конце концов пришел к выводу, что подлинную истину можно постичь, лишь когда душа свободна от тела. Пока душа связана с телом, от нервов и мышц зависит, сквозь какие щелочки будет проникать искаженное изображение действительности.

Эти вылазки в подсознание сыграли для Тура куда большую роль, чем обычно бывает с подростками. Он еще долго был уверен, что отец прав: есть жизнь после смерти. И хотя Тур разделял взгляд матери на церковь и догмы, он не стал последовательным атеистом. Годами мысль об иной действительности, за гранью земной жизни не напоминала о себе, но в минуту испытания она всякий раз пробуждалась, как особая внутренняя сила.

«Он молодец, но рассуждает еще совсем по-детски».

Много лет эти слова продолжали больно колоть Тура. С первого школьного дня он привык считать, что другие мальчики старше, сильнее и способнее его. А слова, подслушанные им в полузабытьи, превратили догадку в уверенность: он сильно отстал в развитии от своего возраста. В школе Тур еще больше замкнулся, теперь стало невозможно заманить его в компанию, где он мог встретить девушек или незнакомых ребят.

Отец явно лучше матери видел, что с сыном творится что-то неладное. Чтобы расшевелить Тура, приходилось прибегать к хитростям и посулам. И отец решил: надо принимать меры, иначе из сына не выйдет мужчина. Он давно уже бросил попытки научить Тура плавать, но зато стал летом и зимой водить его с собой в далекие походы по горам и лесам. Они отыскивали следы зверей, и отец старался увлечь сына стрельбой и охотой. Купил ему пистолет, ружье, но толку было мало, у Тура рука не поднималась стрелять в зверей, он их слишком любил. К тому же он плохо видел. У него нашли близорукость. Учительница еще несколько лет назад говорила об этом, но тогда ее слова не приняли всерьез.

Встал вопрос об очках, но Тур решительно воспротивился. Он заранее представлял себе, как мальчишки будут кричать: «Очкарик! Очкарик!» Велика была его радость, когда врач сказал, что очки не обязательны. Сами по себе глаза в порядке. Просто мальчик сызмала много читал и пристально рассматривал всякую мелюзгу, поэтому у него ослабли глазные мышцы.

Близорукость стала и в школе серьезной помехой. Тур все время боялся, как бы товарищи не заметили, что он плохо видит. На уроке он многого не улавливал, когда писали на доске. Наконец он изобрел прием, который и потом помогал ему в жизни. Оказалось, если нажать пальцем на край глазного яблока и чуть сдавить его, он видит почти нормально. Достаточно подпереть голову руками так, чтобы мизинцы касались уголков глаз; обыкновенная поза, ничего особенного. Но это не всегда выручало, и сознание своей близорукости сделало Тура еще более стеснительным и неловким. Хуже всего, что он проходил на улице мимо знакомых, не здороваясь, так как не узнавал их. И когда навстречу ему шел кто-то похожий на одного из учителей или друзей отца, он частенько сворачивал в переулок.

Чтобы привить сыну больше уверенности, родители попробовали записать его в школу танцев. Но и это не помогло. Три года Тур числился в школе, однако чаще всего прогуливал и так ничему и не научился. Зато ему очень понравилось в отряде боскаутов. У ребят был свой домик в лесной глуши, здесь он впервые ночевал со сверстниками, вместо того чтобы лежать одному в огромной спальной дома.

В десять — двенадцать лет главным увлечением Тура по-прежнему оставались животные. Он накопил у себя в комнате немалую коллекцию бабочек и жуков. Но не только они его занимали, и он часто отправлялся в лес ловить зверюшек для своей коллекции. В одно воскресенье Тур с утра взял расщепленную на конце палку и пошел за гадюкой. Мать с улыбкой выслушала, что он задумал, однако она перестала улыбаться, когда день подошел к концу, а сына все не было. Стоя у окна, она беспокойно всматривалась в даль. И наконец увидела Тура. Он медленно поднимался по косогору, неся в одной руке палку, в другой какую-то веревку, причем веревку держал на вытянутой руке. Вдруг веревка изогнулась вверх. Он в самом деле поймал змею! Захватив банку с формалином, мать поспешила ему навстречу. Тур спокойно опустил змею в банку. Сперва она закружилась, будто ожившая пружина, потом стихла и легла на дно. Тур рассказал, что целый день проискал эту змею. Наконец нашел, прижал рогаткой ее голову к земле, потом схватил за извивающийся хвост и поднял. У него была с собой бутылка, но засунуть змею туда никак не удавалось, а убивать ее было жалко, он хотел заспиртовать невредимым экземпляр. И Тур семь километров шел, неся гадюку в вытянутой руке. Одна рука устанет — возьмет в другую. То и дело приходилось встряхивать змею, потому что она так и норовила изогнуться и укусить его.

Туру не было и семи лет, когда его комната стала мала для коллекции. Он хорошо помнил Музей научного общества в родном городе матери Трондьеме, помнил, как они ходили в Осло в Зоологический музей. А в Ларвике такого музея не было. Тур считал, что это никуда не годится, и он решил осуществить давнюю мечту — устроить музей, полный всяких тварей.

Место он уже выбрал. Как войдешь через ворота во двор — прямо на тебя смотрит красный сарай, длинное деревянное строение в два этажа. Несколько комнат на втором этаже занимал дворник с семьей, а внизу прачечная, конюшня, дровяная клеть. В передней стене был ряд окон с маленькими стеклами, а возле угла — тяжелая зеленая дверь с огромным ключом, который поворачивался в замке со страшным визгом и скрипом. Эта дверь вела в конюшню с полом из широких досок, истертых за много лет Подковами и башмаками. В левом дальнем углу конюшни дверь в следующее помещение, которым никто не пользовался. Правда, тут было только одно окно, но оно пропускало достаточно света. Это помещение его вполне устраивало.

Сперва Тур расставил здесь то, что уже накопил в своей комнате: бабочек и насекомых в ящиках под стеклом, раковины и черепаховые панцири, которые выменял у соседских мальчишек, засушенных морских звезд и крабов, собранных на берегу, всяких тварей из Господского пруда, змей и ящериц в банках и бутылках с формалином или спиртом.

Вдоль одной стены он насыпал из морского песка наклонный «пляж» и разложил на нем всякие раковины, крабьи панцири, морских ежей и звезд, а также щепочки и водоросли — как на настоящем берегу.

Отец охотно ему помогал, привозил из-за границы редкостных бабочек, гусениц, чучела зверей и прочее, что годилось для музея. Порой он будил сына ни свет ни заря и вел его в гавань встречать возвращающиеся с ночным уловом траулеры. Хейердал-старший умел ладить с людьми. Разговорится с рыбаками, познакомится и условится, чтобы они откладывали для Тура разные диковины, приносимые тралом. И рыбаки припасали то редкостную морскую звезду, то морского черта, то еще что-нибудь необычное. Коллекция росла с каждым днем.

Появились новые отделы. В орешнике Тур установил аквариумы и террариумы. Раздобыл несколько ящиков, наполнил их землей и дерном, вставил в землю большие банки и налил прудовой воды, причем постарался вместе с водой зачерпнуть побольше ила. На дно банок осторожно положил камни. Потом отправился с друзьями к лесным прудам, которые теперь привлекали его куда сильнее, чем Господский пруд. Ребятам полюбилась такая игра. Они могли часами сидеть у воды, подстерегая, когда покажется какой-нибудь тритон или жук-плавунец. Каждый новый экспонат вызывал бурное ликование.

Проще всего было положить улов в спирт или формалин и выставить в музее. Однако Тур задумал иначе. Ему жалко было убивать животных, он потому и поставил в орешнике аквариумы. Бабочки и жучки были наколоты на иголки в ящиках. Но живых тритонов, жуков-плавунцов и лягушек из лесных прудов он нес в орешник. И вместе с товарищами старался устроить их возможно лучше. Вдоль стенок аквариумов клали камешки, чтобы жукам было где прятаться, сажали траву и цветы — все как на самом деле. Лягушки и тритоны метали икру, размножались, а ребята внимательно следили, как это происходит, и регулярно подливали свежую воду с мелкими водорослями и циклопами.

Когда аквариумы утратили прелесть новизны, стали мастерить террариумы. Несколько дней подряд во всех садах шла охота, переворачивали камни и ловили жуков, сороконожек и прочих милых букашек. Потом сажали их в террариумы и наблюдали, как они живут.

Ребята с других улиц тоже приходили посмотреть. Посетителей становилось все больше, а однажды на экскурсию пришел целый класс во главе со своим учителем. Тур добился своего. «Дом животных» стал городским музеем.

 

III. Горы манят

Окончив семилетку, Тур осенью 1928 года пошел в восьмой класс. Для него, как и для большинства из нас, переход во вторую ступень был трудным. Новые учителя во вступительных беседах по сути дела читали отходную детству. Кончились детские годы, отныне мы должны учиться думать, говорить и вести себя как взрослые. Нам советовали читать газеты и хорошие книги, причем в газетах самое скучное — самое важное. Чтение поможет нам стать самостоятельно мыслящими личностями и «полезными членами общества». А нам хотелось еще немного побыть детьми, мы мечтали о спорте, о приключениях. Помню, меня ничуть не радовала мысль о том, чтобы стать взрослым.

И меньше всех спешил проститься с детством Тур. Младший по возрасту, он и в развитии не поспевал за остальными. Сразу чувствовалось, что ему не по себе. В это самое время и сложилась наша дружба. Познакомил нас игрушечный кораблик из сосновой чурки, а по-настоящему сблизили общие мечты и взгляды, сходные впечатления. У Тура — это его Господский пруд. У меня — всего-навсего бочка с водой. Но зато какая бесподобная бочка! Мой отец был садоводом. В одной из его теплиц стояла огромная бочка, где он наполнял водой лейку. Иногда в бочке стояли розовые кусты или другие растения, приготовленные для посадки, но чаще всего в темной воде плавали только прутики и ряска, а на дне торчал таинственный лес каких-то безымянных ростков. Малышом я, дотянувшись носом до края бочки, часто рассматривал неведомый мир в толще воды, по-новому оживавший всякий раз, когда косые лучи солнца пронизывали стекла теплицы. Образуя причудливые сочетания, переливались краски, на дне — словно темно-красный бархат, по краям — ядовито-зеленая кромка. Меж стеблей, метелок и тины сновала всякая мелкота; временами кверху поднимались блестящие пузыри, будто кто-то бормотал там, в глубине. А зайдет солнце, и я вижу в бочке самого себя — русые волосы и нос в веснушках, которые я все пытался сковырнуть ногтем.

Став старшеклассником, я тоже нашел дорогу к лесным прудам и был заворожен их обитателями. Тритоны — словно миниатюрные ящеры… Некогда их древние родичи бродили по земле, оставляя след шире автомобильной колеи. Они жили, боролись за существование, но могучие природные катаклизмы их погубили. Мы с Туром видели это в кинобоевике «Затерянный мир». И мы толковали о динозаврах, бронтозаврах, плезиозаврах и прочих допотопных гигантах. Недостатка в темах для разговора не было, только о самих себе мы избегали говорить, боясь выдать какую-нибудь свою слабость. Тогда молодежные проблемы не обсуждались на страницах газет и журналов, каждый держал свои заботы при себе и пытался сам с ними справиться.

В школе Тур по-прежнему оставался середняком. Лучше других предметов давалась математика. Ему нравилась чистая логика уравнений, а геометрические построения чем-то напоминали игру. Постепенно он поладил и с грамматикой.

А вот страсть к естествознанию остыла. Встретившись с растениями в учебниках для второй ступени, он разочаровался. В них цветы были не чудом творения, а унылыми экспонатами, группируемыми по форме лепестков и числу тычинок. Растения разрезали, анализировали и выбрасывали. Аромат и красота роли не играли. Почти то же получилось с зоологией, хотя что-то мы все же узнавали про жизнь животных. Здесь Тур по-прежнему мог всех за пояс заткнуть, поражая класс своими знаниями. Но былого увлечения не было. Почему? Ведь животные были его коньком. И в поощрении недостатка не было, он быстро стал любимцем учителя естествознания. Его ставили нам в пример, а Тур предпочитал не выделяться. Часто ему делали поблажки, которых он не хотел. И класс удивленно глядел на Тура, когда он стал приходить на уроки естествознания неподготовленным. Но когда он стал отказываться отвечать даже на простые вопросы, мы наконец сообразили, в чем дело. Только учитель ничего не понимал. Впрочем, он все прощал Туру и продолжал считать его своим самым способным учеником за все годы.

Но настоящим камнем преткновения оказался закон божий. Предмет вел священник, который отлично знал Библию, однако не умел затронуть душу ученика. Знай заучивай наизусть длинные псалмы со всякими трудными словами и малый катехезис Лютера. Для Тура это было бесконечно далеко от того, что ему говорил отец. И чрезвычайно замысловато рядом со взглядами матери на жизнь и эволюцию.

Вообще в эти годы школа казалась Туру совсем оторванной от жизни. Трудно было заставить себя сосредоточиться на уроках; мысли чуть что уносились далеко-далеко. Карандаш без устали рисовал на обложках учебников пальмы, соломенные хижины, удивительных животных.

Пожалуй, больше всего огорчений Туру приносила физкультура. Тут он безнадежно отставал от других. К футболу у него не было никаких способностей, да и не любил он его. И когда ребята делились на команды, о нем вспоминали уже напоследок.

Когда мы шли на море купаться, Тур сидел на берегу и глядел. Правда, с ним мало кто мог сравниться в кроссе, но этот вид спорта был не в чести.

Видно, Тур именно тогда решил взяться за себя, потому что втайне началась основательная подготовка. Дома в углу двора отец врыл два высоких столба с перекладиной наверху. Подвесил канат для лазания, укрепил турник, кольца. И скоро Тур делая такие трюки, которые нам были не под силу. Подтянется на одной руке и висит. Да что там на одной руке — он мог подтянуться на одном пальце! Заодно он развивал в себе выдержку. Ударит костяшками пальцев о край стола — и хоть бы что, даже не сморщится. Нас не очень тянуло повторить за ним это испытание, а когда приходилось, то делали мы это куда осторожнее.

В это время в одном из соседних домов поселились два брата, одержимые спортом. Летом они занимались легкой атлетикой, зимой — лыжами. Оба были ребята общительные, и Тур нашел у них поддержку. Они зазывали его в кроссы и лыжные походы, уговорили даже участвовать в соревнованиях с другими ребятами. Но победа не волновала Тура, ему важно было упражняться, чтобы стать сильным и выносливым. Если он уставал во время кросса, то садился передохнуть на камень или пень, потом бежал дальше. А по следам зверя он мог и вовсе уйти с дистанции. Сохранился протокол с результатами двух кроссов. В одном из них Тур пришел последним. В другом он был четвертым из пяти участников. Да и то благодаря тому, что один из бегунов заблудился на трассе.

Родители тоже заметили, что с парнем что-то происходит. И мать поняла: пора предоставить ему больше свободы, не то ему туго придется в мире взрослых. Она была согласна с отцом, что от физических упражнений только польза.

Хейердал-старший купил и унаследовал несколько усадеб и «приютов». Больше всего любил он домик в Устаусет, где многие выстроили себе дачи и всегда можно было встретить знакомых, весело провести время. Госпожа Алисон предпочитала другой домик, на берегу озера Хурншё, в горах за Лиллехаммером. Природа здесь отвечала ее вкусу: много воздуха, огромное небо, уходящие вдаль длинные гребни с вереском и карликовой березкой, мерцающие озера и широкие плато, в голубой дали — дикие массивы Ютунхеймен и Рондане с шапками вечного снега и льда.

Туру было всего пять лет, когда он впервые попал на Хурншё. Этот уголок в горной глуши сыграл для него большую роль. Из года в год он приезжал туда на лето. Один раз ему разрешили переночевать с товарищем в палатке возле домика. Это было настоящим событием для мальчишек. От волнения они никак не могли уснуть. Из далекого леса внизу доносились голоса ночных птиц и зверей. Ветер тряс палатку, и казалось, кто-то бродит поблизости.

Незабываемой была ж первая ночь, которую ребята провели под елью без палатки. Как хорошо в лесу! Люди явно потеряли что-то важное: живут в коробках, дышат дымом и пылью вместо лесного и горного воздуха…

Однажды летом в горы пришел человек с котомкой за плечами, а больше у него почитай что ничего и не было. Звали его Ула Бьёрнебю. Этот загорелый, закаленный житель гор был удивительно жизнерадостен, несмотря на перенесенные невзгоды. Еще недавно он жил в доме богатого лесопромышленника в одном из городов Эстланна. Вышло так, что семья разорилась. Взяв самое необходимое, Ула ушел в горы, чтобы заняться охотничьим промыслом. В долине к востоку от Хурншё он поселился в старой овчарне с земляным полом. Вдоль стены между нижним бревном и полом был лаз для овец. В углу овчарни на камнях стоял железный котел. Здесь Ула стряпал. Самодельный стол да две табуретки — вот и вся обстановка. Спал Ула круглый год на высокой полке, укрываясь овчинами и одеялами.

Сюда Тур и его мать пришли во время одной из своих дальних прогулок. Оба были сразу очарованы этим необычным человеком. Для Тура он был олицетворением Тарзана, для госпожи Алисон — веселым любителем приключений с неистощимым запасом историй из жизни животных. Ула рассказывал про свое охотничье житье-бытье, показывал, как вырезает из причудливо изогнутых сучьев красивые миски и чашки.

И случилось нечто совсем неожиданное: четырнадцатилетнему Туру разрешили провести лето с Улой и помогать ему. Тур своими глазами увидел, как городской человек из культурной семьи сумел сжиться с природой настолько, что лес и горы стали для него таким же домом, как для зайца и лося.

Впервые в жизни Тур по-настоящему трудился. Он много ходил, таскал груз, но не показывал виду, что ему тяжело, даже тогда, когда от усталости подкашивались ноги. Если они в ночь ловили рыбу, то потом день отсыпались тут же на плоском камне.

Ула Бьёрнебю научил его читать следы в траве, объяснял, что означает приставший к коре кусок шерсти, как укрыться от непогоды. Позднее Тур не раз говорил, что наука, которую он прошел у Бьёрнебю, была едва ли не самой важной для его воспитания.

Горы стали для Тура символом свободы. Здесь он проводил летние каникулы, лучшее время года. Нагорье было огромной площадкой для игр, куда ни повернись — ждут приключения. Горные плато с их скудной почвой, где рощицы белоствольных берез уступают место можжевельнику и жмущейся к склону карликовой березке, скромным цветочкам и камням с париками из серого, зеленого, желтого лишайника, — это была подлинная Норвегия, его Норвегия. Острые пики в мглистой дали, лесные долины и сверкающая полоска реки далеко внизу, будто в подземном мире… А здесь наверху прыгают на камнях козы, звенят колокольчиками коровы, щебечут пичуги и ветер врывается в благоухание согретых солнцем цветов. Здесь было его царство — уединенные горные фермы с посеревшими стенами и дерновыми крышами.

Из горного царства он каждый год возвращался в свой город на берегу Ослофьорда. Ларвик олицетворял осень и зиму, серые дни и школьную лямку. Разве мог он сравниться с нагорьем — миром света, приволья, приключений. Я никогда не поднимался так высоко в горы, и мне мой город представлялся иначе: солнечные улицы взбегают, петляя, на косогоры; бук, ель и сосна подступают к домам; футбол, пропеченный солнцем белый пляж. И порт — ворота в большой, неведомый мир. Тур соглашался: последнее в самом деле немалый плюс. И он это когда-нибудь использует — когда начнет свои путешествия, отправится в чужие неизведанные края. Но ведь все уже открыто, возражал я. Африка перестала быть Черным континентом. Австралия давно нанесена на карту. Только в бассейне Амазонки есть еще малоисследованные места, но и эту область не назовешь совсем неизвестной.

— Открытия могут быть не только географическими, — ответил Тур. — На свете есть еще много загадок, например, загадка острова Пасхи.

Честное слово! Он так и сказал, я по сей день слышу эти слова.

Конечно, мы говорили и о девушках. Кино и иллюстрированные журналы тогда еще не принялись выколачивать прибыль из молодежных проблем и вопросов пола. Девушки нас привлекали, но мы страшно смущались, Тур особенно, он дико боялся, как бы кто не подметил его интерес к ним.

Несомненно, тут сыграла роль его мать, хотя она, наверное, не подозревала об этом.

— Что вы, Тур равнодушен к девушкам, — говорила она. — Его занимает только зоология.

Слыша это снова и снова, Тур и сам в конце концов решил, что неудобно признаваться, насколько больше занимают его девушки, чем зоология. Они были эфирными созданиями из другого мира. Вот его тогдашний идеал: девушка должна быть красивой, сердечной и справедливой. Больше того, естественной и простой: она не должна красить губы, делать маникюр. Нелепо пытаться приукрасить то, что дано тебе самой природой.

В вопросах веры на него сильно влияли взгляды матери. Он допускал, что есть вещи, непостижимые для разума, но священники, ритуалы, псалмы и церковные службы — все это надуманно, искусственно. Только в причастии осталось что-то исконное, правда с оттенком жертвоприношений и людоедства, который ему казался отвратительным. Он упорно, упрямо говорил об этом.

От религии был всего один шаг до вопроса, который смолоду занимал мысли Тура и побудил его принять очень важное решение. Прелесть горного приволья, наполовину религиозное преклонение перед природой и животным миром, мелкие огорчения, которые никого из нас не минуют, чувство одиночества, сложные домашние обстоятельства — все это заставило его усомниться в тощ, что цивилизация — благо для человечества. Что в ней ценного? Со временем эта проблема стала для него одной из главных.

В эти годы Тур часто был предоставлен самому себе. Мать занималась своими делами, отец постоянно разъезжал, товарищи по школе увлекались тем, что его не интересовало. В эту пору он и открыл мне свою душу. Мы убедились, что на многое смотрим одинаково, оставаясь при этом достаточно несхожими, чтобы нам было, о чем поспорить. Я увлекался музыкой. Тур тоже ее любил, но изучать не хотел. Ему были важны вызываемые музыкой чувства, а не техника и теория. Еще равнодушнее относился он к литературе. Стихи до него не доходили, романы он считал суррогатом жизни. Когда мать советовала ему почитать Гамсуна или Ундсет, он с апломбом молодости возражал, что не хочет подвергаться влиянию чужого вымысла. Лучше самому узнать жизнь, причем узнать, тесно общаясь с природой.

В девятом классе мысли Тура о контрасте между природой и цивилизацией начали складываться в мировоззрение. Он постоянно говорил о «возврате к природе». Мозг современных людей набивается до отказа не столько собственными наблюдениями, сколько тем, что преподносят книги, газеты, журналы, радио и кино. А в итоге — перегрузка мозга и ограниченная способность к восприятию. Человек нецивилизованного мира нагружает мозг только повседневными наблюдениями, познает лишь то, что черпает из собственного опыта и устных преданий. Поэтому ум такого человека всегда остер и открыт для нового, его инстинкты не приглушены, все чувства в нем живы.

Конечно, проблема эта сложная и многогранная. Чтобы понять недостатки и пороки цивилизации, их нужно видеть со стороны. Члены нашего общества сами не могут судить, хорошо или плохо то, что ими создано, для этого надо иметь, с чем сравнивать. Цивилизация все равно, что полный дом людей, которые никогда не выходили за дверь. Никто из них даже не знает, как выглядит дом, в котором они живут. Кто-то должен решиться и выйти из дома, чтобы рассказать другим, каков он. Кто-то должен быть первым.

Впервые я заметил в Туре нерешительность, когда он говорил о своих планах на будущее. Может быть, он и не остановится на естествознании. Может быть, ему суждено выйти за дверь и увидеть то, чего никто не видел.

Чем старше становился Тур, тем яснее ему было, что между родителями происходит что-то неладное. Отец все реже показывался дома и наконец вовсе уехал из Ларвика. Было сказано, что он едет отдыхать в Устаусет, но на самом деле вышло иначе. Пока госпожа Алисон жила в старом доме, он туда больше не возвращался. Без ведома Тура родители договорились разойтись. Оба старались держать это в тайне, и до юридического развода не дошло, они щадили сына. Конечно, Тур был огорчен, но все развивалось так медленно, так постепенно, что этот исход не оказался для него ударом. И ведь он привык, что отец все время разъезжает. Поняв, что отец уже не вернется, Тур старался использовать каждую возможность, чтобы повидаться с ним.

В год окончания Туром школы в комнатах дома было тихо, грустно и тоскливо. Но как раз этот год был богат яркими и интересными событиями, которые помогли Туру справиться с одиночеством и грустью. Все мы независимо от успеваемости предвкушали праздник окончания школы, эту пору короткого, но бурного цветения, когда мы превратимся в красные цветы в довольно бесцветном городе. Нам предстояла куча дел. Надо было подготовить выпускную газету, поставить школьное ревю. Как всегда в таких случаях, Главная тяжесть легла на плечи нескольких энтузиастов. Среди них были Тур и я, и, конечно, это отразилось на нашем аттестате. Весь учебный год мы во сне и наяву, за столом и в классе думали и говорили только о ревю. Чуть не каждый день собирались на важные совещания и я почти все вечера проводил в комнате Тура, уютной «берлоге» со светлой мебелью, рядом с которой выделялась ярко-красная обивка кушетки. В этой комнате я — самый длинный в классе — под влиянием временного умопомрачения поддался на уговоры исполнить «Умирающего лебедя». И здесь же Тур однажды вечером поборол свою робость и предложил сыграть главную роль — роль знаменитого профессора Пикара, возносящегося к небесам в пивной бочке, в пьеске, которую написал он сам. Тур на подмостках! Тур перед тысячами глаз! Невероятно.

Отзывы на ревю были блестящие. Никогда еще городские газеты не употребляли таких эпитетов. Для нас, выпускников, было сенсацией то, что Тур выступил и проявил несомненные способности в амплуа комика. Мы знали, чего ему это стоило. Но для самого Тура эта победа была куда важнее, чем мы тогда подозревали. Для него это было испытанием, после которого он стал другим человеком. Застенчивость его не покинула, но отныне он не так сторонился людей и прочно вошел в нашу компанию.

В ту весну мы все вместе выезжали на праздники выпускников в соседние города. И заметили, что Тур чувствует себя куда свободнее, чем прежде. Он дольше всех гулял по ночам, иногда до рассвета. Девушки начали поглядывать на него. На вечерах не раз случалось, что какая-нибудь девушка выбирала Тура себе в кавалеры и давала ему понять, что если он мужчина, то должен ее проводить домой после танцев. Конечно Тур был мужчиной, но он всегда изыскивал способ призвать меня на помощь, так как боялся превратиться в соляный столб, оставшись наедине с девушкой. Хотелось бы знать, сколько почтенных дам, теперь уже достигших опасного возраста, поминают недобрым словом мою бестактность. Я честно выполнял долг дружбы, ни на шаг не отставал от Тура и прикидывался дурачком, когда мы проходили мимо моего дома и девушка справлялась:

— Постой, Арнольд, разве ты не тут живешь?

Благополучно доставив юную и разочарованную даму в родную гавань, мы становились самими собой. Бродили по улицам в волнах сиреневого духа и с жаром говорили о чудесах природы и нелепостях цивилизации. Тур все толковал о том, как хорошо было людям до зарождения какой-либо культуры, когда они жили в полном согласии с природой. Он разбирал по винтикам наше лакированное общество и вопрошал: какие подлинные, естественные радости может нам предложить современная жизнь? Мы возводим новую Вавилонскую башню, которая только все осложняет. И если даже мы создаем что-то доброе, то это лишь заплаты на пороках цивилизации.

Он показывал на заводские трубы в восточной части города. Через несколько часов они опять начнут извергать ядовитый дым и пар. Ранним утром рабочие войдут в освещенные электрическим светом цехи и выйдут на волю мрачные, угрюмые, только вечером, когда зажгутся городские огни. И так почти целый год. Он сравнивал этих людей с горным жителем Улой Бьёрнебю — тот всегда живой и веселый, полон сил и здоровья. Да, когда он, Тур, окончательно уверится в правоте своего взгляда, то и поступит соответственно, сам осуществит «возврат к природе». Найдет девушку, согласную провести вместе с ним такой опыт. Девушка должна быть сильная и твердо верящая в его замысел, иначе она не решится порвать с цивилизацией. Он спрашивал мое мнение: можно ли найти такую девушку? Возможно, думал я, но как и где он собирается ее искать?

Тур поступил так, как не раз поступал потом. Пошел прямо и нашел ее. Девушку звали Лив, она была светлая и стройная, как березка. На празднике выпускников в одном из соседних городов я вдруг потерял Тура. Только поздно вечером мне удалось отыскать его в укромном уголке. Он сидел там со своей драгоценной находкой. Я подошел, осторожно покашливая, но он ничего не видел и не слышал. Потом Тур возбужденно рассказал мне, что случилось чудо. Он встретил избранницу, ту единственную, которой по плечу задуманное им. Их познакомили общие друзья. Тур не танцевал, а как-то надо было ее удержать, и он уговорил девушку прогуляться по берегу моря. Здесь они разговорились. Она сразу его покорила, и не успел он опомниться, как у него вырвалось:

— А что ты думаешь о возврате к природе?

В следующую секунду он готов был откусить себе язык и выплюнуть его в волны. Все испортил! Она примет его за помешанного…

Девушка помолчала, потом повернулась к нему и строго произнесла:

— Но это должен быть полный, настоящий возврат.

Он не ослышался?..

Тур изменил бы себе, если бы теперь просто расстался с ней, как с несбыточной мечтой. Они условились встретиться на следующем вечере выпускников. Но она не пришла. Он страшно горевал. Надо было что-то придумать, как-то ему помочь. Один из товарищей Тура одолжил машину отца, и мы покатили в город, где жила Лив. Там мы несколько часов, словно сыщики, просидели в машине перед ее домом. Никто не мог набраться смелости подойти и нажать кнопку дверного звонка, не говоря уже о Туре, который опять потерял веру в себя. Так мы и уехали ни с чем. Много дней он ходил словно в лихорадке и все пытался выяснить, почему она больше не показывается. Единственное, чего он добился, — встретил одного парня, который, не скрывая злорадства, рассказал, что у Лив есть другой. Тур не мог, не хотел в это верить, но Лив больше не появлялась на вечерах выпускников. А затем полоса праздников кончилась. И вместе с ней кончились школьные годы.

 

IV. Горные походы

Осенью 1933 года Тур уехал в Осло, чтобы учиться в университете. Мать переехала с ним. В западной части города она купила квартиру на верхнем этаже и перевезла сюда свои старинные красивые вещи из ларвикского дома.

Прошло больше года, прежде чем я вновь увидел Тура, но он часто радовал меня длинными и откровенными письмами. В одном из них он рассказал, что видел Лив в обществе чрезвычайно обходительного светского молодого человека, так что тут ему не на что рассчитывать. Туру удалось разузнать, что она учится на экономиста. Между строчками письма легко было прочитать, что, хотя он не собирается возобновлять знакомство, ему трудно ее забыть.

В другой раз Тур написал, что приобрел огромную эскимосскую собаку, мол, настоящий зверь, шутя тащит полсотни килограммов через любой бугор. А на ровном месте Казан может везти двух человек со всем снаряжением. С этой собакой Тур летом и зимой отправлялся в горную глушь, когда наступали каникулы. Каждый раз он узнавал природу с какой-нибудь новой стороны.

На северном склоне долины у Сюнндалсэра произошел случай, который чуть не отбил у него всякую охоту к приключениям. В одном месте, где путь проходил по стенке на высоте почти тысячи метров над долиной, часть тропы обвалилась и через провал было переброшено несколько железных прутьев. Держа на руках Казана, Тур пошел по прутьям, потом остановился и глянул вниз. И у него так закружилась голова, что он едва не сорвался. Вечером и весь следующий день его мутило. Страх перед высотой остался на много лет, грозя парализовать его в минуту опасности.

Летом Тур ходил в походы один, брал только собаку, которая несла до двадцати килограммов во вьюке. Зимой он приглашал кого-нибудь из товарищей: двоюродного брата Гюннара Ниссена или друга детства Эрика Хессельберга. Они любили самые глухие места. Взяв спальные мешки из оленьих шкур и штормовки, они ночевали там, где их заставал вечер, выбирая площадки с красивым видом.

В тихую погоду они укладывались под звездным небом на какой-нибудь голой макушке горы, где ветер смел снег с промерзшего зеленого вереска. И лежали, словно былинки в вечности, ощущая себя частицей Вселенной и медленно вращающегося над ними мерцающего ночного неба. Проснутся среди ночи, откроют глаза и видят могучий небосвод с лучистыми звездами, до которых много световых лет. Утром после такой ночи они испытывали удивительное чувство, будто заново родились и сегодня первый день творения. После бесподобной прелюдии красок из-за белого горизонта выкатывалось круглое солнце, и радость жизни пронизывала тело.

Но зимой погода в горах капризна, лишь изредка можно было спать под открытым небом. В лесу они делали шалаш под отягощенными снегом лапами елей. Хорошо, вдыхая чистый воздух с запахом смолы и хвои, размышлять, а ветер шумит в кронах и наметает пышный сугроб на торчащий наружу краешек спального мешка. Казан в своей густой шубе спал на воле. Только если уж очень его занесет — встанет, отряхнется и залезет к ребятам в шалаш.

Но деревья попадались им, как правило, только во время подъема или спуска. Большая часть маршрута пролегала намного выше границы леса. Поэтому они брали с собой небольшую палатку и ставили ее, используя лыжи вместо стоек и кольев.

Оказалось, однако, что палатка слишком уязвима, в буран в ней можно и вовсе погибнуть. Как-то раз Тур и Эрик запрягли в сани Казана и задумали пройти ночью на лыжах через вершину Глиттертинда. Светила яркая луна, но на высоте двух тысяч метров погода испортилась. Черная туча проглотила луну и полнеба, пошел снег, яростные порывы ветра несли поземку над снежником, по которому они двигались. Поземка перешла в метель, разразился настоящий буран. В кромешном мраке, светя себе карманным фонариком, они в яме за камнем, борясь с ветром, поставили палатку и забрались в нее вместе с Казаном, с ног до головы облепленные снегом.

Воющая над склонами буря навалила на палатку столько снегу, что одна стенка совсем провисла. Там, где тепло из спальных мешков встречалось с царящим в палатке морозом, вокруг лица и шеи получалась своего рода пограничная область с нулевой температурой. Влага от таяния понемногу пропитывала одежду, прокладывая путь холоду.

Утром ветер бушевал еще сильнее. Когда ребята попробовали изнутри сбросить снег с палатки, она чуть не лопнула. Боясь, как бы их вовсе не занесло, они решили уходить. Выкарабкались наружу и, склоняясь навстречу ветру, привязали к саням промерзшее снаряжение. Хотелось сесть на сани и скатиться вниз в долину, но очень уж круты были склоны — как-никак самые большие вершины Норвегии. К тому же они не знали точно, где находятся, а сориентироваться в такую вьюгу было невозможно. И друзья медленно пошли к вершине. Там осмотрятся, дальше можно будет идти по компасу. Они знали, что где-то справа есть обрыв в несколько сот метров. Но и в другую сторону нельзя подаваться слишком далеко, там тоже пропасти. Вскоре пришлось снять лыжи и приторочить их к саням. Шагали осторожно, проверяя ногой каждую опору. Еще до бурана они видели висящие над обрывами коварные снежные карнизы. Наступишь на такой карниз — и рухнешь вместе с ним в бездну.

Их окружали снежинки, бешено летящие на мутном фоне неба и сугробов. Глаз различал только товарища, собаку и сани, которые словно парили между небом и землей.

Впереди шел запряженный в сани Казан; Тур страховал его веревкой. Всякий раз, когда перемена ветра заставляла подозревать, что близко обрыв, друзья бросали в призрачный, смутный мир комки темной бумаги и смотрели, несет ли их вверх по склону или они сразу исчезают за незримым краем.

Наконец они достигли первой вершины и сориентировались. Ребята стояли на крыше Норвегии. Дальше тянулся узкий гребень, идти по нему в такую погоду на главную вершину было бы все равно что плясать на канате. На главной вершине стоял укрепленный на леднике стальным тросом приют. Тур знал это, но риск был слишком велик. Они выпрягли Казана, сели на сани и, следя по компасу, медленно заскользили вниз на юго-восток. Оба изо всех сил притормаживали.

Несколько раз они падали, наконец очутились в лощине, где ветер не так бушевал. Здесь друзья провели еще одну ночь в задубевшей палатке. Весь следующий день они потратили на то, чтобы втащить собаку и сани вверх по крутому склону и перевалить через гребень под вершиной. Затем спустились в березняк на склонах долины Висдален и достигли туристского приюта на Спитерстюлен. Здесь им сказали, что до них зимой этот маршрут проходили только один раз, но без саней и собаки.

В этом походе Эрик чуть не лишился ног. Ночью при луне ребята достигли озера Тюин и, борясь с леденящим ветром, пошли по льду на юг. В одном месте они нашли на склоне укромную площадку. После дней, проведенных на Глиттертинде, им все не удавалось как следует просушиться, и теперь, когда Эрик хотел забраться в спальный мешок, он не мог снять ботинки. Они примерзли к носкам, носки примерзли к чулкам, а чулки — к пальцам ног. Эрик вытащил шнурки из ботинок и залез в мешок обутый. Постепенно ему удалось разуться, и он торжествующе, хотя и не без испуга на лице, показал Туру пальцы, похожие на белые клавиши пианино, даже постучал ими по крышке котелка. А на следующий день ступни так распухли, что Эрик едва натянул ботинки на босу ногу, а носки надел сверху. Пришлось спускаться в долину, искать врача.

Так Тур убедился, что зимой палатка — далеко не идеальное укрытие. Тогда он решил обратиться к опыту народов, стоящих ближе к природе. Тур знал, что эскимосы складывают свои и глу из больших снежных кирпичей. В детстве он часто строил в саду снежные крепости, но ведь там снег был липкий, лепи хоть стены, хоть крышу, не то что в горах, где мороз достигает двадцати градусов, а по ночам иногда и сорока. Примерно в таких условиях живут эскимосы в Гренландии.

Теперь Тур оставлял палатку дома, вместо этого он брал длинный нож. Найдя плотный снег — фирн, вырезал кирпичи на эскимосский лад — не прямоугольные, а «фигурные», с одной стороны поуже, с другой — пошире, так что они поддерживали друг друга, образуя ровный свод. Иглу не боится никакой непогоды, и можно было устраивать привал там, где не годилось современное лагерное снаряжение.

Самым романтическим местом для ночевки был Стур-Ронден, одна из наиболее высоких вершин Норвегии. Из двери иглу открывался вид на дикие ущелья. Выберешься утром на волю — словно половина Норвегии простерлась внизу перед тобой. Здесь друзья тоже попали в буран, да такой, что ветер сбивал с ног, А в снежном домике спокойно горела свеча, и пламя даже не колыхалось. Когда они готовили, становилось так тепло, что можно было разуться и наслаждаться уютом не хуже, чем в бревенчатом домике в долине.

Через год с небольшим после экзаменов на аттестат зрелости я сам переехал в Осло, где мне удалось получить место художника в рекламном бюро. И снова мы с Туром в звездные вечера подолгу бродим по улицам. Впрочем, не только в звездные вечера — Казану полагалось гулять каждый день независимо от погоды.

Во время одной такой вечерней прогулки Тур признался мне, что зоологический факультет университета разочаровал его. Под руководством высоко ценимых им профессоров Кристины Бонневи и Ялмара Броха он всячески старался найти в своем предмете что-то интересное, но не увлекся им. Он понимал, как важны научная методика и научное рассуждение. Соглашался, что микроскопия и анатомирование необходимы, чтобы понять функции организма, но ему казалось, что строению стенки кишечника и коры головного мозга уделяют чересчур много времени, надо больше заниматься географическим распространением и повадками животных. Он мечтал изучать живое единство природы, связи между животными и средой. Считал, что бинокль в поле должен помогать микроскопу в лаборатории. Его несколько утешало то, что он приобрел среди студентов хороших друзей, с которыми отправлялся на экскурсии то в горы, то в залив изучать биологию моря. Товарищи по факультету вспоминают, что в аудитории Тур скучал, зато во время экскурсии он загорался и всегда находил что-нибудь интересное.

Он не расставался с мальчишеской мечтой. То, что в школьные годы было предметом грез, теперь превратилось в твердую решимость. Недовольство зоологией, неустроенность в большом городе, неуверенность в завтрашнем дне, которая преследовала тогда нас молодых, — все это заставило его еще более критически относиться к современному обществу. А тут еще такие потрясающие международные события, как гражданская война в Испании. Большинство из нас, хотя и знало о первой мировой войне, считало, что ничего подобного не может повториться. Но Тур убежденно говорил, что мир болен, и болезнь приведет к нарыву, который неизбежно лопнет, будет новая война, страшнее всех предыдущих войн. Люди совершенствуют только технику, а сами не стали лучше. Деревянная дубинка и бомба с отравляющим веществом — это всего лишь разные ступени развития техники. Тур не желал быть причастным к какой-либо войне. Он хотел уйти от цивилизации. Вернуться к природе.

Уехать и никогда не вернуться в Норвегию… Впрочем, Тур понимал, что речь идет об эксперименте, а эксперимент может и не получиться. Значит, и отъезд, и возможное возвращение должны быть обоснованы убедительными причинами. И ведь нельзя просто взять и заявить родителям, что они его больше не увидят. Он скажет только, что отправляется на какой-нибудь тихоокеанский остров заниматься зоологическими проблемами. Продолжая заниматься в университете, Тур разрабатывал свой план по двум линиям. Если его эксперимент провалится, он хоть привезет что-то полезное для науки.

Согласно своим замыслам, Тур наряду с зоологией серьезно взялся за географию. Читал всю доступную литературу о тропиках и пришел к выводу, что задуманный им опыт легче провести на одном из уединенных островков Полинезии. Образ жизни полинезийцев наиболее близко подходил к тому, что ему казалось нужным, чтобы люди чувствовали себя счастливыми. Три года основательных занятий привели его к выводу, что в Полинезии для такого эксперимента больше всего годится Маркизский архипелаг. Ко времени открытия архипелага здесь жило около ста тысяч человек. Болезни и прочие беды, которые европейцы навлекли на островитян, произвели такое опустошение, что осталось лишь две тысячи жителей. Тур рассуждал так: в области, кормившей некогда сто тысяч, наверное, вдоволь земли, растительности и пищи. Он заключил также, что следует предпочесть какой-нибудь островок поменьше.

Как раз в это время Тур познакомился в Осло с Бьярне Крупелиен, который одно время жил на Таити и собрал самую большую в мире частную библиотеку книг о Полинезии. Узнав про замысел Тура, точнее, про научную часть замысла, Крупелиен открыл ему двери своего дома. Тур ходил туда запросто, как свой, свободно пользуясь библиотекой. Здесь он нашел бездну полезного материала, какого не было ни в одной университетской библиотеке Скандинавии. И он так основательно изучил животный мир Маркизских островов, что читал о нем лекции в университете.

Готовя возврат к природе, Тур одновременно обсуждал с профессорами свою научную задачу. Как построить работу на островах, чтобы «экспедиция» дала что-то зоологии, причем не только обширную коллекцию насекомых, улиток и представителей морской фауны?

Профессор Брох рассказывает в письме о своей первой встрече с Туром: «…меня сразу привлекло его энергичное лицо, которое говорило, что это парень целеустремленный… живые глаза, дельные, толковые вопросы, мимика, подтверждающая, что все сказанное тотчас схватывается и осмысливается. Решительные, почти суровые очертания рта показывали, что, если этот парень что-то задумает, он не отступит, пока не достигнет цели. Вот каким был молодой студент Тур Хейердал на старте…»

Читая про животный мир Маркизского архипелага, Тур убедился, что там мало высокоразвитых организмов. Вместе со своими профессорами он заключил, что, пожалуй, всего интереснее изучать проблему изоляции в животном мире уединенных океанических островов. Как попали туда те или иные виды? Откуда? И как повлияла на них новая среда?

Профессор Бонневи хотела, чтобы Тур уделил особое внимание наземным улиткам. На Маркизских островах есть много изолированных друг от друга долин. Медлительным улиткам трудно перевалить через высокие гребни, так что в долинах и на плато, вероятно, развились свои подвиды. Тема эта сулила большие научные возможности.

Профессор Брох советовал Туру, кроме того, изучить одичавших домашних животных на островах. У островитян были свиньи и куры, а европейцы привезли крупный рогатый скот, коз, ослов и лошадей. На кораблях были также кошки и собаки. Все эти животные сильно размножились. По мере того как вымирали островитяне и пустели деревни, домашние животные уходили в лес. Теперь, много поколений спустя, их можно приравнять к диким, и они тоже интересный предмет для изучения.

Когда наконец задачи были сформулированы, оба профессора дали свое письменное одобрение. Написали они и родителям Тура.

Все это время Тур втайне настойчиво искал себе спутника. Но не партнера, который помогал бы ему в исследованиях, а девушку, чтобы вместе с ней обрести утерянный рай. Теперь это была не только мечта юноши о большой любви, а прежде всего частица тайного замысла. Тур ничуть не сомневался, что от души полюбит девушку, которая будет отвечать его требованиям и требованиям стоящей перед ним задачи.

Одно время ему казалось, что такую девушку можно найти только в деревне. В одном походе он встретил подходящую кандидатуру, русую жительницу долины Гюдбрандсдален. Она была красива, держалась просто, занималась спортом и явно увлеклась молодым зоологом. Уже на третий или четвертый день знакомства он посвятил ее в свой замысел, и она сразу загорелась. Девушка приехала в Осло, чтобы учиться, однако здесь ее прельстили как раз те стороны городской жизни, которые Тур презирал. Она стала красить губы и ногти, и Тур тотчас поставил на ней крест. Эта девушка явно не поняла самого главного…

Тогда он стал думать, что, может быть, надлежащую спутницу жизни надо искать в городе. Наверно, найдется молодая горожанка, способная разглядеть пустоту и искусственность городской жизни! Уже на следующее лето он встретил ее в горах: она танцевала в балете, красила губы, покрывала ногти ярким лаком, курила сигареты в длинном мундштуке. Надо сказать, что в горах Тур преображался. Здесь он был уверен в себе, чувствовал себя хозяином положения. Вскоре балерина заинтересовалась им. Она бросила курить и перестала краситься. И когда они вместе обсудили его план, то оба решили, что искомое найдено.

После каникул они встретились в Осло. Здесь Тур уже не производил такого впечатления, он был робок и неуклюж, не шел ни в какое сравнение с другими кавалерами. Однажды он услышал, что его избранница всем хвастается, как она станет «королевой» полинезийского острова. Выходит, она тоже не поняла главного. И Тур деликатно расстался с ней.

В это время я опять жил в Ларвике. От Тура давно не было новостей, но вот я утром нашел в почтовом ящике письмо, короткое и деловое, как всегда, когда речь шла о чем-нибудь важном. Тур просил меня собрать всех наших друзей, оставшихся в Ларвике. Накануне сочельника он устраивает вечеринку в старом доме отца на Каменной улице, потому что в сочельник он и Лив женятся в ее родном городе, а на следующий день первый же поезд увезет их прочь от цивилизации.

Лив? Не может быть! Неужели та самая?..

Это была та самая Лив.

После Тур рассказал мне, что они встретились в университете в Осло. Сразу разговорились, он спросил, помнит ли она, о чем они беседовали на празднике выпускников, и Лив ответила, что никогда этого не забывала. Она по-прежнему была согласна участвовать в его затее. Так все уладилось.

Вместе они принялись готовить эксперимент. Лето провели в домике госпожи Алисон Хейердал на Хурншё, причем старались вести самый простой образ жизни. Переберутся на островок напротив домика и жарят форель не на сковороде, а на раскаленных камнях. Картошку пекли в золе и ели с кожурой. Во время прогулок Лив по примеру Тура ходила босиком по вереску и камню, царапая ноги в кровь. Надо же закалять ступни.

Иногда Лив падала духом и у нее исчезала охота бежать от цивилизации. Ничего удивительного: наверно, она не считала свою теперешнюю жизнь такой уж никчемной, зато совсем не представляла себе, что ее ждет. Затея Тура казалась ей особенно безнадежной, когда они на время разлучались. И всякий раз ее признания так огорчали Тура, что он говорил себе: опять ошибся в выборе. Но если и Лив, которая умеет весело, с улыбкой переносить самые трудные испытания, если и она не подходит, значит, искать безнадежно.

На рождество 1935 года Тур отправился в поход в Троллхеймен со своим двоюродным братом и одним из лучших друзей — Гюннаром Ниссеном. Несколько дней они провели в иглу на горе Окла, потом спустились и зашли на ближайшую станцию, взяли на почте письма на свое имя. Одно письмо было от Лив. Она опять пришла к выводу, что у них ничего не выйдет, опыт так и останется красивой мечтой. Отец прислал денег, чтобы она продолжала учебу в университете, нельзя же его огорчать. Неверие Лив вызвало у Тура приступ отчаяния. Его предали, он совсем одинок в этом огромном мире… И вместо того чтобы ехать в Осло, Тур решил идти с Казаном через горы Доврефьелль в верхнюю часть Гюдбрандсдален — около ста пятидесяти километров по глухой горной местности. У него не было определенной цели. Просто хотелось побыть наедине со стихиями в горном безлюдье, пока не поумерятся обида и досада.

В это время года день в горах короток. А тут еще, не успел Тур подняться на Доврефьелль, как разразился страшный буран. Потом он узнал, что в этот буран в этом самом районе погибла группа людей. Но Тур был опытный горный турист, с хорошим снаряжением; на санях, которые тащил Казан, лежала палатка, спальный мешок и все прочее. Он не отступил перед непогодой, продолжал свой поход. А ветер все больше свирепел, и уже нельзя было идти в рост, приходилось нагибаться и, напрягая все силы, преодолевать его напор. Метель такая, что собственных лыж не видно. Все время проверяя, не отстал ли Казан, он шел вперед. При такой скверной видимости каждый шаг требовал предельной осмотрительности.

В одном месте, съехав с бугра, Тур остановился подождать Казана. Но собака не шла. В чем дело? Согнувшись и прикрыв руками лицо от ветра, он попробовал кричать, но голос тонул в реве бури. Где же собака? Этак он останется без спального мешка, без палатки и без еды! Вдруг он увидел сквозь завесу снега движущееся пятно. Это был Казан. Пес волочил сани за собой, но полозьями вверх. Когда он следом за Туром смело пошел вниз по склону, сани опрокинулись. Казан не смог их перевернуть и потащил грузом вниз через рыхлый снег. Пес совершил настоящий подвиг.

Было ясно, что дальше пробиваться нет смысла. Кончится тем, что они с Казаном потеряют друг друга. Но как поступить? В снег не зароешься, он слишком рыхлый, и палатку при таком ветре не поставишь. С трудом Тур отвязал и извлек из-под саней спальный мешок и палатку, потом забрался в мешок, укрылся сверху палаткой и затащил к себе Казана. Теперь пускай заносит, с собакой все-таки теплее. Когда становилось душно, он приподнимал палатку и впускал свежий воздух. Сколько он так пролежал, неизвестно, часы остановились. Но не лежать же здесь вечно! И когда ураган поутих, они с Казаном пошли дальше.

А впереди их ожидали новые неприятности. Сами того не ведая, они вышли на озеро Воло. Тур не подозревал об этом, пока не проломился засыпанный снегом лед. Внезапно раздался треск, и снег под ногами куда-то провалился. От мысли, что он идет ко дну, Тура пронизал ужас. Но тут падение прекратилось. Стоя по колено в воде, он сообразил, что под верхней коркой льда был второй слой. Неприятно промочить ноги в такой мороз, но еще хуже, что обледенели лыжи. Однако нечеловеческая нагрузка только радовала Тура, он упивался борьбой. Ветер трепал штормовку, а он шел сквозь вьюгу вперед и все время приговаривал про себя (Тур помнит это по сей день):

— Вот что делает из мальчика мужа! Вот что делает из мальчика мужа!

Казалось, он сводит счеты со своим изнеженным детством.

Неужели придется провести еще одну бессонную ночь на снегу? Нигде не видно никаких ориентиров. Правда, он шел по компасу, но не выдерживал строго азимут и теперь плохо представлял себе, где находится. Иногда ему чудился вдали шум поезда. Но в какой стороне? Он уже пересек Доврское плато и приблизился к березовому лесу, а буран все продолжался. Это была безнадежная затея, но Тур упорно старался отыскать шоссе или железную дорогу. Все было скрыто под метровым слоем свежего снега.

В сумерках, совершенно измученный, он растянул палатку между березами. Ветер немного ослаб, но по-прежнему из-за метели ничего не было видно. Смертельно усталый, Тур залез в палатку и забрался в спальный мешок, думая о том, что завтра должен дойти до жилья.

Только он закрыл глаза, как издали совершенно явственно донесся гудок паровоза. «Значит, я недалеко от железной дороги, — сказал он себе. — Завтра доберусь до людей». Он снова закрыл глаза, собираясь уснуть. И снова услышал гудок, на этот раз ближе. Тур встревожился. Что если палатка стоит на рельсах! Опять гудок — резкий, зловещий, и слышно, как пыхтит паровоз. Тур вскочил на ноги. Да ведь поезд идет прямо на него! Первой мыслью было выбраться из палатки и бежать, но голос рассудка возразил, что куда ни беги — все равно плохо. Вместо того чтобы уйти от поезда, он может наскочить на это огромное черное чудовище, пробивающее себе путь сквозь заносы. «Ты не знаешь, где именно пройдет поезд, — продолжал голос, — лучше лежать на месте, лежать на месте…»

Стук перешел в гром, снег под палаткой задрожал.

В следующий миг поезд пронесся мимо так близко, что палатку чуть не захлестнул каскад снега, вспаханного огромным плугом. Утром Тур увидел, что всего несколько метров отделяли его от рельсов.

Как только рассвело, он пошел по путям, и, когда в долине внизу показался окутанный морозной мглой Думбос, досада и обида были забыты. Тур чувствовал себя победителем, и это чувство сопровождало его всю дорогу, пока он ехал в Осло. Когда он вышел из вокзала, на душе у него по-прежнему было хорошо, но, как всегда, шумные улицы скоро отняли у него радость и уверенность в себе. Дома большого города давили его, улицы становились все теснее, и сам он превращался в маленького человечка в толпе. Прошел день-другой, и Тур опять стал рядовым студентом в огромном копошащемся скоплении суетливых, бесцветных людей.

Кроме трех кандидаток в Евы — Лив, деревенской девушки и балерины, никто не знал, что на самом деле задумал Тур, пока он не решился поделиться с матерью. Начал он этот трудный разговор с признания, что задумал прервать на время учение и отправиться в экспедицию в Южные моря. Мол, программа зоологического факультета построена так, что на четвертом году все начинается сначала, нового почти нет. И чтобы подготовиться к дипломной работе, очень даже полезно собрать материал в поле. Случилось то, на что Тур в душе надеялся, но в чем далеко не был уверен: мать отнеслась к его плану не только одобрительно, но даже с восторгом. До сих пор ее прежде всего заботило здоровье и сохранность сына, однако его идея так ей понравилась, что эти соображения отошли на второе место. Быть может, в замысле этого молодого романтика госпожа Алисон увидела воплощение своей собственной давней мечты…

Горячий отклик матери воодушевил Тура на следующий шаг. Он заметил вскользь, что любопытно бы попробовать жить так, как жили первобытные люди. И опять мать его поддержала. Она считала, что может в самом деле получиться интересный эксперимент, однако было видно, что госпожа Алисон чем-то озабочена. Наконец, вскоре после того как Лив снова заявила, что согласна плыть в Полинезию, Тур сказал матери, что хотел бы взять с собой свою невесту. После этого госпожа Алисон отбросила последние колебания и старалась всячески помочь Туру. Одного он ей не сказал: что решил остаться там навсегда, если опыт удастся.

Однако шлагбаум еще не поднялся. Оставалось не только самое трудное, но и самое важное — убедить отца. В конечном счете все зависело от него. Без его согласия и денежной помощи экспедиция вряд ли могла состояться.

Захватив письма от профессоров Бонневи и Броха, Лив и Тур поехали в поселок у шведской границы, где постоянно жил Хейердал-старший. Три дня они беседовали с ним о том о сем, не решаясь заговорить о главном. Лишь перед самым отъездом, уже по пути на станцию Тур собрался с духом и рассказал отцу, что задумал научную экспедицию на острова Южных морей и профессора одобряют его план. Отец реагировал так, как Тур и ожидал: сказал, что план интересный, дельный, но в нем много неясного. Например, ехать в такое место в одиночку уж очень рискованно. Тур решил, что настала самая подходящая минута брать быка за рога.

— Тебе будет спокойнее, если со мной поедет еще кто-нибудь? — спросил он.

— Конечно, так будет гораздо лучше. Кого ты подразумеваешь?

— Лив.

— Что? Ты с ума сошел, парень?

Реакция была настолько бурной, что Тур даже пожалел о своей откровенности. Да, кажется, дело сорвалось… Между тем отец продолжал говорить. Мол, жениться, когда еще не можешь сам обеспечить семью, — так способен поступить только безответственный человек. А везти с собой жену невесть куда, к полудиким людям, — это уж совсем ни на что не похоже.

Однако вслед за разносом последовало нечто такое, от чего у Тура возродилась надежда. Отец помялся, потом в глазах у него мелькнул лукавый огонек, и он вдруг сказал:

— Во всяком случае я сперва должен переговорить об этом с твоей матерью.

А надо сказать, что Хейердал-старший много лет не видел свою жену, и ему очень хотелось встретиться с ней, чтобы можно было разойтись друзьями. И, возвращаясь из поездки к отцу, Тур думал, как бы устроить такую встречу. Конечно, это будет нелегко, ведь мать все эти годы упорно отказывалась видеть супруга. Дома Тур сразу положил карты на стол и сказал матери, что вся надежда на нее. Только она может уговорить отца, убедить его дать денег на экспедицию. Тур понимал, какой жертвы от нее требует, и тем сильнее были его радость и благодарность, когда мать после долгого раздумья согласилась помочь ему и в этом.

И вот Хейердал-старший в квартире госпожи Алисон в Осло. Это было большое событие для Тура. Впервые за много лет он видел родителей вместе. Сидя перед камином за рюмкой вина, они разговаривали почти как прежде. Сначала обсудили план Тура в целом и вроде бы одобрили его.

— Ну, хорошо, Алисон, а как ты смотришь на то, что Тур хочет жениться и взять молодую с собой на остров? — спросил отец.

— По-моему, это великолепно, — решительно ответила мать.

Хейердал-старший оторопел. Такой ответ застиг его врасплох. Он не одобрял эту затею сына, но как быть теперь? В конечном счете желание сохранить добрые отношения с Алисон взяло верх, и он сдался, сказав, что согласен оплатить поездку в оба конца. Итак, для Тура все уладилось.

Сложнее было у Лив. Ее родители еще ничего не знали о том, что она собирается выйти замуж и уехать; Лив боялась даже заговорить об этом с ними. Между тем приготовления к экспедиции зашли настолько далеко, что отступать она не могла. И Лив написала домой письмо примерно следующего содержания:

«Дорогие мама и папа, я познакомилась с молодым человеком, которого зовут Тур Хейердал. Он хочет, чтобы я вышла за него замуж, я дала свое согласие и собираюсь бросить учебу, чтобы поехать с ним на Маркизские острова».

Для родителей это было как гром среди ясного неба. Отец Лив несколько раз перечел письмо, потом встал, подошел к книжной полке, взял том старинной энциклопедии и отыскал слово «Маркизы». В статье говорилось, что Маркизы — уединенный архипелаг в Тихом океане, «где процветает каннибализм и безнравственность». Вне себя от ярости, он захлопнул том. Отчитал как следует жену за то, что скверно воспитала дочь, и отправил Лив письмо, в котором не скрывал своих чувств.

Услышав про это, Хейердал-старший сразу встал на сторону молодых. Он вызвался поехать с ними в родной город Лив и поговорить с ее родителями. И с первых слов настолько их очаровал, что они внимательно и с интересом стали слушать его доводы. Он заверил их, что его сын — порядочный парень, не вертопрах какой-нибудь, а деньги на экспедицию дает он сам, Хейердал-старший. Родители Лив смягчились, и не успела она опомниться, как уже получила их благословение.

Все основные препятствия были устранены.

 

V. В поисках рая

«Мы подошли вплотную к берегу и с первого же взгляда убедились, что попали в благодатнейший уголок Южный морей. Глазам представали глубокие долины, врезающиеся в горный массив. Вверх по крутым склонам карабкались пальмы и другие представители зеленого царства. Лучшая оранжерея мира показалась бы жалкой рядом с этой роскошью.

Лежа на животе, вооруженные биноклем, мы пытались проникнуть взглядом в чащу, которая будет нашим домом. Красиво, угрюмо, пустынно… Безлюдье, тайна на каждом шагу…

— До чего же мрачно, — произнес капитан Брандер. — Эти дебри, эти горы — они так давят на человека, чувствуешь себя таким маленьким. Возвращайтесь-ка вы с нами…»

Так рассказывает Хейердал о встрече с Маркизами в книге «В поисках рая», вышедшей в Осло осенью 1938 года.

Не только капитан Брандер уговаривал их не поселяться на Фату-Хиве. Чуть ли не все, с кем они говорили, и во всяком случае все, кто знал архипелаг, сулили им всякие ужасы. Белые на Таити, с которыми они обсуждали свой план, называли его смехотворным и безумным. Рассказывали о коварстве туземцев, недавних людоедов, о проказе, о слоновости и прочих страшных болезнях. В конце концов знакомым удалось уговорить молодую чету взять с собой длинный нож и котелок.

— Как только научимся обходиться без них, отдадим кому-нибудь, — сказал Тур.

— Только так, — подтвердила Лив. — Мы не сдадимся.

Даже лекарство они не взяли. Ведь они хотели взглянуть на цивилизацию извне, а, чтобы получить верное представление, надо расстаться не только с ее пороками, но и с благами.

Некоторое время Тур и Лив гостили у самого вождя Таити — Терииероо а Терииерооитераи. Он их усыновил и дал им новое имя — «Ясное небо». В его доме они получили первые уроки туземного образа жизни. Научились есть суп из горсти, разжигать огонь двумя палочками, бить раков острогой, печь плоды хлебного дерева на угольях, а рыбу и корнеплоды — в земляной печи.

Научились делать утварь из бамбука, луба и листьев.

Пребывание у Терииероо на Таити было во всех отношениях полезным и поучительным, и все-таки Лив и Тур чувствовали себя не очень уверенно в тот день, когда, стоя на берегу Фату-Хивы, провожали взглядом ялик, который пробивался сквозь бурлящий прибой к доставившей их сюда «Тереоре». Вот капитан Брандер помахал им рукой, потом шхуна подняла якорь и скрылась за горизонтом. Раньше чем через год ее не жди…

Первая ночь была кошмарной. Они спали в деревне на берегу, в железном сарае, где было жарко, как в печи. На следующее же утро молодые супруги направились вверх по долине Омоа в глухое, уединенное место, где, по словам одного метиса, в свое время жил последний король. Там же был единственный в долине родник.

Подальше от грязной деревни, где можно подхватить какую-нибудь болезнь! На ходу помахали островитянам, которые купались в речке не раздеваясь. Ниже по течению кто-то пил из той же реки. Местные жители хорошо знали, что такое болезни, но совсем не знали, как они передаются.

В это утро жизнь и будущее рисовались Туру и Лив в самом ярком свете. Здесь так красиво и вдоволь еды. Лес — сплошные плодовые деревья. Семь видов банана, апельсины, лимоны, кокосовые орехи, хлебное дерево, папайя, манго с вкусной оранжевой мякотью, при виде которой слюнки текут. Между деревьями росли кофейные кусты, стволы обвивала ваниль. Рай, да и только.

Некогда в этом раю шило много тысяч человек. Пятьдесят лет назад оставалось всего семьсот. Теперь последние остатки, около ста человек, ютились в деревушке у моря.

Пока строился дом, Тур успешно выступал в роли фокусника. В чемоданах лежали вещи, которыми они пользовались в дороге, и растворы для препарирования зоологических экспонатов. Микроскоп напугал островитян, он превращал комара в страшное чудовище. От бинокля они не могли оторваться. Увеличивающее зеркало для бритья заставляло их хохотать до упаду.

Домик и природа вокруг него отвечали всем пожеланиям Тура, с площадки открывался красивый вид. Всю обстановку составляли нары, стол и две табуретки из обрубков. Большие створки жемчужниц заменяли тарелки, вместо чашек служила скорлупа кокосового ореха. Лив не нравилось есть суп руками, и они сделали себе из бамбука две ложки.

Путешествие молодой четы означало гигантский прыжок с побеленных рождественским снегом улиц Норвегии в глухие дебри тропического острова. Из двадцатого столетия — в доисторические времена.

Утренние часы были всегда самой чудесной порой. Днем, когда солнце припекало влажный лес, на Тура и Лив нападала такая сонливость, что ничего не хотелось делать — ни изучать животный мир, ни заполнять дневник. Словно из них выкачали все силы.

А вечером их густо облепляли комары, переносчики слоновой болезни. Пришлось покупать противомоскитную сетку у деревенского торговца-метиса, устроившего лавку в старом сарае.

Научившись справляться с неожиданностями, трудностями и опасностями, которые подстерегали их в фатухивских горах и лесах, Лив и Тур стали забираться все дальше.

Три островитянина вызвались показать нм удивительную рыбу — рыбу из камня. Сильный ливень задержал путешественников, но в конце концов прорубив себе ножом путь через густое переплетение лиан, деревьев, кустов и гниющего бурелома, они добрались до места. Рядом с огромным упавшим стволом, почти скрытые кофейными кустами, лежали две каменные плиты. На большей из них и был высечен контур странной рыбы, два метра от головы до хвостового плавника. Рыбу окружали загадочные круги и прочие знаки. Видно, это изображение когда-то играло ритуальную роль. Приглядевшись, Тур на плоской грани камня заметил еще насечки, неведомые изображения. Все это мало известно науке. Тур попросил островитян расчистить участок от кустов и деревьев. Сняли большие куски дерна, и открылась огромная плита, испещренная непонятными черточками и фигурами. Островитяне оробели.

Что-то уже тогда подсказало Туру, что можно найти еще немало скрытых следов древней культуры в глухих дебрях Фату-Хивы — острова, забытого наукой.

Вскоре догадка превратилась в уверенность. Лив и Тур услышали про другие находки, сделанные островитянами в лесу. Многое разбили или бросили в море, потому что над этими предметами довлело проклятие. Но другие предметы так надежно охранялись табу, что островитяне не смели даже приблизиться к ним. Туру удалось приобрести такие вещи, о существовании которых он даже не подозревал. Причудливые каменные идолы, резные деревянные чаши, украшения из зубов и человеческой кости. Изделия неолитического народа, у которого из инструмента были только каменные топоры, раковины и крысиные зубы.

Однажды утром, когда они пошли осмотреть ритуальную площадку на горе у моря, за ними увязался соглядатай. На площадке за старыми стенами лежали оскаленные черепа. Специалисту, наверное, много могла рассказать эта коллекция черепов. Но соглядатай следил за тем, чтобы Тур и Лив ничего не унесли. Тогда Тур пошел в лес. Островитянин последовал за ним, потому что на Фату-Хиве мужчина — человек, а женщина всего лишь женщина. Она стряпает, рожает детей, а больше ни на что не способна.

Пользуясь тем, что Тур увел соглядатая, Лив набила черепами мешок, и, как ни странно, островитянин, когда вернулся, ничего не заподозрил.

На обратном пути их зазвали на обед в хижину Тахиапитиани, местной красавицы. Зная, сколько в доме больных, они долго колебались. Но ссориться с островитянами не хотелось, и они сели на корточках перед большим деревянным блюдом. Ели несвежую рыбу в кокосовом соусе, ели поипои — зловонное тесто из выдержанных плодов хлебного дерева, древнее национальное блюдо маркизцев. И Тур, которому несколько лет назад не разрешалось пить из одного стакана с матерью, лез пальцами в общее блюдо. Рядом с ним сидел человек, у которого ноги распухли от слоновости, у другого на ухе были видны следы проказы.

Как-то раз на тропе показался всадник. Желтый, изможденный… Лив и Тур опешили, когда он спросил, не дошла ли сюда чума. Да-да, одна шхуна занесла на остров чуму, теперь все больны. Многие умерли, но всадник справился с болезнью.

— Она и сюда доберется, — сказал островитянин, ухмыляясь.

В этот день им не хотелось есть. Они ждали чумы, и чума явилась. У Тура она дала себя знать воспалением горла, у Лив — поносом. Они только посмеялись, когда все прошло. Просто у местных жителей сопротивляемость гриппу меньше, чем у белых.

А затем их навестил звонарь местной церкви протестантов Тиоти — бледный, унылый, глаза воспалены.

— Мсье не может спуститься в деревню и сфотографировать последнего сына Тиоти? Остальных унесла чума…

В деревне творилось что-то ужасное. Во многих домах отпевали покойников, умирающие лежали, плюясь и кашляя, в темных хижинах рядом со здоровыми. Никто не говорил островитянам про инфекцию.

Это была настоящая трагедия, но беспечная жизнь в бамбуковой хижине у родника помогла ее быстро забыть.

Еще некоторое время продолжались вылазки в лес и горы, но затем трудным походам пришел конец. Лодыжки покрылись болезненными язвами и нарывами. У Лив три язвы разрослись до неимоверной величины, ноги Тура превратились в сплошные кровоточащие раны. От воды ноги вздувались, как воздушный шар. А как избежать влаги, если то и дело шел проливной дождь. Болезнь называлась «фефе». Постепенно болячки перестали нарывать, но язвы не заживали.

А тут еще новая беда, хуже всех прежних. Воздух наполнила мелкая и белая, как мука, пыль. Она сыпалась из миллионов дырочек в стенах, струилась, копилась лепешками. Пыль проникала всюду. Утром Лив и Тур просыпались словно запорошенные снегом. Они вдыхали пыль, поглощали ее с едой в больших количествах. Идиллическое жилье быстро потеряло свою прелесть. Островитяне здорово их подвели. Построили дом из зеленого, молодого бамбука, хотя отлично знали, что его съест жучок. Наверно, рассчитывали еще подзаработать на строительстве нового жилища.

Как ни болели ноги, Тур должен был ходить в лес и добывать пищу. Но как мало стало плодов! Бананы все срублены, а у хлебного дерева перерыв в плодоношении. От голода сосало под ложечкой. И когда звонарь приносил рыбу, это был настоящий праздник.

Однажды они поняли, куда деваются плоды. Рано утром до рассвета явился в сопровождении женщин и молодых парней хозяин участка и принялся набивать плодами мешки. Зачем? Ведь у них там внизу больше чем достаточно! Несомненно, тут есть какой-то умысел. Если Тур пойдет за плодами, на другой участок, его немедленно обвинят в воровстве. А здесь даже кокосовых орехов не осталось. Рассерженный, он выскочил из дома и нагнал отряд у реки.

— Иоане! — крикнул он хозяину участка. — Это же мои плоды!

— Я собрал их на соседнем участке, — нагло соврал Иоане.

Поди поспорь с ним, вождь и все остальные на его стороне.

В другой раз Тур застал его, когда он слезал с кокосовой пальмы. Подбежал к нему:

— Это же наш участок!

— А пальма моя!

— Ты сдал нам участок вместе со всеми деревьями!

— С фруктовыми, а это орех!

— Со всеми плодовыми деревьями. Мы не можем обойтись без орехов.

— Кокос не еда, кокос — мои деньги.

Пришлось довольствоваться теми орехами, которые он оставил.

Жить в джунглях становилось все тяжелее. Дождь не прекращался, и комарья развелось столько, что островитяне не могли заготавливать копру. Две «райских птички» в хижине сидели и ждали какого-нибудь судна. Однажды ночью к ним донесся гудок, но, когда они утром спустились на берег, оказалось, что пароход прошел мимо, не приближаясь к острову.

Зайдя навестить священника-протестанта и Тиоти, они услышали неприятную новость. Сын Иоане, Хаии, тот самый, который болел слоновостью и подмешивал мочу в апельсиновый сок, поймал на пляже самку скорпиона, она принесла детенышей, и теперь у Хаии заготовлена для Тура и Лив полная коробка маленьких ядовитых тварей. Так что надо быть начеку…

Жители деревни бедствовали. Все запасы в лавке давно кончились. Люди ждали, когда шхуна привезет новый товар.

Лив и Тур устроили совет. С ногами совсем плохо. Даже местные жители морщились, глядя на язвы. Выбора нет, они должны рискнуть. Торговец и еще несколько человек согласились пойти на шлюпке с ними на остров Хива-Оа, чтобы раздобыть муки и риса, который стал важнейшим продуктом питания на Фату-Хиве.

На острове Хива-Оа врача не оказалось. Но один местный житель, Тераи, кое-чему научился в больнице на Таити и теперь искусно применял свои скромные познания. Осмотрев ноги Лив и Тура, он сказал, что болезнь опасная. И принялся колоть, мазать, резать, извлекать воспаленные корни ногтей, чтобы спасти кость. Язвы перестали расти, но было ясно, что лечение продлится долго.

Прошло полтора месяца, как они прибыли на Хива-Оа. Язвы зажили, но на ступнях и лодыжках остались безобразные следы.

Однажды к острову подошла шхуна, которой предстоял затем заход на Фату-Хиву. Лив и Тур договорились с капитаном, что он их захватит. Основательно все обдумав, решили сделать последнюю попытку.

В долине Омоа было сыро, пахло грибами. Комарье свирепствовало, как никогда. Нет, тут жить нельзя. Надо искать другое место.

Восточная часть Фату-Хивы представляет собой обособленный мир. С запада узкую береговую полосу ограждают почти неприступные горы, с востока на нее обрушиваются могучие океанские валы, которые пассат гонит от южноамериканского материка. На всем восточном побережье лишь в самой большой долине Оуиа можно было увидеть людей. Там жил древний старик Теи Тетуа с маленькой приемной дочерью. Некогда Теи Тетуа был вождем четырех племен. Он пережил всех своих подданных, в том числе двенадцать жен. Последний из людоедов на старости лет стал католиком.

Изо всех восточных долин только в Оуиа, да и то с великим трудом, можно было проникнуть через горы. Во многих местах, где обрушилась часть карниза или уступа, приходилось валить деревья, чтобы перебросить мост через пропасть. Отступать нельзя. Шхуна ушла, в Омоа жить невозможно. Значит, только вперед и вниз. И они спустились.

У подножия горы долина раздалась вширь и сразу стала светлой и приветливой. Ее устье окаймляла красивая пальмовая роща, а в роще стоял дом, от которого навстречу путникам выбежал человек в набедренной повязке — маленький, щуплый, но сохранивший и силы, и жизнерадостность. Он улыбался, сверкая белыми зубами.

— Есть свинью, — сказал он.

Это было знаком дружбы.

До поздней ночи они сидели и «ели свинью». Рядом со стариком примостилась его очаровательная приемная дочурка Тахиа Момо. Широко раскрыв глаза, она слушала речи взрослых.

Прежде на островах никто не умирал от болезней, рассказывал старик. Молодые умирали от того, что срывались со скалы и ломали шею, или на них в море нападали акулы и мурены. А вообще-то шаман умел залечивать даже серьезные раны. Он делал операции без боли. Пользовался шилом и буравчиком, иногда каменной пилой. Теи помнил случай, когда один житель Омоа пробил себе череп. Врач Теке промыл рану, очистил ее от осколков и выровнял края, не повредив мозга. И закрыл отверстие в черепе искусно подогнанным куском скорлупы кокосового ореха. Рана затянулась, и тот человек прожил еще много лет.

Вскоре Лив и Тур нашли подтверждение. В погребальной пещере лежал один череп со следами операции. Они взяли его для своей коллекции.

Однажды в лесу послышались лай и голоса. Несколько жителей Омоа решили вкусить здешних благ. К тому же они прослышали, что белые наделили старика подарками.

Первое время все было хорошо, но гости продолжали прибывать. Они напивались допьяна апельсиновым пивом и ухитрились в конце концов восстановить старика против Лив и Тура. В Оуиа тоже стало невозможно жить.

Ночью Лив проснулась от того, что кто-то укусил ее за ногу. Она закричала, что постель кишит какими-то тварями, но Тур сразу догадался, в чем дело. Огромная тысяченожка! Но как она сюда попала?

Утром Лив не могла согнуть ногу. В этот день Тур убил двух тысяченожек в хижине, а третья улизнула в щель в полу. После этого они уговорили одного островитянина помочь им выбраться из Оуиа.

Подъем вверх по крутому склону был ничуть не легче спуска. А тут еще на полпути проводник удрал, пришлось самим добираться до Омоа. Здесь все было по-прежнему — сыро, уныло. И они не стали задерживаться.

Последние дни Лив и Тур провели в пещере у Тахаоа — так назывался пустынный берег с белыми коралловыми глыбами. Но и тут было не сладко. Плодовых деревьев мало, так как за самым пляжем вздымалась ввысь отвесная стена. И они ели преимущественно раков-отшельников, разных моллюсков и рыбу, которую ловили в лагуне. Частые камнепады заставляли быть настороже, а в прилив между камнями у самого их ложа ползали ядовитые угри.

Они облегченно вздохнули, увидев на горизонте белые паруса «Тереоры».

 

VI. Загадка Белла-Кулы

Озеро Хурншё. На берегу — старый, дряхлый, обросший мхом сарай. Сквозь распахнутую настежь дверь врываются лучи летнего солнца. Внутри стоит кривая табуретка и стол, заваленный фотографиями и аккуратными стопками исписанной бумаги. Над столом склонился молодой человек, он беспощадно расправляется со своей мечтой. Твердой рукой он запечатлевает на бумаге горькие уроки, которые почерпнул из попытки вернуться к природе.

Я знал, какие трудности стоят перед ним, знал, что перенесли он и Лив. Они уезжали из Норвегии крепкие, здоровые, краснощекие. А вернулись худые, изможденные, совсем больные на вид.

Оба много говорили о том, как странно, даже как-то страшно было вновь приобщаться к современной цивилизации. Первые белые, которых они встретили, показались им какими-то скованными, неуклюжими — ничего похожего на легкость движений и чуткость реакций примитивных народов. Лив рассказала, что стоило ей обуться, как она тотчас утратила контакт с природой. Прикосновение мягкой травы, влажной почвы, горячих камней даровало обоим обостренное чувство бытия, которое теперь пропало. На острове в каждом шаге была новизна впечатлений.

Жалеют ли они о своей затее? Нет. Они ведь знали, на что шли. Путешествие очень много дало им, а находки натолкнули Тура на новую мысль. Мысль, которая захватила его куда сильнее, чем зоология, мысль, которая перекликалась с его детским увлечением первобытными народами.

Так или иначе, эксперимент не удался, и Тур первым готов был это признать. Возврат к природе невозможен. В письме, которое я получил от него в феврале 1939 года, он писал:

«В наше время на земле рая не найдешь. Его надо искать в самом себе. В центре Нью-Йорка можно встретить людей, которые намного счастливее большинства обитателей Южных морей. Счастье рождается в твоей душе, теперь мы это понимаем. Человек порвал с природой, за десятки тысяч лет он изменил себя и преобразил природу, поэтому настоящая „натуральная“ жизнь теперь невозможна. Полный возврат осуществить нельзя. Мировоззрение, образ жизни — вот где надо искать свой рай, нужно учиться видеть подлинные ценности жизни, не имеющие ничего общего с богатством и золотом, властью и славой».

Осенью 1938 года вышла первая книга Тура «В поисках рая» (автор до сих пор недоволен названием). Она была единодушно одобрена критиками, но бестселлером не стала. Еще до выхода книги Лив и Тур печатали в газетах и журналах путевые заметки. Литературная работа и лекции в разных городах принесли достаточно денег, чтобы можно было подумать о собственном домике.

Тур предпочел бы поселиться в лесной глуши и вести там жизнь «дикаря», общаясь с природой, без электричества и современных удобств. Но Лив сказала «нет». Она ожидала первенца, а тогда желательно будет располагать хотя бы некоторыми из благ цивилизации. На Маркизских островах она героически переносила все лишения. Ей по-прежнему не надо было занимать бодрости и отваги, однако вера в райское бытие в глуши испарилась. Спокойно, но решительно она заявила Туру, что больше не хочет дикарской жизни.

Для Тура наступила трудная пора. Он ясно видел, что возврат к природе абсурд. И так же ясно видел пороки современного общества. Что делать? Есть ли золотая середина? Во всяком случае он никак не мог ее узреть. Снова браться за зоологию — значит либо садиться на шею отца, либо самому залезать по шею в долги. Да и не тянуло его такое учение. А поступать на скучную службу и расписывать свою жизнь по часам в большом городе — об этом даже думать не хотелось.

Вопрос жилья решился сам собой. Случайно ему удалось по сходной цене купить избушку в горах севернее Лиллехаммера. Здесь Тур приступил к работе, которая давно занимала его мысли и на завершение которой ушел не один десяток лет. Позже он писал, как его осенило однажды вечером на Фату-Хиве: «В тот вечер мы, как обычно, сидели при луне на берегу, лицом к океану. Очарованные окружающей нас сказкой, мы чутко все воспринимали, боясь хоть что-то пропустить. Жадно вдыхали запах буйного леса и соленого моря, слушали шорох ветра в листве и пальмовых кронах. Время от времени все заглушали могучие океанские валы, которые несли свои пенящиеся гребни через отмель, чтобы разбить их вдребезги о гальку…

— Странно, — заметила Лив, — на той стороне острова никогда не бывает такого прибоя.

— Верно, — ответил я. — Здесь — наветренная сторона, поэтому океан никогда не успокаивается.

И мы продолжали любоваться океаном, который словно без конца твердил: вот я иду к вам с востока, с востока, с востока… С незапамятных времен волны и легкие тучи точно так же переваливали через далекую линию горизонта на востоке. Это отлично знали первые люди, достигшие здешних островов. Это знали птицы и насекомые, вся растительность определялась этим обстоятельством. А мы, кроме того, знали, что там за горизонтом на востоке, откуда выплывают облака, далеко-далеко простирается берег Южной Америки. Восемь тысяч километров отсюда, и все время вода, вода…

Мы смотрели на летящие облака и колышущийся в лунном свете океан и прислушивались к рассказу полуголого старика, который сидел перед нами на корточках, созерцая тлеющие угли прогоревшего костра.

— Тики, — негромко произнес старик. — Он был и бог и вождь. Тики привел моих предков на эти острова, где мы теперь живем. Раньше мы жили в большой стране далеко за морем.

…Ночью, когда мы поднялись в нашу клетушку на сваях и легли спать, в моей голове еще долго звучал рассказ старого Теи Тетуа о Тики и о заморской родине островитян. Глухие удары прибоя аккомпанировали моим мыслям; казалось, голос седой старины, рокочущий там в ночи, хочет что-то поведать. Я не мог уснуть. Как будто время перестало существовать и Тики во главе своей морской дружины в эту самую минуту впервые высаживается на сотрясаемый прибоем берег. И вдруг меня осенило:

— Лив, тебе не кажется, что огромные каменные изваяния Тики в здешних лесах удивительно похожи на могучие статуи, памятники некоторых древних культур Южной Америки?

Прибой явственно пророкотал что-то одобрительное. И постепенно стих: я уснул».

Мысли, навеянные в тот вечер ветром и волнами, крепко засели в его голове. Снова и снова он видел перед собой фатухивских идолов, эти загадочные каменные личины, таящие секрет некогда существовавшей на островах своеобразной культуры. Что за неолитический народ приплыл в Полинезию? Кто такой Тики и его люди? И откуда они вышли? Какую книгу ни возьми, всюду написано, что полинезийцы пришли с запада, из края, где заходит солнце. Но эта теория плохо сочеталась с тем, что он сам видел и слышал, да к тому же ученые во многом не соглашались друг с другом.

И Тур углубился в работу. Как только ему удавалось оторваться от статей и лекций, он отправлялся в Осло, в столичные библиотеки или к Крупелиену с его замечательным собранием трудов о Полинезии, и привозил домой полный чемодан книг. Работая над книгами, он тщательно выписывал все важное и интересное. И частенько находил такое, что удивительно совпадало с его собственными догадками. Все больше он убеждался, что впервые люди пришли в Полинезию с востока, из страны солнечного восхода, и это были представители древних культур Южной Америки. Другие ученые до него рассматривали этот вариант, и все отбросили его как невозможный. Проблема и в самом деле сложнейшая. Что-то ложилось в мозаику, а что-то и нет. От одних языковых отклонений можно было поседеть. Все время Тура преследовало неприятное чувство, что его ответ правилен только наполовину.

И тут — опять стечение обстоятельств, одно в ряду тех, которые во многом определили его жизненный путь. Вскоре после рождения сына Тур выступал по радио с рассказом о Фату-Хиве и упомянул о том, как нашел незнакомые науке изображения на камне. На следующий день он, как обычно, пошел на ближайшую ферму за молоком. Хозяин фермы сам встретил его у дверей, провел на кухню и, таинственно улыбаясь, показал ему любительские фотоснимки. Тур тихо ахнул. Старые знакомые с Фату-Хивы!.. Наскальные изображения, идолы, каменные топоры и, главное, люди! Откуда в норвежских горах эти фотографии?

Все объяснилось очень просто. В комнате сидел статный седой человек, брат хозяина, не один десяток лет бродивший в Америке. В долине Белла-Кула на западном побережье Северной Америки он был мировым судьей у индейцев, заинтересовался их древней культурой и сфотографировал кое-какие из своих находок. Услышав выступление Тура по радио, он вспомнил про фотографии и достал их.

Беседа за чашкой кофе затянулась надолго. Все больше удивляясь, Тур рассматривал лежащие на столе снимки. Он мог бы поклясться, что на одном из них узнает своего приемного отца, вождя Терииероо! Как это понимать? Такое поразительное сходство человеческих типов и предметов обихода не может быть случайным!

После встречи с бывшим судьей Тур продолжал ломать голову над этим вопросом. И однажды его осенило: ведь земля — шар, и если мерять по глобусу, а не по плоской карте, то как раз долина Белла-Кула вполне могла служить промежуточной станцией на пути из Индонезии в Полинезию. Филиппинское течение, беря начало у Индонезии, подходит прямо к архипелагам северо-западных индейцев. Здесь оно сворачивает и вместе с пассатом идет к Гавайским островам, в Полинезию. Получается интересно. Может быть, островов Южных морей достигла не одна, а две волны переселенцев.

Волнуясь, он принялся прежде всего искать ответ на два вопроса, от которых зависела судьба его миграционной теории. Полинезийцы не знали гончарного дела, не знали также ткачества, колеса, металлов. Это странно, ведь все перечисленное было хорошо известно и широко распространено в прибрежных областях Юго-Восточной Азии и Индонезии за многие сотни лет до того, как полинезийцы заняли свои острова. В Южной Америке ткачество и гончарное дело исстари высоко развито; правда, железа и колеса в обеих Америках не знали до Колумба. Некоторые ученые считали, что пришельцы из Азии не могли заниматься гончарным делом в Полинезии, потому что не нашли там глины. Но это утверждение не выдерживало критики: Тур своими глазами на многих островах видел вполне подходящую глину.

Итак, первый вопрос: занимались ли северо-западные индейцы гончарством? Тур буквально подскочил на стуле, когда в труде П. Е. Годдарда «Индейцы Северо-Западного приморья» прочел: «На северо-западном побережье неизвестно гончарное дело…» Нетерпеливо листая книгу дальше, он окончательно убедился, что северо-западные индейцы относятся к немногим народам тихоокеанского побережья, не знавшим не только керамики, но и ткачества. Жители этой приморской области приготовляли пищу в выложенных камнем земляных печах полинезийского вида, а одежду делали из луба, который на полинезийский лад вымачивали в воде и обрабатывали такими же колотушками, какие применялись на островах Южных морей. Не здесь ли кроется ответ? Полинезийцы тоже не знали ни керамики, ни ткачества, ни колеса, ни железа. Так может быть, они пришли на острова в океане не сразу, а через район, как раз этим самым отличавшийся от остальных районов тихоокеанского побережья? Отсюда, из Северо-Западной Америки, они с помощью течений приплыли в Полинезию и вытеснили прежних обитателей, которые некогда вышли из Южной Америки и, несомненно, были знакомы с гончарством и ткачеством.

Чем больше он углублялся в специальную литературу об индейцах Северо-Запада, тем увереннее заполнял пробелы в мозаике. Становилось на место все то, чего не могли объяснить азиатская или южноамериканская миграция, взятые отдельно. Быт и нравы, предметы обихода, одежда, каменные топоры, рыболовные крючки, двойные морские лодки, тотемные столбы, музыкальные инструменты, боевые палицы и другое оружие, подчас не знающие параллелей нигде на свете, в этих областях настолько сходны, что это отмечали все — от первых путешественников-открывателей до современных исследователей. Но никто не мог объяснить это удивительное сходство между полинезийцами и их соседями на побережье Северо-Западной Америки.

Туру было ясно, что такое сходство нельзя отнести за счет чистой случайности. Но если он хочет до конца разобраться в этом вопросе, мало толку сидеть в Норвегии, в горах и читать книги. Нужно работать в поле. Нужно самому искать и провести раскопки на месте древних стоянок северо-западных индейцев. Больше всего его занимала срединная область, где обитало племя квакиутлей, потому что квакиутли с их неолитической культурой были особенно похожи на полинезийцев. А в самом сердце области лежит зажатая горами долина Белла-Кула, куда вторглось другое племя и вытеснило квакиутлей.

Вот бы попасть туда! Но одна только дорога стоит уйму денег, ведь это как-никак противоположный край земли. Нет, об этом нечего и думать. Или?..

Первого сентября 1939 года мечта человечества о мире утонула в волне крови, огня и злодейства. Случилось то, о чем мы так часто говорили между собой и чего в глубине души надеялись никогда не увидеть. Изо всех моих друзей один Тур постоянно говорил, что это неизбежно произойдет, ибо в полной громких фраз большой игре между нациями обесценено самое главное — человек. Сколько планов и замыслов рухнуло в этот день! Почти все мы испытали это на себе. А как же Тур? Ведь он недавно по секрету поделился со мной замыслом новой экспедиции.

Через два дня он сам пришел ко мне вместе с Лив и очаровательным синеглазым малышом, которому не исполнилось еще и года. Визит не был неожиданным. Мы давно не виделись, и я ждал Тура со дня на день. Неожиданным было то, что они приехали проститься со мной, правда всего на какой-нибудь год. Несмотря на нехватку денег, несмотря на войну и полную неизвестность, что будет завтра, они снова отправлялись на другой конец земного шара.

Как он это устроил? Упорным трудом удалось заработать денег на полгода жизни в Белла-Куле, но не было средств на дорогу. И все-таки неужели нельзя решить эту проблему? Ежедневно из норвежских портов выходят норвежские суда, он их сам видел много раз еще мальчишкой из окна своей спальной в Ларвике. И Тур припомнил, что однажды к ним в дом приходил один судовладелец. Его звали Фред Ульсен, а корабли Фреда Ульсена бороздили все океаны. Комбинированные грузопассажирские суда его пароходства постоянно ходили в Ванкувер в Северной Америке. А от Ванкувера недалеко и до Белла-Кулы!

И Тур пришел к Томасу Ульсену, который стал владельцем пароходства после отца. Рассказал ему о своих планах и трудностях и показал документ, которого еще никому не показывал. В этом документе просто и доступно излагалась в своем первоначальном виде теория молодого ученого. Чертежи изображали течения и пассаты в Тихом океане, стрелки обозначали предполагаемые пути заселения Полинезии: древнейший — из Перу с течением Гумбольдта и второй — из Юго-Восточной Азии с течением Куро-Сиво через Северо-Западную Америку. Не одну страницу занимали иллюстрации, показывающие сходство полинезийских и индейских наскальных рисунков, скульптур, оружия и предметов обихода.

Соображения Тура и простота предлагаемых морских путей увлекли судовладельца, и вместо короткой деловой встречи получилась долгая интересная дискуссия, положившая начало дружбе. В итоге Туру с женой и сыном был предоставлен бесплатный проезд до Ванкувера: платить надо только за еду, это сущие пустяки.

Тур и мне показал записку, которую носил Томасу Ульсену. Я просмотрел содержательные рисунки и карты и прочел вывод:

«Из первоначально занимаемой ею области в Юго-Восточной Азии индоамериканская раса распространилась в двух направлениях:

1. По всему Малайскому архипелагу…

2. Вдоль побережья на северо-восток… народ достиг современной Америки и без помех распространился по всему материку, составив его коренное население.

Одна ветвь индейцев-рыбаков Северо-Запада, по-видимому, уже недавно перебралась на Гавайские острова, а оттуда они с северо-западным пассатом дошли до Савайи на Самоа. Отсюда народ заселил весь необитаемый полинезийский островной мир и Новую Зеландию. Только на крайних восточных островах — Пасхе и Маркизском архипелаге им пришлось вытеснять несколько опередивших их представителей другой культуры, вероятно индоамериканской культуры Перу. На западе народ столкнулся с австрало-меланезийским расовым барьером, при смешении здесь возникло островное население Микронезии».

На моем письменном столе тогда стоял светящийся глобус, который страшно нравился Туру. Мы повернули его и очутились в Азии, в гостях у неолитического народа, еще не знающего ни гончарного дела, ни ткацкого станка. Вместе с отрядами этих людей мы по течению Куросио достигли Северо-Западной Америки. Здесь мы поселились на берегу кишащего рыбой залива. Около 1000–1100 годов мы, возможно вытесненные враждебными племенами, опять вышли в море на своих двойных лодках, а ветер и течение доставили нас к ближайшей суше — островам Полинезии. Тут мы застали бородатых людей, предки которых прибыли на плотах из Перу еще до 500 года. Тур рассказывал с таким жаром и воодушевлением, что было ясно: все его увлечения детства и молодости сплелись в единую нить, которая отныне будет направлять его жизнь. Он нашел свое призвание. Если все сложится хорошо, он через некоторое время представит свою теорию на суд общественности. Ему не терпелось поскорее отправиться в Белла-Кулу и приступить к работе там.

Лив радовалась не меньше его. Фатухивское приключение не обескуражило ее, напротив. Путешествовать — значит жить, говорила она. Это же самое интересное — повидать свет, узнать другие народы. Нам стало тесно в комнате, и мы вышли на улицу. Нашли скамейку на сквере и посидели здесь напоследок на солнышке вместе с Туром-младшим. И наконец — до свидания, до новой встречи меньше чем через год! Так мы думали.

«Дорогой дружище!

Опять судьба занесла нас далеко от родины. Даже странно подумать. Давно ли мы сидели на сквере на улице Якоба Олла, а теперь мы уже в Канаде!

Мы сидим в мансарде английской виллы на окраине Виктории. Светит луна, и за пляжем внизу виднеется Тихий океан. Да, мы опять живем на тихоокеанском острове — Ванкувер-Айленд…

Удивительный это край, тихоокеанское побережье Канады! Зима в разгаре, блестят на солнце снежные вершины. А здесь, в приморье, — зеленая трава, цветы. Розы и фрукты. Люди еще купаются!

В лесах бродят медведи, бизоны, олени, вдоль берегов во множестве плавают утки, даже тюлени. И все портят небоскребы. Впрочем, по справедливости, трудно представить себе более красивый город, чем Виктория…»

В том же письме Тур сообщал, что до сих пор исследования шли хорошо, но ему еще не ясен дальнейший ход работы. Начал он с того, что познакомился с музеями Ванкувера, Виктории и Сиэтла, основательно изучил их археологические коллекции. Попутно он связался с местными учеными, и они его приняли очень радушно. Тур и Лив приобрели много добрых друзей.

В университете в Сиэтле он встретил двух крупнейших американских специалистов по культурам индейцев Северо-Запада. Там состоялись первые серьезные дискуссии. До выезда из Норвегии Тур решил держать свою теорию миграции в секрете. Во-первых, он хотел, прежде чем раскрывать свои карты, заручиться возможно более сильными козырями, во-вторых, опасался, что какой-нибудь другой, более искушенный и тщеславный исследователь поспешит присвоить себе его идею. С самого начала он понимал, что надо быть начеку. Поэтому Тур на завтраке с профессорами Эрной Гюнтер и Верном Рэем очень осторожно дал понять, что приехал изучать некоторые элементы сходства между полинезийцами и северо-западными индейцами.

— Вы тоже думаете, что полинезийские островитяне добирались сюда? — улыбнулась Эрна Гюнтер. — Вы не первый заметили параллели. Наш коллега доктор Диксон указывал, что уже капитан Кук и Ванкувер, когда они исследовали область северо-западных индейцев, записали, что суда, дома, укрепления, оружие, одежда и утварь напоминают им Полинезию. Но мы-то с помощью археологии проследили эволюцию культуры северо-западного побережья, и нам ясно, что все ее самобытные черты развились здесь, на побережье, они не могли быть принесены сюда из Полинезии.

Тур закусил губу, чтобы не проговориться: по его теории, полинезийцы — выходцы с северо-западного побережья, и слова о местном развитии культуры только подтверждают его взгляд. Самобытная культура сложилась тут и отсюда пришла в Полинезию, а не наоборот. Однако он ничего об этом не сказал, только делал записи.

Профессор Рэй заметил, что северо-западным индейцам, создавшим свою культуру моряков и рыболовов, не надо было учиться у полинезийских мореходов.

— Они разработали такой тип лодок, который, пожалуй, лучше приспособлен для морских плаваний, чем любое другое малое судно в мире!

— Вы можете назвать мне причину, почему северо-западные индейцы не могли достичь Полинезии? — вырвалось у Тура.

Рэй опешил. Поразмыслив, он ответил:

— Может быть, вам эта причина и не покажется убедительной, но мы, американские антропологи, и американцы вообще привыкли рассматривать Америку как единое целое, нас учили думать об американских индейцах как о группе, обособленной от всего остального мира. Мы воспитанники старой школы Боаса, и нам трудно мыслить иначе.

Теперь уже Тур опешил. Он записал ответ Рэя и больше ни о чем не спрашивал.

Вскоре после этого его пригласили в дом Т. П. Мензиса, директора Ванкуверского городского музея. Мензис рассказал, что много лет назад занимался исследованиями в Полинезии и на Новой Зеландии. Сравнивая итоги с находками в местах индейских стойбищ, он пришел к выводу, что между этими двумя областями существовала связь.

— Трудность в том, чтобы определить, какая это была связь, — говорил он.

Сам Мензис считал, что какие-то обитатели Гавайских островов переселились на север. Достав пачку фотографий индейцев квакиутлей, он сказал, что это же вылитые полинезийцы. Потом провел Тура по своему музею, подчеркивая сходство предметов обихода и оружия.

И еще один местный авторитет пригласил к себе Тура. Это был старый лингвист профессор Хилл-Тут. Взяв с полки издание 1898 года, он показал свою статью «Океанийское происхождение племен квакиутль-нутка и селишей Британской Колумбии». В статье Хилл-Тут приводил богатый сравнительно-лингвистический материал и говорил о «несомненном языковом родстве» племен северо-западного побережья Америки и народов Индонезии и Полинезии. Однако и он объяснял эти «поразительные и обширные параллели» тем, что северо-западные индейцы пришли с островов Южных морей.

Тур убедился, что едва ли не все исследователи, будь то археологи, этнографы или языковеды, признавали наличие связи. Но объяснить ее не могли, потому что все, как один, опирались на старое представление, что полинезийцы некогда пришли из Азии в свою область вдоль экваториальной дуги. Им было невдомек, что Северо-Западная Америка — естественная промежуточная станция на пути течений, идущих из Азии в Полинезию. И Тур еще более утвердился в решении не разглашать пока свою теорию.

Километрах в пятистах к северу от границы между Канадой и США узкая долина рассекает крутые скалы, упираясь в могучие горные кряжи внутри материка. Это Белла-Кула — одна из самых больших и плодородных долин всего побережья. На дне ее между лесными урочищами извивается полноводная река. Она впадает в длинный фьорд, зажатый между отвесными горами. Главное богатство долины — лосось, которого здесь на редкость много, крупноствольный лес и обилие дичи — медведя, горных козлов, кугуаров, выдры, всякой птицы. Немногочисленное население кормится преимущественно земледелием, ловом лосося и охотой.

— Много белых живет в Белла-Куле? — спросил Тур капитана рейсового парохода, который вез их на север.

— Только трое, — ответил капитан с усмешкой. — Остальные — индейцы и норвежцы!

В глубине долины по соседству с индейской деревушкой они нашли неказистый постоялый двор «Отель Маккензи», грубо сколоченный из старых бревен и досок. Здесь им предложили комнату, которая всю зиму служила молодой семье гостиной, спальней и рабочим кабинетом. Не роскошное жилье — половицы скрипели и прогибались под ногами, в сильный ветер в комнате гасла свеча. Держали «отель» пожилые норвежцы, брат и сестра, а весь штат составлял один слуга, да и тот придурковатый. Правда, он не был перегружен работой, большую часть дня сидел и крутил граммофон с единственной пластинкой «О мои золотые шлепанцы».

Базируясь на постоялом дворе, Тур, взяв с собой Лив и Тура-младшего, ходил искать археологический материал. Если попадалось что-нибудь интересное, малыша сажали на толстый пень, снабдив шишками для игры. Места для него было предостаточно — в здешнем лесу деревья достигали двух метров в поперечнике. Но приглядывать за ним все-таки надо, кругом бродили медведи, волки и кугуары. Однажды они услышали, как мальчуган кричит:

— Ав-вав!

Повернулись и увидели, что их сыночек идет прямо к медвежонку, а тот стоит и глядит на него. Мальчик протянул руку, чтобы погладить «собачку», но тут медвежонок оробел и живо вскарабкался на дерево. На полдороге он остановился и повернул вниз озорную мордочку, держа в зубах маргаритку.

В гуще леса им попадались старые заброшенные погребения с надгробьями разной величины. Некоторые, попроще, изображали кита, медведя, коршуна или еще какое-нибудь животное. Другие — тотемные столбы из толстых бревен — представляли собой сочетание бесовских рож и животных. Благодаря бывшему судье, с которым Тур познакомился на родине, удалось сойтись поближе с жителями поселка. Племя усыновило Тура, и с местными проводниками он стал уходить все дальше и дальше. За короткий срок он открыл много наскальных изображений по берегам реки и в лесу под дерном.

Работа была интересная. Но вот что странно и непонятно: здесь, посреди области квакиутлей, не осталось ни одного представителя этого племени. Всю долину занимало другое племя, из области, лежащей южнее. Некогда оно оттуда вторглось в богатую и плодородную долину Белла-Кула. У этих людей тоже было много общего с полинезийскими друзьями Тура. Впрочем, это и не удивительно — все индейцы Северо-Запада похожи друг на друга.

Но куда подевались квакиутли из долины? Вряд ли они добровольно ушли через горные кручи в менее благоприятные районы. Вероятность подсказывала только две возможности. Либо квакиутли все до одного были перебиты захватчиками, либо кто-то из них все-таки спасся и бежал на своих лодках. Но залив так плотно обступили крутые горы, что негде обосноваться. А дальше простирается Тихий океан с ветрами и течением, которые ведут к Гавайским островам. Тур читал, что, когда первые европейцы прибыли на Гавайский архипелаг, они увидели там полинезийские лодки, сделанные из огромных стволов сосны, принесенных течением с северо-западного побережья Америки.

Все, что ни находил в эту пору Тур, подтверждало его мысль: он находится в сердце области, которая была промежуточной станцией праполинезийцев на их пути из Азии в Полинезию.

К концу пребывания в Белла-Куле он настолько утвердился в своей догадке, что как-то за обедом не устоял перед соблазном и рассказал о находках и о своей теории одному постояльцу, который не давал ему покоя расспросами. Позже оказалось, что этот постоялец — журналист.

Как-то раз Тур вместе, с этим журналистом и индейцем Лосевая Палатка поехал охотиться на медведя в долину Кватна, южнее Белла-Кулы. Сама по себе охота не так его занимала, он рассчитывал сделать новые археологические находки. В частности, Лосевая Палатка рассказывал ему, что в погребальной пещере высоко в горах сидят в старинном каноэ две мумии индейцев.

Они переночевали в избушке в устье долины Кватна, а дождавшись прилива, пошли на лодке вверх по тихой реке. Когда они приставали к берегу, им всякий раз попадались следы медведя и других зверей. А вскоре они увидели огромного серого медведя, который стоял на задних лапах. Лосевая Палатка встал в качающейся лодке и выстрелил. Горячая гильза упала за шиворот Туру, он подскочил, и Лосевая Палатка шлепнулся в воду. Пока индеец выбирался из реки, топтыгин уже скрылся в чаще.

На следующий день они продолжали путь. Побывали в погребальной пещере, снова и снова находили выполненные красной краской древние наскальные рисунки, изображающие китов, выдр и фантастических созданий.

Под вечер они приметили на опушке темный силуэт — это был великолепный черный медведь.

«Какое зрелище, как здесь, в Кватне, все еще девственно! Рука не поднималась стрелять, вносить цивилизацию в этот нетронутый мир. Поздно. Лодка подошла к камышам, и Лосевая Палатка бесшумно, словно кошка, выбрался на берег, держа в руках ружье… Я последовал за ним. Кажется, медведь что-то почуял? Он то и дело поднимал голову и близоруко щурился в нашу сторону, потом решительно затрусил в лес. Грянул выстрел, и раскатился звериный рев, пронизывая до костей. Ошалев, медведь повернул и побежал на нас. Я отскочил за огромный вывороченный корень, единственное укрытие поблизости. Огромный зверь был уже рядом, около корня, когда Лосевая Палатка выстрелил опять. Топтыгин упал как подкошенный. Каких-нибудь шесть метров отделяло его от нас. Индейская кровь заговорила в Лосевой Палатке. Умирающий зверь еще щелкал могучими челюстями, а индеец вцепился руками в его заднюю ногу. Исход этой удивительной схватки был предрешен. В лесу отдавался жалкий вой медведя. Этой жалобы я никогда не забуду».

Забрав добычу, они двинулись в обратный путь. Уже в Белла-Куле им встретился всадник, который придержал коня и крикнул:

— Интервенция в Норвегии!

Интервенция в Норвегии? Что за дурацкая шутка. Норвегия нейтральна, кому нужна эта маленькая, скудная, холодная северная страна, лежащая далеко от больших путей?

— Кто напал? — вырвалось у Тура.

У Норвегии нет врагов, она уже больше ста лет не знает, что такое война…

— Гитлеровские орды!

Несколько дней Лив и Тур не отрывались от сипящих наушников приемника, стоявшего на кухне «отеля». С болью в сердце слушали они: немцы заняли Осло, вошли в другие крупные города страны… Невероятно, неправдоподобно, будто дурной сон. Тур думал про родных, про друзей, которые очутились под чужим игом. Что-то надо делать. Но что? Шагать в строю, лишиться права самостоятельно думать и действовать? Сама мысль об этом была ему противна.

Да и на что он годится со своей наукой и тайными теориями? Лишь в одном месте Тур чувствовал себя на высоте. В горах! Он лучше многих других знал, что такое горы и леса, особенно зимой. Там он сумеет что-то сделать. Диверсии, партизанская война, опирающаяся на лесные и горные базы!

Исполненная сострадания учительница в долине Белла-Кула пыталась, как могла, их утешить. От души она выражала надежду, что их родители и друзья погибли во время боев и были избавлены от ужасов, которые влечет за собой нацистская оккупация…

Лив и Тур живо уложили чемоданы и с первым же пароходом отправились на юг.

В Ванкувере их ожидал ряд сюрпризов. Во-первых, сам Тур оказался предметом внимания ряда американских газет, и то, что он прочитал, заставило его ощетиниться. Журналист, с которым он говорил о своей теории, передал об этом в «Ванкувер Сан». Дальше информация пошла из газеты в газету и наконец достигла Нью-Йорка, где попросили сказать свое мнение известную специалистку по этнографии Полинезии Маргарет Мид. И, хотя Мид не знала, что нашел Тур, она отвергла его теорию, заявив, что капитан Кук и другие путешественники, которые с Гавайских островов ходили к берегам Канады, привезли с собой туда полинезийские предметы и оставили их в области Белла-Кулы.

Этого голословного утверждения авторитетного лица оказалось достаточно, чтобы на теории Тура поставили крест. «Но ведь я нашел наскальные изображения», — пытался он возразить. Однако никто не хотел его слушать, когда он говорил, что вряд ли капитан Кук сошел на берег и поднялся вверх по долине Белла-Кулы, чтобы разрисовать там камни. И ведь Кук сам указывал на сходство с Полинезией. Не говоря уже о том, что не мог ведь он раскидать в Белла-Куле тысячи каменных топоров и других своеобразных орудий. Археологи показали, что эти орудия развились на месте, Полинезия на них не влияла.

Авторитеты похоронили теорию, она перестала занимать газеты. И Туру оставалось только надеяться, что, дождавшись лучших времен, он во всеоружии вернется к этому вопросу.

Прибыв в Ванкувер, он первым делом пошел в норвежское консульство, чтобы заявить о своей готовности служить отечеству. Консула звали фон Штальшмидт, это был американский немец! Он встретил молодого норвежца суровой миной:

— Сидели бы там у индейцев, вместо того чтобы являться сюда и морочить голову! Норвегия не воюет. Она сдалась!

И он указал на дверь. Тур вышел, красный от стыда и замешательства.

Чтобы выяснить, в чем дело, он направился к своим старым друзьям и знакомым в городе. Его ожидали новые удары. Если кто-нибудь и соглашался его принять, то вел себя очень сдержанно и сухо. Слова консула их ничуть не удивили. Всем известно, что норвежский народ встал на сторону немцев.

Позже выяснилось, что один американский журналист, Лиленд Стоув, случайно оказался в Норвегии в дни гитлеровского вторжения. Он сочинил сенсационное сообщение, которое было напечатано крупными буквами в канадской и американской печати. В сообщении говорилось, что норвежцы не оказали немцам сопротивления, встретили их с распростертыми объятиями. У читателей сложилось впечатление, что союзники не смогли удержать Норвегию из-за подрывных действий самих норвежцев. Эта корреспонденция причинила огромный вред, надолго определив отношение общественности к Норвегии и норвежцам.

Первое время ни печать, ни власти не старались исправить ошибку. И если раньше норвежцы были в почете в Британской Колумбии, то теперь им приходилось не сладко. Двери, которые были открыты для Лив и Тура, закрывались у них перед носом. Иные не скрывали своего подозрения, что Тур вражеский агент. Дошло до того, что он боялся заговорить с Лив по-норвежски в трамвае.

Но эти неприятности отступили на второе место перед другими — мрачными видами на будущее. Они были совершенно отрезаны от родных и близких. Когда Норвегию захватили немцы, обратные билеты, естественно, потеряли силу. По плану семья Хейердалов собиралась провести в Канаде всего несколько недель, и денег было в обрез на этот срок. Теперь все вдруг переменилось. Чтобы подольше растянуть оставшиеся гроши, они сразу переселились из гостиницы в грязную дешевую комнату в портовом квартале. Газовый рожок, скрипучая кровать, стол и табуретка — вот и вся обстановка. Для маленького Тура раздобыли старую корзину. Из незанавешенного окна они видели внизу обширный угольный склад, освещенный одинокой лампочкой. Хозяйка была именно такой, какой должна быть владелица такого дома: нудная и брюзгливая, буквально насквозь пропитанная подозрительностью. Узнав, что жильцы — норвежцы, она стала еще более недоверчивой.

Все попытки связаться с друзьями, а также с норвежскими и с канадскими властями ни к чему не привели. И в конце концов у Тура остался один выход — как можно скорее найти себе работу. Но какую работу? И где? Он, приехал с гостевой визой, у него не было официального разрешения на трудоустройство. К тому же город страдал от безработицы. Военной обязанности в Канаде не было, а военная промышленность только зарождалась. С утра до вечера перед биржами труда стояли длинные очереди. Тур робко пристраивался в конец, мучительно сознавая, что он здесь лишний. Вместе с ним стояли самые разные люди, но в отличие от него все они, подойдя к окошку, могли назвать ту или иную профессию — столяр, каменщик и так далее. А Тур, когда наставала его очередь, отвечал, что штудировал зоологию, географию, этнологию. Иногда служащий вежливо осведомлялся: может быть, он, кроме того, еще умеет хотя бы немного столярничать?

— К сожалению, нет, — отвечал Тур. — Но я готов взяться за любое дело.

Служащий сокрушенно качал головой, и Тур уступал место следующему.

Изо дня в день молодой норвежец стоял в очередях безработных. И если он в первый день чувствовал себя чужим, то в дальнейшем это чувство лишь усиливалось. С ним редко заговаривали, а когда он нерешительно спрашивал о чем-нибудь, ему отвечали отрывисто и сухо. Одежда, лицо и руки его выдавали. А вообще-то в очереди всегда шел оживленный разговор, вот только шутки, если кто-нибудь шутил, чаще всего оказывались очень мрачными. Большинство безработных не возмущались. Они отчаялись. Такова жизнь, иного и не приходится ждать тому, кто почему-либо оказался в числе неудачников. Правда, от этой мысли было не легче. Очереди на биржах труда были живым олицетворением нужды, и хуже всех доставалось приезжим, которые даже не могли толком объясниться по-английски.

Дни шли один тоскливее другого. Уже получены деньги по последнему аккредитиву, а тут еще Лив сказала, что ждет второго ребенка. Гора угля за окном будто разрослась и все заслонила, не оставив даже клочка голубого неба. Не видя другого выхода, Тур попытался продать свое драгоценное собрание археологических и этнографических находок с Маркизских островов, в том числе уникальное королевское облачение из человеческого волоса. Но покупателей не нашлось. И родители еще больше урезали себя в еде, чтобы хоть Тур-младший получал необходимое.

Им уже доводилось голодать — на Фату-Хиве, в пору дождей. Но там, если потрудиться, все же можно было добыть что-то съедобное, когда раков, когда кокосовых орехов. Теперь они проходили мимо витрин, которые ломились от вкусных вещей. В мясных лавках висели целые туши. Рыбные лавки изобиловали лососем и омарами. Покупатели выходили с полными сумками, довольные, улыбающиеся, не думая о нуждающихся. Сколько угодно еды — только не для тех, кто стоял в очереди у биржи труда.

Для многих безработных голодать уже стало привычным. Кое-кто из них ворчал, однако большинство на все махнуло рукой. Но молодой норвежец из обеспеченной семьи видел мировую несправедливость так ярко, словно все прожектора на свете были направлены на нее. Если заболеет кто-нибудь из обеспеченных горожан, к нему, завывая сиреной, мчится скорая помощь. Если его дому угрожает огонь, пожарные явятся через несколько минут. А кто поможет этим несчастным, которых изнуряют голод и холод? Теперь он — один из них. В сердце большого города над ним нависла смертельная угроза, но жизнь идет по заведенному порядку, и никто не мчится им на помощь.

Тур восхищался Лив. Она держалась молодцом. Ни одной жалобы. Ни одного упрека. Сам же он часами ходил взад и вперед по комнате на грани нервного срыва.

На исходе седьмого месяца жизни в Ванкувере положение стало совсем отчаянным.

Воскресенье. Завтра надо платить за комнату. Они вывернули кошелек и все карманы. Набралось тридцать центов. Лив бессильно опустилась на табуретку у окна. Подперев рукой голову, она грустно созерцала угольную кучу. Тур, как обычно, мерял шагами комнату, малыш лежал в корзине и куксился. Вдруг Лив встала, взяла деньги и вышла. Через несколько минут она вернулась с тремя маленькими солодовыми хлебцами. Хоть раз поесть досыта, большего на эти деньги все равно не купишь. Ведя за руки Тура-младшего, они вышли на улицу и отыскали тихий уголок на газонах Стенли-Парка.

Поблизости стоял раскрашенный тотемный столб, который показался им очень символичным: чудовища с клювами, когтями и хищными клыками карабкались друг через друга. Вверху сидело чучело и огромными равнодушными глазами смотрело на молодую чету. Своего рода ироническое напоминание о беззаботных днях в Белла-Куле, о красивой сказке, канувшей в прошлое…

Тур-младший сидел на траве и беспечно уписывал свой хлебец, а Лив и Тур говорили о завтрашнем дне. Если с неба ничего не упадет — неизвестно, когда им придется поесть в следующий раз. Что дальше?.. Завтра их за неуплату выставят на улицу, хозяйка не станет церемониться. Остается уповать на судьбу. И Тур мысленно прочел молитву — так он молился только в детстве.

Наступило утро понедельника. Если солнце светило в этот день, то во всяком случае не в том переулке, где жила маленькая норвежская семья. Им весь мир представлялся черным как уголь. Сегодня Лив и оба Тура окажутся на улице с кучей чемоданов и детской корзиной. Даже в разгар дождей на Фату-Хиве им не было так скверно, как в это утро в цивилизованном большом городе.

Раздался стук в дверь. Вошла хозяйка. В руках у нее было письмо, которое она, не скрывая своего удивления, отдала постояльцам. Тур тоже удивился. За семь месяцев безработицы он не получил ни одного письма. Адрес отправителя как будто знакомый — пароходство, где Туру сообщили, что обратный билет недействителен. Агент пароходства писал, что нужно срочно встретиться и переговорить. Но о чем? Неужели?.. Неужели работа? Не говоря ни слова хозяйке, Тур выскочил за дверь и побежал.

Хозяйка поджидала его, когда он вернулся. Она шла по пятам за ним вверх по лестнице, и Тур с великим наслаждением извлек из кармана пачку ассигнаций и отсчитал квартирную плату. Он рассказал Лив, что случилось чудо. Томас Ульсен, судовладелец, который помог им приехать в Америку, теперь сам оказался за границей. Совершив драматическое бегство из оккупированной страны, он добрался до Англии, но за собственными злоключениями не забыл про молодого увлеченного исследователя, которому сейчас, наверно, было не сладко. И он послал телеграфное распоряжение своему представителю в Ванкувере: ежемесячно выплачивать необходимое пособие семье Хейердалов, пока они не станут на ноги.

Сколько нужно Хейердалу? Тур назвал минимальную сумму, на какую можно было прожить в мансарде в порту.

Для него это было настоящим чудом. Несколько дней он ходил словно пьяный от радости, мысленно благодаря того бога, который услышал его немую молитву в Стенли-Парке. Правда, пора испытаний отнюдь не кончилась, но с этого дня колесо счастья явно начало вертеться в нужную сторону.

Лив познакомилась с женщинами из числа норвежских поселенцев в Ванкувере. Они прониклись сочувствием к молодой чете и принялись шить и вязать приданое для будущего младенца. В это время Тур писал статью о Фату-Хиве. Дело подвигалось медленно и туго, душа его не очень-то лежала к писанине. Наконец он закончил статью и послал в «Нейшнл джиогрэфик мэгэзин» — может быть, напечатают. Но время шло, а ответа все не было. И вдруг буквально накануне того дня, когда Лив отправилась в родильный дом, пришел чек на двести долларов — статью приняли. Гонорара хватило не только на то, чтобы уплатить за больницу, но и одеть новорожденного.

Тур по-прежнему совершал ежедневный обход бирж труда, но все без толку. Правда, теперь, когда семья была обеспечена самым необходимым (пусть даже за счет растущего долга), у него появилось больше возможностей заниматься своими исследованиями.

Однажды он на площади перед университетом встретил знакомого — молодого норвежского студента, с которым последний раз виделся еще до отъезда в Белла-Кулу. Фамилия студента была Лепсё, его отец работал инженером на большом комбинате в Канаде. Услышав про затруднения Тура, земляк повел его к отцу, который случайно в это время приехал в Ванкувер. Молодой ученый пришелся по душе инженеру Роберту Лепсё. Он был готов помочь, но для этого надо было преодолеть немало серьезных препятствий. В частности, Тур до сих пор не получил официального разрешения на трудоустройство. После долгих переговоров с властями удалось определить его в бригаду разнорабочих на комбинате «Консолидейтед майнинг энд смелтинг Компани оф Канада», крупнейшем в мире предприятии этой отрасли.

 

VII. Разнорабочий в Канаде

Комбинат «Консолидейтед майнинг энд смелтинг компани» производил очень внушительное, правда не совсем приятное, скорее пугающее впечатление. Тогда на нем было занято больше семи тысяч рабочих и служащих. Цехи выпускали огромное количество металла — свинца, цинка, золота, серебра и кадмия, а также серу, фосфаты и другие химические продукты. Металлургический гигант выстроен в Скалистых горах на высоте тысячи четырехсот метров. В наши дни — это образцовое предприятие, но тогда оно было довольно мрачным и шумным. Над лежащим в долине городом Трейл постоянно висели облака пыли, дыма и ядовитых паров. В городе жили рабочие. А примерно на той же высоте, что и комбинат, в окруженных зеленью уютных солнечных виллах разместилось крупное и мелкое начальство.

Серный дым, изрыгаемый заводом, был опасен для здоровья, он погубил растительность на многие километры вокруг. Точный радиус его действия было трудно определить. Во всяком случае он пересекал границу, до которой от Трейла около пятнадцати километров, и причинял американцам такой ущерб, что правительство США обратилось в суд. Решение суда гласило: либо комбинат немедленно прекращает отравлять воздух сернистым газом, либо его закроют. И вот тут-то инженер Лепсё изобрел устройство, которое очищало дым от наиболее вредных примесей.

Как разнорабочему Туру, естественно, полагалось жить с семьей внизу, в Трейле. Но когда он, стоя около комбината, посмотрел вниз на застилаемые тучами пыли и желтого дыма серые крыши, ему показалось, что он видит преддверие ада. Нет, ни за что он не поселится с женой и детьми в таком месте, где каждый вдох наполняет легкие ядовитым газом. К счастью, в горах лежал старый поселок золотоискателей Россленд, откуда рабочие ездили на комбинат в маленьком автобусе. В этом поселке Тур снял комнату с кухней.

Разнорабочим на комбинате доставалось хуже всех. Бригада состояла из людей без профессиональной подготовки, и им поручали всякую случайную работу, которая была в то же время самой тяжелой и опасной. Когда бригада утром выстраивалась возле одного из корпусов, это походило на смотр представителей разных стран, только представителями были не дипломаты, а обыкновенные труженики. На одной из «поверок», когда пришло восемнадцать человек, было представлено семнадцать национальностей.

От своих товарищей Тур услышал про страшные несчастные случаи, происходившие на комбинате. Однажды с лесов в тигель с расплавленным свинцом упал рабочий. От него ничего не осталось. В другом цехе на головы рабочих из-под крыши свалилась высохшая человеческая рука. Но пожалуй, всего страшнее звучала история про подсобного рабочего, прикорнувшего в шахте, которую было велено замуровать. Каменщики не заметили его и продолжали работу. Когда отверстие заложили, рабочего уже никто не мог услышать. Его долго разыскивали, но загадочное исчезновение объяснилось лишь много времени спустя, когда нашли его останки.

С первого дня Тур старался изображать опытного работягу. Он хорошо запомнил, какими глазами смотрели на чужака в очередях перед биржами труда. Чтобы то же самое не повторилось здесь, Тур завел перемазанные краской и известкой штаны из толстого зеленого материала, пятнистую кепку, рукавицы и подержанный ящичек для завтрака. С трехдневной щетиной на щеках, сдвинув кепку на затылок, он вышел на работу. Увидев новичка, мастер остановился, смерил его взглядом — и оскалил зубы в улыбке. Тур понял, что разоблачен. Он окончательно убедился в этом, когда мастер долго прощупывал его вопросами, прежде чем послать вместе с двумя другими рабочими на склад.

Склад комбината занимал огромную площадь, и здесь лежала гора старого кирпича — его надо было разобрать и обколотить с него известку и цемент. Пригодные в дело кирпичи аккуратно складывали, а обломки грузили на железнодорожные платформы и увозили. Судя по лабиринту кирпичных башен и штабелей, здесь трудились не один год. Напарники Тура очень ловко скрывались за горами кирпича, чтобы перекурить или вздремнуть. Однажды мастер пришел проверить, как идут дела, и явно остался недоволен итогом. Злобно глядя на Тура, он замысловато выбранился, потом кивнул и бросил:

— Пошли, Мак, получишь работенку получше.

Тур вежливо возразил, что его зовут не Мак. Лицо мастера исказилось от ярости, и он проревел:

— Мне начхать на твое имя! Для меня ты Мак! Понял?

С этими словами он повернулся и пошел. Тур растерянно побрел следом.

«Лучшая работенка» заключалась в том, чтобы вместе с другими загружать здоровенную растворомешалку. Каждому рабочему высыпали в тачку мешок цемента, этот груз надо было вкатить по узким доскам на настил, опрокинуть над растворомешалкой, потом сбежать вниз с пустой тачкой по доскам с другой стороны настила. Темп высокий, зевать нельзя. Даже опытным каталям, знающим все приемы, доставалось нелегко. А для изнуренного Тура, который больше полугода ходил без работы, это было непосильным делом. Снова и снова он пятился и брал разгон, чтобы вкатить тачку наверх, а сзади его осыпали бранью, ведь он всех задерживал.

После шестого или восьмого раза Тур совсем обессилел. Сердце отчаянно колотилось, кровь прилила к глазам, он плохо видел. Следующая тачка сорвалась у него с досок, и весь цемент высыпался. Мастер бесновался. Ему надоел этот молокосос, который, наверное, за всю жизнь ни одного дня по-настоящему не трудился. Катали еще поднажали. С Тура катился пот в три ручья, а остальные только посмеивались.

Каждые четверть часа — перекур. Тур ложился на спину и дышал, дышал полной грудью, пока снова не раздавался крик мастера:

— Ну, пошли!

К концу смены он двигался словно в полузабытьи. Все расплывалось перед глазами, и окрики мастера перестали его трогать. Они доносились будто из другого мира. Наконец кончился рабочий день, и Тура, грязного, измученного, буквально вынес за ворота комбината поток рабочих. Кто-то помог ему забраться в автобус, но, как он ехал, не помнит. Дома он рухнул на диван, и Лив с трудом сняла с него рабочую одежду, так сильно у Тура опухли руки и ноги.

На следующее утро все тело было деревянным, каждая мышца болела. Этот день прошел не лучше предыдущего. Оглушенный усталостью, он считал секунды до очередного перекура, потом валился на спину и старался дышать ровно и глубоко, расслабляя каждый мускул, чтобы побольше извлечь из коротких минут, от которых зависела его жизнь.

На третий день с ним что-то случилось. Тачка слушалась гораздо лучше, он усвоил приемы, позволяющие сберечь силы. И вообще чувствовал себя намного сильнее и выносливее. Теперь работа каталя его не пугала. Тур сам больше всех удивлялся перелому и ощущал себя победителем. Он справится. Завтра будет катать наравне со всеми.

Но завтра ему не пришлось возить цемент. Мастер, ухмыляясь, объявил, что переводит «Мака» на менее утомительную работу. Приказано выделить двоих человек на очистку цистерны. Одним из двоих будет Тур.

Товарищи рассказали ему, что эти огромные цистерны чистят раз в пять лет и работа адская.

Узкий трап вел вверх к люку и такой же трап — от люка на дно. Туру и его напарнику выдали по скребку с длинной ручкой и высокие, до паха резиновые сапоги. Уже когда они спускались по внутреннему трапу, им напомнили: ни в коем случае нельзя падать. На дне цистерны — серная кислота. Упадешь — разъест и одежду, и кожу, и мясо.

Прежде чем сойти с трапа, Тур проверил ногой опору. Дно цистерны покрывал толстый слой слизи, скользкой как мыло. И вот двое «избранных» осторожно идут вперед, а мастер сверху командует. Голос мастера громом отдавался в цистерне, и они разбирали только отдельные слова, но поняли, что кислоту надо гнать к сливному отверстию в одной из стенок. Ужасная работа. Широко расставляя ноги, они неуклюже, как в замедленном фильме, ступали по жиже и осторожно, чтобы не брызгать, гнали ее перед собой скребками. Нажмешь посильнее — едешь назад, а чуть не рассчитаешь — и шлепнешься в эту дьявольскую мешанину.

Тур уже понял, что мастер его почему-то невзлюбил, оттого и ставит на самую неприятную работу. Каталем и то лучше… Когда цистерна была очищена, у Тура было такое чувство, будто он чудом спасся из котла людоедов.

Его и дальше продолжали переводить с одного участка на другой. То он возил цемент, то рыл канавы, то грузил вагоны. Всякий раз мастер ставил Тура на самое тяжелое дело. Но новичок уже освоился. Физическая работа его только радовала, лишь бы быть на свежем воздухе, и ему нравилось наперекор мастеру решать задачи, которые были по плечу только самым сильным в бригаде разнорабочих.

Конечно, Тур предпочел бы что-нибудь более интересное, но, когда он, грязный, вспотевший, садился на кирпичах и доставал свой завтрак, радость, которую он испытывал, равнялась самым счастливым минутам в его жизни.

А затем в Скалистые горы пришла зима, да какая! На крыльях из студеной мглы она парила над горами, пропуская лишь северный ветер, чье леденящее дыхание превращало двадцатиградусный мороз в жестокую пытку для того, кто работал на воле.

Из облаков ядовитого желтого пара, будто скелет доисторического чудовища, торчал железный каркас нового цеха. И когда пришла пора настилать кровлю, Тура перевели туда, на самый трудный участок. Трое настилали толь, четвертый варил асфальт в котле над костром. На долю Тура выпало крепить толь под стрехой и поднимать в ведре расплавленный асфальт. Цех был равен высотой пятиэтажному зданию, и, когда Тур лег на живот и посмотрел вниз, случилось то самое, чего он больше всего опасался. На него напал безумный страх. Тошнота, слабость во всем теле; казалось, невидимый магнит вот-вот сорвет его с крыши. Он понимал: страх высоты надо преодолеть. Отчасти ему это удалось. И все-таки Тур предпочитал орудовать шваброй, промазывать асфальтом швы между листами толя. Это ему поручалось, когда бригадир, вконец окоченев, спускался отогреваться у костра.

В этой бригаде Тур познакомился с бродягой Джимми Макдональдом и потом не раз его поминал добром. В трескучий мороз Тур втащил на крышу веревку, к которой вместо ведра с асфальтом был привязан кирпич. Кирпич был горячий. Тур недоуменно поглядел вниз — в чем дело? Рабочий у котла — его только что прислали в бригаду — делал ему другим кирпичом какие-то знаки. Понятно: это взамен грелки! Тур сунул кирпич за пазуху, погрел сперва живот, потом спину. Хорошо… В перерыве он спустился вниз и поблагодарил своего благодетеля. Это был невысокий коренастый человек, в окружении жесткой щетины сверкали белые крепкие зубы. Взгляд открытый, дружелюбный, исполненный доброты. Сразу видно — отличный парень.

Остальные тоже спустились и подошли к костру погреться. Один из них хотел было подбросить дров, но Тур его остановил и рассказал, как его поучал один индеец в Белла-Куле:

— Белый человек глупый, делает большой костер, подойти нельзя. Красный человек умный, делает маленький костер и садится на него.

Ребята рассмеялись, потом каждый отгреб себе углей и присел над ними на корточках. Отличный способ греться!

Говорят, что тяжелая жизнь рождает дурных людей. Тур не раз видел примеры этого. Но Джимми был исключением из правила. Фортуна почти всегда отворачивалась от него, и, однако, зависть и ожесточение были ему чужды. Джимми ничего не ждал от будущего, с людей не спрашивал и к себе не предъявлял больших требований. Такой подход к жизни позволял ему чувствовать себя вполне счастливым. На всем свете трудно было бы найти другого такого весельчака. От любой шутки он хохотал до упаду. Джимми и сам знал бездну историй, охотно и откровенно рассказывал про собственные злоключения. Сколько он себя помнил, у него никогда не было дома и он никогда не видел отца. Одно время Джимми работал старателем, а после того преимущественно вел жизнь «хобо», потому что с детства у него в крови была лихорадка странствий. Человек простой и бесхитростный, он не скрывал своих минусов и даже с гордостью сообщал, что побывал во всех тюрьмах Канады, кроме одной — виннипегской. Всегда поводом были мелкие прегрешения, на которые его толкала нужда: в одном месте он свернул голову курице, в другом стащил что-то из одежды. Раз Джимми шел мимо двора и увидел, что на веревке сушатся чистые и целые носки. Посмотрел кругом, живо разулся, снял носки с веревки и надел, а на их место повесил свои, дырявые и спереди, и сзади, заскорузлые от пота и дорожной пыли. И весело зашагал дальше по дороге, которой не было видно ни конца ни края.

Джимми стал самым верным другом Тура на комбинате. Они от души веселились вместе и во время работы часто уносились в своем воображении далеко-далеко за пределы неуютной заводской территории. В один особенно сырой и холодный день друзья в перерыве укрылись в большом инструментальном ящике рядом с асфальтовым котлом, подперев открытую крышку метлой. Джимми рассказывал что-то про Амазонку, они «гребли» лопатами в котле и представляли себе, что идут на веслах вверх по реке в краю, где их со всех сторон подстерегают опасности. Перерыв уже кончился, вдруг два любителя романтических приключений заметили, что к ним быстро идет старший инспектор. Они выскочили из ящика и живо принялись подбрасывать дрова в огонь под котлом, но инспектор, конечно, успел все заметить. Второпях Тур сунул в рот последний кусок макаронного пудинга, который взял с собой на завтрак, и теперь никак не мог его проглотить. Хоть бы инспектор не заговорил с ним… Слава богу, пронесло. Старший инспектор обратился к Джимми. И спросил, не знает ли тот рабочего по фамилии Хейердал, норвежца по национальности. Джимми показал на Тура.

— Это ваша статья про острова Южных морей напечатана в «Нейшнл джиогрэфик мэгэзин»? — спросил инспектор.

— Мг, — промычал Тур, ворочая языком макароны.

Удивленный инспектор ничего не понял, и пришлось багровому от замешательства Туру выплюнуть застрявший в глотке клейкий пудинг.

Впрочем, инспектор спокойно отнесся ко всему этому. И вежливо спросил, не согласится ли Хейердал прочесть лекцию о полинезийских островах в местном клубе «Ротари». Получив положительный ответ, он пошел дальше. Джимми удивился так, что свалился в ящик. В клуб «Ротари», объяснил он, пускают только «белые воротнички» — самое высокое начальство.

— Ну, брат, теперь твоя карьера сделана!

Потом Туру сказали, на какой день назначена лекция, и велели принести в чемодане черный костюм. С утра он мазал толь асфальтом, но за полчаса до обеденного перерыва его отвели в душ, чтобы помылся, переоделся и приходил в клуб на ленч. Лектора посадили на почетное место за роскошным столом. Туру казалось, что он очнулся от кошмара. Угощение было великолепное, а доклад встретили долгими и горячими аплодисментами. Тур выслушал немало лестных слов, после чего его отвезли обратно на комбинат — смена еще не кончилась. Гонорара он не получил, довольно с него чести быть принятым «крахмальными воротничками».

У этого случая были последствия, которых Тур никак не предвидел. Товарищи по работе смотрели на него так, будто он их предал. Дескать, вышло, как они думали с самого начала: он не «свой». Только Джимми остался ему верен.

Работа в «асфальтовой» бригаде кончилась внезапно. Один из рабочих, поднимая ведро с асфальтом, сорвался с крыши. Его срочно отправили в больницу вместе с варщиком, которого окатило расплавленным асфальтом. Случайно в тот день внизу работал не Джимми, а другой. Бригаду распустили, и Тур вместе с Джимми вернулся к разнорабочим.

Между тем на имя Тура неожиданно пришло приятное письмо от только что учрежденного журнала в Нью-Йорке. Журнал назывался «Интернейшнл сайенс», он должен был стать трибуной для европейских ученых, которых воина заставила уехать в США. Редакция заказала Хейердалу статью о его исследованиях. Тур уже успел скопить достаточно денег, чтобы вернуть долг Томасу Ульсену, да еще у него осталось на отпуск. Он подал заявление, и ему предоставили три недели за свой счет, чтобы написать статью.

В статье «Зародилась Ли полинезийская культура в Америке?», напечатанной в мае 1941 года, была впервые обнародована теория Хейердала, которая в своей основе остается неизменной до сегодняшнего дня. Вот как она сформулирована там на странице 18:

«… ныне, после года исследований на побережье Британской Колумбии, мне кажется, что я располагаю достаточным материалом, указывающим на две различные миграции с американского материка на острова Полинезии.

1) Доинкская цивилизация с центром в районе озера Титикака и на побережье Перу, видимо, сравнительно рано достигла Полинезии через остров Пасхи, а 2) более поздняя волна переселенцев, потомки которых составляют главную часть нынешней полинезийской расы, из области Белла-Кула в Британской Колумбии достигла островов через Гавайский архипелаг около 1000 года нашей эры».

Отослав статью, Тур снова надел кепку и зеленые штаны и вернулся в бригаду разнорабочих. Мастер послал его грузить лес на железнодорожные платформы; работа в виде исключения была вполне сносная. В отличном настроении Тур пришел на участок и хотел поздороваться с ребятами, но они, прервав работу, холодно уставились на него. Никто не ответил на его приветствие, а один из грузчиков плюнул на землю, поддернул штаны и бросил:

— Ну как, все Гитлеру рассказал?

Это было как удар плетью. Опять ему досталось за его национальность. Газеты, поступавшие в Трейл, до сих пор ничего не сделали, чтобы опровергнуть ложные слухи. Возмущенный Тур попытался реабилитировать Норвегию, но его никто и слушать не хотел. Снова наступила трудная пора, и если атмосфера постепенно прояснилась, то исключительно благодаря Джимми, который делал все, чтобы помочь другу.

Бригаду ставили на самые разные участки. Одно время Тур работал подручным каменщика. Раствор замешивали внизу, потом на веревке поднимали наверх. Тур носил раствор каменщикам, которые стояли с другой стороны здания. Бери в каждую руку по ведру и ковыляй по доскам. Дело не только тяжелое, но и опасное, потому что леса сооружали наспех, на высоте четвертого этажа положили всего две доски в ширину. А Туру приходилось бегать, чтобы поспевать за двумя каменщиками, которые в бешеном темпе клали кирпичи и без конца кричали:

— Раствор! Раствор!

Одна доска даже не была прибита. Мало-помалу она сдвигалась и в конце концов подалась под ногой Тура. Хорошо, что он, падая, догадался выпустить ведра. Извернувшись по-кошачьи, Тур уцепился за перекладину. Повисел так, пришел в себя, вскарабкался обратно, положил доску на место и как ни в чем не бывало продолжал носить раствор.

У этой работы был хоть один плюс — свежий воздух. Но ему недолго пришлось радоваться этому преимуществу. Мастер опять придумал для него дело «полегче». Тура послали подручным в плавильный цех, которого рабочие особенно боялись, — дескать, там непременно отравишься свинцом. Полагалось защищать нос и рот марлевой подушечкой, задерживающей свинцовую пыль, которая носилась в воздухе и все покрывала толстым слоем. Ее без конца выметали, и все равно серым туманом висели частицы металла. Каждый день в этом цехе был для Тура сплошным ужасом. Поклонник солнца и свежего воздуха боялся сделать вдох в этой ядовитой атмосфере. Товарищи, работавшие тут до него, рассказывали страшные вещи. Плавильный цех погубил их здоровье.

Сама по себе работа Тура была нехитрой — в основном подметать цементные полы, но он задыхался от прикрывающей рот и нос марлевой подушечки и постоянно ходил грязный и потный. То и дело приходилось сдвигать или переворачивать подушечку, потому что против ноздрей двумя угольно-черными пятнами скапливалась пыль.

Потом ему вручили перфоратор и противогаз, объяснили, как пользоваться этим снаряжением, и послали в чрево плавильной печи, где он в свете переносной лампочки должен был очистить стенки от шлака. Редко ему приходилось так тяжело. Во-первых, несносная жара. Во-вторых, воздух быстро наполнился частицами металла, которые вместе с потом образовали кашицу на лице вдоль края резиновой маски. И в-третьих, от перфоратора в тесной металлической камере стоял такой гул, что Тур едва не сошел с ума. Адский грохот пронизывал барабанные перепонки и стучал в голове.

В поединке с упрямым перфоратором Тур проникся такой яростью, что принялся кричать по-норвежски и по-английски:

— Ненавижу!.. Ненавижу!.. Ненавижу! Ненавижу!

Он уже не владел собой. Тур пробовал осмыслить, против кого или чего направлена его ненависть, но сознание сосредоточилось на одном: как лучше укротить этот инструмент, который скакал и прыгал словно одержимый.

Очистка печи затянулась на много дней, и в конце концов Туру стало казаться, что он вообще не способен ни думать, ни чувствовать. Он был совершенно разбит. По утрам, когда голова еще немного соображала, Тур спрашивал сам себя — позволительно ли так издеваться над человеком. И ведь он не первый и не последний, На чью долю выпало такое испытание, а всего-навсего один в длинном ряду рабочих, которым машины и недомыслие людей превращают жизнь в пытку.

Но вот стало известно, что на следующий день на комбинат прибудет санитарная инспекция. Тотчас бригаду разнорабочих послали наводить чистоту и порядок в плавильном цехе и вокруг него. Самые шумные машины остановили, и на час-другой воцарилась почти воскресная тишина. Тур мельком увидел несколько господ в черных костюмах, с крахмальными воротничками и галстуками. Кивая и улыбаясь, они торопливо прошли через цех и исчезли.

Последние дни в свинцовом цехе Тур ходил словно в полузабытьи. Он чувствовал смертельную усталость, внутри что-то надломилось. Не сомневаясь, что виновата работа, Тур придумывал вместе с Джимми отчаянные планы. Надо перебраться через границу в США, там они найдут не такую вредную работу. Сколотить маленький плот, замаскировать его зелеными ветками и спуститься вниз по протекающей мимо Трейла реке Колумбии в штат Вашингтон; добиваться въездной визы и трудоустройства бесполезно. Правда, потом еще останется, главная задача — перевезти семью Тура. Ничего, как-нибудь и это можно уладить.

Приготовления к побегу шли полным ходом, но тут вдруг у Тура поднялась высокая температура, заболели глаза. Он едва добрался домой в Россленд. Вызвали врача, оказалось — корь. Когда болезнь отпустила Тура и он поднялся на ноги, ему еще долго было не до приключений. Он снова попал в бригаду разнорабочих. Тур заикнулся о том, что не прочь поработать на другом участке. Но если он рассчитывал получить лучшую работу, то ошибался.

Вместе с Джимми и еще одним грузчиком его послали в мышьяковый цех. Мастером здесь был коротенький, тощий, желтолицый человек с вечными нарывами на шее. Говорили, будто он так пристрастился к мышьяку, что не может без него жить. Тур искренне его жалел, но к жалости вскоре примешалось отвращение. Заметив, что новые рабочие косятся на его шею, мастер отвернул ворот и дал им хорошенько налюбоваться на страшные язвы, после чего с явным злорадством заявил Туру и его товарищам, что и у них скоро появятся такие же. Потом вручил каждому по лопате и отправил их на чердак.

На полу чердака лежал толстый слой мелкого мышьякового порошка. От рабочих требовалось, чтобы они, прикрыв маской нос и рот, сгребали этот порошок к узкому люку в полу. Как они ни старались работать осторожно, в воздух взлетали облака белой пыли. Кто-то предупредил их, что достаточно щепотки этого вещества, чтобы отправить человека на тот свет. Они трудились добросовестно, но Тур сразу решил, что больше одного дня не задержится на этом участке.

Из люка мышьяк попадал в трубу, которая пронизывала все три этажа. На первом этаже по рельсам ходили открытые вагонетки длиной около двух метров, они поочередно останавливались под трубопроводом. Чтобы порошок не разлетался, на конец трубы был надет защитный брезентовый фартук в виде опрокинутой воронки. Рядом с рельсами стоял столб с кнопками сигнализации. Как только вагонетка наполнялась, мастер нажимал кнопку, и на чердаке загоралась красная лампочка. Зеленый свет означал, что ждет следующая вагонетка, и парни снова брались за лопаты.

Мастер примерно знал, за сколько времени заполняется вагонетка. Похлопает для проверки по брезенту, нажмет сигнальную кнопку, поднимет фартук и подает следующую.

В обеденный перерыв Тур призадумался. Как избавиться от этой опасной работы? Просто сказать «нет» нельзя, но… И тут его осенило. Тур придумал план, который тотчас был одобрен его товарищами. Вернувшись после перерыва на чердак, они с утроенной скоростью принялись сгребать мышьяк. И пока мастер собрался проверить вагонетку, весь трубопровод до третьего этажа был набит порошком. Мысленно они представляли себе, как он хлопает по фартуку и нажимает красную кнопку. В следующую секунду из трубопровода хлынула струя порошка. Прошло несколько напряженных минут, дверь распахнулась, и появился мастер, с ног до головы обсыпанный мышьяком. От ярости он не мог вымолвить ни слова. Рабочие уверяли, что старались без всякой задней мысли, но он-то понимал, что дело нечисто. В конце концов Тур сознался и получил отставку.

Снова он попал в трудное положение. Правда, Тур добился уважения рабочих, но от них не зависело дать ему работу, а на те деньги, что он скопил, долго не проживешь. И тут инженер Лепсё впервые вмешался лично. Из-за антинорвежских настроений ему самому приходилось нелегко, и все-таки он помог соотечественнику получить работу, за что Тур был ему бесконечно благодарен. Теперь он же предложил перевести молодого норвежца в опытный цех комбината, созданный при его, Лепсё, прямом участии. Сперва Тура поставили подручным: основной его обязанностью было подвозить на тачке свинец плавильщику. Дело нехитрое, к тому же в цехе было светло и воздух свежий, так как здание было открыто в сторону склада.

Тур почтительно смотрел на плавильщика, который с видом знатока тянул за веревки, крутил ручки, открывал смотровое окошечко и заносил в журнал всевозможные данные. Но однажды плавильщик заболел, и Туру велели занять его место у печи. Он всегда чуть ли не враждебно смотрел на технику, и, когда мастер после короткого инструктажа велел приступать, Тур слегка опешил. Отупело глядя на приборы и качающиеся стрелки, он спрашивал себя, неужели он недотепа — ведь ничего не понял! Потом вежливо попросил повторить инструктаж. Мастер осведомился, понимает ли Тур по-английски, и объяснил еще раз. Как только он ушел, Тур записал все, что успел запомнить, и начал действовать, утешая себя тем, что цех экспериментальный…

И почти сразу случилось происшествие: когда кран поднес к тиглю свинец, слиток сорвался и волна расплавленного металла перехлестнула через край. Тур соскочил с низкой платформы, по его словно ущипнули сзади раскаленными клещами. Когда он наконец отважился сунуть руку в задний карман, то извлек оттуда плоский кусок еще горячего свинца.

Конечно, Тур тут был ни при чем, и, к счастью, этим его злоключения ограничились. По мере того как он убеждался, что дело вовсе нехитрое, росла его уверенность. Суть работы заключалась прежде всего в том, чтобы наблюдать за длительностью плавки, изменениями цвета, рябью и образованием корки на поверхности жидкого металла. Наблюдения записывались в журнал, и тут Туру пригодились его дотошность и описательный дар. Начальство вскоре поняло, что новый плавильщик не рядовой работяга. Потом инженер Лепсё в одном письме так характеризовал его: «…Тур Хейердал был необычным рабочим. Он проявлял такой интерес и такое рвение, словно сам поставил эксперимент. Если бы он заинтересовался техникой, то, несомненно, немалого достиг бы в этой области…»

Мастером экспериментального цеха был кареглазый итальянец, улыбка которого напоминала про южное солнце. На комбинате его звали Загадка. По мнению одних, это прозвище он получил потому, что не знал, кто его отец. Другие считали, что все дело в его загадочном поведении. Говорили, будто Загадка не умеет читать и писать. Товарищи видели, как он, получая зарплату, чертит крестик в ведомости и кивает кассиру:

— Ну, ты меня знаешь!

Однако из грудного кармашка Загадки торчал целый набор карандашей и самопишущих ручек. Да еще огромный карандаш, похожий на торпеду, был заложен за ухо.

Туру как-то не верилось, что мастер совсем не читает. Проверяя работу, итальянец открывал лежащий на конторке журнал, пробегал взглядом несколько страниц и говорил, кивая:

— Так-так, порядок!

Но ребята продолжали твердить, что мастер неграмотный. Тогда Тур решил устроить проверку. Он положил журнал вверх ногами. Подошел Загадка, оперся локтем о конторку, внимательно «прочел», не заметив подвоха, две страницы и с улыбкой повернулся к Туру:

— Так-так, порядок!

Тур искренне уважал этого человека, которому неграмотность — серьезная беда в наше время — не мешала быть отличным работником. Другого такого мастера не сыскать: всегда одинаково вежливый и доброжелательный, будь то с начальством или с подчиненными. Наверно, итальянец был бы вполне счастлив, если бы не постоянный страх, что кто-нибудь разоблачит «тайну», которую он так старался сохранить.

Однажды, придя на работу, Тур увидел на полу какую-то деталь и привязанную к ней бумажку с надписью: «Не трогать!» Немного погодя появился Загадка. Тур видел из-за печи, как он, заметив деталь, нагнулся и поглядел на бумажку. Сдвинул кепку назад, почесал в затылке и посмотрел вокруг. Никого не заметил, повернулся и быстро пошел обратно. А через несколько минут откуда-то донесся его голос:

— Тур! Тур!

Тур вышел из цеха и увидел Загадку в одном из окон верхнего этажа.

— Там что — к детали бумажка какая-то привязана?

— Да.

— A что на ней написано?

Тур ответил. Загадка жестом поблагодарил его, явно обрадованный, что все обошлось.

В другой раз мастеру вручили какое-то письменное распоряжение. Он сунул бумагу в нагрудный кармашек, зашел за угол, подвернул рукава и опустил руки по локоть в бочку с какой-то грязной жижей. Потом подошел к Туру, показал большим пальцем на кармашек и попросил:

— Будь другом, прочти, что там.

Работать с Загадкой было одно удовольствие, и жить опять стало сносно. Тур окончательно освоился на комбинате, и товарищи его признали, никто не смотрел на него с недоверием, напротив, большинство уважительно относилось к новичку, который из бригады разнорабочих сразу попал на участок, требующий высокой квалификации.

А вскоре последовало новое повышение. Тур возглавил экспериментальный цех, производящий магний для зажигательных бомб. Эта продукция считалась настолько важной, что цех работал круглые сутки, в три смены. Платили здесь хорошо, даже подозрительно хорошо. Возможно, это объяснялось тем, что участок был самым опасным на всем комбинате. Магний легко взрывается, и малейшая искра могла вызвать беду. Поэтому готовую продукцию немедленно грузили в бочки и увозили.

В Скалистые горы пришла благодатная весна, и, когда снег стаял, Лепсё спросил Тура, не хочет ли он с семьей пожить в его домике на берегу Озера Арроу.

От озера очень далеко до комбината, но зато Лив и дети попадут буквально в райские условия, а это самое главное. И Тур с благодарностью согласился. В лесу в самом деле было дивно. Неделями они не видели никого, кроме фермера, который продавал им молоко, однако ничуть не скучали. Лес кишел животными. Доверчивые бурундуки и суслики выходили к самому домику и играли с детьми. Возле ручья обитала чета фазанов, а на озере в камышах вереницами плавали утки. Лес кругом был совсем нетронутым, и звери не обращались в бегство от одного вида или запаха человека. Лив и мальчики много раз видели медведей, и не каких-нибудь одиноких бродяг, а целые семьи.

Самому Туру некогда было наслаждаться всем этим. Он вставал задолго до рассвета, а возвращался поздно вечером. Поужинает — и спать. Утром, еще темно — полтора часа на велосипеде через лес до парома, а от переправы до комбината — еще тридцать километров на автобусе.

Однажды, когда он приехал на работу, территория экспериментального цеха была оцеплена. Разнорабочие сметали в кучи осколки стекла и цементную крошку. Ночью цех взлетел на воздух, вся ночная смена погибла.

На этот раз Тур не ходил долго без работы. Ему сразу предложили место начальника нового экспериментального цеха, который уже строился. Почти одновременно пришло письмо от ректора университета Британской Колумбии с предложением занять должность хранителя университетского музея. Было очевидно, что взгляд на Норвегию и норвежцев переменился к лучшему.

Оба предложения были заманчивыми, но Тур не находил себе места, его все время терзала мысль о родной стране. Прошел почти год, а чего он добился? Только зарабатывал на хлеб насущный себе и семье.

Незадолго до этого он обратился в норвежское посольство в Вашингтоне и получил визу на въезд в США, разрешение на трудоустройство и предложение занять хорошую должность в лаборатории в Балтиморе. Только бы попасть туда, а там уже легче будет связаться с норвежскими властями, выяснить, как поскорее стать полезным для Норвегии. И он, ко всеобщему удивлению, отверг оба предложения, полученных в Канаде, уложил чемодан и рюкзак и уехал на автобусе в США. Лив и дети пока остались жить в домике Лепсё.

Через неделю он был в Балтиморе. И опять без работы! «Предложение из лаборатории» оказалось обманом. Он вспоминал черные дни в Ванкувере, но на этот раз его не преследовало чувство безысходности. У него есть кое-какой профессиональный навык, есть вера в себя, на руках разрешение на трудоустройство. И Тур быстро устроился. Он попал на завод сварочных прутьев, в бригаду грубоватых парней, которые грузили и разгружали железнодорожные платформы.

Почти следом приехала с детьми Лив. Младшего еще не крестили, хотя он уже подрос настолько, что сам мог бы доковылять до купели. Правда, имя выбрали: родители решили назвать его Бьёрн (Медведь), ласкательное имя — Бамсе (Мишка), в память о Белла-Куле и медвежонке с маргариткой в зубах, который убежал от Тура-младшего на дерево. Теперь назначили день крестин. В воскресенье, 7 декабря, вся семья ехала на такси в церковь норвежских моряков, как вдруг улицу огласили громкие крики юных газетчиков, размахивавших экстренными выпусками. Тур услышал, что японцы без объявления войны бомбили Пирл-Харбор, нанесли сокрушительный удар по американскому Тихоокеанскому флоту. Отныне США тоже вступили в войну.

Тур бывал раньше в церкви норвежских моряков в Балтиморе, читал там лекции своим соотечественникам. Здесь он познакомился с богомольным судовым механиком Аронсеном, который теперь работал на верфях «Бетлехем фэйрфилд», причем на руководящей должности. Услышав, где работает Тур, Аронсен немедленно предложил ему место учетчика на верфях, выпускавших суда серии «Либерти».

Это был словно дар небес, работа простая, легкая, жалованье хорошее. На первых порах ему было даже как-то странно снова сидеть за письменным столом, держать в руках карандаш и бумагу, пусть даже это не рукописи и не специальная литература. Вскоре Тур настолько освоился, что в два раза быстрее выполнял свое задание, а потом сидел без дела. Его это ничуть не устраивало, но он придумал выход. С первых дней в Балтиморе Тур связался с известным географом Эсайей Боуменом в университете Джонс-Гопкинса, знакомым ему по переписке еще со времен Белла-Кула. Доктор Боумен снабдил его ценным научным материалом, и Тур мог не в ущерб своим обязанностям заниматься этнографией.

Теперь он составил новую «записку», в введении к которой отмечал, что надеется не только «осветить нерешенные загадки Тихого океана», но прежде всего поколебать веру в господствующую в науке косную методику. «Науке нужна свежая кровь, она нуждается в организаторах, — писал он. — Наука подобна народу без вождя, армии без офицеров. Тысячи людей роются, роются, собирают уйму фрагментов, но кто составит из этих фрагментов единое целое? Где те, которые должны работать вширь, а не вглубь, складывать вместе найденное и подводить итог? Их нет. Сегодня от ученого требуют, чтобы он был членом священного клана, шел проторенной дорогой, был специалистом…

Моей целью прежде всего будет поколебать веру в клан. Нам нужна новая наука, нужны сведущие люди, которые работают вширь, строят и собирают. Нужны университеты для таких людей, нужна специальная подготовка и образование…

Т. X. Янв. 28–42.

Балтимор Мд…»

И на новом предприятии он наблюдал события, которые навсегда врезались в память. Однажды на верфи разразилась забастовка. Через несколько дней кое-кто все-таки вышел на работу, но их тотчас заклеймили штрейкбрехерами. Только они приступили, как в порт, завывая сиреной, примчалась скорая помощь: одному из штрейкбрехеров упал на голову молоток.

Вскоре новый эпизод. Возле конторы, где работал Тур, висел шланг для сжатого воздуха, которым рабочие после смены сдували пыль со своей одежды. И вот однажды послышался страшный шум и крик. Когда служащие выскочили, было уже поздно. Забастовщики подтащили к шлангу штрейкбрехера, спустили с него штаны, воткнули ему сзади шланг и включили воздух. Парень прожил недолго. Во время следствия автор затеи клялся, что вовсе не хотел убивать штрейкбрехера. Он думал, что воздух пройдет насквозь и выйдет через рот. Рабочие не одобрили эту расправу, и больше такие выходки не повторялись.

Тур приобрел на верфи много добрых друзей. Ему и Лив не приходилось скучать. И все бы хорошо, если бы не мысль о родине. Он тут на тепленьком местечке, вечером кутит с приятелями, а друзья и родные в Норвегии изнывают под нацистским игом. Он до сих пор ничего про них не знает. Живы ли родители? Не голодают ли? Мать никогда не скрывала своих мыслей и привязанности к Англии — может быть, она угодила в концлагерь? А отец, высоко ценивший все немецкое, сумел ли он разобраться, провести грань между нацистами и интеллигентными немцами, которых встречал, учась в Вормсе? Слухи, поступавшие из Норвегии, говорили об ожесточенном сопротивлении всех слоев народа, о гибели патриотов в концлагерях, о расстрелах мальчишек и стариков, о казнях ни в чем не повинных заложников.

Фальшивка Лиленда Стоува испустила дух. Каждый день газеты писали, как Норвегия героически боролась против превосходящих сил врага, пока правительство и король, отказавшись капитулировать, не бежали в Англию. А потом народ создал отечественный фронт, и теперь нацисты не могут сломить этих стойких и свободолюбивых борцов.

Снова Тур обратился в норвежское посольство в Вашингтоне, прося направить его в вооруженные силы в Европе. Он слышал, что в Великобритании созданы норвежские отряды. В посольстве ему посоветовали поехать в Нью-Йорк и обратиться там в недавно открытую вербовочную контору. Услышав это, Тур тотчас подал заявление об уходе, отправил Лив и детей к Лепсё, уложил чемодан и сел на нью-йоркский поезд.

 

VIII. Литл-Норвей

В норвежской вербовочной конторе в Нью-Йорке Тур сразу сказал, что у него нет Никакой военной подготовки и он ничего не смыслит в технике. Зато он много ходил на лыжах и занимался туризмом, так что готов выполнять любые задания как курьер и диверсант. Вообще он предпочитает такое дело, которое требует крепких нервов и умения самостоятельно выходить из трудных положений. После беседы с двумя старшими офицерами было решено, что его направят с надлежащим заданием в Европу, как только он пройдет необходимые для новобранцев краткосрочные курсы.

Но тут возникла одна важная проблема. Норвежским добровольцам платили по обычной ставке для холостых солдат в Норвегии, а так как Тур начинал свою военную карьеру рядовым, жалованье было слишком мизерным, Лив и детям на него не прожить при тех ценах, которые были в США. И хотя Тур оказался единственным норвежским рядовым в США, обремененным семейством, для него не могли сделать никаких исключений.

Чтобы хоть как-то временно перебиться, он снова решил попытаться продать свою маркизскую коллекцию. Долго ему это не удавалось, наконец он познакомился в Нью-Йорке с всемирно известным археологом профессором Ральфом Линтоном, единственным, кто занимался раскопками на Маркизском архипелаге. Коллекция очень заинтересовала Линтона, и он свел Тура с несколькими видными учеными из ведущих музеев и университетов. Среди них был археолог Герберт Спинден, специалист по Мексике, который тогда занимал пост президента нью-йоркского Клуба исследователей. После тщательного рассмотрения кандидатуры молодого норвежца, рекомендованного крупными исследователями, Тура избрали в состав этого знаменитого клуба. С продажей коллекции было хуже. Она многих интересовала, но научные учреждения были стеснены в средствах. В конце концов Бруклинский музей приобрел ее всего за тысячу долларов, хотя один королевский плащ стоил больше. Зато Тур на несколько месяцев обеспечил семью.

Итак, Тур стал солдатом; года два назад ему бы такая мысль и в голову не пришла.

— Теперь я полностью цивилизованный, — сказал он одному другу, впервые придя к нему в военной форме.

Учебный лагерь, куда его направили, находился возле приморского города Люненбурга на полуострове Новая Шотландия. Сюда съезжались норвежцы из Северной и Южной Америки. Первая рота уже была сформирована, человек двести полным ходом проходили обучение. Чтобы догнать их, Тур вместе с еще двумя солдатами — пожилым адвокатом и художником — стал заниматься по ускоренной программе. Вскоре оказалось, что у рядового 1132 Стенерсена (художника) и рядового 1136 Хейердала есть о чем поговорить друг с другом.

Рядовой 1132 Бьёрн Стенерсен участвовал в боях в Норвегии. Когда сопротивление потеряло смысл, он, как и многие другие, понял, что единственный выход — перебираться в Англию. В Тромсэ стоял пароход «Хейльхурн», старая посудина водоизмещением двести тонн, вооруженная зенитным орудием, пулеметами и винтовками. Немцы подходили все ближе. Обнаружив, что пароход брошен, Стенерсен собрал пятнадцать человек, запасся провиантом и углем и назначил себя капитаном. К счастью, один из «команды» разбирался в технике и сумел пустить машину. Но когда Стенерсен, стоя у штурвала, скомандовал «Малый вперед!», судно врезалось в ближайшую пристань и разбило ее в щепки. После этого «капитана» разжаловали в коки и отправили в камбуз. Все плавание его звали только «капитан Кук». Пароход добрался до Англии, Стенерсен после всяких похождений (в частности, он работал одно время гаучо в Аргентине) сумел попасть в свободные норвежские вооруженные силы в Канаде.

Это был интереснейший человек, истый художник по натуре и отъявленный индивидуалист. Ему не терпелось сразиться за родину, но он предпочел бы воевать по-своему, без всей этой строевой подготовки. Внешняя сторона военной службы казалась ему ненужными фокусами. Когда товарищи стояли по стойке «смирно», они напоминали ему отлитых по одному образцу болванчиков. Он честно старался к занятиям относиться серьезно, но это не всегда получалось. Вот почему в Люненбургском лагере рядовой 1132 Стенерсен с первой минуты стал своего рода Швейком. Но Тур особенно ценил его как друга и человека. Именно человека, думающего, стремящегося к свободе, к теплым и сердечным отношениям и заброшенного судьбой в военный лагерь. И вот душу и тело такого парня облачили в униформу. Надо забыть все мысли, все свои мечты, слушать приказы начальства, которое требовало от него, чтобы он правильно выполнял команды «напра-во», «нале-во» и щелкал каблуками. Тур хорошо его понимал, потому что сам всегда видел в этом опаснейшее посягательство на человеческую индивидуальность. Однако он понимал также, что сейчас не время возмущаться и протестовать, не время придумывать что-то новое, лучшее. Немцы продвигались на всех фронтах. Значит, надо возможно скорее встать в строй.

Первым делом требовалось научиться стоять «смирно». Пятки вместе, носки врозь под углом шестьдесят градусов. Корпус держать прямо, как штык, с легким наклоном вперед, но чтобы не потерять равновесие. Глаза неподвижно устремить в произвольно выбранную точку. Все мысли из головы долой, слушать приказы. И вот они стоят, будто оловянные солдатики, поворачиваются то налево, то направо, как прикажет сержант. Один Стенерсен портил всю картину. Мундир висит на нем мешком, фуражка мала, глаза глядят неведомо куда, а ухмылка красноречиво говорит, что думает рядовой 1132 об этой затее. Хуже всего было, когда этот несносный рекрут принимался спорить с сержантом из-за положения ног. Сержант волосы на себе рвал, когда Стенерсен клялся, что у него носки раздвинуты под углом шестьдесят градусов. «Это все ботинки виноваты, больно велики, а если сержант внутри посмотрит…» И вообще рядовой 1132 был совершенно уверен, что норвежцы справятся с нацистами, даже если носки будут раздвинуты под углом сорок градусов.

Наконец курсы новобранцев были окончены. Парни усвоили все экзерциции, научились ползать на животе сквозь кусты и грязь, штурмовать всякие препятствия и быстро убивать наповал врага.

В это время Туру удалось снять для Лив и мальчиков небольшую квартирку и перевезти их в Новую Шотландию. В то самое утро, когда они прибыли, проехав четверо суток на поезде, из Британской Колумбии, поступил приказ о том, что рота перебрасывается. Десять человек, более или менее разбирающихся в математике, отобрали для дальнейшего обучения, а остальным предстояло плыть в Англию, чтобы там влиться в норвежские вооруженные силы. Прозвучал сигнал на построение, парни выстроились в ряд в гимнастическом зале и замерли как вкопанные. Вещевой мешок, противогаз, каска, оружие — все как положено, под один ранжир, ни малейшего отклонения, плащи у всех свернуты абсолютно одинаково. Лейтенант проверил свое войско. Рядом с рядовым 1136 Хейердалом пустовало одно место. Лейтенант с явным раздражением посмотрел на часы: сигнал подан давно…

Вдруг тяжелые двери зала распахнулись и ввалился со всем своим имуществом Стенерсен. Сверху на вещевом мешке качались гитара и мольберт, в руке он тащил чемодан, набитый сборниками стихов и философскими трудами. Когда Стенерсен шагнул на свое место, соседям пришлось раздвинуться, вся симметрия нарушилась, и побелевший от ярости лейтенант взревел:

— Одиннадцать тридцать два, Стенерсен! Вам и на фронте нянька понадобится!

Все ожидали услышать робкое: «Так точно, лейтенант!»

Вместо этого раздался спокойный голос:

— Ты не очень-то задавайся со своими двумя звездочками!

Друзья Стенерсена были в ужасе. Но пока что ему расправа не грозила, рота должна была форсированным шагом идти на поезд, чтобы не опоздать. Пришлось лейтенанту ограничиться грозным:

— Мы к этому еще вернемся!

Однако судьба рассудила иначе. Корабль, который вез роту через океан, был торпедирован и пошел ко дну, а Стенерсен и Тур оказались в числе десяти избранных и приехали в Торонто.

На берегу озера Онтарио, недалеко от города Торонто, раскинулся аккуратный военный лагерь с рядами новых бараков. Его строили норвежские летчики, которые сумели уйти из Норвегии, а потом перебрались в Канаду. Здесь они заложили основу новых норвежских военно-воздушных сил под командованием известного полярного летчика Ялмара Рисера-Ларсена; он теперь был адмирал. Начальник лагеря подполковник Уле Рейстад выполнял свою задачу с жаром. Его энергия и распорядительность порой приводили к конфликтам с начальством, зато весь личный состав и офицеры лагеря боготворили Рейстада.

Маленькая тренировочная база с приятным сердцу названием «Литл Норвей» («Малая Норвегия») быстро росла. Уже через полгода первая эскадрилья была готова нести службу по разведке побережья. Затем были созданы истребительные эскадрильи. Вести о смелых парнях, которые тайными путями по суше и по морю добирались до «Литл Норвей», и соответствующая кампания в печати Канады и США, организованная Рейстадом, помогли возродить славное имя Норвегии.

В «Литл Норвей» десяти избранникам из Люненбурга пришлось снять мундиры защитного цвета и облачиться в синюю форму ВВС. Еще в первом лагере их всесторонне проверили и нашли, что у них есть данные стать хорошими радистами. Радио! Для Тура это было настоящим ударом. Случилось то, чего он больше всего боялся. С самого начала, вербуясь, он ставил условие — и оно было принято, что его не станут обучать никаким техническим дисциплинам, ведь он считал себя безнадежным в этой области. Оставалось утешаться тем, что радио всего лишь средство, а цель — диверсии в тылу немцев в Норвегии.

Норвежский полярник и писатель Юн Евер, который тогда был комендантом лагеря одного из подразделений ВВС, рассказывал в статье о Туре Хейердале:

«Тур поступил на военную службу, тихий, смирный, респектабельный „дичок“ надел, синюю форму. Его спросили, чему он учился, что умеет. Но так как ВВС не занимаются ботаникой и археологией, он оказался в разряде „подходящих для специальной подготовки“. В военно-воздушных силах это может обернуться по-разному. Для Тура это обернулось — держитесь крепче! — радиошколой. И стоит этот ученый с орлиным носом, гордо делая вид, что создан для того, чтобы сидеть и выбивать ключом морзянку. Сильный, тренированный, ему не надо никаких льгот, он хочет выполнять свой долг.

Тур промолчал. Принял удар с каменным лицом и непроницаемым взглядом, только сжалось его буйное сердце. В радиошколу — это его-то, который дома сжег приемник и вообще осуждает всякую технику. „Есть!“ — ответил он. А тут еще выяснилось, что кто-то в Англии распорядился создать особую группу для выполнения особых заданий, которую нужно особенно тщательно и долго обучать радиоделу. Дело окутано густым покровом тайны, но как будто речь идет о заброске по воздуху в норвежские горы для разведки в тылу врага. В отдаленном будущем. Так или иначе Тур попадает в эту группу. Закрыв занавеской окно с видом на лес, он гнет спину над книгами и телеграфным ключом. Приказ есть приказ, долг есть долг. Капитан Николайсен говорит, что из Тура выйдет превосходный радист, а уж он-то в этом разбирается».

Рядовые 1132 и 1136 превратились в солдатов ВВС 2208 и 2209. Снова рядом друг с другом, теперь каждый за своей партой, с наушниками на голове и приказом преображать писк в наушниках в буковки на бумаге. Как ни строга была дисциплина в школе новобранцев, на радиокурсах ВВС было еще строже. Начальник курсов был отличный преподаватель, но и ревностный офицер, который, как выражался Стенерсен, стремился всех превратить в «пруссаков». Однажды утром солдат ВВС 2208 вызвал переполох, явившись на построение с красным платком на шее вместо форменного зеленого галстука. Отсидев положенное на губе, он еще больше ополчился против начальства, и кончилось тем, что Стенерсена вернули в пехоту.

День отъезда Бьёрна Стенерсена был для Тура мрачным днем. Все-таки солдат 2208 скрашивал эту противоестественную механическую жизнь. Конечно, Бьёрн вел себя ужасно. Зато он оставался самим собой. Даже в борьбе против тирании он не хотел и не мог отказаться от личной свободы, не мог идти на сделку с совестью, подчиняясь приказаниям, которые казались ему смешными и нелепыми.

На следующее утро одетый в мундир полевой священник читал проповедь. Дошло до «Отче наш», подали команду «смирно», и офицеры взяли под козырек. Стояли так до тех пор, пока священник не произнес «аминь». Туру хотелось крикнуть, что все это богохульство. Бога превратили в этакого военачальника, верховного командующего. Ему отдавали честь, его просили, чтобы он помог одолеть солдат, которые, может быть, в эту самую минуту стояли по ту линию фронта «на караул» и тоже слушали «Отче наш». Стенерсен пуще всего ненавидел эти богослужения и всякий раз негромко, но выразительно бранился в строю. Сегодня его голоса не было слышно. Рядом стоял солдат под номером 2207. Команда «смирно» касалась не только тела, но и души, творец небесный и земной требовал повиновения.

Правильно ли мириться со всем этим? Или прав человек (не номер) Стенерсен? Ханжество и безнравственность возведены в ранг системы. Но ведь идет война… Удастся ли одолеть тиранию, если все будут поступать так, как солдат 2208?

В общем-то у этой жизни были и свои светлые стороны. Душа дремала, тело маршировало, поглощало пищу и спало, а ум одолевал формулы всяких там катушек и конденсаторов. Искусство беседы, которое Тур всегда ставил очень высоко, прозябало. Человеческий язык сводился к импульсам в виде тире и точек, выбиваемых телеграфным ключом, к коротким и долгим звукам в наушниках, причем темп все нарастал и нетренированное ухо слышало один сплошной писк. Непривычному глазу казалось, что руку на ключе бьет лихорадка.

Тур долго искал и нашел наконец для Лив и мальчиков недорогую комнату поблизости от лагеря. Но когда они прибыли в Торонто, понапрасну съездив в Люненбург, кончились деньги, вырученные за маркизскую коллекцию. Стало плохо с едой. Тура кормили в лагере сытно, но он знал, что Лив и мальчики частенько ложатся спать на голодный желудок. Когда он выходил из столовой, столы ломились от несъеденного. И Тур не выдержал, стал таскать когда колбасу, когда полбулки, когда кусок масла… Неприятно, но виноватым он себя не чувствовал. Ему по-прежнему платили как рядовому, хотя он, учась сам, кроме того, преподавал своим товарищам математику. Вот кончит курсы, получит звание сержанта, тогда можно рассчитывать на прибавку. И Тур изо всех сил нажимал на учебу, хотя многие предметы были ему противны.

Из десяти друзей, прибывших вместе в «Литл Норвей», оставалось восемь. Стенерсена вернули в пехоту, еще один сам дал отбой. Восьмерку называли «Группа „И“». Это название придумали в верхах, а смысла его не знал никто. Одни говорили, что «и» означает «информейшн» (информация), другие «интеллидженс» (разведка), но это были догадки, одно ясно: группа шибко секретная.

Ребята выбрали Тура своим доверенным лицом, и в короткий срок он успел многого добиться. В частности, рядовым изменили стол, так что они получали не меньше витаминов, чем командный состав.

И вот наконец успешно сданы экзамены. Тур радовался: теперь он будет получать ставку сержанта, не придется больше воровать еду для семьи. Всех остальных курсантов ВВС автоматически произвели в сержанты, а «Группе „И“» сообщили, что не в компетенции ВВС присвоить им новое звание, так как они входят в особое подразделение, подчиненное штабу в Лондоне. А из Лондона поступил приказ — группе совершенствоваться дальше в радиоделе и электротехнике.

Новый курс был совершенно секретным, поэтому занятия нельзя было проводить в Торонто, и курсантов отправили в «Малый Скаугум» возле Оксбоув-Лейк, где ВВС устроили лагерь отдыха для своего личного состава. Несколько бревенчатых домиков уютно расположились в гуще леса Мускока между двумя озерами. В избушке недалеко от лагеря Туру удалось поселить Лив и мальчиков. Сам он ночевал когда у них, когда в лагере.

Восьмерку в «Группе „И“» обучали четыре инструктора, а задача была одна: основательно подготовить курсантов по радиотехнике. Инструкторы ревностно взялись за дело. От них требовалось выпустить специалистов, которые могли бы служить радистами в пехоте, в авиации и на флоте; специальное свидетельство давало право работать радиотелеграфистом на коммерческих судах. Сверх того, курсанты должны были уметь рассчитывать и конструировать радиоаппаратуру, телефонные узлы, хорошо знать телевизионную и прочую сложную технику, применяемую в гражданской и военной связи.

Пребывание «Группы „И“» в лесах Мускока недолго оставалось тайной. Занятия включали испытание восьми мощных громкоговорителей с усилителями. Энергичные офицеры возили эти установки по лесу на санях, запряженных гренландскими собаками, и поминутно кричали:

— Раз, два, три, четыре. Это пробная передача радиошколы «Малый Скаугум». Раз, два, три, четыре. Мы испытываем специальную громкоговорящую установку. Вы меня слышите?

Скоро пришло письмо от жителей города Хантсвилль: «Мы вас слышим, слышим, и не только мы, вас слышно даже в Грэвенхерсте».

Хоть и не любил Тур это учение, ему было хорошо в здешних лесах. Снова он вместе со своими близкими, и жить им тут куда дешевле и лучше, чем в большом городе. К тому же место было на редкость красивое. Будто частица норвежской природы, с той разницей, что вокруг избушки бродили дикобразы, скунсы и прочие странные твари.

Здесь Тура-младшего и Бамсе ожидало великое событие — у них появился четвероногий друг. Комендант лагеря Юн Евер прослышал, что в Хантсвилле один охотник, не дурак выпить, готов отдать за бутылку виски медвежонка, которого держит в ящике. Но не только Еверу, Туру тоже загорелось завладеть этим чудом. Евер располагал платежными средствами и властью коменданта. Он отправил в Хантсвилль отряд с приказом прочесать город, найти охотника и вернуться с медвежонком. Тур никак не мог тягаться с комендантом, но двое ребят из «Группы „И“» все-таки вызвались съездить на велосипеде в город и попытать счастья. Пока люди Евера ходили со своей бутылкой из бара в бар, один из друзей Тура зашел в единственный в Хантсвилле кинотеатр, и во время показа рекламы на экране появилось объявление о розыске охотника. А он как раз в этот вечер сидел в зале. В итоге Тур получил медвежонка, расплатившись за него бутылкой виски, которую одолжил у… коменданта лагеря.

Когда медвежонок попал в «Малый Скаугум», он был чуть больше кошки, мех черный, с красивым белым ошейником углом вниз. Он сердито щелкал зубами на каждого, кто подходил близко к ящику. Тур нашел к нему подход. Намазал медом палочку и сунул ее в ящик сквозь проволочную сетку. Медвежонок с такой яростью впился в нее зубами, что только треск раздался. Потом удивленно перестал грызть палочку и облизался. Тогда Тур обмакнул в мед палец. Медвежонок обнюхал его и принялся усердно лизать. В один день с него сошла вся дикость. Тур выпустил его на волю и больше никогда не заточал.

За именем дело не стало. Медвежонка назвали «Пейк» — старое, доброе имя из норвежских сказок. К восторгу детей и к отчаянию Лив, Тур настоял на том, чтобы медвежонок жил в доме и спал в постели. Пусть хорошенько освоится с людьми и привыкает быть чистоплотным. Первое время Пейк спал в ногах, но он быстро прибавлял в весе, и, спасая ноги, Тур превратил его в подушку. Теперь медвежонок был совсем ручным. Мех чистый, сухой и шелковистый, как у лисы. Вечером он сидел на лавочке перед камином и ужинал с детьми; перед сном его умывали, как их.

Про Пейка можно написать отдельную книгу, такой он был отчаянный озорник и столько откалывал всяких трюков. Однажды в Канаду приехал норвежский кронпринц с семьей, чтобы инспектировать военно-воздушные силы. Несколько дней кронпринцесса Мерта с принцессами Рагнхильд и Астрид и наследным принцем Харалдом жила в «Малом Скаугуме». Харалду тогда было шесть лет, принцессам двенадцать и одиннадцать. Кронпринцесса охотно водила детей в лесную избушку — не столько ради хозяев, сколько ради Пейка. Как-то раз она сидела на пристани с мудреным вязанием, над которым трудилась уже не первый месяц. Пейк был привязан к дереву поблизости. А надо сказать, что этот озорник заметил: если сделать вид, будто веревка короче, чем на самом деле, можно хорошенько напугать кого-нибудь и отлично повеселиться. Так и теперь — он неожиданно подбежал и схватил лапами королевское вязанье. Пока кронпринцесса и король лесов состязались, кто кого перетянет, подоспел Тур и спас рукоделие.

В тот же день наследный принц задумал снять Пейка на кинопленку. Стоя на краю пристани, он попросил Тура взять с собой Астрид и Пейка в лодку и пройти мимо. Все шло хорошо, пока не зажужжал аппарат. Пейк встал на задние лапы и наклонил голову, прислушиваясь. Принцесса испугалась, вскочила, лодка опрокинулась, и все три пассажира бултыхнулись в озеро. Принц Харалд ликовал — замечательные кадры!

Из Англии все еще не поступало никаких распоряжений относительно «Группы „И“»; не было и приказа о присвоении званий. Вдруг пришла телеграмма-молния с грифом «совершенно секретно»: прекратить занятия и немедленно отправить восьмерку в Европу.

Невесело было Туру, когда он, сидя со всей командой в кузове небольшого военного грузовика, прощально махал Лив, сыновьям и косматому мишке с белым клином на груди, которые стояли на плацу рядом с курсантами.

Восемнадцать тысяч солдат из лагерей в Канаде, Австралии и Новой Зеландии прибыли в эти дни на засекреченных военных транспортах в Галифакс и были погружены ночью на гигантский пароход «Куин Мери». Никогда еще этот в прошлом роскошный лайнер не брал столько пассажиров, и «Группа „И“» совсем затерялась в плавучем городе. В одноместные каюты втискивали по восемь — десять человек. Народу было столько, что половина ночевала на палубе. Там они сидели, опираясь друг на друга или на свои вещи, потому что лечь было негде. Солдаты чередовались: ночь на палубе, ночь в каюте. Круглые сутки по переходам шел нескончаемый поток людей в столовые, уборные, каюты. Одна меткая торпеда могла уничтожить целую армию хорошо обученных бойцов. Немцы особенно любили такие цели.

У «Куин Мери» был такой быстрый ход, что никакой эскорт не поспел бы за ним. С выключенными огнями корабль мчался вперед зигзагами на случай, если где-нибудь притаилась подводная лодка с торпедами. Даже огонька сигареты нельзя было заметить на огромном пароходе. В пять суток «Куин Мери» дошел до Европы, где его встретили эскадрильи союзнических истребителей.

 

IX. «Важнейшее дело»

А теперь послушайте историю удивительной судьбы «Группы „И“» — сильно сокращенный пересказ четырех объемистых дневников.

Группа прибыла в Лондон первого сентября 1943 года. Волнуясь, все предвкушали задание, ради которого их так поспешно перебросили в Европу. Напутствуя их, комендант лагеря говорил:

— Теперь покров тайны, который окутывал «Группу „И“», наконец спадет.

В Лондоне главнокомандующий приветствовал группу такими словами:

— Вас давно ждали, вы очень нужны.

А четыре дня спустя восьмерке сообщили, что теперь невозможно установить, кто отправил телеграмму, срочно вызывая группу в Англию. Придется им проследовать дальше, в Шотландию, где находятся «Армейские учебно-тренировочные курсы», и терпеливо ждать, пока это выяснится. Командование норвежских сухопутных сил — КНСС заверило, что капралами их можно сделать хоть сегодня, но в сержанты их произведут лишь после того, как рассмотрят всю документацию курсов.

В Шотландии снова пришлось сменить голубую форму ВВС на армейский защитный цвет. Туру присвоили номер. 5268. Получив оружие и необходимое снаряжение, группа попала в уединенный замок, где размещалась норвежская рота связи. Здесь им надлежало дожидаться команды из Лондона. А чтобы чем-то занять солдат, их по очереди посылали работать на фермах шотландских крестьян. Тур целый день возил навоз.

Через некоторое время их навестил один из бывших преподавателей группы. Он рассказал, что в Лондоне до сих пор невыяснено, кому подчинена «Группа „И“», и неизвестно, кто отправил телеграфный вызов. Но он сам видел бумагу от КНСС в адрес бригадного командования, в которой предлагалось произвести доверенное лицо группы Хейердала в сержанты, а остальных — в капралы.

«Группу „И“» разместили в казарме роты связи, к великой радости командира роты, капитана войск связи, у которого было вдоволь офицеров, но совершенно не хватало рядовых. В первые же дни Тура назначили работать в офицерской столовой.

Прошло два месяца, наконец один из преподавателей «Группы „И“» решил, что ожидание несколько затянулось, и попытался приподнять покров тайны, который по-прежнему окутывал группу. В разговоре с капитаном выяснилось, что предложение КНСС о присвоении званий восьмерке пришло еще месяц назад. Но нельзя же сразу целое отделение делать младшими командирами, тем более что они тут ведут жизнь курортников!

«Группа „И“» возмутилась. Ребята уже начали забывать, чему учились на курсах в Канаде, а Тур к тому же тревожился за семью, от которой не было никаких вестей. Его солдатского жалованья никак не могло хватить им даже на самое скромное существование в избушке, затерянной в лесах Онтарио.

В офицерской столовой появился постоянный штат. Освободившись от работы на кухне, Тур остался совсем без дела. Дневник становится однообразным:

«1. XI. Утром 30 минут длились занятия. Тема — вождение мотоцикла. После обеда лежал в казарме.

2. XI. Лежал в казарме.

3. XI. Утром 30 минут занятий по мотоциклу, потом лежал в казарме…

4. XI. Всю первую половину дня лежал в казарме, после обеда занимался тем же».

Так проходили дни и недели в старом замке.

«10. XI. Приказано нагрузить машину, но не нашли ее. Поэтому лежали в казарме всю первую половину дня и вторую — тоже.

11. XI. Велели сгребать листву вокруг замка, но так как граблей не нашли, несмотря на помощь офицеров, лежали в казарме до обеда и после обеда».

Но вот пришло распоряжение о переезде. «Группу „И“» переводили в Келлендер. Ребята прибыли в этот шотландский поселок, предвкушая перемены. Уж здесь-то они освежат в памяти полузабытую науку, а заодно получат свежее белье. Вот уже больше месяца они носили одну и ту же смену, потому что никто не хотел их ставить на вещевое довольствие. Но кроме места, ничего не переменилось. Слово дневнику:

«23. XI. Утреннее распоряжение: делать то же, что вчера. И мы всю первую половину дня лежали в казарме. Распоряжение на вторую половину дня: делать то, что делали с утра. Поэтому мы после обеда лежали в казарме».

Тур не мог больше выносить жизни лодыря. Чтобы хоть немного восстановить подорванную бездельем физическую форму, он начал совершать в свободное время длинные горные прогулки.

Затем капитан связи, а с ним и бездомная «Группа „И“» перебрались в университетский город Сент-Эндрюс. Здесь их разместили в Вестерли-Хаузе — просторном старом замке, где куча офицеров командовала небольшим отрядом солдат-связистов и саперов. В замке были широкие каменные лестницы и длинные коридоры с некрашеными дощатыми полами, и каждый день капитан назначал двух человек из «Группы „И“» мыть их. Не подметать, а именно мыть, потому что, если пол не будет влажным, уборки не видно. Вскоре весь замок пропитался затхлым, сырым запахом.

С неделю Тур болел, а когда он поправился, в «Группе „И“» назревало серьезное недовольство. Постоянные официанты были откомандированы в регулярные части. Поэтому ребят из «Группы „И“» поочередно посылали в наряд на кухню рядового состава. Скоро прикажут прислуживать и офицерам… Группа устроила совет в казарме. Все согласились, что дальше так продолжаться не может. Многое из спецкурса, пройденного в Канаде, уже забыто, и, если их скоро не пошлют на задание или хотя бы не наладят занятия и тренировки, будет совсем плохо. Надо что-то предпринять. И они постановили: если прикажут обслуживать офицеров, отказаться. Только так можно расшевелить КНСС. А все рапорты, посылаемые по инстанции, кончали свой путь в мусорной корзине капитана.

Взрыв произошел уже на следующий день, когда на утреннем построении рядовому Бейер-Арнесену приказали идти в наряд в офицерскую столовую. Он вытянулся в струнку и отказался. Сержант вытаращил глаза. Бейера вызвали к капитану. Капитан объяснил, что дежурство в офицерской столовой не наказание, а честь. Бейер стоял на своем. Бледный от ярости, капитан пригрозил вызвать военную полицию. Солдат не испугался.

Когда Бейер вышел от командира роты, туда зашел Тур. Доложил, что он, доверенное лицо «Группы „И“», хочет поговорить насчет отказа Бейера. Капитан обрадовался и попросил рядового 5268 Хейердала урезонить этого солдата, ведь не ребенок же он в самом деле, должен понимать, чем это пахнет. Тур ответил, что Бейеру двадцать семь лет, он вполне отдает себе отчет в своих поступках.

Капитан:

— Не в моей власти наказать его по заслугам, тут и власти командира бригады мало, дело будет передано в военный трибунал. Такой солдат нам не нужен. Попадем на фронт, я ему прикажу идти в атаку, а он откажется.

Рядовой 5268:

— Не откажется. Это вопрос принципиальный.

Капитан:

— Случись это в Германии, Бейер был бы расстрелян.

Рядовой 5268:

— По вашему, что же — нацисты для нас образец?

Капитан:

— Ну, что вы, ни в коем случае, но война есть война.

Рядовой 5268:

— Как бы то ни было, если Бейера накажут, мы все будем просить такого же наказания. Любой из нас отказался бы выполнить этот приказ.

Капитан:

— Мало ли что вы задумали, за это я не могу дать взыскания. А Бейеру хватило глупости не только подумать, но и сделать.

Рядовой 5268:

— А вы прикажите каждому из нас, мы все откажемся.

Капитан:

— Ну, нет, я не дурак, тогда у меня никого не останется…

Он сердито добавил, что никому не присвоит звания, а Бейер предстанет перед военным трибуналом.

После обеда «Группу „И“» послали сгребать листья вокруг замка. Затем пришел приказ об аресте Бейера. Он взял свой противогаз, каску, предметы туалета и отправился на гарнизонную гауптвахту.

Вскоре стало известно, что высланные из Канады бумаги «Группы „И“» пропали, и никто не знает, где они. Тогда Тур как доверенное лицо решил действовать. Бейер был знаком с сыном Оскара Торпа, занимавшего пост министра обороны в норвежском правительстве в Лондоне. И Туру пришла в голову одна идея. Он попросил разрешения посетить Бейера на гауптвахте. Ему отказали. Но тут случилось так, что двоим солдатам из «Группы „И“» приказали пойти в здание гауптвахты и провести там звонок. Вооружившись кусачками и проводом, Тур прошел мимо караульного прямо в камеру Бейера, взял у него записку на имя сына министра обороны и адрес. Получив увольнительную, он поехал в Лондон.

Лейтенант Торп тотчас свел Тура со своим отцом. Услышав избранные места из дневника Хейердала, министр был потрясен. Он заверил, что «Группу „И“» в самом деле готовили для очень важной задачи. Тут явно произошло недоразумение. Он лично переговорит с командующим сухопутными силами и с военным прокурором. Пусть группа пока не лезет на рожон. Тур еще не уехал из Лондона, когда получил письмо от Бейера, который сообщал, что выпущен по приказу свыше и до суда будет нести обычную службу.

Вернувшись в замок в Сент-Эндрюсе, Тур не увидел никаких перемен. Безделье продолжалось. В конце концов он убедил одного преподавателя попросить капитана, чтобы тот разрешил им освежить в памяти азбуку Морзе. Прошло пять месяцев с тех пор, как они занимались последний раз. Разрешение было получено, они устроили занятие и пришли в ужас. Тур не мог как следует передавать даже самой малой скоростью, принимал он тоже неуверенно. Дневник сообщает: «Подрывная работа, начавшаяся после Канады, оказалась слишком действенной. С этим нельзя мириться!»

В дневнике Тур снова и снова противопоставляет волоките, жертвой которой он оказался, боевые действия других норвежских подразделений. Его друзья из авиации давно уже воевали; отважно и умело действовали военные моряки.

А торговый флот! Министр иностранных дел Англии Иден высоко оценил его работу. Общее водоизмещение норвежского торгового флота составляло три с половиной миллиона тонн, он один перевозил сорок процентов нефти, потребляемой союзниками. Выступая по радио, британский адмирал Дикенс сказал:

— Мы потеряли много людей и кораблей. Поэтому вряд ли будет преувеличением назвать вклад Норвегии незаменимым.

И Тур спрашивал себя, почему ребят из «Группы „И“» не пошлют хотя бы радиотелеграфистами на торговые суда, если они никому не нужны в армии.

Но больше всего он мечтал о специальном задании в тылу врага в Норвегии. Ведь к этому его готовили. Там в Норвегии ребята шлют по радио союзникам важные сведения, взрывают немецкие склады и корабли, всячески противодействуют оккупантам. Сам президент Рузвельт, обращаясь к американскому народу, заявил, что, если кто-нибудь сомневается в воле демократий к победе, достаточно посмотреть на Норвегию — «побежденную и в то же время непобедимую». Равняйтесь на Норвегию!

А в «Группе „И“» все шло по-старому. Даже когда одного из ребят послали к саперам мыть уборную, которой связисты никогда не пользовались, приказ был выполнен беспрекословно: Тур обещал министру обороны, что ребята будут спокойно ждать. Двоих из восьмерки временно перевели в другое подразделение.

Перед самым рождеством Тура вызвали на допрос в военную полицию. Его спросили, продолжает ли «Группа „И“» отказываться обслуживать офицеров в столовой. Если да, всех обвинят в бунте, а это дело нешуточное. Тур ответил, что это не организованное выступление, просто каждый из членов группы в отдельности заявил о своем отказе. Так что они виноваты в такой же мере, как Бейер.

Как всегда, по утрам происходила поверка. Капитан связи не желал, чтобы его подчиненные выстраивались рядом с саперами, которыми командовал майор. Поэтому «Группа „И“» и еще два рядовых строились за замком. В сумраке вокруг здания гремели слова команды, точно речь шла о батальонах, а не об отделении в составе шести — восьми человек. Лейтенант докладывал капитану, капитан отдавал распоряжения и, светя фонариком, проверял, у каждого ли солдата есть синие и белые нашивки на рукаве, обозначающие род войск. Затем двух человек отправляли мыть лестницы, а остальные могли лежать в казарме. Дневник показывает, как Тур возмущался этим бездельем. Хотя офицеров было предостаточно, группа после отъезда из Канады ни одного часа не занималась физической подготовкой. «Мы разлагаемся заживо. С ужасом замечаю, что мне уже трудно заставить себя выйти на прогулку вечером».

Под Новый год Туру передали, чтобы он явился к капитану. Должно быть, какие-то новости…

Он угадал. Капитану пришла в голову светлая мысль. «Группа „И“» должна издавать свою газету, и Тур будет ее редактором. До сих пор он не слышал, чтобы у какой-либо норвежской части была газета. И вот теперь связисты должны выпускать свой орган, размножать его на ротаторе и рассылать всем частям. Капитан заметил, что передовую хорошо бы написать «порезче, с критикой», и вручил Туру первый материал. Это была статья о связистах, и начиналась она так:

«Мы делаем важнейшее дело, но о нас редко говорят. Это нас вполне устраивает, нам не до пустяков, но пусть все-таки люди помнят, что без нас не проходит ни одно сражение».

После этого Тур отправился в Сент-Эндрюсский университет и запасся стопкой книг. «Я снова принимаюсь за этнографию, так как очевидно, что вся наша подготовка пошла насмарку. Остальные проводят вторую половину дня по-прежнему, главным образом моют полы…»

«6. I. Весь день дежурил на кухне, время делил поровну между книгами по этнографии и мытьем жирных тарелок и грязных полов. Рядовой 1136 Хейердал, он же рядовой 2209, он же рядовой 5268 погиб и похоронен, завернутый в половую тряпку…»

Через две недели Тур на большом листе бумаги красиво написал «Самбандсбладет» («Листок связиста»), вручил его капитану и доложил, что редактор четырнадцать дней ломал голову, но так и не смог придумать ничего лестного о связистах, а потому текста нет.

Солдаты покатились со смеху, а капитан живо убрал лист с заголовком и предал забвению свою затею.

В это время Тур как член нью-йоркского «Клуба исследователей» получил предложение военного департамента США заняться военными исследованиями в Тихом океане. Одновременно ВВС сделали попытку вернуть себе ценных радиоспециалистов из «Группы „И“». Но армейское командование отказало — «самим нужны».

В феврале «Группу „И“» опять перебросили в Келлендер. Однажды их привели в большой зал с пылающим камином. Между столом красного дерева и камином стояли полукругом высшие офицеры во главе с командующим сухопутными силами. Когда двери закрылись, генерал взял слово, причем говорил он неожиданно мягко и примирительно. Назвал «дело Бейера» пустяковым делом, которое, к сожалению, приняло серьезный оборот. Отметил значение безоговорочной дисциплины, но подчеркнул, что «Группа „И“» состоит из прекрасных людей с исключительно высокой специальной подготовкой. Все предыдущие начальники отзываются о них чрезвычайно одобрительно.

Группа никогда еще не слышала такой похвалы.

Генерал договорился с прокурором, как уладить дело. Если шестерка покается, они получат лишь условное наказание. Отбывать его им не придется, разве что они опять в чем-нибудь провинятся.

Поддержанные остальными, Бейер и Хейердал заявили, что согласны. Целью «Группы „И“» было довести до сведения начальства, какое творится безобразие, и они этого добились.

Генерал заметно обрадовался и в заключение пожелал группе успеха в выполнении необычайно интересной и увлекательной задачи, которая им предстоит.

В тот же день «Группу „И“» временно расформировали и членов ее распределили по находящимся в Шотландии норвежским ротам горных стрелков. Тур и Рюлле попали в Первую горнострелковую роту в Долл-Кемпсе на шотландском плоскогорье.

Для Тура горнострелковая рота оказалась спасением. Офицеры здесь были толковые, они всячески старались подготовить солдат к настоящему делу. Особенно нравился Туру командир роты по прозвищу Тарзан. С неистощимой энергией он заставлял своих людей делать большие переходы по лесам и болотам, упорно их закалял. Любовь Тура к природе нашла себе выход. «Вот это жизнь, я снова чувствую себя человеком! Горы, походы, чистый воздух, простор!»

Занятия были довольно утомительными. Многие солдаты жаловались, хотя за спиной у них было почти четыре года тренировки. Постепенно Тур восстановил превосходную форму, у него даже хватало сил в свободное время одному ходить в далекие горные походы. Дневник этой поры полон описаний. Вот типичная запись «культурного дикаря»:

«Меня ожидало настоящее приключение: в одном месте я остановился, вдруг учуяв на плато запах теплокровных животных. Долго смотрел кругом, но видел только причудливые прямоугольные развалины, каких немало на склонах. Однако я не сдавался и в конце концов разглядел четырнадцать оленей, которые стояли метрах в пятистах от меня, на поросшем вереском косогоре».

Однажды во время утренней поверки после команды «смирно» командир роты суровым голосом зачитал грозный приказ КНСС. Двести вышколенных солдат вытаращили глаза, услышав, что рядовой 5268 Хейердал приговорен к шестидесяти суткам ареста условно за то (тут командир роты сделал выразительную паузу), что отказался подавать в офицерской столовой. Несмотря на команду «смирно», равнение нарушилось. Кое-кто откровенно ухмылялся. Туру показалось, что командир роты с трудом сдерживает улыбку. Тут же последовала команда «вольно».

Вскоре после этого «Группе „И“» было снова приказано собраться вместе, на сей раз в замке Тиреглес-Хауз возле Дамфриса. Сюда пришли из Америки ящики с аппаратурой для группы. Шестеро наказанных тешили себя мыслью, что наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Приехали еще военные преподаватели, и при маленькой «Группе „И“» оказался многочисленный комсостав: один капитан, два лейтенанта, пять фенриков и четыре сержанта — итого двенадцать начальников на шесть рядовых. Да еще было два гражданских инженера. Командование надумало сформировать новые курсы, чтобы уж были специалисты так специалисты.

С первой минуты возникли трения между двенадцатью начальниками: как командовать шестеркой, чтобы не нарушать субординацию. А тут еще кому-то пришло в голову вскрыть ящики с американской аппаратурой.

«Осторожно подняли крышки, и показалось содержимое… я не поверил своим глазам. Воевать с этим ломом! Ручки, даже целые приборы были сорваны и висели на проводках или вовсе отскочили. Конденсаторы, катушки, сопротивления — одни изогнуты и смяты, другие болтаются во все стороны… Винты и гайки гремели, перекатываясь в кожухах вместе с осколками фарфоровых цоколей и ламповых гнезд. Печальное зрелище!..»

Из Лондона вызвали еще одного эксперта. Он проверил аппаратуру, после чего, к великому огорчению «Группы „И“», все уложили обратно в ящики и сдали на «хранение».

В итоге на специальном задании «Группы „И“» поставили крест. Один из фенриков рассказал, что курсы перестраивают, чтобы выпустить радиотехников для норвежских широковещательных станций, которые пустят после освобождения страны. Тур возмутился. Он встал и заявил, что у него нет больше доверия к распоряжениям, касающимся «Группы „И“».

— Вам с вашим условным приговором лучше быть поосторожнее, — сердито заметил фенрик.

— Может быть, — ответил Тур. — А может быть не лучше.

Он угадал. Начальство вовсе не хотело, чтобы кто-нибудь из их шести подчиненных очутился в кутузке.

Только что прибывший в Тиреглес-Хауз начальник курсов лейтенант Рёрхолт оказался дельным офицером. Он был полон энергии и упорно старался вытащить «Группу „И“» из тихой заводи, добивался, чтобы их послали в дело. Лейтенант без конца ездил в Лондон, но все без толку.

А занятия шли своим чередом — «монтаж вибраторов, усилителей и осциллографов, мудреная теория и верчение ручек». Из Америки продолжали поступать ящики с негодной аппаратурой. Итого сорок пять ящиков. В конце концов Туру стало казаться, что он сам разваливается на части и у него из ушей сыплются винты, катушки и конденсаторы.

Как-то раз ему сказали, сколько стоила присланная для них искалеченная аппаратура. Одиннадцать тысяч семьсот девяносто четыре фунта стерлингов. Капля в море перед тем, что пожирала война. Но для Тура это было целое состояние.

Приехав в Англию, Тур с самого начала подал рапорт с просьбой, чтобы его жалованье и семейную надбавку выплачивали семье в Америке. И так как он перестал получать жалованье, то решил, что все в порядке. Но однажды ему вручили кипу бумаг со всевозможными печатями и подписями. Сверху лежал его собственный рапорт с заключением ротного командира на имя начальника хозуправления. Дальше — бумага из хозуправления генерал-квартирмейстеру, от генерал-квартирмейстера — в министерство финансов. На этой бумаге были штемпели: «Министерство обороны, 29 февраля. Вх. № 2153. Дело № 950» и «Министерство финансов, 2 марта. Вх. № 1453. Дело № 62-8». Следующая бумага, с двумя подписями, была министерством финансов 7 марта отправлена с приложением обратно генерал-квартирмейстеру, в Третий отдел. Дальше был подколот документ за тремя подписями из Третьего отдела генерал-квартирмейстера. Тут же подшит документ (с двумя новыми подписями и соответствующими номерами) от бригадного интенданта в Первую горнострелковую роту с заключением ротного начальства о том, что солдат Хейердал в настоящее время проходит службу в роте связи Н-ской бригады. Последней была бумага штабной канцелярии бригады на имя фенрика Хельсоса с распоряжением — вручить все эти бумаги рядовому 5268 Хейердалу, дабы он… подал новый рапорт!

Тем временем от Томаса Ульсена пришло письмо с известием, что Лив с детьми живут у него, причем Лив больна. Тур снова попробовал добиться, чтобы жене переводили его жалованье и скромную надбавку. Двадцать третьего мая он получил ответ. «Ротная канцелярия удерживает и сохраняет деньги, причитающиеся 5268 Хейердалу, но предлагает, чтобы он хранил свои деньги в армейской сберегательной кассе…» В это же время из министерства обороны пришло сообщение, что деньги Хейердала переведены в Общий отдел ВВС.

Прежде чем недоразумение выяснилось, произошло событие, которое вконец все запутало. Солдат «Группы „И“» произвели в капралы приказом, имевшим обратное действие с 1 мая. Сразу вслед за этим им же присвоили звание сержантов, и тоже с обратным действием, но с 1 марта. Второй приказ был подписан командующим сухопутными силами, однако командир бригады задержал его, показал случайно прибывшему в бригаду генералу и объяснил, что нельзя в мае производить в капралы солдата, который еще в марте произведен в сержанты. Генерал распорядился вернуть приказ по инстанции.

Услышав обо всем этом, лейтенант Рёрхолт не выдержал. Схватил подвернувшийся под руку стул и запустил его в стену так, что щепки полетели. Потом всех выгнал из комнаты.

Эти нечаянные анекдоты были неотъемлемой частью войны, и случалось так не только в норвежских подразделениях, а и во всех других армиях. Как-то позвонил один английский офицер и попросил выделить ему на день несколько норвежских связистов. «Группу „И“» отправили в Дамфрис и сдали под начальство капралу-англичанину. Вместе с пятью английскими связистами их повезли куда-то в глушь с заданием отрыть канаву в один фут шириной, один фут глубиной и длиной триста метров. Зачем? А затем, что там находилось стрельбище народного ополчения, и понадобилось соединить дежурного при четырех мишенях телефоном с огневой позицией. И так как речь шла о телефоне, это была задача для связистов. Причем пятерке англичан пришлось ехать через всю Шотландию, так как их подразделение стояло в Эдинбурге.

Когда команда прибыла на стрельбище, оказалось, что канава уже вырыта и провод уложен. Оставалось лишь засыпать его землей — всего на два часа работы. После этого «Группа „И“» позвонила в Дамфрис, чтобы за ней прислали машину. Несмотря на страшную нехватку бензина, доставка которого в Англию стоила жизни не одному норвежскому моряку, приехал огромный грузовик. Он отвез англичан на вокзал, чтобы они могли сесть на эдинбургский поезд, а потом проделал около ста пятидесяти километров, чтобы доставить в Тиреглес-Хауз «Группу „И“».

Перед отъездом группы со стрельбища капрал-англичанин проверил линию. Она не работала: обрыв.

— Ну нет, мы не будем откапывать провод, — заявил капрал.

— Для этого есть линейные надсмотрщики.

Когда Тур получал увольнительные, он в одиночестве бродил по шотландским горным плато. Они напоминали ему горы Норвегии, и тогда он чувствовал себя великолепно. Однажды он пересек Шотландию от края до края; в другой раз дошел до самой северной оконечности. Прошел также через весь Уэльс с севера на юг.

Наконец настал день, которого все так ждали.

«6. VI. Стоя в радиолаборатории, я чертил „правильно установленную антенную мачту“, как вдруг радио на английском, французском, норвежском, голландском, фламандском и датском языках загремело: „Высадка началась!“ Наконец! Союзники высадились в Европе, а я рисую картинки, как ставить антенную мачту!»

Три дня спустя «Группу „И“», которая теперь состояла сплошь из сержантов, придали английскому подразделению, чтобы она помогала радиотелеграфисткам, державшим связь с разведчиками в тылу врага, принимать и передавать шифровки.

А в сентябре, после двух долгих лет, потраченных впустую, учебную группу официально расформировали. Офицеры вернулись в армию, сержантам предложили выбирать между службой в армейских подразделениях связи и так называемыми рискованными заданиями. Тур предпочел последнее и тотчас попал на новые курсы, на которые англичане набрали представителей разных наций. Но на этот раз все было явно всерьез. Он отдал занятиям все свои силы и способности, и на экзаменах получил высшую оценку — довольно редкий результат среди сдававших.

Вернувшись в Англию после пробного секретного задания в Шотландии (оно тоже входило в экзамен), он писал в дневнике:

«25. Х. Появился просвет, и становится все более рискованно вести дневник, потому что наконец-то дело как будто принимает настоящий серьезный оборот».

«29. Х. Сижу дома у Бьёрна Рёрхолта в Лондоне. Всю ночь кругом грохотали фау-снаряды. Мы с Бьёрном решили скооперироваться и при первой возможности вместе отправиться на дело… На этом кончаю дневник, ведь его единственной целью было закрепить те моменты нелепой истории „Группы „И““, которые память могла и не удержать…»

Война продолжалась. За четырьмя дневниками, посвященными «Группе „И“», последовал еще один, написанный мельчайшим шрифтом, отчасти шифром, отчасти на полинезийском языке. Он позволяет восстановить ход событий после того, как была распущена «Группа „И“».

Снова судьба и военные власти позаботились о том, чтобы упрятать Тура в старинные английские замки в старых запущенных парках. Один из них был настолько засекречен, что его туда привезли в темноте, и он так и не узнал, что это за место. Замок фигурировал под кодовым номером «52», и все. Здесь обучали ребят секретной службы, готовили парашютистов и диверсантов для работы на оккупированных территориях. Они были из разных стран, но все одинаково рвались в бой.

Обучение диверсантов включало прежде всего шифровальное дело и всестороннюю тренировку, чтобы люди умели выходить из трудных положений, давать отпор и сами нападать. На ходу спрыгнуть с автомобиля… Применять жестокие приемы… Бесшумно атаковать вражеские посты… С отвращением Тур учился убивать часового ножом в спину, стрелять в него из бесшумного пистолета, ломать ему руки, ноги и шею или выдавливать глаза двумя пальцами. И всей душой надеялся, что никогда не придется использовать эту науку, что его вклад в победу будет совсем другим.

Завершали обучение парашютные курсы при одном из аэродромов в Западной Англии. Тур прибыл туда вместе со своим другом лейтенантом Рёрхолтом, который был уже опытным парашютистом. Сперва теоретические занятия, потом они стали отрабатывать приземление, как правильно падать на бок. Дальше были прыжки с помостов и вышек.

И вот настал день, о котором курсанты думали с тревогой, — день первого прыжка с самолета. Ночью Тур то и дело просыпался; при одной мысли о предстоящем внутри все сжималось… Вдруг им снова овладеет страх высоты! Он утешал себя мыслью, что другие тоже боятся. Один знающий человек говорил ему, что есть два рода парашютистов: те, которые признаются, что им страшно, и те, которые не признаются.

И вот он стоит на аэродроме вместе с семью примолкшими товарищами. Они надевают ранцы и слушают оглушительный рев прогреваемых моторов. Открылась дверца в кабину, и они вошли, сознавая, что назад пути нет.

Самолет взлетел. Прошли над деревней, ее сменил волнистый ковер зеленого леса со светлыми прогалинами. Замигали сигнальные лампочки, послышалось:

— Внимание!

Они заняли места по обе стороны люка в полу.

Тур должен был прыгать вторым. Сидя у люка, он смотрел на медленно уходящие назад леса и луга.

— Приготовиться!

Вдруг на душе стало спокойно. Первый номер спустил ноги в люк, подвинулся на самый обрез, и взгляд у него стал напряженным.

— Пошел!

Парашютист разжал руки и исчез. Тотчас Тур занял его место.

— Пошел!

Он оттолкнулся руками, вытянул их по швам, как оловянный солдатик, и стрелой полетел вниз. Скорость росла, в ушах свистело и гудело, живот втянуло под грудь так сильно, что стало трудно дышать.

В эту секунду фал, соединявший его с самолетом, натянулся и раскрыл ранец. Из него вырвалась длинная сосиска, потом она превратилась в зонт. Стропы, на которых висел Тур, дернулись, и стремительное падение прекратилось. Словно пойманный чьей-то сильной рукой, он поплыл под облаками. Теперь можно и осмотреться. Тур успел заметить самолеты, прежде чем они нырнули в тучу, потом перевел взгляд на других парашютистов, которые парили неподалеку, будто грибовидные облачка. Медленно покачиваясь на длинных стропах, он ощутил под ложечкой щекотание, памятное еще по детским качелям во дворе дома. После тошнотворного падения в пустоте — такое блаженство…

Но долго радоваться не пришлось. Снизу — сперва медленно, затем все быстрее и быстрее — приближались лес и холмы. Он едва успел принять правильную стойку и потянуть соответствующие стропы, чтобы приземлиться косо. Миг — и горизонт стремительно сузился, ступни, затем бедро, затем плечо ударились о землю. И Тур заскользил по траве, дергая замок, чтобы освободиться от лямок.

Еще два дня — еще два прыжка, и оба прошли гладко. А на четвертый раз едва не случилась беда. Разучивали новый прыжок, к ногам подвешивали тяжелый мешок со снаряжением. Начало прыжка было обычным. Но потом… Почему-то рывка не последовало, Тур продолжал падать, и земля внизу кружилась юлой. Что-то неладно! Он посмотрел вверх. Парашют не раскрылся полностью, стропы переплелись. Тогда он стал лихорадочно дергать их, а земля продолжала вертеться и приближаться с ужасающей быстротой. Вдруг снизу донесся усиленный мегафоном голос:

— Мешок! Мешок!

В два счета Тур отвязал мешок. Но падение не замедлилось. Наконец парашют раскрылся, и почти в ту же секунду он всем телом ощутил сильный толчок, от которого почернело в глазах. Прошло несколько минут, прежде чем он смог встать и освободиться от парашюта.

Последний учебный прыжок был ночным. Они знали, что поле будет освещено двумя фонарями и главная трудность — об этом их особо предупредили — определить расстояние до земли. Тур больше всего опасался этого испытания, потому что в темноте он видел совсем плохо. По чести говоря, он не ожидал, что его допустят до прыжков. Но когда проверяли зрение, его выручил старый прием — он надавил пальцами на уголки глаз. И комиссия признала его годным к строевой службе, категория «I-а».

И вот Тур сидит в самолете и думает о том, что остальные ребята видят гораздо лучше его. Надо пока закрыть глаза, чтобы переход от освещенной кабины к темноте был не слишком резким. Только садясь на обрез люка, он на миг осмотрелся. Еще несколько секунд — и он уже падает в ночи. Теперь Тур открыл глаза. Над ним на фоне звездного неба чернел широкий зонт парашюта. Он чувствовал себя словно парящая с ветром птица. Кажется, там, далеко внизу, видно два фонаря… Он думал об одном: сколько осталось до земли? Когда она опрокинется на него?

Вдруг на фоне горизонта проступило что-то вроде деревьев. Тур потянул за стропы. И приземлился так мягко, как ни разу не приземлялся днем.

А вот его товарищам не повезло. Прыгая в ночь из освещенной кабины, они теряли ориентировку. Кто поломал себе кости, кто ушиб позвоночник. Бейера из «Группы „И“», который вместе с Туром должен был отправиться на «рискованное задание», отвезли в больницу с переломом обеих ног.

Перед заданием Тур получил увольнение. Он доехал поездом до Солсбери. Его давней мечтой было увидеть Стоунхендж, загадочное мегалитическое сооружение древних солнцепоклонников — врытые вертикально в землю огромные тесаные камни, которые образуют два круга.

Добравшись до места, он увидел, что камни огорожены колючей проволокой. Рядом расположился военный лагерь. Вот некстати! Сидя на обочине, Тур смотрел на колоссы, которые неподвижно стояли в нескольких стах метров от него, будто охраняли какую-то непостижимую тайну. Вряд ли он нанесет ущерб союзникам, если применит полученные навыки, чтобы проникнуть в обетованный Стоунхендж…

В канаве, портя весь вид, лежали раздавленные картонные коробки. Как только стемнело, Тур, захватив несколько коробок, пополз к ограждению. Накрыл колючую проволоку картоном, протиснулся сам и протащил за собой рюкзак и спальный мешок. После чего все так же ползком продолжал двигаться к цели. Осторожно, медленно — спешить некуда.

Вечер был прохладный, выпала роса. Над вздымающимися к сумрачному небу голыми камнями висел широкий серп луны.

Видимо, положенные на стоящих по кругу столбах, каменные плиты первоначально создавали сплошное кольцо на высоте четырех-пяти метров над землей. Там, где эти перекладины сохранились, казалось, что стоят огромные ворота. Удивительная конструкция, полная какой-то первобытной мощи, простая и красивая… В середине круга лежала пятиметровая плита из песчаника — «алтарный камень». Его гладкая озаренная луной поверхность была словно ложе какого-нибудь незримого божества, олицетворяющего тайну, охраняемую кольцом окаменевших исполинов. Сев на алтарь, Тур достал из рюкзака свои припасы и основательно закусил. Потом расстелил на камне спальный мешок.

Несколько часов он пролежал под луной, впитывая источаемую землей и камнями странную атмосферу чуждых забытых верований. Он пытался представить себе ту пору, когда Стоунхендж был полон глубокого смысла для людей. Движимые глубокой верой, будто им одним ведомо, что ожидает человека в загробном мире, они издалека доставили сюда эти исполинские плиты.

Высоко в ночном небе пронесся какой-то светящийся предмет и нарушил его размышления. Может быть, один из этих страшных снарядов «Фау-2», которые превращают в развалины целые квартары Лондона?.. В конце концов Тур уснул. Он проснулся, когда утренняя заря окрасила камни в розовый цвет, и ощутил небывалую радость. Солнечные лучи, просочившись между двумя огромными стояками, упали на него и на алтарь. Хорошо… Тур почувствовал себя запоздалым отпрыском солнцепоклонников, несчетные поколения которых приветствовали здесь возрождение дня, возрождение жизни.

Румяное солнце висело еще, совсем низко над волнистой равниной, когда Тур протиснулся обратно сквозь заграждение и поспешил на станцию, чтобы успеть на первый поезд. В Стоунхендже он лишний раз убедился в том, чему его давно научили лес и горы: хочешь по-настоящему узнать какое-то место, побывай там не только днем, но и ночью.

На парашютных курсах Тур видел лихих ребят из многих стран. Как-то утром за завтраком его взгляд задержался на широких спинах в кожаных куртках, и мысли сразу перенеслись на другой конец земного шара. Снова он был на Фату-Хиве, на усеянной черепами ритуальной площадке в долине Омоа. За соседним столом сидели его современники, у них были те же убеждения и те же враги, что у него, но на куртках белой краской нарисованы черепа по числу бомбовых налетов, совершенных на Германию. У кого два, у кого три, а у самого боевого летчика черепа были нарисованы в полтора ряда.

Туру стало неприятно. В Южных морях никто из островитян теперь не хвастался количеством добытых черепов. Старик Теи Тетуа лишь однажды, еще в детстве, отведал человеческого мяса во время какого-то ритуала. А подлинная охота за головами, когда воины вешали себе на шею ожерелье из черепов или складывали их грудой у своего ложа, даже у самых примитивных племен, какие он встречал, была давно пройденной ступенью. И вот его современники, его товарищи по оружию, сменившие лук и стрелы на бомбометатели, занимаются тем же. Последний крик мужской моды в двадцатом столетии — рисунок черепа, обозначающий бомбовый рейд… Нынешний охотник за головами летит высоко в небе, он не видит своих жертв и не может собрать скальпов. А если бы мог?.. Сколько мужчин, женщин, детей за каждым нарисованным черепом?

В эти дни Тур не раз встречал норвежцев, вернувшихся с тайного задания в Норвегии. Исчезнет парень на месяц-другой, потом, глядишь, опять он в лагере. И все, что о нем известно, — выполнял какое-то опасное задание в тылу врага. У Тура появилось много новых друзей, но настоящих имен их он не знал.

Его познакомили с лейтенантом, кавалером множества орденов. Это был невысокого роста, худощавый человек, но четкие черты лица и упрямый рот выдавали прямую и на редкость волевую натуру. Через несколько лет им суждено было вместе участвовать в одном из самых удивительных послевоенных приключений: в экспедиции «Кон-Тики». Лейтенанта звали Кнют Хаугланд, это он обеспечивал радиосвязью группу, которая в феврале 1943 года подорвала в Рьюканской долине установки, дающие «тяжелую воду». Как известно, союзники придавали огромное значение этой диверсии, целью которой было не дать немцам первым создать атомную бомбу.

Хаугланд только что вернулся из Норвегии с очередного задания. Он сидел со своей радиостанцией в центре Осло, на чердаке родильного дома. Немцам удалось его запеленговать. Полиция и гестапо окружили здание, но Кнют пробился сквозь кольцо и ушел.

Не трудно представить себе радость Тура, когда этот испытанный солдат спросил, согласен ли он лететь с ним на задание. Их сбросят над лесами Нурдмарки, недалеко от Осло. Тур будет инструктором связи при штабе Отечественного фронта.

Лондонское начальство одобрило этот план, но ход событий опять поломал все расчеты.

 

X. Мурманский конвой

[3]

В эти самые дни русские, изгнав немцев из Финляндии, вошли в Финмарк, самую северную область Норвегии. Двадцать пятого октября 1944 года Советская Армия освободила Киркенес, который был главной северной базой фашистских подводных лодок. Двадцатая горнострелковая армия, насчитывавшая около двухсот тысяч человек, беспорядочно отступала. Немцев преследовали небольшие русские отряды. Последний бой произошел шестого ноября 1944 года у Сейды, в долине реки Таны. После этого гитлеровские и советские войска больше не соприкасались. Дальше оккупанты отходили медленнее, сжигая города на своем пути и угоняя население.

Из Англии срочно выслали в Финмарк норвежский отряд под командованием полковника Арне Дала. Штаб отряда обосновался в Киркенесе, где находился и русский штаб. Полковник Дал и его люди, не жалея сил, старались помочь оставшемуся гражданскому населению. В городе уцелело три дома, все дороги были разрушены, телеграфные столбы взорваны, продовольствия не было.

Связь с Лондоном поддерживалась через русские радиостанции в Киркенесе и Москве. В Англии решили снабдить норвежский штаб собственной радиостанцией, чтобы ежедневно передавать доклады прямо в Лондон. Для этого выделили трех человек — лейтенанта Рёрхолта, Тура и еще одного бывшего члена «Группы „И“» — Рольфа Стабелла. Они оказались в числе тридцати норвежских офицеров, направляемых в Финмарк для выполнения разных заданий. А так как немецкие самолеты и военные корабли все еще блокировали норвежское побережье, в Финмарк можно было попасть только через Мурманск. Как раз в эти дни Туру и Стабеллу присвоили звание фенрика.

Получив тринадцать ящиков с радиоаппаратурой, они погрузились на американский авианосец в Скапа-Флоу на Оркнейских островах, откуда в Мурманск вышел целый конвой — около восьмидесяти союзнических кораблей. Половину составляли транспорты, преимущественно класса «Либерти», с которыми Тур познакомился, еще когда работал на верфях «Бетлехем фейрфилд». Норвежская группа фигурировала под кодовым названием «Оперейшн крофтер». Это звучало очень лихо, пока Тур не сообразил, что английское слово «крофтер» означает «батрак».

Немецкие подводные лодки и самолеты упорно преследовали конвой в расчете на то, что кто-нибудь отстанет.

Чем дальше на север, тем короче день и длиннее ночь… Полярный круг встретил их мраком и холодом. На судах — ни одного огня, море и небо сливались в ночи в сплошную черную стену. Лишь в полдень на юге появлялся тусклый багровый просвет, позволяя различить силуэты кораблей, спешивших через необозримый океан на север. На палубе ближайшего транспорта стояли мощные паровозы, отправленные в СССР из США. И снова спускалась полярная ночь, и мороз нещадно кусал лицо. Казалось, весь мир закоченел, все превратилось в лед и холодную сталь.

Стоя среди бронированных башен и тяжелых орудий, глядя, как разведочные самолеты то взлетают, то возвращаются на палубу, где их ловит аэрофинишер, Тур снова и снова вспоминал тихую свайную хижину на Фату-Хиве. Что сказал бы старик Теи Тетуа, если бы увидел своего белого друга на этом плавучем чудовище, ощетинившемся оружием? Что перед этим палица людоеда… До чего все это нелепо, порой говорил он себе. Они идут на север, чтобы преследовать и убивать людей, которых раньше в глаза не видели. В этом полярном краю они не встретят Гитлера с его приближенными. Главари далеко отсюда. А здесь собраны простые люди из разных стран, одетые в мундиры.

Он гнал прочь эти мысли. Сейчас, в разгар войны, когда родные и близкие угнетены оккупантами, не время философствовать. Рассуждать надо в мирное время, чтобы избежать неверных шагов, которые превращают цивилизованных людей в кровожадных дикарей.

Мир подобен гиганту, страдающему от хронического страха войны. И все время прописывается одно и то же лекарство: вооружение. Но доза оказывается недостаточной, чтобы предотвратить очередной приступ, и знахари заваривают еще более крепкое зелье. А суть остается все та же. Гиганта пичкают пушками и взрывчаткой, однако страх не проходит, и каждый новый приступ сильнее предыдущего. Так, может быть, хватит прописывать варварское зелье? Не пора ли применить средства, которые больше отвечают современному развитию?

Тур ни на минуту не сомневался, что союзники выиграют войну. Но долго ли они потом будут жить в мире? Не появится ли новый враг, когда кончится эта война? На Западе всегда изображали Красную Армию как страшную угрозу с Востока. Но когда гитлеровцы вторглись в СССР, печать и радио союзников живо перестроились, красноармейцы тотчас превратились в доблестных воинов, храбрых поборников свободы.

Восемь немецких миноносцев подстерегали конвой возле Алтафьорда, но атаковать не посмели. Зато у входа в Мурманскую губу на огромный караван судов напали подводные лодки. Тур и Рёрхолт стояли в складском помещении в самом чреве авианосца, когда в его корпусе отдался первый взрыв. Друзья пришли сюда, чтобы купить превосходное американское полярное снаряжение взамен того барахла, которым их снабдили в Англии. Слушая глухие взрывы, Тур представлял себе все эти люки, через которые они спускались. Если торпеда поразит авианосец, их немедленно задраят, чтобы корабль удержался на воде…

Все обошлось хорошо. Караван принял бой. На помощь подоспели русские, атака была отбита, и конвой спокойно вошел в Мурманскую губу.

В Полярном Тур получил увольнение на берег. Светя карманным фонариком, он бродил между темными зданиями. Город казался вымершим.

Наконец в одном подъезде он увидел плечистого бородатого человека в полушубке. Вытащив самодельный словарик, Тур спросил, как пройти в уборную. Он на разные лады произносил русские слова, но собеседник не понимал. Тогда Тур показал ему свой «разговорник». Без толку. Бородач оказался англичанином, он бежал из немецкого плена и с помощью своих советских союзников через всю страну добрался сюда.

— Вы им просто улыбайтесь, — объяснил он Туру, — и они все для вас сделают.

На следующий день радистов и всю их аппаратуру перегрузили с авианосца на русский торпедный катер, который был весь в метинах от осколков немецких снарядов. Предстоял шестичасовой переход в мороз, через бурное море до города Петсамо, недавно отбитого у немцев. Иззябший, голодный, Тур стоял на качающейся палубе рядом с угрюмым русским моряком, который поглядывал на него с явным недоверием. Он вспомнил совет англичанина и улыбнулся. Русский ответил еще более широкой улыбкой, взял Тура за руку и потащил вниз. В кубрике он извлек откуда-то из-под койки буханку хлеба, разломил ее и протянул половину Туру. Сидя рядом, они молча улыбались и дружно уписывали всухомятку черный хлеб.

В Петсамо пришли около полуночи. Здесь среди других судов стоял норвежский сторожевой корабль «Тенсберг-Касл», который должен был перебросить ящики с аппаратурой в Киркенес. Стабелл захотел сопровождать имущество; Тур и Рёрхолт отправились с русской колонной по суше. Был трескучий мороз, в небе колыхалось северное сияние. Тур сидел рядом с водителем в изрешеченной пулями кабине без ветрового стекла.

Через несколько месяцев, шестого февраля 1945 года, Тур Хейердал рассказывал в одной из передач Би-би-си об этой поездке: «…вместе с русским солдатом я доехал по полярной магистрали до норвежской границы… Я пытался поддерживать разговор, пользуясь только тремя русскими словами, которые знал: „Друг, враг, дом“. Я сказал: „Россия, Норвегия, Англия, Америка — друг. Германия — враг“. Одетый в полушубок водитель от души рассмеялся и подхватил: „Германия — враг, Норвегия, Англия, Америка, Россия — друг“. Мы посмеялись вместе. Через две минуты этот обмен мнениями повторился. Исчерпав запас слов, мы вместе спели песню про Волгу. В это время машина въехала на новый понтонный мост, и водитель вдруг взволнованно показал на домик неподалеку: „Норвежский дом, норвежский дом!“ Потом показал на меня: „Твой дом!“ Я вернулся в Норвегию. И хотя больше тысячи миль отделяло меня от родных мест, душа пела…

Приближаясь к Киркенесу, я искал взглядом следы жилья, но кругом все было голо. Широкая заснеженная равнина, низкие холмы с карликовыми березками. И причудливо торчащие из снега, опутанные проводами обломки взорванных телеграфных столбов. Развалины попадались редко, но присмотревшись, я различил на снегу странный узор из прямоугольников и квадратов. Это были фундаменты домов, сожженных немцами. Жители Финмарка строят деревянные дома.

…Города нет, развалин не видно, только все тот же клеточный узор, будто занесенные снегом могилы на кладбище. Одиноко стоит печь на месте бывшей пекарни, и ледяные сосульки в ее разинутой пасти напоминают оскаленные зубы. Высокий дымоход — словно монумент, воздвигнутый Адольфом Гитлером в память о фашистской оккупации. Лишь груды тлеющих углей и золы говорили, что разрушение было произведено недавно…»

Приехав в Киркенес, Тур первым делом явился к полковнику Далу и доложил о своем прибытии. Вскоре подоспел и Рёрхолт, их разместили в брошенном немцами бункере. А через два дня пришло известие, что «Тенсберг-Касл» потоплен, очевидно подводной лодкой. Убито пять моряков; тринадцать ящиков с драгоценной аппаратурой лежат на дне моря. В рапорте ничего не говорилось о судьбе Стабелла. Так бесславно кончилось задание Рёрхолта и Хейердала.

Вот как Тур описывал в том же радиовыступлении обстановку:

«В области жило восемь тысяч человек. Немцы хотели всех угнать с собой, но около шести тысяч сумели спрятаться, некоторые — в горах. Там они живут в землянках, в перевернутых лодках, в немецких дотах. Я словно вернулся в каменный век. Я видел мальчугана, одетого в шкуру оленя, на ней еще осталась кровь…

Немцы основательно потрудились. Отряды факельщиков шли от дома к дому и поджигали их. Если несчастный хозяин пытался вынести на улицу свое имущество, его заставляли все вносить обратно в дом. Факельщики поливали лестницы и полы керосином, пламя охватывало один дом за другим.

Лангсет, молодой доброволец нашего отряда, говорил:

— Мне бы только найти того типа, который поджег дом отца! Я его хорошо помню.

Лангсету не терпелось попасть на фронт и встретиться с немцами с оружием в руках.

Мы возвращались с Медвежьего озера, где среди развалин завода искали что-нибудь пригодное в дело. Дорога извивалась между голыми фундаментами и рядами колючей проволоки. Вдруг Лангсет остановился перед торчащим из снега каменным крыльцом и тихо сказал:

— Здесь мы жили.

Он грустно посмотрел в пустоту.

— Моя комната была вон там, на первом этаже, угловая.

Когда пришли поджигатели и пламя охватило стены дома, парнишка не мог с собой совладать. Ослепленный горем и яростью, он кинулся в горящий дом — хоть что-то спасти, все равно что! Второпях он успел только схватить большой норвежский флаг, который прятал все годы оккупации. С этим флагом выскочил на крыльцо и торжествующе расправил его на виду у врага.

— А немцы что? — спросил я его.

— Одни глупо улыбались, другие покачали головой и пошли к следующим домам. Торопились, понимаешь, им некогда было!»

Перед самым рождеством вдруг появился Стабелл, причем в русской одежде. Он рассказал, что спасся по чистому недоразумению. Когда на корабле объявили тревогу, Стабелл стоял на корме. Вдруг с мостика донеслась команда. Он подумал, что вызывают его, мигом взбежал на мостик и отдал честь офицерам. В ту же секунду двадцать метров кормы как ножом срезало. Затем последовали еще взрывы, и он очутился в ледяной воде. К счастью, его быстро подобрали подоспевшие спасатели. Стабелла доставили обратно в Петсамо, и там он услышал, что конвой, с которым они пришли в Мурманск, подвергся атаке, когда выходил из губы. Немцы выпустили пятьдесят Ю-88 и много подводных лодок. Союзники сообщили, что потоплено или серьезно повреждено двенадцать немецких подводных лодок. Правда, погибло и несколько транспортов; сильно пострадал один эсминец, на котором было убито шестьдесят человек.

В сочельник друзья как следует отпраздновали чудесное спасение Стабелла. У одного саама удалось раздобыть добрый кусок оленины. Только они расселись вокруг стола в заброшенном немецком бараке, как раздался стук и вошел русский комендант с двумя офицерами. Они принесли водки и мешок риса и спросили, нельзя ли им тоже отметить норвежское рождество. Праздник удался на славу. Пили за дружбу, за победу, за вечный мир. Русские заверили, что уйдут из Норвегии, как только будут разбиты немцы. Звучали норвежские рождественские гимны и русские народные песни, в зимнем небе полыхало зеленое северное сияние, на время были забыты несуразности нашего мира.

Двадцать шестого декабря был получен приказ от советского командования, чтобы Хейердал немедленно возвращался в Англию. Его фамилии не оказалось в списке личного состава, представленном через советское посольство в Лондоне. Полковник Дал немедленно ответил, что Хейердал значится в присланном из Лондона дополнительном списке и без него никак нельзя обойтись, так как офицеров нехватка. Русские возразили, что в дополнительном списке числится сержант Хейердал, а офицера с такой фамилией нет. Полковник Дал объяснил, что Хейердалу присвоили офицерское звание уже после отправки списка, сержант и лейтенант — одно лицо. Надеясь, что его доводы будут уважены, полковник послал Тура на задание, назначив его заместителем командира группы, составленной из семи крепких ребят. Приказ гласил: «Нападать, исходя из обстановки».

Сперва они связались с передовым норвежским отрядом в составе семидесяти горных стрелков, которые, далеко оторвавшись от главных русских и норвежских сил, укрепились в глухом, опустошенном войной районе неподалеку от Смалфьорда. На берегу этого залива еще оставались немцы.

Семерка пересекла Варангерфьорд у Киркенеса. В Вадсе они сели на грузовик и поехали на запад через заминированное Финмаркское плато. Мосты через Тану и Гюльок были взорваны, и водитель пересек реки по льду. В последний день года они добрались до брошенных немцами окопов, которые заняли горные стрелки. В занесенной снегом «лисьей норе» они достали свой скромный паек и встретили Новый год. Кто-то настроил приемник на волну Би-би-си. И в «Последних известиях» они с удивлением услышали, что «норвежцы наступают широким фронтом, преследуя отходящие немецкие дивизии». Если бы семьдесят семь норвежцев наступали широким фронтом, им пришлось бы вооружиться телескопами, чтобы видеть друг друга.

Только семерка приготовилась совершить первый налет на маяк и три немецких эсминца, как по радио был принят приказ полковника Дала. Русские потребовали, чтобы немедленно был найден Хейердал, хотя бы для этого пришлось разбить на патрули весь передовой отряд. Они поглядели друг на друга. Мало того, что семьдесят семь человек, не выходя из окопов, наступают широким фронтом, они еще должны разбиться на патрули!

Выбора не оставалось. Они радировали, что Хейердал возвращается. К счастью, грузовик еще не ушел. В час ночи Тур двинулся в путь. Мотор то и дело отказывал из-за воды в бензине. Наст был покрыт свежим снегом, и тяжелый грузовик застревал в сугробах. Вместе с водителем Тур расчищал дорогу. Но, поднимаясь со льда Таны на берег, они прочно засели.

Выбравшись из кабины, Тур заметил в сугробе плуг. Подергал его — ни с места, примерз. Он зашагал по глубокому снегу дальше и наконец увидел саамскую хижину. Здесь ему дали лошадь. Разгребая снег вокруг плуга, чтобы привязать к нему веревку, Тур обнаружил пехотную мину. Она была установлена так хитро, что, стоило стронуть плуг с места, как он взлетел бы на воздух вместе с лошадью.

Запрягли лошадь в грузовик и тогда только втащили его на берег. А на следующий день он провалился в полынью в заливе около Нессебю. Дул леденящий ветер, а Тур промок насквозь. Вдвоем с водителем он долго бился понапрасну, пытаясь выручить грузовик. Стемнело. Вдруг раздался звон бубенчиков и показались сани, на которых сидели три саама. Они охотно вызвались помочь, но не успели взяться за дело, как сани тоже провалились сквозь лед. Оглобли сломались, Тур пошел к березняку рубить новые. Они трудились без отдыха шесть часов, прежде чем вытащили из воды коня и сани. После этого подвезли камень и выкатили машину. Но мотор окончательно забастовал, и Тур зашагал пешком. Назначенный ему срок истекал. Словно в забытьи он брел по мокрому снегу. Рано утром, промокший, иззябший, добрался до Вадсё, вошел в первый попавшийся дом и упал без сил на пол.

Прежде чем отправляться из Вадсё дальше, в Киркенес, Тур познакомился с младшим лейтенантом, который был известен под фамилией «Петтерсен» и с которым он не раз держал связь по радио с тех пор, как прибыл в Финмарк. «Петтерсен» не принадлежал к какому-либо подразделению, он все время был в движении со своим маленьким передатчиком. Уже потом оказалось, что «Цеттерсен» — знаменитый парашютист-диверсант Торстейн Робю. После обучения в Англии его забросили в Норвегию, в район Тромсё. Сперва он десять месяцев сидел в тайнике, наблюдая за линкором «Тирпиц» и ежедневно передавая сводки в Англию. Свой передатчик он подключал к приемной антенне одного немецкого офицера. Благодаря его сводкам союзная авиация в конце концов смогла добить линкор. Робю и Туру было суждено еще не раз встретиться в белой глуши Заполярья, но никто из них не подозревал, что через два года они проведут вместе сто одни сутки на плоту под тропическим небом.

Полковник Дал облегченно вздохнул, когда наконец явился Хейердал. Но его вовсе не радовало, что из-за пустякового расхождения в двух бумагах он теряет одного из своих немногих офицеров. В Мурманске ожидался очередной союзнический караван судов, и русские велели, чтобы Хейердал и два лейтенанта норвежских ВМС вернулись в Лондон и оформили там в советском посольстве новые документы.

Вскоре после возвращения с фронта Хейердал узнал в штабе трагическую новость. Часть отряда, из которого он был отозван, нарвалась на немцев, пересекая на лодке Порсангерский фьорд. Один из его товарищей был убит, остальные ранены и взяты в плен.

Когда в штабе стало известно, что Хейердал возвращается в Англию, разные отделы нагрузили его рапортами. Один лейтенант возмущался нехваткой снаряжения и просил передать КНСС, что у него на девять человек один спальный мешок, а ему сегодня идти со своими людьми в разведку. И людей-то ему подобрали, исходя из размера их обуви, которой у него было только восемь пар. На всю группу — три обоймы патронов…

Капитан военной полиции докладывал, сколько норвежских нацистов задержано в Киркенесском районе; врач сообщал, как обстоит дело с питанием и здравоохранением, и умолял слать санитарное оборудование. А интендант требовал всего на свете — от оружия и боеприпасов до обувной мази, рукавиц и темных очков. Все карманы Тура были набиты рапортами.

Рано утром 11 января к норвежскому штабу подошла русская военная машина, чтобы забрать трех лейтенантов и отвезти их в Мурманск, где конвой уже готовился идти в Англию. В той же машине сидели русский офицер и три члена норвежской гражданской администрации в Лондоне, на которых надели военную форму с майорскими погонами. Они приезжали знакомиться с положением населения Финмарка и теперь возвращались с докладом.

По снежным просторам, сквозь холод и мрак шла их машина. Из Норвегии в Финляндию и дальше, через русскую границу. Навстречу им двигались караваны военных грузовиков, шагали солдаты в полушубках. На привалах шестеро норвежцев забирались в засыпанные снегом доты и пили чай с русскими солдатами.

«Слушатели, очевидно, знают, — говорил потом Тур, выступая по Би-би-си, — что теперь мы находимся на передовой в Финмарке. За нами стоят русские, крепыши в полушубках, напоминающие скорее мирных трапперов, чем грозных воинов… Но достаточно немного побыть с ними, чтобы оценить их солдатский подвиг. Вряд ли есть на свете более неприхотливые и мобильные воины. Их снаряжение безупречно. Русский солдат в Финмарке одет в полушубок, ватные брюки, валенки и меховую шапку. Он не носит с собой ничего лишнего. С ним его оружие и вещевой мешок, в котором лежит хлеб, сало, лук. Ничто не обременяет, снялся — и пошел. Полевые кухни подоспеют потом с мясом и щами.

В противоположность немцам, которые вторгались во все дома, русские устраивают привал на воле. И, проснувшись ночью, слышишь в заснеженных долинах под волшебными переливами северного сияния незнакомые волнующие песни. Тут и там горит костёр, возле которого отдыхают солдаты — без палаток, без спальных мешков. Если их ночью разбудит мороз, они попрыгают, напевая, вокруг костра и опять садятся вздремнуть».

Большая часть пути прошла в зябком полузабытьи. Но вот впереди замелькали ряды огоньков. Тусклая травянисто-зеленая полоса света на юго-востоке говорила, что сейчас утро. Мурманск… Они приехали на пристань, русский морской офицер распахнул дверцу машины, поприветствовал их и звонким голосом сказал по-английски:

— Хорошие новости. Трем норвежским майорам разрешили вернуться в Киркенес.

Один из «майоров», улыбаясь, ответил, что произошла ошибка, что это лейтенанты просили разрешения остаться. Русский потряс головой:

— Никаких ошибок. Вот приказ, он получен через Москву.

Он достал телеграфный бланк с русским текстом и перевел содержание на английский. Майоры остаются, лейтенанты уезжают в Англию. «Майоры» вежливо, но твердо запротестовали. Русский так же вежливо и твердо отклонил их протест. И добавил, что конвой уже вышел, лейтенантам нужно поспешить, их ждет «морской охотник», на котором они смогут догнать караван. И пока «майоры» продолжали отчаянно спорить, лейтенантов быстро проводили на «морской охотник». Напоследок они увидели, как «майоры» снова садятся в холодную машину, чтобы ехать обратно в Финмарк. В суматохе часть их имущества и докладов погрузили на «охотник», и Тур взялся довезти все в Англию.

«Морской охотник» стремительно понесся к выходу из Мурманской губы. Не прошло и часа, как он догнал двух английских эсминцев, замыкавших конвой. Одного норвежца подняли на борт «Зебры», двух других, в том числе Тура, — на «Замбези».

Тур прилег на диване в офицерской кают-компании, но уже через два часа проснулся от глухих взрывов глубинных бомб. «Зебра» нащупала вражескую подводную лодку. Вскоре милях в пятнадцати за кормой «Замбези» появилась вторая подводная лодка и принялась слать в эфир кодовые сигналы — очевидно, координаты и курс каравана. Корабли эскорта один за другим сообщали, что замечены подводные лодки. Один из офицеров на «Замбези» показал Туру весь конвой. Транспортные суда охранялись авианосцем, крейсером, восемью эсминцами, девятью сторожевыми кораблями и несколькими меньшими судами. Потом Туру отвели койку на ночь в узком проходе на верхней палубе и предупредили, чтобы он спал, не снимая спасательного жилета.

На следующий день утром в корпусе корабля отдался гул от глубинных бомб, которые сбрасывал шедший впереди эсминец.

— Должно быть, косяк рыбы нашли, — шутливо заметили англичане.

Сели за стол, но тут загрохотало так, что задрожало все судно.

— Это уже наши, — сказал кто-то.

Один за другим офицеры спокойно встали и вышли из столовой.

Сунув в рот последний кусок яблочного пирога, Тур взбежал на мостик. На корабле кипела бурная деятельность. Подчиняясь команде капитана, «Замбези» изменил курс. Новая команда — и тяжелые, похожие на бочки глубинные бомбы полетели за борт в свинцовые арктические волны. Две-три секунды — и зазвучали взрывы. Иногда выше командного мостика взлетали фонтаны брызг, иногда на поверхности моря только вздувались бугры.

Чтобы сбить с толку притаившиеся в засаде подводные лодки немцев, весь караван свернул на восток, в сторону Сибири, потом прошел сто миль северным курсом. Конвой попал в шторм, ночью крен достигал тридцати пяти градусов.

Корабли с трудом сохраняли строй. Снова изменив курс, они двое суток шли на юго-запад, однако шторм только крепчал. На третьи сутки раздался крик:

— Человек за бортом!

Могучий вал смыл с палубы трех членов команды, но следующим же валом их забросило обратно, и они успели ухватиться за леера.

Одновременно радар нащупал милях в четырнадцати неизвестный самолет. Несмотря на непогоду, он с полчаса преследовал конвой.

В этот день качка усилилась настолько, что крен достигал сорока градусов. Попытка накрыть стол для Тура, судового врача и гардемарина (больше никто не пришел в столовую) не удалась. Мощная волна накренила судно. В последнюю секунду Тур зацепился ногами за ножку стола, привинченного к полу, но все, что стояло на столе, а также стулья, коврик и доктор отлетели к переборке. Одновременно гардемарин метеором промчался мимо Тура и вонзил в переборку нож, вымазанный джемом. Еще чуть-чуть, и он отрезал бы нос врачу.

Вдруг распахнулась дверь в камбуз, и в столовую ввалился юнга — босиком, в одной рубахе. Он исполнил лихой танец между осколками посуды и кусками масла. Врач высунул голову из-под ковра, поморгал глазами и сухо заметил:

— Это что — стриптиз, да?

Очередная волна накренила судно в другую сторону, юнга вылетел обратно, и дверь захлопнулась.

На следующий день волнение поумерилось. Тотчас милях в пятнадцати от «Замбези» с левого борта всплыла подводная лодка. Идя со скоростью восемнадцать узлов, она преследовала конвой, но, как только с авианосца поднялся самолет, ушла под воду, где скорость ее ограничивалась шестью — восемью узлами. Караван прибавил ходу и ушел от нее.

Атмосфера разрядилась, и один из офицеров повел Тура смотреть внутренние помещения корабля. Только они вышли из водонепроницаемых отсеков, как раздался страшный грохот и металлический звон. По корпусу корабля пробежала дрожь. Первой мыслью Тура было, что в эсминец попала торпеда. Но грохот повторился. Еще, еще… десять взрывов один за другим. Это «Замбези» сбрасывал глубинные бомбы. В тесной рубке трое в наушниках следили за приборами. На экране справа асдик медленно чертил контуры подводной лодки. «Замбези» приближался к цели.

Команда уже готовила бомбометы к новому залпу, и опять, описывая в воздухе дугу, в море полетели «бочки». Взрыв — и вода в месте падения бомбы вспучивается огромным куполом.

По приказу командира эскорта «Замбези» покинул строй, чтобы охотиться за другими подводными лодками. Посты внимательно всматривались в воду: не видно ли каких следов. Из рубки доложили:

— Акустический пеленг двести семь. Семьсот ярдов. Вероятно, подводная лодка.

«Замбези» лег на новый курс, настиг подводную лодку и прямо над ней сбросил несколько глубинных бомб. Но тут отказал радар, и, пока его налаживали, эсминец потерял из виду конвой. Потом «Замбези» увеличил ход до двадцати узлов и довольно скоро догнал остальных.

В этот день караван пересек Полярный круг. И снова разыгрался сильный шторм. Горы свинцовой воды с ревом обрушивались на качающийся эсминец. Если раньше моряки видели вереницу силуэтов в сумрачном море, то теперь для них существовал только собственный корабль, сражающийся в одиночестве с нескончаемой чередой волн, каждая из которых грозила поглотить приземистый эсминец.

Под вечер авианосец передал, что не в силах бороться со штормом и ложится в дрейф. Затем последовал приказ: кто не может держать строй — лечь на северный курс и идти против ветра. В десять часов «Замбези» и большинство других судов эскорта сдались, и какое-то время царил полный хаос. Опять отказал радар, а, так как все шли без огней, «Замбези» неожиданно для себя оказался в самой гуще судов. Куда ни глянешь, всюду транспорты, только чудом удалось избежать столкновения. Шторм стал опаснее подводных лодок, и был отдан приказ зажечь ходовые огни.

Тур хотел было вздремнуть, но его опять разбудили взрывы.

Огромная волна обрушилась на судно и разбила единственный катер. Сломанная арматура пробила палубу, и вода проникала в кубрик. Но что хуже всего — сорвались глубинные бомбы. Словно взбесившись, они катались по палубе, потом, проламывая фальшборт, посыпались в воду у самого борта. Хорошо еще, что они взрывались достаточно глубоко. Но и то корпус эсминца вздрагивал так, что беда казалась неизбежной.

Команда героически пыталась укротить оставшиеся бомбы. В разгар поединка волна смыла одного моряка. В желтом спасательном жилете он качался на поверхности в нескольких метрах от судна. Сквозь гул шторма прорвался крик:

— Человек за бортом!

Пытаться его спасти значило рисковать, что погибнет еще кто-нибудь. Прошло немного минут, и бедняга весь обледенел.

— Жаль парня, — тихо заметил один из офицеров, узнав имя погибшего. — Он… он здорово играл на аккордеоне…

Попытка укротить бомбы не удалась. Волны с такой яростью осаждали эсминец, что нельзя было оставлять людей на палубе, даже спасательные веревки не выручали. Всего выкатилось за борт двенадцать бомб.

На следующий день погода была получше, и под вечер кто-то крикнул:

— Ура, корабль!

«Замбези» начал семафорить, и вскоре собралось четыре судна. С крейсера, который находился в пятнадцати милях от них, передали приказ снова лечь на южный курс. Скоро со всех сторон замигали сигналы. Одно судно докладывало, что есть пробоина в корпусе и в нефть попала вода. Другое не могло развить ход. Почти все так или иначе пострадали, но со многими судами не удалось установить связи, поэтому картина бедствия была неполной.

Поступил новый приказ с крейсера: собравшимся вместе судам идти самостоятельно до Фарерских островов.

На следующий день «Замбези» догнал часть конвоя, в том числе «Зебру». А под вечер впереди возникли черные кручи и снежные вершины Фарерских островов. У входа в гавань Турсхавн корабли опять были атакованы подводными лодками. «Зебра» прикрыла караван, забросав лодки глубинными бомбами, «Замбези» патрулировал вход. Под утро разразился шторм, повалил снег, и два транспорта столкнулись.

На рассвете «Замбези» наконец вошел в гавань и бросил якорь. В этот день все впервые за полтора месяца увидели пробившийся сквозь тучи луч солнца.

Уже в Шотландии Тур прочитал в газетах, что такого шторма давно не было. Ветер срывал крыши с домов, в одном военном бараке на кухню влетело через окно большое дерево.

В Сент-Эндрюсе он узнал, что остальных членов «Группы „И“» опять распределили по каким-то курсам. А из США только что поступило семьдесят ящиков с запасными частями к непригодным передатчикам…

Среди норвежцев здесь царило мрачное настроение. Рассказы Хейердала про Финмарк никого не занимали. В штабе кто-то старательно приколол к стене объявление о том, что теперь КНСС будет писаться не с точками, а в разрядку…

В Лондоне Тур выложил без обиняков начальству все, что думал о безобразном снаряжении войск в Северной Норвегии. Потом пошел в советское посольство и в два счета получил бумаги, которые были нужны, чтобы вернуться в Финмарк.

 

XI. Обратно на Финмаркский фронт

Во вторник, шестого февраля 1945 года мать Тура (ей было уже семьдесят два года), сидя на чердаке своего домика под Лиллехаммером, слушала тайком передачу из Лондона. Рядом с ней сидел молодой человек, назвавшийся «Пером»; больше она о нем ничего не знала. Оба нетерпеливо поглядывали на часы, а стрелки, как назло, в этот день ползли очень медленно. Время дорого, в любую минуту могут нагрянуть с обыском немцы. И если они найдут Пера, ему конец. Гестаповцы пытками выбили признание из одного заключенного, он провалил целую группу участников Отечественного фронта, и явка в доме Алисон Хейердал, где долго укрывались диверсанты и парашютисты, оказалась под угрозой. Пер уже собирался уйти в Швецию, но в последних известиях из Лондона он услышал объявление диктора:

— Завтра, во вторник вечером лейтенант Тур Хейердал выступит с рассказом о Финмарке.

И Пер решил еще на день задержаться со своей радиостанцией, чтобы госпожа Алисон могла послушать сына.

Наконец в половине шестого ясно и отчетливо раздался голос Тура, словно он стоял рядом:

— Я только что вернулся с Арктического фронта, и перед моими глазами до сих пор стоит то, что я увидел. Родная Норвегия, даже не верится. Полумрак, серый рассвет, холод… Слушатели, очевидно, знают, что мы теперь занимаем передовую в Финмарке. За нами стоят русские…

Передача длилась всего несколько минут, но в эти минуты Тур словно побывал у матери. Он жив, и он вносит посильный вклад в борьбу своего народа, как и она. Кстати, госпожа Алисон сделала не так уж мало, если учесть ее годы. После войны руководители Отечественного фронта торжественно вручили ей цветы и грамоту за мужество, а из Лондона пришла фотография Уинстона Черчилля с его автографом и письмо от генерала Р. Аллена, заканчивающееся словами:

«…Мистер Черчилль поручил мне выразить Вам его благодарность за Вашу большую помощь и просит Вас принять прилагаемую фотографию как скромный знак его признания Ваших заслуг».

Велико было удивление Тура, когда он вскоре после возвращения в Лондон неожиданно встретил Бьёрна Рёрхолта, теперь уже капитана. Бьёрн, оставив в Киркенесе Рольфа Стабелла, сумел добраться до Англии через нейтральную Швецию. Теперь он хотел предложить норвежскому командованию новый план — наладить надежную связь с военными подразделениями и гражданским населением в Финмарке. Первая попытка не удалась из-за гибели «Тенсберг-Касл», на котором находилась вся аппаратура. На этот раз он предлагал организовать радиошколу в Швеции, потом забросить оттуда людей с радиостанциями в Финмарк.

В Швеции в это время проходили подготовку десять тысяч норвежских солдат. Но ведь страна была нейтральна, поэтому официально они значились полицейскими и носили соответствующую форму. Большой учебный лагерь размещался в Аксвалле, в двухстах пятидесяти километрах к юго-западу от Стокгольма. Если удастся там сформировать радиоподразделение, будут решены многие проблемы, касающиеся Северной Норвегии.

После ряда совещаний в Лондоне с участием норвежского министра иностранных дел, Представителей американских ВВС и других высокопоставленных офицеров Рёрхолт в конце концов добился разрешения действовать. Тур был назначен его помощником по учебно-строевой части, а на долю Рёрхолта выпала трудная задача раздобыть материальную часть. Стабелл присоединится к Туру, как только тот прибудет в Финмарк.

Закончив приготовления и одолжив у Бьёрна гражданский костюм, Тур в небольшом английском военном самолете пролетел через оккупированную часть Норвегии в Стокгольм, потом доехал до Аксвалля. Здесь ему разрешили отобрать шестнадцать лучших «полицейских»; все они недавно окончили пятимесячные радиокурсы. Потом ему выделили еще одиннадцать человек, обученных шифровальному делу. И Тур организовал курсы с предметами: прием и передача, норвежские и английские правила радиообмена, код, правила секретности, синоптика, физическая подготовка. Постепенно группа выросла до тридцати пяти человек, для которых Тур был и преподавателем, и командиром.

Через три недели Рёрхолт позвонил из Стокгольма и передал, чтобы группа выехала завтра в шесть утра в Стокгольм, где на вокзале она получит дальнейшие указания. За эти три недели он раздобыл всю нужную технику, связался с младшим лейтенантом «Петтерсеном» и заручился помощью известного норвежского летчика Бернта Балхена, который стал полковником американских ВВС. Балхен работал на секретной авиабазе на крайнем севере Швеции, у него было там десять самолетов.

Неожиданный приказ поставил Тура в трудное положение. Он приехал в Аксвалль в гражданском, но не поведешь же по улицам Стокгольма тридцать пять человек в полицейской форме, будучи сам в обычном костюме. В лагере он спокойно носил свой английский мундир. И он решил, что наденет его и так повезет через Швецию «полицейский отряд». Авось нейтральные шведы не разберутся…

Из Стокгольма поезд доставил их на север, в Лулео, откуда норвежский отряд втайне отвезли в лагерь шведских ВВС в Каллаксе, где стояли «дакоты» Балхена. Здесь предполагалось установить главную радиостанцию, как только прибудет с аппаратурой Рёрхолт. А когда члены группы научатся прыгать с парашютом, их снабдят маленькими рациями и забросят в Финмарк.

Отрезанный от командования в Лондоне, Тур сам произвел одного из солдат в сержанты, а еще нескольких — в капралы.

После первой своей операции в Финмарке он не очень-то полагался на армейское зимнее снаряжение, а потому стал обучать своих людей, как с простейшими средствами укрыться от холода в полярном краю. Шведские летчики были изрядно удивлены, когда однажды утром увидели выстроившиеся вдоль взлетной полосы эскимосские иглу.

Одновременно развернулась наземная тренировка, и, когда приехал Рёрхолт, отряд был уже готов совершить пробные прыжки с самолетов Балхена. Вскоре несколько человек сбросили по обе стороны немецких позиций в Северной Норвегии. Рёрхолт остался в Каллаксе, а Тур с остальными ребятами прилетел в Киркенес, где сразу попал в объятия того самого русского офицера, который четыре месяца назад был вынужден отправить его обратно в Лондон. Русский улыбался, он явно был рад, что Тур благополучно вернулся и все бумаги в порядке.

— Мы не хотели тебя отпускать, — сказал он. — Но что поделаешь — приказ.

Небольшое, но отлично подготовленное подразделение связистов разбило лагерь под Киркенесом. Снаряжение было первоклассное: американское зимнее обмундирование, английское и русское оружие, шведский провиант.

Тур организовал краткосрочные курсы для двух десятков добровольцев из местных жителей, а одновременно готовил серьезную вылазку на юг. Рёрхолт передал по радио распоряжение из Каллакса, чтобы радиостанции забрасывали в стратегические точки огромной области «ничьей земли» между позициями советских войск и немцев. Один из разведчиков в тылу гитлеровцев передал, что группа вооруженных норвежских нацистов вышла со шпионским заданием на небольшом суденышке из Нарвика на север. Под видом людей Отечественного фронта они должны выяснить, где проходят передовые позиции союзников и сколько там войск. Если немцы обнаружат, что русские, выполняя, соглашение, остановились в районе Киркенеса, а дальше стоят лишь маленькие норвежские отряды, может случиться беда. Первым делом группа Тура должна была устроить наблюдательный пункт на побережье, чтобы можно было тотчас сообщить по радио командованию, если покажется какое-нибудь подозрительное судно. Остальные двинутся дальше к фронту.

Отобрав двадцать человек, Тур реквизировал в Киркенесе рыбачий бот и погрузился с отрядом на него. К ним присоединился невесть откуда взявшийся младший лейтенант «Петтерсен». Владелец бота артачился, дескать, и горючего нет, и продуктов не хватает. Тур раздобыл бочку горючего, достал провиант на всех, но шкипер подчинился лишь после того, как ему пригрозили пистолетом и напомнили, что сейчас идет война.

Стабелл со своей группой вышел следом на другом боте. В Ботсфьорде прошли там, где затонул «Тенсберг-Касл», а ближе к берегу лежало на дне второе судно с зияющей пробоиной в корпусе. В этом районе высадились ребята, которые должны были следить за нацистскими шпионами.

Союзные суда дальше Ботсфьорда пока не заходили, так что теперь два бота вошли в заминированные воды, которые контролировались немецкими подводными лодками. Стабелл и Тур ежечасно проверяли связь. По плану им теперь предстояло войти в гавань Хупсэйдет на полуострове Нордкин.

Они достигли Хупсэйдет уже под вечер. Туром вдруг овладела какая-то тревога. Внутренний голос говорил ему: «Что-то не так… Отряд, из которого его отозвали в январе, где-то здесь попал в засаду… Может быть, и их тут подстерегает опасность?» И он изменил план действий. Передал Стабеллу шифровку: не заходить в гавань, а попробовать прокрасться мимо немецких форпостов. Немцы скорее всего уже заметили оба бота, но им и в голову не придет, что норвежцы собираются идти дальше полуострова Нордкин и Лаксефьорда. Стабелл принял предложение Тура, и они решили рискнуть.

И в самом деле, ночью три подводные лодки вошли в Хупсэйдет и высадили десант морской пехоты. Они захватили в плен шесть человек из гражданского населения, подвергли их пыткам, потом расстреляли. Очевидцы рассказывали, что гитлеровцы были пьяны.

Если зима в Финмарке — это сплошная длинная ночь, все кругом серое и черное, то в мае даже ночью так светло, что видно на десятки километров. И хотя боты шли с погашенными огнями, вряд ли они могли проскочить незаметно для немцев, которые удерживали западный берег Порсангерфьорда.

На следующий день в десять утра оба бота подошли к Хестнесу в глубине Порсангерфьорда. Здесь все было оплетено колючей проволокой, тянулись минные поля; накануне два человека подорвались на пехотной мине. Высланные Балхеном из Каллакса самолеты сбросили аппаратуру около Хестнеса. Тур отыскал два парашюта: ни тот, ни другой не раскрылся, и содержимое упаковок разбилось вдребезги.

Капитан бота опять затеял спор, но потом согласился доставить отряд в Хамнбюкт, лежащий в глубине фьорда, поскольку все дороги были заминированы. В 23.00 группа Тура высадилась и сразу от местных жителей узнала, что немцы в Дании капитулировали.

Чтобы отвезти снаряжение группы в Скуганварре, где было намечено поставить главную радиостанцию, требовалась лошадь. На следующий день Тур и «Петтерсен» нашли оседлого саама, который держал лошадей, но он непременно хотел посидеть, потолковать, послушать норвежскую речь. Он говорил, говорил, говорил… И наслаждался хорошим табачком. Тур не выдержал. Посмотрел на часы и сказал:

— Ну, давай, веди лошадь, пока не стемнело.

Сын страны полуночного солнца не торопясь вынул изо рта трубочку, улыбнулся и успокоил гостей:

— Теперь уже до осени не стемнеет.

И в этом районе немцы расставили столько всяких мин, что чуть не каждый день кто-нибудь подрывался.

На следующее утро радисты двумя отрядами двинулись вверх по долине, местами засыпанной снегом. Она напомнила Туру Белла-Кулу в Британской Колумбии. Когда-то здесь было очень красиво, но враг, отступая, уничтожил лес, лишь тут и там остались редкие сосны и березки.

Видно, немцы держали в этом районе крупные силы — на каждом шагу попадались заброшенные лагеря. Горы мусора, жести, бутылок; танки, автомашины, а кругом — минные поля. На ночь отряд остановился в Скуганварре, где размещался передовой взвод норвежских горных стрелков. На следующий день «Петтерсен» снова отправился в Швецию, а Тур начал обучать радистов, как обращаться с немецкими минами и подрывными ловушками. Наука опасная, но необходимая.

В это самое время у Карашока, ближе к шведской границе, таким же инструктажем занимался другой норвежский офицер. Положив на землю противотанковую мину, он объяснял бойцам, что человек может спокойно по ней пройти и ничего не случится, ее подорвет только танк или тяжелый грузовик. В доказательство своих слов он встал обеими ногами на мину. Она взорвалась и убила его и еще двадцать одного человека, да девятерых ранила. Случайно там был с радиостанцией один из учеников Тура. Он немедленно связался с Рёрхолтом, который находился в Каллаксе. В поразительно короткий срок Рёрхолт и Балхен выслали на помощь двух врачей и медицинскую сестру. Им объяснили, как прыгать с парашютом, и они благополучно приземлились в глубокий снег. Врачи сделали все, что от них зависело, а потом один из них пришел на лыжах в Скуганварре. И рассказал, что прежде чем похоронить погибших, пришлось разминировать карашокское кладбище.

Седьмого мая было принято радиосообщение о том, что немцы в Норвегии как будто капитулировали. Горнист немедленно реагировал на эту новость, прибежал в лагерь и протрубил сигнал «прекратить огонь». К сожалению, его радость была преждевременной.

Восьмого мая уже не оставалось сомнения, что союзники победили, однако приказа о прекращении огня все еще не было. Между тем на западе за горой находились немецкие форпосты. Если гитлеровцам не приказали прекратить боевые действия, они могут напоследок совершить отчаянную атаку.

Девятого мая норвежский отряд в Скуганварре в окружении минных полей слушал радиопередачу из Осло о прибытии в столицу норвежских войск из Англии. Ребята ликовали вместе со своими соотечественниками на юге. Вдруг диктор возбужденно воскликнул:

— Настала минута, когда первые норвежские отряды возвращаются на норвежскую землю!

Кто-то криво усмехнулся и стукнул кулаком по земле. А здесь что — не норвежская земля? И ведь они тут всю зиму…

Только в 21.37 тринадцатого мая лондонское радио передало приказ о прекращении огня. Правда, приказ почему-то распространялся лишь на войсковые части не менее дивизии. А так как на Финмаркском фронте не набиралось норвежских солдат на одну дивизию, выходило, что их это не касается! В итоге в Заполярье продолжалось состояние войны. Впрочем, боевых действий не было, зато ежедневно происходили несчастные случаи на минных полях. Только вокруг одной бомбовой воронки на дороге нашли семьдесят мин.

Типична запись в дневнике Тура, датированная 16 мая:

«…Стабелл стоял на солнце и брился, вдруг он сказал мне: „Ты подыши… Правда, воздух медом пахнет?“ Не успел я ответить, как в лагерь донесся громкий взрыв. И сразу — зловещая тишина, которую нарушило эхо, отразившееся от горного склона. Выскочив, я увидел, что лейтенант Асбьернсен и двое санитаров спешат к заминированному участку, где под песком и мусором притаились подрывные ловушки. Я побежал на звук взрыва. Метрах в двухстах стояли искореженные ржавые балки бывшего ангара, из-за них навстречу нам вынырнул солдат.

— Рольф… он ранен… — простонал он. Повернулся и побежал показывать нам дорогу.

Самому ему порезало осколками нос, что-то попало в глаза.

Мы увидели кучу песка, потом воронку, а метрах в восьми от нее лежал на спине человек. Белые березы кругом были обрызганы грязью и кровью. Лицо бедняги — сплошная маска из копоти, грязи, крови, волосы спеклись… Он был в полном сознании, жаловался на боль в ногах. Сквозь разодранные брюки сочилась кровь. Мы разрезали ножом его брюки, подштанники и носки. И увидели зияющие загрязненные раны. Обрабатывать их здесь нельзя было. Мы наложили ему временные повязки на голову и ноги, чтобы остановить кровотечение, и санитары вынесли его, идя по нашему следу».

Запись от 22 мая:

«Перебрались на новое место. Старое заняли саперы. Сегодня у них были практические занятия. Работая с миноискателями, они слегка опешили, найдя противотанковую мину под песком там, где стояла наша палатка».

Тринадцатого июля Тур подал ходатайство, чтобы его демобилизовали: он видел приказ КНСС о демобилизации тех, кто до войны учился на старших курсах высших учебных заведений. Ему отказали, сославшись на то, что он еще нужен, и Тур это лето провел в Финмарке. Однако он успел добиться демобилизации для нескольких младших командиров и рядовых, прежде чем его радиовзвод подчинили отделу связи военного округа Северной Норвегии. А начальником отдела связи был старый знакомый — тот самый капитан, который заставлял «Группу „И“» без конца подметать и мыть полы. Чего доброго, опять придется им орудовать швабрами и тряпками. И Тур решил действовать.

В августе он узнал, что Лив и дети находятся в пути из Америки в Норвегию. Он попросил об отпуске, чтобы встретить семью в Осло, и ему дали увольнение на две недели. Балхен помог ему долететь до Каллакса, оттуда Тур поездом прибыл в Южную Норвегию.

В Осло он первым делом написал на соответствующем бланке распоряжение о том, что лейтенант Тур Хейердал немедленно освобождается от военной службы. Затем пошел в канцелярию КНСС, вручил бумагу какому-то младшему лейтенанту и приказал ее оформить и исполнить. Младший лейтенант проштемпелевал распоряжение и положил его на чью-то конторку. А через несколько дней Тур получил по почте составленный им самим приказ о демобилизации, утвержденный и подписанный высоким начальством.

Он снова был штатским.

 

В 1947 году на берега Южной Норвегии нечаянно забрело южное лето. Не лето — мечта: лучезарные дни, ночи словно нежное вино. Беспечная, ленивая пора, которая живет в памяти, будто один скоротечный райский день. В моей жизни в то лето не произошло никаких особых событий. Но одна вещь запомнилась удивительно ярко и отчетливо.

Это было в начале августа. В старом почтовом ящике лежали письмо и газета. Я поспешил разорвать конверт и прочел:

«От Общества норвежских коротковолновиков, радиостанция LAIG..; „Кон-Тики“. Прилагаем радиограмму, принятую сегодня ночью через США. С уважением, Эгиль Берг. — Арнольду Якоби, Ларвик, Норвегия. Наш плот приближается к цели. Все в порядке. Привет старому другу от Тура и Эрика».

 

XII. Назад пути не будет

Я отыскал тень, сел и прочел письмо еще раз. Мои мысли перенеслись на противоположный конец земного шара, где шесть молодых смельчаков шли через необозримый Тихий океан на примитивном плоту. Я хорошо представлял их себе — смуглые, обветренные, обросшие, настоящие дикари с виду. Чем они заняты в эту минуту? Может быть, плот лениво переваливает через длинные валы. А может быть, команда сражается не на жизнь, а на смерть со стихиями. Или с морскими чудовищами. Мне оставалось гадать, какие трудности и лишения выпали на их долю. Я знал только, что это плавание, одно из самых удивительных в наше время, состоялось несмотря на то, что одни специалисты высмеяли эту затею, другие прочили ей провал, а участникам — гибель.

Да я и сам был в числе скептиков. В марте 1946 года я гостил неделю у Лив и Тура в их домике под Лиллехаммером. Днем Тур сидел над своим трудом «Полинезия и Америка. Очерк доисторических контактов». А вечером мы вспоминали детство и мрачные годы, когда были разлучены жестокими, бессмысленными силами. Зато как хорошо теперь сидеть вместе, словно в прежние времена. Нет, не как прежде… В глубине души мы знали, что прежнего не вернуть. Война на всех троих наложила свою печать. На Лив, быть может, не в такой степени, но и то трудные годы умерили ее живость. Зато она стала более зрелой и, главное, самостоятельной. Тур был все тот же «цивилизованный дикарь» с мальчишеским обаянием, но от неуверенности в себе не осталось и следа. Теперь его главной чертой стала целеустремленная энергия, которая раньше прорывалась лишь изредка. Помню, я сидел и подыскивал слово, которое годилось бы как определение для этого «нового» Тура. «Железный человек», сказал я себе, не очень хорошо сознавая, какой смысл вкладываю в это слово. «Железный человек», под панцирем которого, однако, кроются и тепло, и юмор.

Мы заговорили о будущем. Тур был твердо намерен довести до конца свой труд, обосновать теорию о двух волнах заселения Полинезии. Вот он в нескольких словах излагает суть проблемы, облекает свои догадки в форму вопросов и сам же на них отвечает. И вырисовывается картина настолько ясная и простая, что другой итог кажется невозможным. Конечно, говорил он, специалисты будут возражать. Они утверждают, что нельзя было на примитивных судах пройти через океан из Перу в Полинезию, что острова Южных морей были недосягаемы для древних народов Южной Америки. Для этих ученых весь Американский континент все равно, что бурдюк, из которого ничто не могло пролиться, пока Колумб его не развязал. Тур поставил себе задачу доказать, что бурдюк протек задолго до плавания Колумба.

Когда европейцы впервые приплыли на острова Тихого океана, их удивило, что среди островитян немало людей с бородой и почти белой кожей — черты, которых нет у американских индейцев и народов Юго-Восточной Азии. На многих островах целые роды отличались светлой кожей, светлыми — от рыжеватых до белокурых — волосами, серо-голубыми глазами и почти семитским типом лица с орлиным носом. У настоящих полинезийцев кожа была золотисто-смуглая, волосы черные, нос плоский, мясистый. Рыжеволосые считали себя прямыми потомками первых вождей — Тангароа, Кане, Тики, которых они называли белыми богами.

На Фату-Хиве старик Теи Тетуа рассказывал Туру про Тики — бога и вождя, который привел предков современных островитян на Маркизские острова из «большой страны, лежащей далеко за морем».

— Продолжая свои исследования, — говорил Тур, — я был вынужден зарываться все глубже и глубже, чтобы попытаться установить родину общеполинезийского племенного бога Тики.

И он нашел следы легенды о Тики и бородатых белых людях не только в Полинезии, но и в древней Америке.

Когда испанцы во главе с Франсиско Писарро в 1527 году проникли в Перу, они заметили, что большинство андских индейцев — смуглые и малорослые, тогда как члены правящих инкских родов отличались высоким ростом и более светлой кожей и они были бородаты. Педро Писарро, двоюродный брат Франсиско, особо отмечал, что у некоторых самых светлокожих аборигенов были рыжие волосы. Современные исследования подтвердили это. На тихоокеанском побережье Перу в песчаной пустыне найдены склепы с многочисленными превосходно сохранившимися мумиями. У некоторых — жесткие черные волосы, как у нынешних индейцев, а у других волосы рыжие или каштановые, мягкие и волнистые, какие можно увидеть у европеоидов. У них же более длинный череп и высокий рост; они во всем заметно отличаются от современных перуанских индейцев. Но другие особенности, да и вся культура этих рыжеволосых индейцев ясно показывают, что они были не европейцами, а одной из многих ветвей американских аборигенов.

Педро Писарро спросил инков, кто эти рыжие светлокожие люди. Ему ответили, что они — потомки виракочей, божественной расы белых бородатых людей, живших здесь до того, как инки пришли к власти. Мол, это были мудрые миролюбивые учителя, которые в давние времена пришли с севера и передали предкам инков свои знания в строительстве и земледелии, а также свои обычаи и нравы. Но затем против них выступил вождь по имени Кари, родом из долины Кокимбо в Центральном Чили. В битве на острове посреди озера Титикака (он известен теперь под названием острова Солнца) светлокожие были перебиты. Однако их предводитель Кон-Тики бежал со своими сподвижниками — сперва на север, в Куско, ставший потом столицей инков, оттуда в Пуэрто-Вьехо на тихоокеанском побережье Эквадора, население которого пользовалось бальсовыми плотами. За то, что люди эти были светлокожими и исчезли, словно пена на волнах, они получили инкское наименование виракоча (морская пена), а их предводитель стал называться Кон-Тики Виракоча. До инков он был просто Кон-Тики (Солнце-Тики), или Илла-Тики (Огонь-Тики). Предание говорило, что он был верховным жрецом и богом солнца.

Исторически известно, что, когда Писарро и его люди высадились в Тумбесе, на севере Перу, их приняли за вернувшихся из Тихого океана виракочей. Пользуясь этим, горстка испанцев проникла в сердце укрепленной инкской империи и обманом захватила в плен вождя Атауальпу, причем огромная инкская армия их даже не тронула. И в наши дни в Перу белых называют виракочами.

Придя на лежащее высоко в Андах озеро Титикака, испанцы нашли там самые величественные развалины во всей Южной Америке — Тиауанако. Здесь был холм, превращенный трудом человека в ступенчатую пирамиду, классические сооружения из огромных, изумительно обработанных и подогнанных каменных плит, многочисленные большие каменные скульптуры. Известный испанский хронист Сьеза де Леон, посетивший это место в 1549 году, расспрашивал индейцев про величественные сооружения; ему сказали, что они были созданы виракочами задолго до того, как к власти пришли инки.

Такие же своеобразные ступенчатые пирамиды, высокие каменные стены и огромные скульптуры были найдены европейскими первооткрывателями на некоторых ближайших к Южной Америке островах Полинезии. И здесь местные жители приписывали их создание древнему племени людей-богов.

— Теперь я уверен, — говорил Тур, — что белый вождь и бог Солнце-Тики, который покинул Перу, и белый вождь-бог Тики, сын солнца, который прибыл в Полинезию и стал легендарным основателем древнейшей островной культуры, — одно лицо. Подробности его жизни в Перу и древние местные названия района озера Титикака мы встречаем также в исторических преданиях островитян Полинезии о родине их предков.

Но как Солнце-Тики и его виракочи попали в Полинезию?

На бальсовых плотах с парусами. Во многих старинных испанских рукописях сохранились описания их конструкции и достоинств. Когда испанцы шли в Перу, их первая встреча с индейцами-инками состоялась в море, где они увидели, тридцатитонный плот с мачтами, реями и превосходными хлопчатобумажными парусами. На плоту было около двадцати человек, мужчин и женщин. Он вез большой груз разных товаров. Прибыв в Перу, испанцы увидели целую флотилию таких плотов, которые направлялись под парусами к острову Пуна у берегов Эквадора, везя инкские войска.

Через триста с лишним лет после завоевания страны испанцами индейцы приморья использовали плоты для перевозки грузов и рыбной ловли, и они смело ходили вдоль незащищенных берегов и в водах с коварными течениями. В конце девятнадцатого; века мореходный плот исчез, и, когда современные ученые принялись исследовать путешествия инков, бальсовый плот был уже забыт в Перу. Его приходилось изучать по старинным рукописям и чертежам.

В 1932 году видный американский археолог доктор Сэмюэль Лотроп (Гарвардский университет) опубликовал работу «Мореходство аборигенов у западных берегов Южной Америки». Он подробно описал бальсовый плот, его мачту, снасти, парус и своеобразное рулевое устройство и заключил, что у этого плота есть опасная слабость: бальсовые бревна быстро впитывают воду и тонут. Время от времени плот приходится вытаскивать на берег и сушить, поэтому люди не могли выходить на нем в далекие плавания к островам Тихого океана.

Блестящий труд доктора Лотропа был всеми признан, приняли и его вывод, что бальсовые плоты поневоле прижимались к берегу, так как могли совершать только короткие переходы. Десять лет спустя историк П. Минз в труде «Доиспанское мореходство у андского побережья» говорил о бальсовом плоте, что этот тип судна «может только вызвать презрение у судостроителей других мореходных народов». Специалисты по тихоокеанским островам явились проводниками Таких же взглядов в литературе о Полинезии. Так, этнолог Уэклер утверждал: «У американских индейцев не было мореходных судов, способных дойти до Полинезии». В своей широко известной книге «Введение в полинезийскую антропологию», изданной в 1945 году, крупнейший авторитет по полинезийским вопросам Питер Бак писал о том, как могли попасть на острова Южных морей разные элементы исконной культуры, например батат: «Поскольку у индейцев Южной Америки не было ни судов, ни мореходных навыков, необходимых, чтобы пересечь просторы океана, отделяющие их берега от ближайших островов Полинезии, их никак нельзя считать переносчиками». Другие авторитетные ученые, доктор Роланд Диксон и доктор Кеннет Эмори, ранее допускавшие, что представители перуанских цивилизаций принесли в Полинезию свои растения и свою технику каменной кладки, теперь отказались от этого взгляда, поверив, что бальсовые бревна быстро тонут. Установилось полное единодушие.

За плечами Тура был только незавершенный университетский курс зоологии да собственные занятия по этнографии. Между тем он чувствовал, что стоит у подножья огромной горы традиционного мышления и предвзятости. Он не сомневался, что этнографы отвергнут его аргументы как дилетантские, потому что у него нет ученой степени. Археологи, социологи и лингвисты точно так же сочтут его чужаком, пиратом, нагло вторгшимся в заповедные воды. И ничего не скажешь, такой скептицизм только естествен. Тур понимал, что с точки зрения специалистов в разных областях, которые он хотел объединить в общем исследовании, в его труде, наверно, найдутся слабые места. Но это играет второстепенную роль. Главное, что, подходя к вопросу со всех сторон, он показал несостоятельность прежних теорий заселения Полинезии. Они подтверждались фактами лишь какой-нибудь одной отрасли науки, но, стоило выйти за пределы этой отрасли, и эти теории не выдерживали критики. Его гипотеза обобщала материал, добытый разными науками, и какие-то частные ошибки не могли поколебать ее в целом. Тур не боялся принять бой. Пусть он не специалист в какой-либо отдельно взятой области и не нашел пока неизвестных раньше данных, зато он тщательно изучил и свел воедино все, что было известно о заселении человеком островов Тихого океана. В этом смысле Тур мог потягаться с любым специалистом. И он не сомневался, что нашел верный ответ на старую загадку Полинезии.

Как убедить других?

Он отправится в Америку с рукописью «Полинезия и Америка». А если ученые не захотят его выслушать, он готов пересечь Тихий океан на бальсовом плоту и убедить их, что мореплаватели древнего Перу могли достичь островов Полинезии.

Лив считала его замысел безрассудным. Я тоже. Неужели нельзя доказать то же самое, бросив в море бутылки и проследив, куда их вынесет течение? Нет, отвечал Тур. Ведь что надо показать? Что люди на бальсовом плоту могли преодолеть все препятствия и опасности на этом маршруте.

С тревогой в душе уезжал я от них. Мало того, что такое плавание грозило кончиться бедой, было похоже, что безумная затея Тура грозит его отношениям с Лив. И все же я чувствовал, что он, если понадобится, поставит жизнь на карту, чтобы подтвердить свою гипотезу.

Так и вышло.

В книге про экспедицию «Кон-Тики» Тур как-то вскользь говорит о том, какая борьба предшествовала экспедиции — борьба против недоверия, интриг, высокомерия. Он считал, что это не относится к делу, и поэтому многие думают, что стоило молодому исследователю сказать «Сезам!», как перед ним открывались все двери. В действительности же вплоть до выхода плота из Лимы не один месяц длилась самая яростная и тяжелая битва в жизни Тура.

Прибыв в Нью-Йорк с тремя экземплярами рукописи «Полинезия и Америка» и с почти пустым карманом, он стал посылать свой труд крупнейшим ученым при американских университетах. Одни присылали ответ — вежливый и неутешительный. Другие попросту возвращали рукопись без всяких комментариев. Кое-кто даже не читал ее. Это был бой с чудовищем, имя которому косность и нерушимая вера в слово специалистов.

Среди тех, кому он направлял свою рукопись, был доктор Герберт Спинден, президент Клуба исследователей и директор Бруклинского музея. Не дождавшись ответа, Тур собрался с духом и сам пошел в музей. На столе у доктора Спиндена лежала невскрытая бандероль с рукописью — результатом восьми лет работы!

Тур вкратце изложил свою гипотезу, но старый ученый только пожал плечами.

— Вы ошибаетесь, — сказал он. — В корне ошибаетесь.

— Но вы еще не прочли моих доводов!

— Доводы! Нельзя подходить к этнографическим проблемам как к детективным загадкам.

— Почему нельзя? Все выводы основаны на моих собственных наблюдениях и фактах, установленных наукой.

— Задача науки — чистое исследование. А не попытка доказать то или иное. Да, в Южной Америке существовала одна из самых удивительных цивилизаций прошлого, и мы не знаем, ни кто ее создал, ни куда эти люди исчезли, когда пришли к власти инки. Но одно несомненно. Ни один из народов Южной Америки не перебрался на острова Тихого океана. И знаете почему? У них не было для этого судов!

Опять это старое возражение…

— У них были плоты, — сказал Тур. — Вы же знаете — бальсовые плоты.

Старик улыбнулся.

— Что ж, попробуйте сами пройти из Перу до тихоокеанских островов на бальсовом плоту!

Тур промолчал. Зажав под мышкой рукопись, вышел на улицу, где он был всего лишь одним из многих прохожих, а не безумцем, повергавшим в смятение почтенных людей.

В какой-то мере именно слова Спиндена послужили мечом, разрубившим узел. Тур понял, что нет никаких надежд поколебать господствующую теорию. Она вполне устраивала ученых, они просто не желали признавать новое и необычное воззрение, выдвинутое исследователем-любителем, к тому же таким молодым.

Что ж, он примет вызов. И в октябре 1946 года Тур написал в Осло своему другу, фотографу Эрлингу Шервену:

«… Один из главных аргументов противника — до Колумба у жителей перуанского приморья были бревенчатые плоты, который не могли одолеть две тысячи миль, отделяющие Перу от острова Пасхи… Если я не найду другого способа заставить выслушать меня, то построю точную копию плотов, которые подробно описаны европейскими первооткрывателями. С командой в двенадцать гребцов я попытаюсь доказать, что такой переход осуществим, ведь на всем пути у меня будет попутное течение и пассат. Другими словами, я задумал воспроизвести древнее плавание из Южной Америки на острова Южных морей на инкском плоту…»

 

XIII. «Горячка Кон-Тики»

Двадцать девятого сентября 1947 года норвежский теплоход «Тур I» вошел в гавань Сан-Франциско. На палубе теплохода лежал «Кон-Тики». Косматый от высохших водорослей, нос разбит, поперечины сломаны, но в остальном вполне сохранный. Мачту починили, плетеную каюту выпрямили.

Шестеро загорелых мореплавателей стояли у борта и с волнением смотрели на длинный пирс.

Три человека пришли встретить их: секретарь экспедиции Герд Волд, норвежский генеральный консул в Сан-Франциско Ерген Галбе и какой-то незнакомый господин, который сердечно приветствовал шестерку и вручил Туру счет от пароходства на десять тысяч долларов. Ведь теплоход сделал крюк, чтобы забрать на Таити членов экспедиции Хейердала. Тур был потрясен. Он вовсе не просил, чтобы за ним специально заходили. Его запрос касался только попутных судов, но в Норвегии кто-то перепутал и послал «Тур I» в Папеэте. Откуда он возьмет деньги? Мысль о долгах отравляла ему, даже самые приятные минуты плавания. А тут — еще десять тысяч долларов. И ведь он обязан оплатить остальным пятерым дорогу домой. Мысли невольно возвращались на уединенный островок Рароиа, где не было таких проблем…

Вдобавок возникло новое затруднение. Что делать с плотом? Чтобы спустить его на воду, надо платить положенные суточные сборы; на пристани свободного места не нашлось; отвести плот в море и пустить его там нельзя — опасно для судоходства. Тур немало помучился, пока его не выручил один норвежский судовладелец. Его теплоход доставил плот в Антверпен, а оттуда другое норвежское судно привезло «Кон-Тики» в Норвегию.

Хотя Тур и его отважные друзья благополучно вернулись в Америку, им было не до того, чтобы праздновать победу. Лишь благодаря генеральному консулу руководитель экспедиции смог занять еще денег для всей шестерки на самолет до Вашингтона. Здесь норвежское посольство устроило в их честь прием; от норвежского правительства пришло телеграфное поздравление «с блестящим достижением». Но хотя «Нью-Йорк таймс» и другие видные американские газеты печатали короткие радиосообщения с плота, широкая публика плохо представляла себе, в чем был смысл экспедиции. В довершение ко всему норвежский культурный атташе в Вашингтоне заявил репортерам, что, конечно, плавание «Кон-Тики» — спортивный подвиг, но его научная ценность весьма сомнительна.

В числе тех, кто с самого начала внимательно следил за плаванием шестерки, был президент США. Он распорядился, чтобы собирали все вырезки о «Кон-Тики»; теперь президент пригласил всю шестерку в Белый дом, чтобы непосредственно от них услышать рассказ о плавании.

Естественно, это повлияло на американскую прессу; известные журналы и крупные кинокомпании просили интересных фотографий и кадров. Кроме обычных фотоснимков у экспедиции было восемь тысяч футов заснятой 16-миллиметровой кинопленки. Ее в два счета проявили, и представители «Парамаунта», «РКО» и других ведущих кинофирм собрались просмотреть сырой, несмонтированный материал. Этот просмотр был сплошным кошмаром для Тура. Час за часом на экране беспорядочно мелькали какие-то световые пятна вперемежку с волнами, тучами, бородатыми физиономиями и извивающимися рыбами. Лишь иногда можно было проследить цельные эпизоды. Половина ленты и вовсе пропала из-за сырости и повреждения одной из камер.

После просмотра специалисты в один голос заявили, что фильм абсолютно непригоден. Правда, одна компания предложила 200 долларов за все, но Тур не согласился. Как ни разочаровал его результат просмотра, кое-какие куски все же годились, чтобы слепить фильм для показа на лекциях. И он отправился вместе с Кнютом Хаугландом в Нью-Йорк, где принялся за работу над фильмом.

В Нью-Йорке Тура ожидали два приятных сюрприза. Владелец теплохода «Тур I» Ларс Христенсен пригласил его на обед в знаменитый клуб «Двадцать одно» и попросил рассказать про экспедицию. К концу обеда, когда подали третье, Ларс Христенсен наклонился к Туру и сказал ему на ухо:

— Я слышал, мое пароходство вело с вами переписку по поводу какого-то счета… Забудьте об этом!

Никогда в жизни Тур не ел такого вкусного десерта.

В эти же дни «Лайф» попросил предоставить ему право первой публикации фотоснимков экспедиции. Несколько дней Кнют помогал работникам редакции разобраться в отпечатках. Затем Тура пригласили к главному редактору, который осведомился, сколько он хочет получить за снимки.

— Две тысячи долларов, — ответил Тур; в душе он считал, что запросил многовато.

— Тогда вас это устроит, надеюсь, — сказал редактор, вручая Туру чек на пять тысяч.

Придя в себя от неожиданности, Тур отправился к своим кредиторам, и прежде всего к военному атташе Мюнте-Косу, чтобы уплатить часть долга.

Клуб исследователей, который сыграл важную роль в подготовке экспедиции, пригласил Тура выступить двадцать пятого ноября с отчетом. Опять он столкнулся с нехваткой времени, ведь фильм был далеко не готов. Вместе с двумя товарищами Тур работал день и ночь, чтобы сделать из восьми тысяч футов пленки сносный фильм. За полчаса до доклада они еще клеили ленту. Не успев даже просмотреть, что получилось, Тур сел на вызванное такси и поспел как раз вовремя. Пустили фильм, и Тур прямо по ходу действия принялся импровизировать комментарий, причем у него было такое чувство, что доклад провалился, — в зале царила какая-то гнетущая тишина. Кое-как он закончил рассказ… прошло несколько томительных секунд — и грянули аплодисменты. Фильм «Кон-Тики», дающий лишь самое общее представление об увлекательной экспедиции, вполне себя оправдал как иллюстрация к лекциям.

Через несколько дней Тур вылетел в Осло. Надо было рассчитываться с долгами, и он задумал прочитать серию лекций, чтобы добыть еще денег. Книга «В поисках рая», а также статьи и доклады довоенной поры создали ему имя, и он рассчитывал на полные залы. Но недаром говорят, что нет пророка в своем отечестве. Редкие и путаные сообщения норвежской печати, несомненно, причастны к тому, что в Норвегии мало кто принимал всерьез экспедицию «Кон-Тики». Большинство восприняло плавание плота как рекламный трюк — нечто вроде спуска в бочке по Ниагарскому водопаду или двухмесячного сидения на флагштоке. Вернувшись на родину, Тур и другие члены команды узнали, что их друзья и родные наслышались всяких неприятных словечек вроде «мальчишество», «погоня за рекламой»… О царившей тогда атмосфере говорят приводимые ниже слова столичного репортера, который интервьюировал Тура вскоре после его приезда:

«… Опять этот Хейердал? И опять „Кон-Тики“? Почему?.. Мы охотно оставили бы в покое эту тему, но есть одна проблема, она нас так интересует, что мы решили заставить славного командира „Кон-Тики“ толком объяснить нам смысл первых странных сообщений, которые поступали из океана. Если судить по ним, речь шла отнюдь не о серьезной научной экспедиции, просто шесть бойскаутов слали приветы папе, маме и другим дядям и тетям…»

Лекционное турне не удалось. Два доклада в столице, еще несколько в других городах страны, а потом интерес организаторов кончился, несмотря на добрые отзывы печати и отличный прием у слушателей. А ведь Тур связывал с этой затеей столько надежд, она должна была помочь ему погасить долги.

Он видел только один выход — опять ехать в США и попытать счастья там. Тур подписал контракт с американским импрессарио: сто лекций, по одной в вечер, за каждую лекцию двести долларов, и лектор сам платит за гостиницу и дорогу. Двадцать тысяч долларов — великолепно, он рассчитается со всеми долгами!

Увы, это был самообман. Не говоря уже о страшной нагрузке — ежедневные лекции три месяца подряд, выручка далеко не отвечала его расчетам. По неопытности Тур не обратил внимания на то, что по контракту право составлять график поездок принадлежало импрессарио, а тот позаботился только о своей выгоде, ничуть не считаясь с расстояниями и стоимостью поездок. Поэтому Тур все время находился в пути. Сегодня он выступает в Миннеаполисе, завтра — в Сан-Франциско, потом в Сиэтле у канадской границы, оттуда — опять на юг, в Лос-Анжелес, а на следующий день читает доклад в Споукэне по соседству с Сиэтлом. День и ночь больше трех месяцев колесил он по континенту; две недели подряд спал только в поезде или самолете. Однажды Тур прилетел в Нью-Йорк на самолете из Чаттануги в штате Теннесси. Он очень спешил, чтобы не опоздать на лекцию в Американском музее естественной истории. И прибыл вовремя, только на год раньше условленного срока. Импрессарио верно указал ему месяц, день и час, а вот год перепутал…

Общая выручка оказалась куда меньше, чем надеялся. Тур. Нередко после покрытия всех расходов у него оставалось лишь несколько долларов. Поездка в один из южных штатов обошлась ему в сто девяносто три доллара, и выручка составила… семь долларов. И все-таки удалось покрыть еще часть огромного долга.

… Бывает, в душу закрадывается смутная тревога, предчувствие какой-то беды. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне вспоминается один осенний вечер 1948 года. Я сидел за столом над рукописью, вдруг зазвонил телефон. Взяв трубку, я услышал голос Тура, негромкий, но взволнованный. Он попросил меня завтра утром зайти к нему в старый дом на Каменной улице; там теперь опять поселился его отец. Разговор будет короткий, Тур приехал в Ларвик ненадолго, но дело важное.

На следующий день, придя в дом Хейердалов, я услышал от него, что они с Лив решили разойтись — разойтись по-хорошему, остаться друзьями. Дескать, так будет лучше для обоих. Казалось бы, все, что они пережили вместе — долгое уединение на Фату-Хиве, голодные дни в Ванкувере, тяжелая пора в Трейле, — должно было только прочнее связать их вместе. Но этого не вышло. Они были слишком разные люди, чтобы достичь полного взаимопонимания. Война разлучила их, и они созревали порознь. Сложились два разных человека, со своими взглядами на жизнь, и после войны они встретились почти как чужие.

Тур рассказал мне, что это во многом осложнит им жизнь. Если говорить о материальной стороне, перспективу никак нельзя было назвать радужной. Вся надежда на книгу «Экспедиция Кон-Тики», которую он написал за лето. Слушая, как Тур рассказывает мне про свою новую книгу, я чувствовал, что он вовсе не рассчитывает на громкий успех. И когда она вышла 1 ноября 1948 года, его расчет как будто оправдался. В Норвегии книгу приняли сдержанно, и, хотя печать дала хорошие отзывы, была заметна известная осторожность, порожденная недоверием, которое вызывали у некоторых мотивы экспедиции.

Тур продолжал читать лекции, теперь уже в Швеции. Здесь его с первой минуты ожидал большой успех. Он был полностью вознагражден за прошлые разочарования. В Стокгольме все время полные залы, дальше на очереди стояли новые города, а в столице стали выступать другие участники плавания. Из Швеции он вылетел в Лондон, где 6 декабря выступил в Королевском географическом обществе. Потом Тур совершил турне еще по шести европейским странам.

После рождества спрос на книгу про «Кон-Тики» упал почти до нуля. Пока Тур разъезжал по Европе, книгу перевели на шведский язык. В Швеции, она вышла в 1949 году. Ее приняли еще лучше, чем лекции. Директор издательства «Форум» в Стокгольме Адам Хелмс придумал своеобразный рекламный ход. Он разослал во все книжные магазины страны куски легкой бальсы в виде открыток. Рецензенты старались превзойти друг друга, превознося литературные достоинства книги, спортивный подвиг команды и реализм повествования, благодаря которому читатель словно сам переносился на маленький плот, плывущий в просторах Тихого океана. В первый год разошлось сто тысяч экземпляров — это было тогда рекордом для Швеции.

Книгу стали переводить в других странах, и наконец волна успеха захлестнула и Норвегию. Норвежские газеты писали о том, как книга принята за рубежом, тиражи полезли в гору, и вскоре «Экспедиция Кон-Тики» была у всех на устах.

В 1950 году книга вышла в Чикаго и Лондоне. На первых порах Тур никак не мог пристроить ее в США. Три ведущих нью-йоркских издательства вернули рукопись — мол, она не ложится в их планы. Другие и вовсе не захотели ее читать.

Но вот однажды после выступления Тура в клубе Чикагского университета к нему подошли два господина, один из которых выразил желание приобрести право на издание. Это был Беннет Гарвей, представитель чикагского издательства «Рейд Макнелли и компания». Фирма, до сих пор специализировавшаяся на атласах и детских книжках, одержала одну из крупнейших побед в истории американского книжного рынка.

«Чикаго трибюн» писала о книге Хейердала: «Великолепная повесть о торжестве человеческого духа», о «Нью-Йорк геральд трибюн» говорила: «Тонкое чувство природы и удивительная простота ставят эту книгу в ряд величайших книг нашего времени».

Тур еще не успел выяснить обстановку в Англии, когда Филипп Анвин, представитель английской фирмы «Джордж Аллен энд Анвин», привез из Осло в Лондон норвежское издание «Экспедиция Кон-Тики». Как только был готов английский перевод, стало очевидно, что это бестселлер, и сэр Стенли Анвин, ветеран британского книгоиздательского дела, сразу решил: «Экспедиция Кон-Тики» ни на один день не должна исчезать с прилавков книжных магазинов. Сверх ожидаемого спроса на первые полгода напечатали в запас пятьдесят тысяч экземпляров. Рецензенты единодушно воздавали должное шестерке, которая рисковала жизнью, чтобы доказать научную гипотезу. Сомерсет Моэм писал, что только на редкость скучный человек не будет восхищаться и завидовать этим отважным людям. «Санди таймс» не сомневалась, что книга «станет классикой литературы о море», а «Дейли мейл» подчеркивала, что «книга эта возвращает нам веру в человека в двадцатом веке».

В Англии Хейердала ставили в ряд с Жюлем Верном, Конаном Дойлем и «Конрадом в его лучшую пору». В Америке критики тоже не жалели красок. Дескать, «Экспедиция Кон-Тики» увлекательнее «Моби Дика», овеяна более древней атмосферой, чем Одиссея, не уступает «Робинзону Крузо» и в довершение ко всему — в ней все правда.

Президент США прислал письмо, заканчивающееся словами: «…Чудесно, что есть на свете люди, готовые переносить лишения и одолевать трудности во имя исследования, как это Сделали вы на плоту. Один из пороков цивилизации — люди жиреют, привыкают к беспечной жизни, начинают бояться труда. Надеюсь, это развитие не зайдет слишком далеко в нашей республике».

В США и Англии тиражи «Кон-Тики» тоже побили все рекорды, из месяца в месяц книга возглавляла список бестселлеров. Ее и сейчас издают снова и снова на разных языках, например на древнееврейском, эскимосском, эсперанто, телугу, сингальском, гуджаратском, маратхи, малайяльском, тамильском, индонезийском, монгольском. Рассказ об экспедиции на плоту вышел больше чем на семидесяти языках и даже в изданиях для слепых.

Огромными тиражами книга напечатана и в странах Восточной Европы. В Советском Союзе она за короткий срок издана на семи языках.

Как только книга Тура получила международное признание, многие почему-то стали интересоваться не столько ее литературными достоинствами, сколько финансовой стороной. Тур еще не разделался с долгами, а люди уже подсчитывали его прибыли. Одна иностранная газета пришла к выводу, что он выручил около ста крон на километр плавания. В норвежской прессе эта цифра тотчас выросла до тысячи крон, а затем и до десяти тысяч. Кто-то утверждал, что экспедиция «Кон-Тики» принесла Хейердалу больше валюты, чем стране годовой экспорт тресковой икры!

Сам Тур не мог понять причину такого успеха. Он никогда не ожидал ничего подобного, а теперь вдруг его захватил вихрь событий и дел. Переговоры и контракты с издательствами, град писем почитателей, с которыми он просто не знал, как управиться. И все-таки он находил время, чтобы работать над новым вариантом рукописи «Полинезия и Америка», которую теперь назвал «Американские индейцы в Тихом океане».

А сколько хлопот было с плотом «Кон-Тики»! Прибыв осенью 1947 года из Сан-Франциско, он так и лежал на мелководье под Осло, где пострадал куда больше, чем в Тихом океане от штормов и столкновения с рифом Рароиа. Снасти гнили, бревна обволокло мазутом, и весь плот вонял, словно побывал в выгребной яме. Охотники за сувенирами приходили с топорами и ножами, чтобы взять себе кусочек бальсы на память, а по ночам разбитую каюту занимали влюбленные пары или бродяги. Никто не заботился о том, чтобы сохранить это необычное судно.

Тур хотел подарить плот Музею норвежского мореходства, но его предложение отклонили — дескать, об экспедиции скоро забудут, а у правления нет денег, чтобы уберечь такой экспонат. Однако Музей все же помог: он бесплатно предоставил Туру участок для павильона. Власти вовсе не проявили интереса, но весной 1949 года в Осло был учрежден комитет, чтобы собрать средства и хотя бы соорудить временный павильон для плота. К сожалению, многие продолжали считать экспедицию «Кон-Тики» рекламной затеей, поэтому план создать для плота музей натолкнулся на оппозицию. Опять вынырнуло чудовище, преследующее всякий успех, — зависть.

Несмотря на это, к концу 1949 года «Кон-Тики» перенесли в сарай (правда, сперва плот тщательно очистили и заново собрали). Кнют Хаугланд, который продолжал служить в армии, отдавал этому делу все свободное время.

С самого начала новому музею был обеспечен успех. С каждой неделей, с каждым месяцем, с каждым годом становилось все больше посетителей. Притягательная сила маленькой постройки не признавала государственных границ. Со всех концов света приезжали люди посмотреть плот, он занимал первое место среди пожеланий многих гостей. Однако было очевидно, что деревянный сарай тут не годится. В музей запросто пролезали кошки и собаки; любители сувениров дотягивались до бревен и откалывали себе щепки на память. Тур и Кнют решили предпринять еще одну попытку спасти плот. Они задумали выстроить бетонное здание с кондиционированием воздуха. Руководитель работ и нынешний директор музея Кнют Хаугланд писал о том, как они вышли из положения: «Сперва Хейердал занял большую сумму на строительство и оборудование общедоступного музея. Постановили, что доходы от музея составят фонд для студентов, занимающихся этнографией и историей мореходства. Еще не рассчитавшись с собственными долгами, он уже думал о том, чтобы помочь нуждающимся исследователям». Новое здание музея строилось не один год.

Летним утром 1949 года я получил письмо со штемпелем «Нью-Мексико». В конверте — несколько слов от Тура и вырезка из американской газеты: на фотографии он и молодая женщина, под фотографией текст, сообщающий, что они недавно обвенчались в Санта-Фе и Ивон Дедекам-Симонсен стала женой Тура Хейердала.

Я познакомился с Ивон через полгода, а именно четырнадцатого февраля 1950 года, когда они приехали в Ларвик навестить отца Тура. Я точно помню эту дату, потому что их приезд совпал с событием, о котором газеты писали огромными буквами. В Норвегии начался показ широкопленочной версии фильма «Кон-Тики».

Как я и ожидал, Ивон оказалась простой и обаятельной. Медовый месяц они провели в глуши, в маленьком домике в Скалистых горах, куда укрылись, чтобы Тур мог возобновить работу над своей рукописью. У них был старенький «форд». Тур никогда не увлекался автомобилями (он до сих пор не научился водить машину). Ивон сама ездила по узким горным дорогам в ближайшую деревню за продуктами, а то и в государственный музей Санта-Фе или в университет в Альбукерке, чтобы взять книги для Тура. Однажды она вернулась домой пешком: одно колесо соскочило и скатилось в пропасть.

В Санта-Фе они познакомились и подружились со специалистами по индейским культурам. Двое из них, археологи Эрик Рид и Эдвин Фердон, потом участвовали в новых экспедициях Тура на острова Тихого океана.

Лето в Скалистых горах было незабываемым. Отец Ивон был коммерсантом; ее детство и юность прошли в Осло, а училась она в Лондоне, где стала лаборанткой. Для типичной горожанки очутиться в горах с их величественными пейзажами и удивительной тишиной было настоящим событием. Когда Они вместе с Туром после долгого рабочего дня, взяв спальные мешки, шли звериными тропами в лес, для них все кругом дышало романтикой. Лежа под звездным небом, они говорили о древних народах и доисторических культурах. Ивон тоже увлеклась сложной проблемой заселения Полинезии. В лице жены Тур обрел верную сотрудницу.

Счастливая пора в Скалистых горах продлилась недолго. Финансовые затруднения вынудили Тура подписать новые контракты на лекционные турне в Европе. Он разъезжал вместе с Ивон, по-прежнему не подозревая, что из его фильма может выйти что-то для широкого экрана. Ведь не только ведущие американские фирмы, но и директор Государственной конторы кинопроката в Норвегии оценили отснятый материал как ни на что не пригодный.

Однажды вечером, когда он сидел в гостинице в Копенгагене, ему позвонили из Стокгольма. Представители фирмы «Артфильм» продюсер Улле Нурдемар и Леннарт Бернадот хотели получить право на то, чтобы перевести узкопленочный фильм на широкую пленку. Тур возразил, что фильм не годится для большого экрана, к тому же он завтра утром должен ехать в Вену читать доклад, так что лучше отложить разговор. Но представители «Артфильма» так загорелись, что в тот же вечер прилетели в Копенгаген. Вместе они набросали контракт на шведском и норвежском языках. Юридически он, возможно, не выдерживал критики, это было, так сказать, джентльменское соглашение, которое потом легло в основу договоров, принесших миллионы долларов владельцам кинотеатров разных стран.

Как получилось, что маленькая шведская фирма взялась решить задачу, которую специалисты считали невыполнимой? Дело в том, что «Артфильм» приобрел «оптический принтер» — чудо техники, аппарат, позволяющий переводить 16-миллиметровый фильм на широкую пленку, улучшать его монтажом, изменять световые эффекты, устранять дефекты от сотрясения камеры и так далее. Тогда этот аппарат был единственным в Европе, да их и сейчас немного в мире.

Закончив турне, Тур приехал в Стокгольм и написал сценарий и дикторский текст. Нурдемар был режиссером, а его сотрудники монтировали фильм и укрощали те кадры, которые слишком лихо плясали по экрану. Пришлось основательно потрудиться, но результат их вознаградил. Фильм был снят со скоростью 16 кадров в секунду, а во всех кинотеатрах показывают 24 кадра в секунду. Это вынудило их переснимать каждый третий кадр и вставлять его в ленту.

Но вот наконец фильм готов. Музыку написал композитор Сюне Вальдимир; начальник экспедиции прочел дикторский текст на разных языках. Тринадцатого января 1950 года, за месяц до дебюта фильма в Норвегии, в кинотеатре «Гранд» в Стокгольме состоялась всемирная премьера. Присутствовали видные государственные и общественные деятели, в том числе известный путешественник Свен Хедин. Это был очень своеобразный фильм, сочетавший документальность с духом приключений. Исполнители — шесть бородачей на плоту, рыбы и чудища из морской пучины. Место действия — плот, небо, Тихий океан в штиль и шторм. Эффект присутствия был так силен, что зрителям казалось — они сами участвуют в плавании. Качаются с плотом на волнах, слышат посвист ветра в снастях, вдыхают запах соленого ветра. Доходило до того, что иных одолевала морская болезнь. В Копенгагене во время премьеры даме, сидевшей в партере рядом с датской королевой, стало дурно.

Премьера сразу показала, что будет новая сенсация. Газета «Стокгольмстиднинген» писала: «…Бесподобное, удивительное приключение, кинособытие, которое вызовет отклик во всем мире…» Таких отзывов было много. Правда, кое-кто отмечал техническое несовершенство и неумелую съемку. Но тут же говорили, что эти слабости как раз придают фильму особую достоверность, которой не добьешься ни в каких студиях с их совершеннейшей аппаратурой.

Все добрые пророчества сбылись. Права на мировой прокат «Артфильм» уступил американскому продюсеру Солу Лeccepy, а он в свою очередь — компании РКО. Так фильм окольными путями попал к той самой фирме, которая вместе с другими компаниями еще недавно отвергла отснятый Туром фильм как непригодный.

Спасаясь от шумихи, сопутствующей успеху, Тур вместе с Ивон уединился в домике отца, в лесах у шведской границы. Здесь, вдали от людей и телефонов, он надеялся спокойно поработать над своей рукописью. Но и тут ему не было покоя. Однажды прикатил на велосипеде сосед и передал, что Тура срочно вызывают к телефону. Звонили из Голливуда. Он с трудом разобрал голос Сола Лессера; продюсер сообщил, что Туру предъявлен иск на сто пятьдесят тысяч долларов. Таитянская красавица Пуреа Рисин обвинила его в том, что он незаконно снял, как она и ее подруга в своем доме под Папеэте во время обеда в честь участников экспедиции «Кон-Тики» танцевали хулу. Узнав, что эти кадры теперь показывают в Америке без ее разрешения, она кроме указанной выше компенсации потребовала, чтобы фильм сняли с проката и конфисковали. Но если фильм конфискуют, Солу Лессеру и РКО грозит иск от ста с лишним кинотеатров в США, где сейчас идет «Кон-Тики». А это пахнет суммой куда побольше той, которую требует Пуреа Рисин. И за все нес ответственность Тур.

Кинокомпании советовали Туру уплатить Пуреа, сколько она просит, только бы она отказалась от своего требования снять фильм с проката. Все равно Пуреа непременно выиграет дело, американский закон запрещает показывать человека на экране без его письменного согласия. Если нет такого контракта, пострадавший может запросить любой гонорар. Еще не было случая, чтобы суд в таком деле не принял сторону истца.

Письменного согласия в самом деле не было, но, когда подруги танцевали, они знали, что эти кадры войдут в эпизод встречи на Таити. Танец занял всего двадцать секунд, и, когда на Таити показали узкопленочную версию, Пуреа не возражала. Но потом, когда фильм прогремел на весь мир, Пуреа и ее муж-американец решили обыграть тот факт, что она происходит из королевского рода и ей-де не пристало танцевать хулу напоказ. Обратиться в суд их подбил один знакомый, калифорнийский адвокат.

Сто пятьдесят тысяч долларов — за двадцать секунд! Откуда он возьмет такие деньги? И Тур решил судиться. Будь что будет. Сол Лeccep обещал найти хороших юристов, а сам Тур собрал письменные свидетельства тех, кто присутствовал на обеде. Сперва Тур думал положиться на американских юристов, но потом решил, что отправится в Голливуд и сам постоит за себя. Когда он неожиданно появился в зале суда, Пуреа покраснела и смутилась. Однако она продолжала настаивать на своем иске. Судья, человек пуританского склада, бывший священник, сурово и испытующе обозрел Тура. Обстановка не сулила ничего хорошего, хотя Лессер нанял трех искусных адвокатов. Суд продолжался четыре дня — это были нелегкие дни для Тура. Пуреа, ее муж и адвокат подчеркивали, что, по современным понятиям, хула — непристойный танец. Дескать, она исполнила его только потому, что он представлял исторический интерес, но ни за что не согласилась бы танцевать, если бы знала, что ее снимают. Казалось, Тур обречен на поражение. Всякий раз, когда защита хотела зачитать письменное свидетельство, адвокат истицы протестовал, говорил, что письменные свидетельства «не имеют юридической силы» или «не относятся к делу». И всякий раз суд удовлетворял протест.

На третий день один из свидетелей защиты вдруг заявил, что Пуреа участвовала в одном фильме как дублерша Дороти Ламур и танцевала хулу! Сразу после этого защита обрушила на красавицу град тщательно подготовленных вопросов, не давая ей ни минуты для размышления. Выдержать такой допрос может лишь человек, говорящий правду. В разгар «обстрела» один из адвокатов Тура невинным тоном сказал:

— Но ведь вы должны были знать, что фильм можно перевести на широкую пленку, даже если его снимали узкопленочной камерой.

Пуреа: — Нет, я этого не знала.

Защитник: — Откуда вы знали, что у него узкопленочная камера, а не широкопленочная?

Пуреа: — Потому что она была такая же, как камера моего мужа.

Защитник: — Постойте, до сих пор вы все время утверждали, будто не подозревали о наличии камеры!

Пуреа (смешавшись): — Я… я видела, как он крутил какую-то камеру…

Дальше она окончательно запуталась и стала сама себе противоречить; супруг и адвокат изо всех сил старались ее остановить.

После короткой заминки судья сказал:

— Я хотел бы посмотреть фильм.

Адвокат Пуреа вскочил и заявил протест: это вовсе ни к чему, к тому же трудно устроить. Пока защита настаивала, что фильм непременно надо показать, Сол Лессер добежал до ближайшего телефона и вернулся с сообщением, что в местном кинотеатре все готово для просмотра, коробки с лентой сейчас подвезут. И весь состав суда вместе с публикой отправились в кино. Судья сел в первом ряду один. Он высидел все полтора часа и увидел, как в самом конце Пуреа танцует двадцать секунд и опускается на землю, улыбаясь в объектив камеры. Картина кончилась, но судья попросил пустить ее снова. И пришлось всем сидеть еще полтора часа.

Когда зал суда опять заполнился и наступила тишина, судья обратился к Пуреа:

— Сколько заплатил вам Хейердал за участие в этом фильме?

Пуреа: — Ничего.

Судья: — Значит, фильм принадлежит ему и вы не можете требовать конфискации. Больше того, вы должны гордиться тем, что исполнили такой красивый танец в таком хорошем фильме.

Вопрос был исчерпан. Нужно ли говорить, насколько обрадовались решению суда Тур, Сол Лессер и РКО.

Итак, «Кон-Тики» мог без помех идти во всех странах. Его просмотрело больше тридцати миллионов человек, а если прибавить телевизор, то и все пятьсот миллионов. И он первым из норвежских фильмов был удостоен приза «Оскар». Тур отказался участвовать в голливудском фестивале, но в музее «Кон-Тики» Сол Лессер торжественно вручил ему и Улле Нурдемару золотые статуэтки за лучший документальный фильм 1951 года. К 1955 году фильм «Кон-Тики» получил в разных странах около пятидесяти призов.

После того как книга и фильм прославили экспедицию на весь мир, в большинстве стран распространилась подлинная «горячка Кон-Тики». Казалось, в самом названии кроется некая магическая сила. Еще не было случая, чтобы короткое название так быстро стало ходячим словом, понятием, покрывающим столько разных мыслей, чувств и поступков. Постепенно название экспедиции вытеснило фамилию ее руководителя. Поди запомни фамилию Хейердал. А Кон-Тики отлично звучит на всех языках. Для многих Тур стал «мистером Кон-Тики» или «сеньором Кон-Тики», отсюда и название этой книги.

Как всегда, дельцы первыми усмотрели заложенные тут возможности. Едва Тура коснулся ореол славы, как посыпались соблазнительные посулы, только бы он разрешил использовать его имя в рекламах. Тур всем отвечал «нет», однако не мог помешать тому, что без его ведома появлялись товары с названием «Кон-Тики»: напитки, шоколад, конфеты, духи, ткани, краска, печенье, масло, сардины, изделия из серебра, мыльницы, перечницы, кожаные изделия, игры, строительные наборы, сувениры, спички, ядохимикаты против насекомых и бездна других. А иллюстрации в книге послужили материалом для календарей, украшений, комиксов, юмористических рисунков, анекдотов и объявлений.

Во многих странах открылись отели или экзотические рестораны под названием «Кон-Тики», где подавали фирменные блюда и коктейли с тем же именем. На Международном конкурсе поваров в Берне Норвегия представила плот «Кон-Тики», сделанный из лососины. Всюду, от Женевского озера до морей Японии, появились самые различные суда с надписями «Кон-Тики I», «Кон-Тики II» и так далее. В Советском Союзе три новых сорта винограда назвали «Кон-Тики», «Аку-Аку» и «Тур Хейердал», начали производить вино «Кон-Тики» и «Аку-Аку». А когда русские запустили свои первые спутники с человеком на борту, в запасной провиант космонавтов входили шоколадки с изображением маленького плота «Кон-Тики» на обертке.

Создатели мод не отставали от других. Во время лондонской премьеры фильма большим спросом пользовались шарфы «Кон-Тики», потом этот же мотив перешел на галстуки, купальные костюмы, шорты, всякие ткани. В Питтсбурге в США одна художница-модельерша вышла на улицу в шляпе, изображающей плот «Кон-Тики» под парусом, чем вызвала затор в уличном движении.

От Ривьеры до Калифорнии на фестивалях и выставках цветов можно было видеть красивых девушек на плотах «Кон-Тики», сделанных из роз и других цветов. Число посетителей Дурбанского ботанического сада резко возросло, как только прошел слух, что там есть бальсовое дерево.

Поэты и композиторы сочиняли песенки с упоминанием «Кон-Тики». Во всех частях света отрывки из книги вошли в школьные книги для чтения; в США издано больше тридцати таких хрестоматий. В Советском Союзе выпущено адаптированное издание «Экспедиции Кон-Тики» для изучающих английский язык.

Но «горячка Кон-Тики» выражалась и по-другому. В разных странах мальчишки строили плоты и выходили в плавание по озерам и прудам. Взрослые затевали нелепые путешествия на плотах из мячиков для настольного тенниса и пустых бочек. Другие пробовали повторить знаменитую экспедицию. Попытка пересечь на плоту Тихий океан в противоположном направлении кончилась тем, что через полгода, очутившись в антарктическом течении, участники вынуждены были просить помощи. Стало очевидным, что на успех могли рассчитывать те, кто шел путем «Кон-Тики» из Южной Америки в Полинезию. После 1947 года от берегов Перу отчалило еще шесть плотов. Один из них добрался лишь до Галапагоса, остальные пять пришли в Полинезию, причем один после перерыва продолжал путь и достиг Австралии.

Многие спрашивали себя: почему книга и фильм про «Кон-Тики» так полюбились людям? Спору нет, книга хорошо написана, но литература знает произведения ничуть не худшие, которые не оставили после себя никакого следа. Фильм необычен и увлекателен, но в нем много технических погрешностей. Видно, причина или причины в чем-то другом, что не так просто уловить. Писатели и критики принялись обсуждать этот вопрос в газетах и журналах. Одни считали, что тут виновата сама эпоха. Дескать, послевоенные годы были порой разбитых идеалов и утраченных иллюзий, люди были поглощены борьбой за существование, их точила тревога за завтрашний день. Если кто-нибудь обращался за утешением к миру книг, то не находил ничего отрадного в потоке военной литературы и глубокомысленных психологических романов. Да и чем могли утешить такие книги, как «Рассвета не будет» и «Династия смерти».

Тогда уж лучше выйти с шестью смельчаками в необозримый океан, подальше от повседневной суеты, хлопот и забот. Разве не отдых для души побыть «первобытным» человеком, вырваться из железной хватки механического чудовища, каким представляется многим современное общество. Борясь с волнами, идти навстречу райским островам — кому это не по сердцу? Всемирно известный швейцарский публицист Роберт Юнг говорил: «Материальные блага — не все. Человек духовно не удовлетворен, он томится. Ему не удается духовно поспевать за техническим развитием современной цивилизации. Мы больше не знаем, к чему стремиться… В Америке люди пытаются попросту уйти от проблем. Популярность книги „Кон-Тики“ — одно из следствий этого».

Но «горячку Кон-Тики» не объяснишь только духом времени. До сих пор книга пользуется большим спросом. Она стала классической. Может быть, еще играет роль притягательная сила природы и зов океана, интерес к неизведанному, олицетворяемому океаном? Какие диковины ждут того, кто отважится выйти за видимый горизонт и еще дальше? Что кроется в пучинах моря?

Конечно, нас восхищают чудеса техники — спутники и электронные машины. Но они не заняли пока прочного места в эмоциональной жизни человека. А вот стремление вернуться к исконной простоте присуще большинству людей. Покой, тишина, шелест ветра в снастях, размеренный ритм моря — все это книга дарит людям, и мы вправе сказать, что автору удается на короткое время «возвратить» читателя к природе.

Плавание не было причудой любителя романтики. В основе лежала идея. Экспедицией руководил исследователь, которому мало было сидеть за письменным столом и пересказывать, что говорили другие в книгах и журналах. Он сам вышел в путь и рисковал жизнью, чтобы доказать то, что другие считали невозможным.

Волна успеха подхватила также пятерых товарищей Тура. Герман, Кнют, Эрик, Бенгт и Торстейн выныривали на ее гребне то тут, то там в разных концах света. В свое время Тур обещал, что поделит с ними доход, если лекционные турне покроют долги. Но так как на первых порах перспектива казалась мрачной, он дал им по копии фильма, чтобы они могли выступать сами. Кнют Хаугланд пишет: «Он не забыл своих товарищей, которые помогли ему совершить плавание. Все мы получили куда больше того, что он обещал. Кроме того, он постоянно поддерживал связь с каждым из нас и никогда не скупился на помощь, не дожидаясь просьбы. А ведь первые годы он один нес бремя огромного долга и жил займами».

Пожалуй, особенно много экспедиция дала Герману Ватсингеру. Ведь он был инженер по холодильному оборудованию, и сказочные рыбные богатства течения Гумбольдта подали ему хорошую мысль. Он переехал с семьей в Перу и развернул деятельность в области рыболовного промысла; вскоре его назначили норвежским генеральным консулом в Перу. Продолжая свое дело, Герман по всей Латинской Америке выстроил морозильники для рыбы. В Чили он основал крупную норвежскую фирму.

Путешествие на плоту изменило жизнь и Кнюта Хаугланда. Он продолжал служить в норвежской армии, но теперь все силы сосредоточил на музее. Его заботами был сохранен плот, и он стал директором музея «Кон-Тики». Новое современное здание, сооруженное по соседству с павильоном Нансенова «Фрама», открылось в 1957 году. Кроме плота, выставленного в главном зале, есть экспозиции, освещающие теорию, ради которой было предпринято плавание, а также находки из последующих экспедиций Хейердала. Из скромной выставки Хаугланд сделал самый посещаемый музей Норвегии; все доходы поступают в фонд для нуждающихся студентов.

Эрик Хессельберг издал свою собственную повесть об экспедиции — веселую книжку с юмористическими рисунками, переведенную на много языков. После лекционных турне, преимущественно в странах немецкого языка, он купил и переоборудовал по своему вкусу яхту и отправился в Средиземное море. Его часто приглашают в разные страны декорировать рестораны «Кон-Тики». Он выступает также консультантом на международных выставках, где экспонируют модели плота.

Решающую роль сыграло плавание в Южные моря для Бенгта Даниельссона. В Лиме еще до отплытия он влюбился в сотрудницу французского посольства, а прибыв в Полинезию, влюбился опять — на этот раз в остров Таити. Бенгт вернулся в Лиму, женился на своей француженке и поселился с ней на Таити. После этого он еще трижды побывал на Рароиа и завершил социологическое исследование, которое принесло ему докторскую степень. Бенгт Даниельссон написал много популярных книг, связанных с Южными морями, а недавно его назначили директором Государственного этнографического музея в Стокгольме. Но хотя ему пришлось переехать в Швецию, домик на Таити остался за ним…

Торстейн Робю — младший лейтенант «Петтерсен» — прилежнее всех использовал свой экземпляр фильма. Множество ангажементов в Швейцарии позволили ему закончить там образование и получить диплом инженера. И в других странах, от Швеции до Анголы, он читал лекции, пока не осел на родине, работая инженером-связистом. Два года Торстейн зимовал на метеостанции на острове Ян-Майен в Арктике. В 1964 году его пригласили радистом в санную экспедицию через Северный полюс. Экспедиция не удалась, а Торстейн умер на базовом лагере к северу от Канады.

Пока товарищи Тура продолжали разъезжать по свету, сам он вдруг куда-то пропал. «Горячка Кон-Тики» продолжала распространяться, на имя Хейердала в Осло стекались лестные предложения рекламных бюро, радио и телевидения, могучим Потоком шли письма почитателей, но виновник словно провалился сквозь землю вместе с женой. Репортеры звонили, телеграфировали, разыскивали его — тщетно. Что случилось? Бежал от славы? Или, спрашивала одна лондонская газета, это типично скандинавский поступок в духе Греты Гарбо?

 

XIV. Холодный прием

Среди поросших вереском холмов Дартмура, неподалеку от пресловутой Дартмурской тюрьмы, стоит небольшой каменный дом с высокой соломенной крышей. Это гостиница «Хаунд Тор Инн». Весной 1952 года в ней было всего два постояльца: норвежская чета с трудной фамилией Хейердал. Они в самом деле бежали от шума и славы, бежали, потому что нуждались во времени и покое, чтобы дописать книгу «Американские индейцы в Тихом океане», которая должна была выйти летом того же года. Если не считать их друзей-археологов в Санта-Фе, ни один ученый еще не потрудился прочесть объемистую рукопись. Но после успеха книги о «Кон-Тики» легко было найти издателей для научной монографии с подзаголовком «Теория, легшая в основу экспедиции „Кон-Тики“».

День и ночь, почти не выходя из комнаты, оба постояльца работали с книгами и рукописями при свете керосиновых ламп перед горящим камином. Всю весну они были так загружены, что Тур не мог даже выбрать времени, чтобы съездить в ближайший город и постричься. Кончилось тем, что Ивон взяла ножницы и сама обкорнала его. Подготовив книгу к печати, они переехали в отель «Гайд-парк» в Лондоне, и Тур пошел к парикмахеру.

Тот пристально посмотрел на него и спросил:

Простите, сэр, но вы не могли бы сказать, где вас стригли последний раз?

— В Дартмуре, — последовал короткий ответ.

Парикмахер поджал губы.

— Я так и думал, сэр. Типичная прическа.

Сдав на почту бандероль весом в пятнадцать фунтов, адресованную издательству в Стокгольме, Тур облегченно вздохнул. Пятнадцать лет прошло, как он, вернувшись с Фату-Хивы, начал этот обширный труд. После экспедиции на плоту, он, как только выдавалась свободная минута, опять садился за письменный стол. Вставок и дополнений было столько, что Ивон — она перепечатывала рукопись на машинке — приходила в отчаяние, принимая от Тура листы длиной до трех-четырех метров. Он был вынужден бросить все силы на завершение рукописи, ибо те самые ученые, которые прежде отказывались ее читать, теперь громче всех корили его за то, что он-де напечатал, популярную книжку, прежде чем опубликовал научные данные. Большинство нападок появлялось в газетах, и Туру постоянно приходилось отрываться от работы, чтобы защищаться на страницах печати.

Мало кто из следивших за ответными выступлениями Тура в журналах и газетах по-настоящему знал подоплеку спора. Большинство не подозревало, что плот не только бороздил Тихий океан — он всколыхнул океан застывших представлений о Полинезии. Доказательство того, что бальсовый плот мог дойти из Южной Америки до островов Южных морей, было многим исследователям не по нраву. Рухнула основа изрядного количества догм и воззрений. До сих пор в науке безраздельно господствовал взгляд, что Полинезия лежала вне пределов досягаемости для замечательных культур доколумбовой Южной Америки. Теперь этнографам, археологам и биологам пришлось вдруг пересматривать свой подход к целому ряду фундаментальных проблем. Вот почему они восприняли книгу о «Кон-Тики» далеко не так восторженно, как большинство литературных критиков. Образно говоря, экспедиция сопровождалась вихрем, какого Тур совсем не ожидал.

Давайте же посмотрим, что произошло, когда весть об успешной экспедиции дошла до ученых.

Прежде все они отвергали Новый Свет как источник, откуда на острова восточной части Тихого океана могло проникнуть древнее культурное влияние, а также домашние животные и культурные растения. Повторим слова крупнейшего авторитета по истории Полинезии Питера Бака:

«Поскольку у индейцев Южной Америки не было ни судов, ни мореходных навыков, необходимых, чтобы пересечь просторы океана, отделяющие их берега от ближайших островов Полинезии, их никак нельзя считать переносчиками».

А что стали говорить те же самые ученые после экспедиции «Кон-Тики»?

Первым отозвался упомянутый Питер Бак, он дал интервью новозеландской газете «Окленд стар». Мировая печать немедленно воспроизвела это интервью, предвкушая схватку. «Вся эта „затея с Кон-Тики“, вызывает смех у сэра Питера Бака», — гласил крупный заголовок в «Окленд стар». Дальше следовало: «…на беду сэр Питер находился со своей собственной экспедицией на Капингамаранги (Каролинские острова), когда горстка молодых норвежских ученых не так давно вышла в море на плоту из бальсовых бревен, чтобы опровергнуть широко известную теорию Бака о происхождении полинезийцев. Теперь, вернувшись на родную землю, сэр Питер дает отпор.

— Эта затея с „Кон-Тики“? — Откинув голову назад, он разражается хохотом. — Великолепное приключение, — говорит сэр Питер. — Но неужели вы допускаете, что кто-нибудь назовет это научной экспедицией?!

Знаменитый этнограф, человек, физическая сила которого равна его уму, покачал руками, будто борец, готовый схватиться с противником. И продолжал развивать свою мысль.

— Эти норвежцы, — сказал он, — хотят, чтобы мы поверили, будто доинкские перуанцы ловили рыбу в прибрежных водах и попадали в течение Гумбольдта. И в конце концов благополучно высадились где-то и стали отцами полинезийской расы. — Он снова расхохотался. Потом задумчиво потер одно ухо. — Я еще ни разу не видел, чтобы рыбаки брали с собой женщин. А ведь, по их теории, индейцы высаживались на необитаемых островах, — кто же стал матерями наших полинезийцев?»

Тур был поражен такой реакцией ученого; ведь исход опыта с плотом должен был заинтересовать Бака ничуть не меньше, чем его, Хейердала. Тур ответил в печати, что возражение Питера Бака с таким же успехом можно отнести к мигрантам из Азии — или азиатам были известны другие способы размножения? Кстати, испанцы, открывшие Перу, записали черным по белому, что на первых встреченных ими в море бальсовых плотах были инкские женщины.

Отзыв Бака обошел всю мировую печать, ответ Тура попал только в скандинавские газеты. Правда, его поддержала одна молодая американка, которая в юмористическом письме в «Лайф» заявила, что охотно докажет возможность заселения Полинезии из Южной Америки, если мистер Хейердал в следующий раз возьмет ее с собой в плавание.

Затем одна из газет Осло поместила выпад известного американского ученого профессора Ральфа Линтона, того самого, который во время войны помог Туру продать свою маркизскую коллекцию в Нью-Йорке. Линтон был среди тех, кто опасался, что плавание кончится бедой, и отговаривал Тура выходить в океан. Теперь он заявил репортеру, что теория Хейердала не годится, потому что «бальса, одно из главных доказательств Хейердала, не растет на западных склонах Анд».

Тур возразил в той же газете:

«До экспедиции „Кон-Тики“ говорили, что плавание через океан не могло удаться индейцам и не удастся нам, потому что плот сделан из легкой пористой бальсы… После того как плавание успешно завершено, заявляют, что оно удалось, потому что плот был сделан из бальсы, которой индейцы западного побережья Южной Америки якобы не знали».

И он назвал труды по ботанике и истории, из которых явствовало, что бальса росла на севере и востоке царства инков. Линтон много лет отмалчивался, потом признал в «Эмерикен антрополоджист», что Хейердал «на деле доказал возможность дрейфа бальсовых плотов в Полинезию, из чего следует вероятность двустороннего сообщения».

Осенью 1949 года, вскоре после опубликования интервью Бака и Линтона, в Нью-Йорке открылся XXIX Международный конгресс американистов. Эти конгрессы, как правило, созывают через год; на них приезжают специалисты по древним народам и культурам Америки. На конгрессе 1949 года, в котором Тур не участвовал, археологи Гордон Экхолм и Роберт Хейне-Гельдерн устроили выставку «Через Тихий океан». Выставка показала, в частности, что особого рода рыболовные крючки из кости, раковин и камня, которыми пользовались мигрирующие полинезийцы, фактически идентичны типам, известным у древних цивилизаций тихоокеанского побережья Северной и Южной Америки. Ни в Индонезии, ни в Юго-Восточной Азии не было найдено даже отдаленно похожих крючков.

Об этом важном аргументе в пользу теории Тура умолчали его противники, утверждавшие, что переселение шло в направлении, противоположном дрейфу «Кон-Тики».

Вернувшись на родину с конгресса, датский профессор Кай Биркет-Смит в интервью одной копенгагенской газете заявил, что ученые договорились не упоминать об экспедиции «Кон-Тики». Интервью было напечатано под заголовком: «Замолчать экспедицию „Кон-Тики“». А через несколько дней по всему Копенгагену были расклеены красочные плакаты с изображением плота — вышло датское издание книги о «Кон-Тики».

Да, трудновато было бы замолчать экспедицию в разгар «горячки Кон-Тики»…

В Швеции, где успех Тура был особенно велик, его ожидала и самая ожесточенная критика. Специалист по Тихому океану ботаник Карл Скоттсберг отнюдь не был сторонником тактики замалчивания. Напротив, он написал рецензию на «Экспедицию Кон-Тики» так, словно это был научный труд, — прием, к которому потом прибегали ученые и в других странах. В видной гётеборгской газете он признал плавание «Кон-Тики» замечательным спортивным достижением, и книга-де превосходная, но моряк Хейердал вовсе не ученый, читатели не могут принять всерьез его научные доводы. Хейердал пишет об острове Пасхи, а сам никогда не бывал там. Зато он, Скоттсберг, был на Пасхе, изучал местную флору. И он может сообщить, что рассказ Хейердала о том, как могли быть воздвигнуты гигантские статуи, неверен. К тому же в книге неправильно указаны их размеры. Автору следовало бы, прежде чем садиться писать книгу, почитать труд французского этнографа Метро об острове Пасхи.

Тур немедленно сообщил в той же газете, что предполагаемый метод установки статуй как раз описан у Метро, а что до их размеров, то они взяты из книги путевых очерков самого Скоттсберга!

Чтобы выйти из неловкого положения, ботаник обратился к латыни. Не вдаваясь в аргументацию, он просто заметил, что Hibiscus tiliaceus, Thespesia и Triumfetta — ботанические свидетельства того, что люди пришли в Полинезию со стороны Азии. И добавил, что на этом считает дискуссию законченной. Профессор не знал, что его молодой оппонент как раз в это время готовил ботанический раздел своего труда «Американские индейцы в Тихом океане». Тур сразу ответил, что ни одно из этих растений не может служить аргументом, так как все три способны распространяться без помощи человека, a Hibiscus tiliaceus к тому же был столь же обычным в Южной Америке, как в Азии.

Скоттсберг воздержался от дальнейшего спора. Прошло восемь лет, прежде чем он снова выступил в газете, причем он пересмотрел свои взгляды и, как мы увидим дальше, полностью поддерживал Тура.

Но молодой гётеборгский археолог Стиг Рюден не замедлил выдвинуть на страницах гётеборгской газеты другое возражение. Хейердал-де говорит в своей книге о развалинах Тиауанако в Южной Америке, но единственными авторитетами, основательно изучившими это древнее культовое поселение, являются он, Рюден, и американский археолог доктор В. Беннет. По теории Хейердала, легендарный солнце-король Кон-Тики Виракоча некогда покинул это место и ушел в Тихий океан вместе со своими белыми бородатыми сподвижниками. Но такой легенды нет, это все выдумано. Тамошние индейцы такие же «краснокожие» и безбородые, как и все другие. К тому же «борода» тиауанакского бога, изображенного на парусе «Кон-Тики», может быть, вовсе и не борода, а кольцо, продетое сквозь нос!

Отвечая Рюдену, Тур документально показал, что легенда была записана первыми испанцами, попавшими в Тиауанако. Он процитировал также известных историков Вильяма Прескотта и Фридриха Гумбольдта. «Сюжет о бородатых белых людях повторяется в большинстве их легенд», — писал Прескотт об инках. Гумбольдт сообщал о развалинах Тиауанако: «…когда пришли испанцы, местные жители приписывали эти постройки белым бородатым людям, которые населяли Кордильеры задолго до основания империи инков». А голова на парусе «Кон-Тики» — копия с зарисовки каменного изваяния, найденного в Тиауанако тем самым Беннетом, на которого ссылается Рюден. Причем зарисовку сделал сам Беннет, и это он заключил, что статуя изображает бородатого человека.

Полемика в гётеборгской газете тянулась неделями, но последнее слово осталось за Туром, и Рюден никогда не смог ему этого простить. Что до Беннета, то он не включался в спор, пока через два года не вышел научный труд Тура. После этого он выступил с критической рецензией в «Нью-Йорк таймс», где, однако, признавал: «Количество и качество материала, собранного мистером Хейердалом, слишком велико, чтобы им пренебрегать. Отныне придется принимать во внимание американские вклады в полинезийские культуры».

В разгар «гётеборгской» дискуссии Туру нанесли удар с другой стороны, который ранил его так глубоко, что он едва не прекратил борьбу. В это время он вовсю трудился в Стокгольме, завершая перевод фильма «Кон-Тики» на широкую пленку. Как-то ночью, когда он, смертельно усталый, вернулся в гостиницу, раздался телефонный звонок. Звонили из Хельсинки. Финское телеграфное агентство запрашивало, что он собирается ответить на серьезное обвинение в «Нюа прессен», одной из ведущих хельсинкских газет. Профессор Рафаэль Карстен, крупнейший этнограф Финляндии, открыто обвинил Тура и его товарищей в мошенничестве. В статье под огромным заголовком «Кон-Тики — блеф» профессор называл теорию Хейердала сплошной ерундой. Ссылаясь на цитаты, якобы взятые из книги про экспедицию, он утверждал, что плот, который пересек Тихий океан, вовсе не был инкского типа. Будто бы, по словам самого Хейердала, плот «был намеренно сделан так, что если бы он перевернулся, то все равно мог бы плыть дальше». Карстен заключал: «Если хоть половина того, что рассказано в книге, правда, участники только чудом остались живы. Но, как известно, чудеса довольно редки».

Тур был настолько поражен, что смог только ответить репортеру, который ему позвонил, что никогда не говорил и не писал ничего подобного.

А профессор тут же выступил с новой статьей, утверждая, что цитаты взяты из книги про «Кон-Тики».

Впервые за много лет, что Тур отстаивал свою теорию, у него было такое ощущение, словно рушится все его незавершенное творение. Почтенный профессор на виду у всех налепил на него ярлык «обманщика», половину книги назвал ложью. А тут еще телепринтеры поспешили передать оскорбительное заявление Карстена в другие страны.

«Кон-Тики разоблачен», — твердили финские газеты, «Скандал в благородном научном семействе: знаменитый финский ученый называет путешествие „Кон-Тики“ блефом», — кричал заголовок одной из шведских газет. «Теория Кон-Тики — рекламный трюк?» — вопрошала датская пресса. «Блеф… Блеф!» — отдавалось эхо в норвежской печати.

Тур совсем сник. Несколько дней он ходил как оглушенный. Мысли путались, в ушах без конца звучало обвинение Карстена. Он не мог сосредоточиться, чтобы написать толковый ответ, его впервые мучила бессонница. Где бы он ни появлялся, непременно заходила речь о самом неприятном…

Наконец Тур поместил в стокгольмской «Свенска Дагбладет» статью, где показал, что в книге «Экспедиция Кон-Тики» нет слов, приводимых профессором, Карстен попросту подделал цитаты. Шесть человек рисковали жизнью, чтобы доказать, что бальсовый плот может пересечь Тихий океан с востока на запад. Пусть Карстен, сидя в удобном кресле, сколько угодно теоретизирует насчет миграций против ветра и течения, он обязан во всяком случае признать факт успешного плавания «Кон-Тики».

Карстен ответил в той же газете. Теперь он отрицал, что употребил слово «мошенничество». Заголовок «Кон-Тики — блеф» придуман в редакции, сам он озаглавил свою статью «Так называемая экспедиция „Кон-Тики“ в Тихом океане». И он не называл теорию Тура «сплошной ерундой». Это-де тоже выдумка репортера.

Через «Нюа прессен» товарищи Тура по плаванию обратились с открытым письмом к Карстену. Они требовали, чтобы он либо указал, что именно в книге про экспедицию является неправдой, либо публично отказался от своих обвинений. Здесь же был помещен ответ Карстена. Дескать, он не говорил о лжи, просто назвал «чудом» успешный исход экспедиции «Кон-Тики». «Это вовсе не означает, что я обвинил Хейердала во лжи. Напротив, это означает, что я признаю факт, хотя, как и большинство читателей, считаю его почти чудом».

Другие газеты не опубликовали опровержений Карстена, поэтому далеко не все читатели узнали, что он отверг свою причастность к обвинениям Тура в нечестности. Зато появилась заметка, будто профессор поклялся разнести «безмозглую» теорию Хейердала, если тот когда-либо издаст свой обещанный «научный» труд.

Пока шла эта газетная возня, призванная свести на нет научное значение экспедиции, Тур получил письмо, придавшее ему новые силы. Знаменитый шведский путешественник Свен Хедин писал:

«Я с большим интересом и волнением слежу за вашей научной работой и надеюсь, что она достойно увенчает замечательное плавание. В того, кто вершит большие дела, непременно вонзаются когти воронов зависти и сомнения. Но это значит так мало — и это входит в игру».

У Тура сложилось впечатление, что ученый мир противостоит ему единым фронтом. Но скоро оказалось, что у него есть приверженцы, о которых он не подозревал. Осенью 1949 года, когда со страниц скандинавской печати вовсю дул противный ветер, его пригласил к себе генеральный секретарь Шведского географического и антропологического общества доктор Карл Маннерфельт. В доме Маннерфельта Тур познакомился с профессором Улуфом Селлингом, одним из самых молодых и талантливых ученых Швеции. Селлинг специализировался на Тихом океане и немало поработал в Полинезии. Его интересовала древняя растительность Океании, поэтому он хорошо изучил ветры, течения и миграции людей, способствующие переносу растений. Селлинг работал очень тщательно, он составил одну из лучших в мире картотек богатой литературы о Полинезии. Эта картотека сослужила великую службу Туру. Беседа в доме Маннерфельта под Стокгольмом тоже сыграла важную роль не только для Тура, но и для обоих шведских ученых; они со временем стали его близкими друзьями. Селлинг познакомился с обширным материалом, который Тур подготовил к печати. Работа Хейердала произвела на него сильное впечатление; он писал впоследствии: «Таким образом, история Полинезии была привязана к прочной географической основе — циркуляции атмосферы и течений в Тихом океане».

Профессор Селлинг раскусил суть нападок на руководителя экспедиции «Кон-Тики». Кое-кто из оппонентов, несомненно, извращал факты, и все они, вместе взятые, поспешили обрушиться на новичка, не дожидаясь, когда выйдет объявленный им научный труд. В хорошо аргументированной статье Селлинг показал, что теория о дрейфах из Юго-Восточной Азии через Северо-Западную Америку на Гавайские острова подтверждается данными о древних метеорологических условиях, о которых говорилось в его докторской диссертации, посвященной палинологии Гавайского архипелага. После этого он написал яркую «Критику критики „Кон-Тики“».

Возможно, доктор Маннерфельт неспроста свел вместе двух молодых тихоокеанистов. Доброе впечатление, которое Тур произвел на Селлинга, конечно, сыграло свою роль, и Шведское антропологическое и географическое общество задолго до того, как какое-либо другое научное учреждение пожелало выслушать Хейердала, пригласило его выступить с докладом.

И когда Общество двадцать третьего сентября 1949 года предоставило возможность «авантюристу» изложить ученой аудитории свои взгляды с последующей дискуссией, это было сенсацией.

А потом Общество единогласно постановило присудить медаль Ретциуса за 1950 год Туру Хейердалу «за организацию и проведение экспедиции „Кон-Тики“ с научной целью». Пожалуй, это событие явилось самым важным во всей научной карьере Тура — впервые был посрамлен основной аргумент оппонентов, что-де плавание «Кон-Тики» было всего-навсего спортивным подвигом.

Один профессор-этнограф почувствовал себя обойденным и так возмутился, что за день до официального сообщения о решении Общества заявил в одной из стокгольмских газет: «Не скупо ли это будет — вручить сребреник стоимостью около 9,75 кроны человеку, который заработал на своем путешествии 4 миллиона».

Селлинг немедленно ответил, что цифра «4 миллиона» вымышленна, руководитель экспедиции только недавно рассчитался с кредиторами.

На родине Хейердала ему еще нигде не предоставили трибуны, чтобы послушать его научные аргументы. Минуло три года после плавания, а «плотоводец» еще не был признан научными кругами Норвегии, хотя его бывшие преподаватели в университете профессора Бонневи, Брох и Вереншёльд устно и письменно назвали его ученым в полном смысле слова. Географ Вереншёльд, крупный знаток океанских течений и миграционных путей, писал: «Кто не верит в его результаты, должен вооружиться тяжелой артиллерией, если хочет опровергнуть его теорию».

Вскоре после вручения Туру медали Ретциуса профессор Ханс Альман, занимавший пост председателя Шведского антропологического и географического общества, был назначен в Норвегию послом. Прибыв в Осло, он в газетном интервью бросил перчатку своим норвежским коллегам: «„Кон-Тики“ — блестящее предприятие. Шведское географическое общество считает честью для себя, что присудило медаль Туру Хейердалу».

Через несколько месяцев Тур получил запрос из Норвежской академии наук: не согласится ли он сделать доклад о научных целях и итогах экспедиции «Кон-Тики»? О своем желании присутствовать на докладе заявил король Хокон. Госпожа Алисон Хейердал тоже была приглашена. Правда, друг Тура, профессор этнографии Гюторм Ессинг посоветовал ей не приходить, дескать, два академика-языковеда готовят докладчику страшный разгром. Однако слова Ессинга ее не отпугнули.

Естественно, Тур сделал главный упор на основной аргумент своих оппонентов — язык. Он согласился, что языковедами установлено далекое, но неоспоримое лингвистическое родство, из которого следует, что на заре времен малайские народы и предки полинезийцев вышли из какого-то общего центра в Юго-Восточной Азии. Малайцы сразу перебрались на ближайший к материку архипелаг, а полинезийцы прошли через Северо-Западную Америку. Полинезийцы никогда не были малайцами, и малайцы никогда не были полинезийцами. И те и другие раздельными путями достигли своих изолированных островных групп, выйдя из юго-восточной части Азиатского материка. Географическая обстановка и археологические находки, считал Тур, подтверждают, что полинезийцы не шли прямо на восток против ветра и течения, а следовали по дуге большой окружности с океанским течением через север Тихого океана.

После доклада председатель предложил начать дискуссию. Несколько человек, преимущественно географы, поддержали докладчика. Профессор Ессинг высказал свое одобрение как этнограф, но потом, повернувшись к языковедам, сообщил, что у них есть очень веские возражения. В зале стало совсем тихо. Наконец и король повернулся посмотреть, где же оппоненты. Тогда один из них, признанный во всем мире авторитет по азиатским языкам, медленно встал и объявил, что коль скоро Хейердал выводит позднюю волну переселенцев из Юго-Восточной Азии, его возражения отпадают.

— А что скажешь ты? — обратился он ко второму оппоненту, прежде чем сесть.

Второй нерешительно встал.

— Я согласен с моим коллегой, — сказал он и тоже сел.

Когда король после заседания пошел из зала, госпожа Алисон шагала следом за ним с гордо поднятой головой.

В начале 1951 года Тур получил еще две научные награды — золотые медали Королевского шотландского географического общества и Французского географического общества. В том же году норвежский король наградил его орденом Св. Улава, а Норвежское географическое общество воспользовалось случаем, чтобы пригласить его выступить с докладом для членов Общества, причем Тур был избран почетным членом.

До сих пор Тур находил поддержку преимущественно среди географов и биологов, а этнографы и археологи упорно отказывались признать его ученым. Он продолжал отражать атаки как незнакомых коллег, так и псевдоученых и не покладая рук трудился, чтобы завершить свой объемистый научный труд, призванный убедить даже самых отъявленных скептиков.

Предоставив документальному фильму «Кон-Тики» говорить за него в кинотеатрах разных стран, Тур в 1950–1951 годах перестал сам выступать с лекциями. Но в Париж он приехал и первым делом узнал, что видный французский этнограф Альфред Метро, некогда учившийся в Гётеборгском университете, дал толчок новой критической волне во Франции. В научном журнале он изобразил Тура авантюристом, не обладающим специальными знаниями, а в его интервью, данном накануне приезда Хейердала одной парижской газете, были слова «слабый исследователь». Всемирный авторитет по каменным идолам острова Пасхи, Метро утверждал, что Хейердал неверно пишет в «Экспедиции Кон-Тики», будто есть какое-то сходство между пасхальскими изваяниями и древними статуями Южной Америки. Репортеры прямо на аэродроме вручили Туру эту газету, желая получить немедленный ответ. Но Тур не, стал отвечать, а попросил устроить ему личную встречу с новым оппонентом.

На следующее утро его привели в кабинет Метро в ЮНЕСКО. За столом сидел знаменитый этнограф и рядом с ним доктор Леман, специалист по археологии Южной Америки, сотрудник Музея человека в Париже. Пришел и представитель газеты, поместившей выпад против Хейердала.

Как только началась дискуссия, Тур открыл портфель и достал объемистую, больше восьмисот страниц, верстку своего труда «Американские индейцы в Тихом океане». Он показал озадаченным оппонентам иллюстрации, подтверждающие сходство статуй, построек и рыболовных снастей Южной Америки и Полинезии. Отвечая на вопросы обоих специалистов, он ссылался на тысячу с лишним источников, цитированных в книге. Все возражения оппонентов тотчас опровергались.

Потом Тур сам перешел в атаку. Он положил на стол перед экспертами кипу фотоснимков каменных статуй.

— Вы считаетесь крупнейшими мировыми авторитетами в этом вопросе, — сказал он. — Скажите мне, какие изваяния южноамериканские, а какие полинезийские?

Леман живо схватил и стал раскладывать их на две кучки, но потом заколебался и передал фотографии Метро — дескать, вы главный специалист.

Метро уверенно рассортировал снимки.

— Это Полинезия, а это Южная Америка, — твердо заявил он.

— Нет! — воскликнул Тур. — В каждой стопке у вас смешаны статуй из обеих областей. А если даже вы, специалист, не видите разницы, то должны признать, что сходство есть.

Метро взглянул на часы и отметил, улыбаясь, что они проговорили уже два часа, не пора ли спуститься в бар.

На следующий день газета поместила большую фотографию, на которой Метро и Хейердал чокались друг с другом. Заголовок гласил: «А. Метро наполовину убежден Туром Хейердалом». Подробно описав встречу двух оппонентов, автор статьи рассказал о драматическом эпизоде с фотоснимками статуй и заключил: «Честно говоря, эксперты были озадачены. В этой маленькой игре они ошиблись столько же раз, сколько угадали верно». Статья заканчивалась словами, что приходится пересмотреть вывод, сделанный в первом интервью с Метро. «Плотоводец» оказался человеком эрудированным, и Метро вынужден был согласиться, что Хейердала следует считать настоящим ученым.

Бельгийский археолог Анри Лавашери, коллега Метро и его сотрудник во время работ на острове Пасхи, был среди тех осторожных специалистов, которые не спешили судить теорию Хейердала, пока не был опубликован весь научный материал. Впоследствии он говорил о первом выходе Тура на мировую научную арену: «Тогда мы все были в плену традиционных теорий, и я тоже не допускал мысли о движении в противоположную сторону, так что для нас было естественно отстаивать классический взгляд. Для меня было приятным сюрпризом, когда мистер Хейердал выступил со своей новой теорией, пробудившей науку от спячки. Это было все равно что камень, брошенный в пруд со стоячей водой».

Труд «Американские индейцы в Тихом океане» вышел в Лондоне, Чикаго и Стокгольме одновременно — 12 августа 1952 года. Гётеборгская газета, возглавлявшая шведскую оппозицию, послала экземпляр на отзыв Альфреду Метро. Французский ученый написал: «Хейердал, ставший одним из самых популярных героев нашего времени, теперь привлекает внимание публики новым достижением. Этот исследователь, вполне заслуживающий славы, которой он пользуется, был вправе обижаться на презрение, выпавшее на его долю. Он смиренно просил не выносить приговора, пока не опубликован труд, где он собирался представить свои идеи, подкрепленные доказательствами. Он исполнил свое обещание. Всякий, кто откроет этот труд, занимающий 821 страницу, невольно будет поражен таким обилием познаний. Не подготовь нас Тур Хейердал заранее к этому чуду, естественно было бы спросить: как мог один человек в такой короткий срок прочесть столько трудов, сделать выписки и представить итог исследования в виде подлинного свода фактов из области этнографии, археологии, лингвистики, ботаники, географии и истории. Мало кому по плечу такой подвиг…

Хейердал справедливо подчеркивает, сколь шатко основание, на котором мы строим свои гипотезы об исконной родине полинезийцев и о маршруте, которым они следовали, заселяя Полинезию. Неуверенность владеет многими этнографами, ведь они, хотя и не подвергают сомнению азиатское происхождение полинезийцев, не могут найти их следов на том материке, откуда полинезийцы предположительно вышли…

Коль скоро Хейердал и его отважные товарищи сумели пересечь Тихий океан на плоту, мы вынуждены признать, что это было по плечу и перуанскому вождю в пятом веке».

Выход капитального тома дал повод профессору Селлингу еще раз выступить в шведской печати: «Эта книга представляет собой выдающийся труд, эпохальный в прямом смысле слова научный шедевр… В литературе о народах Тихого океана нет другого труда, где были бы приведены столь подробные и убедительные сопоставления. Никогда еще отдельная область этнографической науки не подвергалась столь основательному пересмотру».

В самом деле, книга так велика, что большинство успело лишь пролистать ее перед XXX Международным конгрессом американистов, который открылся неделей позже в Кембридже. Но еще до издания книги всем оппонентам Хейердала было ясно, что его теорию не замолчишь. Оставалось только казнить самого автора, и можно ли придумать для этого лучшую плаху, чем конгресс американистов! Решили пригласить его в Кембридж и дать ему изложить свои взгляды. Затем молодой бунтовщик предстанет перед избранным отрядом этнографов со всего света, и они изрешетят его убийственными аргументами. Мало кто сомневался, что это будет первым и последним выступлением Хейердала на форуме международных авторитетов.

Даже его доброжелательный соотечественник профессор Ессинг заметил в одобрительной рецензии на книгу «Американские индейцы в Тихом океане»: «Но автору может еще прийтись довольно жарко, когда он в августе будет отстаивать свои взгляды на Международном конгрессе американистов в Кембридже».

Многое говорило о том, что надвигается буря. Чуя схватку, отовсюду съезжались газетчики, и Тур сразу по прибытии почувствовал, что на него смотрят как на профана. Всего собралось двести представителей из тридцати стран, и многие бросали на него любопытные взгляды. Другие либо снисходительно улыбались, либо делали каменное лицо.

Почти все знали Тура по фильму и газетам, но Ивон никто не видел раньше. Однажды, когда она стояла в кулуарах с группой делегатов, кто-то поспешно сказал:

— Скорей отвернитесь. Хейердал идет.

В другой раз она разговаривала со шведским этнографом С. Линне. В это время к профессору Линне подошел один почтенный делегат и тепло обратился к нему:

— Извините, что я не поздоровался с вами раньше, я вас принял за Хейердала.

После ряда таких эпизодов Тур перестал возлагать большие надежды на свои доклады. Обычно желающие выступить представляли один доклад, но правила разрешали представить три, и Тур заявил такие темы: «Мореходство аборигенов Перу», «Цели и итоги экспедиции „Кон-Тики“» и «Некоторые основные проблемы полинезийской этнографии».

Председателем секции, где должен был выступать Тур, оказался профессор Кай Биркет-Смит. Тур отчетливо помнил заголовок, появившийся в датской газете, когда Биркет-Смит вернулся на родину с предыдущего конгресса: «Замолчать экспедицию Кон-Тики»… В день, на который был назначен первый доклад Тура, все ждали потасовки. В коридорах толпился народ, пришло много репортеров, что явно раздражало ученых.

До Тура в списке выступающих значились два других докладчика. Темы были настолько специальные, что в аудитории сидело совсем мало слушателей, в том числе Тур и Ивон. Вышло так, что один из докладчиков не явился. Полагалось объявить получасовой перерыв, но Биркет-Смит встал, окинул взглядом почти пустые ряды и предоставил слово следующему докладчику — Туру Хейердалу.

Ивон и Тур переглянулись. Выходит, почти никто не услышит доклад, который он так тщательно готовил и с которым связывал столько надежд… Тур медленно поднялся на кафедру и заговорил. Голос гулко отдавался в просторном помещении, и ему казалось, что он говорит сам с собой; даже Ивон вдруг исчезла.

Прошло несколько минут, Тур продолжал читать доклад десятку равнодушных слушателей, из которых никого не знал в лицо. Внезапно широкая дверь распахнулась, и в аудиторию хлынул поток людей во главе с Ивон. От множества голосов и стука сидений поднялся такой шум, что Туру пришлось остановиться и ждать, когда все успокоятся. Зал наполнился до отказа, слушатели стояли вдоль стен, в дверях. Наконец наступила тишина. Засверкали фотоблицы. Тур хотел читать дальше, но из зала попросили, чтобы он читал сначала, ведь никто не знал про перемену в расписании.

Председатель Биркет-Смит предложил Туру повторить начало. Теперь его слушали чрезвычайно внимательно. Большинство присутствующих явно были удивлены, увидев не коренастого бородатого мореплавателя, а худощавого молодого человека с изысканной речью.

После доклада Биркет-Смит похлопал в ладоши и поблагодарил Хейердала за «исключительно интересное сообщение», а затем пригласил желающих начать дискуссию. Было задано несколько вполне доброжелательных вопросов, Тур ответил и спустился с кафедры под громкие аплодисменты.

Два других доклада он прочел подряд на следующий день. На этот раз оппоненты, опомнившись от неожиданности, приготовились к более жаркому спору. Но борьбы не получилось. Первым взял слово известный канадский антрополог профессор Раглиз Гейтс, который заявил, что новейшие данные науки о составе крови подтверждают взгляды докладчика. Другие выступавшие оперировали уже знакомыми Туру аргументами и получили исчерпывающие ответы. Когда председатель подвел черту под дискуссией, один норвежский репортер телеграфировал в Осло: «Известный датский ученый, профессор Кай Биркет-Смит, который прежде отнюдь не принадлежал к самым горячим сторонникам теории Хейердала, поблагодарил докладчика и отметил выдающееся значение его работ».

В ходе конгресса знаменитый французский этнограф Поль Риве отказывался встречаться с Туром и демонстративно не пришел ни на один из его докладов. Это не помешало ему предложить резолюцию, в которой он называл теорию Хейердала ложной. Однако его проект отвергли как предложенный участником, который не присутствовал на данных докладах.

В заключение конгресса состоялся прием в залах университетского музея. Тур был немало удивлен, когда какой-то тихий американец, улыбаясь, подошел и пожал ему руку. Это был доктор Сэмюэль Лотроп из Гарвардского университета, тот самый, который утверждал, будто бальсовый плот не может пересечь Тихий океан. Тур чуть не пролил свой коктейль, когда доктор Лотроп горячо и искренне поздравил его с экспедицией и докладами.

— Я только что собрал модель плота «Кон-Тики», — продолжал Лотроп. — Она стоит у меня дома на пианино.

На следующий день после закрытия Кембриджского конгресса видная финская газета «Хуфвудстадсбладет» поместила рецензию на книгу «Американские индейцы в Тихом океане», подписанную инициалами Р. К. Тур решил, что это Рафаэль Карстен, который грозился сокрушить его «безмозглую теорию», как только она будет опубликована. Статья начиналась словами: «Тур Хейердал пережил первое испытание огнем после издания своего объемистого тома о „теории, легшей в основу экспедиции „Кон-Тики““. На конгрессе американистов в Кембридже он только что прочитал три доклада перед самой компетентной аудиторией. Оппоненты фактически отмолчались, ограничившись пока признанием того, что он сделал очень важный вклад в науку».

Но статью написал не Карстен. Старый профессор вообще никак не отозвался. В конце концов Финская академия наук взяла на себя инициативу и предложила Туру встретиться за круглым столом с Карстеном и другими виднейшими финскими учеными. Тур приехал, однако Карстен наотрез отказался участвовать в дискуссии, несмотря на настойчивые просьбы академии и норвежского посольства. Когда репортеры спросили, почему он отказывается встретить человека, которого критиковал в печати, Карстен ответил: «Я не собираюсь больше вдаваться в полемику по этому вопросу. Неужели миру еще не надоел „Кон-Тики“?»

Конференция круглого стола с самого начала пошла сердечно и непринужденно, участники обменялись ценной информацией. Все сожалели, что нет Карстена, но на следующий день Хейердал был приглашен к нему домой. Наконец он встретил своего самого яростного противника — старого человека, который сложил оружие и хотел только мирно побеседовать за чашкой чая.

Через несколько дней после XXX Международного конгресса американистов должна была начаться в Вене другая научная ассамблея — IV Международный конгресс антропологов и этнографов. Многие из участников кембриджской встречи решили ехать в Австрию. Тур и Ивон тоже собрались в путь, но перед самым выездом один дружественно настроенный австрийский ученый предупредил их, что Туру вряд ли придется сладко в Вене. Вице-президентом конгресса будет профессор Роберт Хейне-Гельдерн — один из самых упорных и ярых противников Хейердала. Еще до выхода научного труда Тура Хейне-Гельдерн громил его теорию в статье, опубликованной в «Географическом журнале» Лондонского географического общества. Однако в следующем номере того же журнала он получил неожиданно мощный отпор молодого исследователя. Теперь как вице-президент конгресса Хейне-Гельдерн мог отыграться. Тур узнал, что он написал новую резкую статью с критикой его теории, и эта статья будет роздана участникам конгресса в день открытия.

Рухнула мечта о приятной поездке. Тур с удовольствием вспоминал свой предыдущий визит в столицу Австрии. Тогда Хейне-Гельдерн был в Америке, Тура пригласили выступить с докладом в Венском антропологическом обществе и с большим интересом отнеслись к его взглядам. Профессор Вильгельм Копперс (теперь он должен был стать президентом IV конгресса) даже предложил для содействия изучению доколумбовых миграций учредить комитет в составе самого Копперса, Поля Риве, Хейне-Гельдерна и Хейердала. Вернувшись на родину и услышав эту новость, Хейне-Гельдерн пришел в бешенство; так комитет и не был создан. Бурную реакцию Хейне-Гельдерна было легко объяснить. Живя в Америке, он постоянно сталкивался с недоброжелательством тамошних этнографов, ибо считался глашатаем «диффузионистов» или так называемой «Венской школы», меж тем как почти все американские этнографы придерживались «изоляционистских» взглядов. Диффузионисты утверждали, что определенные культурные черты, развившись в какой-то области, распространились в ходе миграций в разные концы света. Изоляционисты полагали, что сходство культур в удаленных друг от друга областях — итог независимого развития, определяемого сходством климатических условий или одинаковым мышлением людей. С точки зрения Хейне-Гельдерна, переход «Кон-Тики» через Тихий океан подорвал позиции изоляционистов, но в то же время он нанес серьезный удар теории «Венской школы», согласно которой миграция через Тихий океан шла в направлении, прямо противоположном дрейфу «Кон-Тики».

Итак, Тур был предупрежден о западне. Нужно было молниеносно действовать. Он вернул в кассу железнодорожные билеты и сел вместе с Ивон на первый же самолет, вылетающий в Вену.

Из Венского аэропорта он отправился прямиком в университет к Хейне-Гельдерну и учтиво попросил у профессора экземпляр его критического выступления. Пожилой сутуловатый ученый с умными глазами удивленно воззрился на него сквозь очки. Потом ухмыльнулся и отыскал экземпляр для Тура. После этого Тур попросил, чтобы ему выделили на конгрессе время для ответа вице-президенту. На это Хейне-Гельдерн ответил отказом. Если Хейердал думал выступать, он должен был заявить об этом, когда получил приглашение. А теперь уже поздно.

Когда Тур вышел из кабинета профессора, его остановили два студента. Они возмутились, услышав, что гостю не дают защищаться. А чуть позже представители студентов обратились к Хейердалу и спросили, согласен ли он встретиться с Хейне-Гельдерном в открытой дискуссии, если удастся ее организовать в рамках конгресса. Тур согласился, и студенты пошли к профессору. Они вышли от него обескураженные: Хейне-Гельдерн отказался.

Потихоньку Туру устроили встречу с другим почтенным этнографом — профессором Домиником Вёльфелем. Встреча происходила в старом винном погребке. Вёльфель начал с того, что одобрил теорию об общем происхождении древних цивилизаций Перу и островов Южных морей. Он сам пришел к такому выводу, изучая оружие и трепанации черепа в Тихоокеанской области. Он даже писал об этом родстве в одном из своих трудов, но не брался судить о направлении, в котором шло влияние, пока не познакомился с теорией Хейердала. При свете тусклого фонаря, окруженные плотным кольцом студентов, молодой и старый ученый обменялись ценной информацией. Это смахивало на тайные встречи в римских катакомбах во времена преследования христиан.

Ночью Тур долго размышлял над всем, что услышал в винном погребке, и к утру план защиты был готов. Первым делом он пошел к профессору Блейхштейнеру, директору Венского этнографического музея. Тот принял его очень любезно и согласился поместить в ежегоднике музея ответ Хейне-Гельдерну.

Затем Тур поспешил к главному редактору ежегодника доктору Этте Бекер-Доннер, специалистке по этнографии Южной Америки. Его ожидал сюрприз: она показала ему модель доинкского плота, которую нашла в могильнике на берегу Тихого океана ниже Тиауанако. Но когда он попросил разрешения ответить Хейне-Гельдерну в приложении к ежегоднику, она покачала головой. Ежегодник уже отпечатан, он поступит в продажу через три дня, когда начнется конгресс. Тур знал об этом, он просил только позволить ему вложить в каждый экземпляр свой оттиск, если поспеет его подготовить к этому времени.

Этта Бекер-Доннер согласилась, улыбаясь, но ей казалось, что успеть невозможно.

Была пятница, конгресс начинался в понедельник утром. Тур доехал на такси до издательства «Ульштейн», которое успешно распространило его «Экспедицию Кон-Тики» в странах немецкого языка. Глава издательства и директор типографии обещали ему, если он сдаст рукопись в воскресенье утром, что оттиск будет готов вечером в тот же день. После этого Тур вернулся в гостиницу, чтобы хорошенько выспаться, перед тем как приступить к делу.

В субботу утром он сел писать ответ на критику Хейне-Гельдерна. К несчастью для профессора, его статья была написана еще до появления научного труда Тура. И теперь Хейердалу оставалось только подобрать выдержки из своего собственного тома, где все аргументы австрийского этнографа уже были разобраны. Хейне-Гельдерн сам не бывал в Полинезии, но прочитал бездну книг и подобрал примеры того, что бывают ветры, дующие в направлении, противоположном дрейфу «Кон-Тики». А потому, мол, древние люди вполне могли путешествовать из Азии на восток. В своем ответе Тур подчеркивал, что все примеры, подобранные Хейне-Гельдерном, представляют отклонения от нормальных условий, а при таком методе подбора можно доказать, скажем, что в Полинезии нельзя жить из-за частых ураганов.

Тур работал без перерыва с восьми утра до трех часов ночи. В воскресенье в шесть утра статья поступила в типографию. Она была написана по-английски, и набирали ее австрийцы, поэтому пришлось немало повозиться с корректурой. Весь день Ивон ездила взад-вперед с правлеными листами. Зато вечером в каждый экземпляр ежегодника вложили по готовому оттиску.

В понедельник утром Тур одним из первых вошел в украшенный флагами зал конгресса, где его приветствовали президент профессор Копперс и вице-президент — Хейне-Гельдерн. Тур воспользовался случаем вручить им по свежему оттиску, после чего занял место рядом с Ивон.

Поднимаясь на почетную трибуну, Хейне-Гельдерн был бледен, как простыня. После Ивон рассказывала, что многие почтенные ученые в зале перешептывались и толкали друг друга, словно школьники, стараясь заполучить экземпляры оттиска, которые она принесла в своей вместительной сумке.

Профессор Хейне-Гельдерн долго не мог забыть этого эпизода. Несколько лет он отзывался яростными газетными выпадами на каждый шаг Тура. В 1960 году неожиданно наступило перемирие. В Вене должен был проходить XXXIV конгресс американистов, и на Хейне-Гельдерна возложили почетную обязанность президента. Он сам послал Хейердалу сердечное приглашение, так как узнал, что тот в своем докладе собирается выступить против их общего оппонента американского этноботаника Э. Д. Меррилла.

Меррилл несколько десятилетий неистово сражался с диффузионистами. Он считался столпом американского изоляционизма и был одним из главных вдохновителей резкой оппозиции «Венской школе». Много лет ученые всех стран полагались на утверждение Меррилла, что до того, как Колумб пересек Атлантический океан, Америка и остальной мир не имели ни одного общего культурного растения. В этом видели доказательство того, что до европейцев никто не проникал в Америку и не покидал ее, ведь эти люди непременно везли бы с собой такой важный источник жизни, как культурные растения, и посадили бы их в землях за океаном.

В своем докладе в Вене Тур сказал, что аргументы Меррилла можно уподобить бочке с водой. Стоит вынуть одну клепку, и все вытечет. Когда утвердились взгляды Меррилла, бочка казалась прочной, но потом историки и ботаники отрывали от нее клепку за клепкой, и современной науке пора признать, что бочка пуста. Цитируя труды самого Меррилла, Тур показал, как ученый из года в год пересматривал свои взгляды. Ему пришлось согласиться, что батат, кокосовая пальма и тыква несомненно, а хлопчатник, банан и другие растения вероятно доказывают наличие культурных контактов между Америкой и Полинезией до прихода европейцев. В последнем труде Меррилла, подводящем итог его исследованиям, постоянно упоминалась экспедиция «Кон-Тики», которая явно была для автора главным камнем преткновения. Даже виньетка к алфавитному указателю в книге изображала «Кон-Тики». Сам почтенный ботаник в конце концов доломал свою бочку, заявив, что между Америкой и Полинезией был двухсторонний контакт. «Мы должны признать, — писал он, — что жители Южной Америки могли достичь некоторых островов Тихого океана на бальсовых плотах».

Таким образом, один из виднейших приверженцев изоляционизма потерпел поражение. Больше того, Хейне-Гельдерн как президент конгресса после доклада Хейердала вышел на кафедру и признал, что морской путь из древней Азии в Америку, возможно, пролегал по течению Куро-Сиво к северу от Гавайских островов. И он публично поблагодарил Тура за его вклад в исследование Полинезии.

Почему какая-то, казалось бы безобидная, миграционная теория вызвала такие страсти? Пожалуй, лучше всего на этот вопрос ответил председатель Норвежского географического общества профессор Кристиан Гледич, когда писал в газетной статье: «Человек, выдвигающий новую научную гипотезу, должен быть готов к критике и возражениям.

Человек, рискующий жизнью, чтобы доказать свою теорию, должен быть готов к особому недовольству кабинетных географов.

Человек, который в наш век специализации пользуется аргументами одновременно из десятка различных наук, неизбежно будет поражен олимпийскими молниями специалистов. И чаще всего он этого заслуживает, потому что никому не дано знать сразу все науки. И все же время от времени кто-то должен делать попытки сопоставить и объединить выводы разных наук.

Молодой человек, который, не сдав всех положенных экзаменов, ловит на ошибках многих уважаемых профессоров, не может ждать пощады. Никто не любит оказываться в дураках…

Тур Хейердал бросил вызов косности, он бросил вызов всем, кто излишне уверенно высказывался о бальсе и древнеперуанском мореходстве. Он бросил вызов специалистам, которые все знают лучше других и все или почти все сумели объяснить. И что хуже всего — он нашел простое решение на диво сложной проблемы. Полинезийцы превратились в гордиев узел. Человек с мечом не может рассчитывать на любовь всех тех, кто кропотливо и терпеливо распутывает каждый свою нить, добираясь до докторских степеней и стипендий».

 

XV. На «заколдованные острова»

Завершив наконец работу над книгой «Американские индейцы в Тихом океане», Тур почувствовал, что отчитался за экспедицию «Кон-Тики». Кончилась целая глава его жизни, и после шести лет непрерывного труда он решил взять короткий отпуск. Профессор Селлинг уговорил его вместе с Ивон слетать на Корсику; к ним присоединились супруги Маннерфельт. Беззаботные дни среди радушных корсиканских рыбаков, простая жизнь в деревушке на берегу, согретом лучами средиземноморского солнца… Это было так непохоже на борьбу и гонку последних лет. Ивон даже предложила штрафовать того, кто заговорит о науке. Условие было охотно принято. Для Тура, как мы увидим дальше, знакомство со Средиземным морем сыграло особенно важную роль.

Однако мирная жизнь длилась недолго. Всего через две недели после выхода «Американских индейцев в Тихом океане» случилось нечто такое, что привело Тура к новым приключениям в далеких краях.

Собственно, все началось на конгрессе в Вене в 1952 году, где Тур снова встретил доктора Альфреда Метро, впервые после примечательной беседы в Париже. В свое время Тур озадачил Метро снимками каменных скульптур Тихоокеанской области. Теперь французский ученый рассказал ему про удивительную фотографию идола, которую он недавно видел в Американском музее естественной истории в Нью-Йорке. Она изображала огромную каменную голову, только что обнаруженную на одном из Галапагосских островов, которые лежат на экваторе почти в тысяче километрах от побережья Южной Америки. Ученые утверждали, что до прибытия испанцев на эти острова не ступала нога человека. Однако этот идол, по мнению Метро, позволял предположить, что кто-то опередил европейцев. А так как скульптура очень похожа на статуи острова Пасхи, продолжал Метро, он уверен, что ваятели были скорее полинезийцы, чем южноамериканские индейцы. Рассказ Метро так увлек Тура, что он решил непременно побывать на Галапагосе, отыскать загадочную каменную голову и посмотреть, нет ли там других следов доевропейских визитов.

Тот факт, что архипелаг был необитаем, когда его открыли европейцы, тоже использовали как довод против теории Хейердала. Если южноамериканские бальсовые плоты доходили до Полинезии, почему же древние мореплаватели не открыли лежащие гораздо ближе Галапагосские острова? Во всех трудах писали, что на Галапагосе нет археологического материала и что впервые люди прибыли сюда в 1535 году, когда архипелаг обнаружил испанский епископ Томас де Берланга. Но когда Тур обратился к литературе, чтобы выяснить, на чем основаны эти слова, оказалось, что все цитируют друг друга. Кольцо замкнулось. Геологи и биологи во главе с Дарвином прилежно наведывались на Галапагос, но археологи никогда там не работали — так твердо они верили в недосягаемость архипелага для индейских плотов с материка.

Еще мальчишкой Тур слышал рассказы о засушливых Галапагосских островах. Он знал, что там сплошь лава и кактусы, условия для постоянного обитания плохие. Один из его школьных учителей вместе с несколькими другими жителями Ларвика уехал на Галапагос искать счастья в девственном краю. Они вернулись разочарованные. Нехватка пресной воды и прочие трудности вынудили их покинуть «заколдованные острова». Так прозвали архипелаг первые испанские конкистадоры и английские буканиры. Возьмут вечером курс на гористые островки, а утром они словно в воду канули. Морякам было невдомек, что корабль относит стремительным течением Гумбольдта, которое подходит к архипелагу на своем пути от Перу в Полинезию.

Осенью 1952 года Тур снова отправился в Америку. В Нью-Йорке археологи Американского музея естественной истории подтвердили, что Метро верно описал снимок идола и никто не сомневался в его подлинности. Фотографию предоставили музею лишь на время, и теперь она находилась у сделавшего снимок ботаника. Тур отыскал его в Бостоне и смог сам рассмотреть фотографию. При виде огромной угрюмой физиономии с клочками мха в морщинах на лбу Хейердал тоже перестал сомневаться. Ботаник заверил его, что открытие сделано в Галапагосском архипелаге. Он даже набросал план острова Флореана и показал, где находится истукан. Не теряя времени, Тур пригласил в задуманную экспедицию двух археологов — американца Эрика Рида и норвежца Арне Шёльсволда. В январе 1953 года они встретились в Гуаякиле на тихоокеанском побережье Эквадора.

В дневнике экспедиции, начатом 8 января, читаем: «Цель и задача экспедиции — провести первое археологическое исследование Галапагосских островов, отыскать возможные свидетельства того, что архипелаг был известен людям и до европейцев».

Удалось договориться с капитаном небольшого судна, которое шло на остров Санта-Крус. За надлежащее вознаграждение он согласился сделать крюк и высадить троих ученых на Флореане. И в конце января они сошли на берег, известный под названием Блек-Бич.

На следующий день экспедиция отправилась в горы по узкой крутой тропе. Стояла жара, подъем был тяжелый, и, когда они дошли до пещеры, Эрик и Арне с радостью сели передохнуть в тени. Тур пошел дальше один и вдруг увидел каменную личину. Она смотрела на него из зарослей — огромная, гротескная, обросшая мхом и лишайником. Но… С первого взгляда у Тура сжалось сердце. Потому что это сама природа придала камню вид сморщенного лица с крупным носом, а глаза и рот кто-то пририсовал для большего сходства уже совсем недавно.

Тур вернулся к археологам, и, стараясь не показывать своего огорчения, тихо сказал:

— Пошли, увидите, как может врать фотография.

Да, неприятная история. Он завез двух археологов в такую даль — только для того, чтобы показать им чью-то шутку.

Неподалеку кто-то работал. Они пошли на шум и увидели на расчистке немецкого поселенца Хейнца Виттмера. Он, его жена и двое детей были единственными обитателями острова. Уже много лет они жили здесь словно робинзоны. Весело улыбаясь, Виттмер признался, что это он дорисовал лицо на камне, чтобы позабавить детей. Он видел, как два американца фотографировали «идола», но они так радовались своему открытию, что у него не хватило духу сказать им правду.

Как ни расстроился Тур, он твердо решил не уезжать с Галапагоса, не попытавшись найти следы доевропейских поселений.

Несколько дней участники экспедиции бродили впустую по горам и прибрежным скалам, но затем произошел случай, с лихвой вознаградивший все их усилия. Тур спросил Виттмеров, не попадались ли им в земле черепки или что-нибудь в этом роде. И услышал в ответ, что они часто видели осколки старых кувшинов, больше всего в курятнике, где куры все время роются в земле.

Не может быть?.. Три исследователя попросили фрау Виттмер немедленно отвести их в курятник. После недавнего ливня там оставалась канава. В ее стенках торчали черепки, были и другие следы пребывания на острове древних индейцев. Арне осторожно копнул землю и поднял инкскую глиняную свистульку. Прочистив дырочку соломинкой, он поднес свистульку ко рту, и из нее после многовекового перерыва вырвался высокий звук.

По пути на Флореану Тур успел договориться с двумя жителями соседнего острова Санта-Крус, что они в условленный день заберут его и археологов на своем катере и покажут им другие острова архипелага, где могли побывать индейцы до прихода сюда европейцев. Определяя места для археологического обследования, члены экспедиции руководствовались простыми соображениями. Они старались представить себе, где могли остановиться индейцы, посещая архипелаг. Берега были большей частью неприступными — крутые обрывы, острые скалы черного и ржаво-красного цвета. Лишь кое-где горы отлого понижались к морю, образуя заливы с узким пляжем. Значит, надо осмотреть каждый доступный пляж, рядом с которым могли быть подходящие участки для стоянки.

Эта поездка оказалась исключительно интересной, и не только из-за новых археологических находок, но и потому, что здесь на редкость богатая и своеобразная морская и наземная фауна. Всеми красками радуги переливались огромные ящерицы, напоминающие крокодильчиков. Изредка попадались столь распространенные ранее гигантские черепахи, по-испански — галапагос, которые дали островам свое имя. Оба этих пресмыкающихся были прежде единственными в архипелаге наземными животными. Но испанцы и англичане привезли сюда кошек, собак, ослов и свиней, многочисленное потомство которых одичало и теперь бродит по островам. Много птиц, особенно совсем непуганных зябликов с красивым оперением. Кроме них есть пингвины, пеликаны, грациозные фламинго.

Море кишело рыбой. В прозрачной толще воды мелькали акулы; иногда над поверхностью моря взлетал огромный скат и шлепался обратно в воду со звуком, напоминающим пушечный выстрел. Идя вдоль берега на катере, члены экспедиции то и дело спугивали морских ящериц и морских львов. Попадались и здоровенные морские черепахи.

Тур, успевший пристраститься к плаванию, часто нырял прямо в гущу удивленно озиравших его морских львов. Однажды он оседлал большую морскую черепаху, желая ее поймать, но она нырнула так глубоко, что ему пришлось отступить. В другой раз он шел в маске, высматривая в трещинах разных редкостных тварей. Вдруг что-то зашевелилось в темной расщелине у него перед носом. Ближе, ближе… И он увидел уродливую голову мурены — злые глаза, пасть открыта для атаки. Тур поспешил уйти. Он помнил еще по Фату-Хиве, что этот огромный угорь не менее опасен, чем акула. Одним укусом он может отхватить человеку руку или ногу.

На суше Тур не расставался с кинокамерой, охотясь на ящериц — конолофов. Они, несомненно, были самыми интересными среди местных животных. Смотришь — одна юркнула в кустарник, другая медленно ползет по глыбе застывшей лавы, словно ярко раскрашенный дракон. И кажется, что ты на миг перенесся в далекое прошлое, когда царями фауны были гигантские ящерицы.

Однажды Тур уснул на выступе в прохладной пещере и проснулся от того, что его кто-то толкнул. Он обернулся и увидел круглую усатую морду, черную, с блестящими глазами. Это была морская «львица». Гость ей так понравился, что она ни за что не хотела от него уходить. Тогда он повернулся к ней спиной и лег досыпать. Морские львы казались довольно свирепыми, но самки были веселые и потешные, совсем ручные. Когда Арне вечерами на пляже играл на губной гармошке, они выбирались на сушу и окружали его плотным кольцом.

На большом безлюдном острове Сантьяго Тур и Арне, захватив киноаппарат, отправились с двумя проводниками выслеживать огромных наземных черепах. Охотники за морским зверем и рыбаки нещадно их истребляли ради мяса и жира, так что эти великаны теперь редкость. Но в кактусовых зарослях на подступах к потухшим кратерам можно было найти немногих уцелевших рептилий. Перед выходом отряд наполнил фляги водой. День выдался жаркий, а подъем был крутой, да еще им мешали огромные глыбы застывшей лавы и кактусы. Путники обливались потом, комары и слепни атаковали их такими полчищами, что хоть караул кричи. Тур и тот проводник, что постарше, берегли воду, но их товарищи живо опустошили свои фляги, и пришлось с ними поделиться.

Жажда становилась нестерпимой. Под вечер только у Тура оставалось во фляге несколько капель воды. В это время над кратерами собрались черные тучи и хлынул проливной дождь. Поспешно расстелили на земле тент, чтобы собрать драгоценную влагу. Но тент был грязный, поэтому воду пришлось слить. Только расстелили брезент снова, как дождь прекратился. Пористая лава мгновенно впитала влагу, не осталось ни одной лужи. Все-таки Арне удалось найти углубление, в котором задержалась вода. Крышкой он аккуратно вычерпал ее и наполнил флягу. Но вода была мутная, тогда он решил дезинфицировать ее и насыпал столько таблеток, что получилась какая-то неудобоваримая жижа. Так и побрели они дальше с пересохшими глотками. Вечером, когда отряд разбил лагерь, все говорили только о воде — простой, чудесной воде…

На следующий день кто-то предложил повернуть обратно и спуститься к морю. Но Туру очень хотелось увидеть черепах, и он уговорил спутников хорошенько обыскать кактусовые заросли. И вот они услышали странный звук, будто среди колючих кактусовых стволов работали мехи. «Галапаго», — сказали проводники и объяснили: когда черепаха заметит человека, она от испуга втягивает под щит голову и ноги, и вытесняемый воздух шипит. Пойдя на звук, они увидели огромную рептилию, укрывшуюся в панцире величиной чуть ли не с ванну. По соседству черепахи поменьше жевали стебли кактуса. Это напомнило им, что кактус — своего рода живой сосуд с влагой. Они срезали несколько стеблей, сняли с них шипы и жесткую кожицу, а под ней оказалась сочная белая мякоть, похожая на неспелую дыню. Они пожевали мякоть — ничего, только немного вяжет рот.

Как только Тур снял несколько эпизодов с черепахами, мечта о воде восторжествовала. Все думали лишь о том, как бы поскорее добраться до лодки, где лежала канистра с водой. Спуск был настоящей пыткой, и, когда наконец достигли лодки, Арне схватил канистру и, невзирая на все предосторожности, стал жадно глотать воду. Потом выпрямился с закрытыми глазами и открытым ртом и вдруг превратился в живой фонтан. Все что он выпил, хлынуло через рот на землю.

Следуя своей тактике искать в местах, которые могли привлечь древних плотоводцев, члены экспедиции за два месяца нашли на трех островах четыре доевропейские стоянки. Было очевидно, что на этом засушливом архипелаге вряд ли когда-нибудь обитали люди, пока уже в наше время не появились водохранилища. Но индейцы эквадорского и перуанского приморья часто наведывались сюда задолго до того, как возникла инкская империя, причем останавливались на одних и тех же стоянках. Экспедиция собрала, в частности, свыше двух тысяч черепков — остатки по меньшей мере ста тридцати одного глиняного кувшина.

Наверно, индейцы берегли свои кувшины, старались их не разбить. И, судя по числу черепков, на островах побывало немало гостей. Почвенный слой здесь очень тонкий, а то и вовсе отсутствует, поэтому менее прочные материалы — дерево, кость, ткань не сохранились, тогда как кремневые скребки и черепки могут лежать сколько угодно. Древние индейцы Южной Америки делали посуду, которая различалась и формой, и цветом, и составом глины. Поэтому черепки подчас все равно что отпечатки пальцев для опытного человека, по ним он сразу скажет, к какому времени и месту относится кувшин. И три исследователя волновались и радовались всякий раз, когда находили стоянку и, копнув землю возле своей палатки, извлекали черную керамику Чиму с лепными лягушками или бородавчатым орнаментом. Попадалась также характерная полихромная керамика той поры, когда культура Тиауанако — задолго до прихода к власти инков — распространилась с гор на берега Северного Перу. На одном участке, где валялось множество черепков и рос одичавший индейский хлопчатник, они раскопали древнее пряслице.

Когда эквадорский корабль подобрал участников экспедиции и черные вершины «заколдованных островов» скрылись за горизонтом, Тур вспомнил каменную голову в зарослях на Флореане и подумал о странном стечении обстоятельств, которое подарило ему такие находки.

В Эквадоре Рид и Шёльсволд отправились с Туром на полуостров Санта-Элена. Здесь они получили ответ на загадку, которую тщетно пытались разрешить участники экспедиции «Кон-Тики»: как править гуарами. Было известно, что инкские мореплаватели использовали гуары — широкие доски из твердой древесины, с ручкой вверху — не только как шверты, но и как руль. Но хотя Тур обращался ко многим специалистам, тогда ему никто не смог разъяснить принцип управления гуарами. Секрет инков был утрачен, и современные ученые считали, что бальсовые плоты вроде «Кон-Тики» могли идти только по ветру.

Теперь эквадорский археолог-любитель Эмилио Эстрада познакомил Тура и его друзей с индейцами, которые по-прежнему выходили ловить рыбу на небольших бревенчатых плотах. Индейцы знали, что их деды еще полвека назад водили огромные бальсовые плоты с многотонным грузом в Перу и обратно. По их словам, весь секрет заключался в том, как опускать и поднимать гуары в правильной последовательности, одновременно маневрируя парусом. Индейцы помогли построить бальсовый плот по образцу «Кон-Тики», только поменьше, и Эстрада, два археолога и Тур вышли с попутным ветром в море. После нескольких неудачных попыток плот вдруг подчинился им. Они перевернули парус, плот развернулся и пошел галсами обратно к берегу. Тур, который сто один день дрейфовал на «Кон-Тики», удивленно глядел на вымпел, развевающийся на мачте против движения плота. Так удалось вновь открыть хитроумный навигационный прием инков. Стало очевидно, что любые области Тихого океана были досягаемы для древних мореплавателей из Южной Америки.

В конце марта 1953 года участники экспедиции вернулись в США. Здесь они узнали, что нашлись нетерпеливые исследователи, которые поспешили напечатать фотографию галапагосской статуи в научном журнале «Эмерикен антиквити», чтобы закрепить за собой приоритет «открытия». Метро был в Нью-Йорке, и ему очень хотелось поскорее услышать от Тура подробности о каменной голове. Они встретились в доме доктора Лотропа. Сюда же приехали, чтобы узнать из первых рук о результатах экспедиции на Галапагос, видные специалисты по археологии Южной Америки — В. Беннет, Джуниус Берд и Гордон Экхольм.

В уютную гостиную Тур внес целый чемодан археологического материала с Галапагоса и сразу заметил модель плота «Кон-Тики» на, пианино. Собравшиеся были поражены, когда он передал им рассказ Виттмера. Но еще больше удивились ученые, когда Тур открыл свой чемодан. Лотроп не мешкая разложил черепки на полированном столе. Это были осязаемые и убедительные доказательства.

Два крупнейших в мире знатока керамики Северного Перу и Эквадора, доктора Бетти Меггерс и Клиффорд Эванс, изучили собранный экспедицией материал в Смитсоновом институте в Вашингтоне. Их выводы были опубликованы в работе Шёльсволда и Хейердала «Археологические свидетельства доиспанских плаваний На Галапагосские острова». Впервые область древних южноамериканских культур была распространена на тихоокеанские острова, лежащие в тысяче километрах от материка. Было доказано, что индейцы побережья выходили в море так же далеко, как норвежские викинги, открывшие Исландию.

Весть о том, что экспедиция Хейердала нашла древние стоянки на Галапагосе, быстро распространилась в печати. В Вене Хейне-Гельдерн, хотя еще и не знал, какой материал собран, тотчас заявил в газете, что речь идет о следах, оставленных полинезийскими мореплавателями, направлявшимися на восток, в Южную Америку. Когда же стало известно, что речь идет об индейской керамике, он воздержался от дальнейших комментариев.

Гётеборгский археолог Стиг Рюден снова вступил в схватку. Он поместил в одном американском журнале статью, где пытался умалить ценность галапагосских находок — дескать, разбитые сосуды скорее всего оставлены испанцами. Но в следующем же номере ему дал отпор доктор Клиффорд Эванс, который определял материал. Эванс подчеркнул, что Рюден сам не видел находок, о которых отзывается, а между тем анализ, проведенный специалистами в Национальном музее Соединенных Штатов, показал, что речь идет даже не о доколумбовых, а о доинкских изделиях.

К этому времени многие американские исследователи начали сомневаться, что культуры Нового Света развивались так изолированно, как было принято считать. Лотроп и другие собрали археологический материал, указывающий на прямые морские связи между Мексикой, с одной стороны, и северо-западной частью Южной Америки с другой. В 1958 году на XXXIII Международном конгрессе американистов в Коста-Рике молодой американский археолог доктор Майкл Коу привел убедительные свидетельства морских контактов через Тихий океан между Южной и Северной Америкой. Он напомнил, что прежде такие плавания считались невозможными без европейских судов, и продолжал: «Но эти труды писались до экспедиции „Кон-Тики“ и до открытия доколумбовой керамики на Галапагосских островах, в шестистах милях от ближайшего континента. После того как доказано, что первобытные мореходы могли совершать дальние плавания на бальсовых плотах с гуарами или без них, открылся путь для нового взгляда на распространение культур до прихода европейцев в Южную Америку».

 

XVI. Путь в Тиауанако

В годы, последовавшие за экспедицией «Кон-Тики», Тур непрерывно разъезжал. Ивон сопровождала его в долгих и утомительных поездках, и жили они, где придется. Она была вместе с ним в пути на Галапагос, но, когда узнала, что станет матерью, вернулась в Осло. Пришла пора обзавестись постоянным жильем. Оба предпочли бы поселиться в лесной избушке у шведской границы, но дела требовали, чтобы Тур жил в Осло, поближе к библиотекам, аэродрому и музею «Кон-Тики». В конце концов они прямо в городе, среди современных зданий нашли старинный бревенчатый дом, который пришелся Туру по душе. Приученный с детства дорожить изделиями и памятниками старины, он взялся реставрировать этот дом.

Осенью 1954 года Тур был приглашен в Бразилию на XXXI Международный конгресс американистов в Сан-Паулу. На этот раз его избрали одним из почетных вице-президентов, и он приехал как официальный представитель Норвегии. Доклад Хейердала был посвящен предварительным результатам Галапагосской экспедиции с показом образцов найденной керамики.

Поднявшись на кафедру, Тур сразу заметил доктора Поля Риве, того самого французского этнографа, который демонстративно не ходил на его доклады на Кембриджском конгрессе. Теперь Риве сидел в первом ряду, и, как только Тур заговорил, достал газету и принялся ее читать. Хейердал не подал виду, однако он заметил, что француз то и дело на него подсматривает, проверяет реакцию. Тур продолжал как ни в чем ни бывало читать доклад. Тогда Риве с шумом сложил газету, так что было слышно во всем зале, встал и вышел по среднему проходу. Немного спустя вернулся и снова вытащил газету. На этот раз никто не скажет, что он отсутствовал! А когда заинтересованные исследователи окружили стол с археологическим материалом, Риве удалился.

После доклада Тур разговорился в вестибюле с молодым аргентинским этнографом Гонсалесом, который очень хотел познакомить его со своим соотечественником профессором Имбеллони, оспаривающим взгляды Хейердала.

— Вот он идет, — сказал аргентинец.

Он подвел Тура к широкой каменной лестнице, по которой медленно спускался пожилой ученый, и хотел его представить. Однако Имбеллони, сделав вид, будто не замечает протянутой руки Хейердала, бесстрастно произнес: «Вы, наверно, заработали миллионы на вашем плавании», и пошел дальше.

Через несколько лет, когда в Аргентине должен был собраться XXXVII конгресс американистов, тот же Гонсалес — он уже стал доктором, одним из ведущих аргентинских археологов — был избран президентом конгресса. Он поручил Туру руководить симпозиумом, на котором ученые из разных стран представили доказательства доколумбовых плаваний в Америку и из Америки.

Программа конгресса в Сан-Паулу предусматривала, что официальные делегаты совершат по приглашению властей экскурсию во внутренние области страны, где живут дикие индейские племена. Но случилось так, что перед самым концом конгресса президент Бразилии покончил с собой, положение в стране осложнилось, и власти сочли благоразумным отменить экскурсию. Многие огорчились, особенно Тур и Ивон. И они решили самостоятельно отправиться в дебри.

На конгрессе Хейердалы познакомились с Вильмой Шульц, бесстрашной женщиной, которая много раз бывала в лесах Бразилии, участвуя в экспедициях своего мужа-этнографа. Вильма Шульц согласилась быть их проводником. Сперва они рейсовым самолетом добрались до Анаполиса, а там договорились лететь дальше с владельцем одномоторного самолета, в котором было так мало места, что летчик отказался погрузить продукты и лагерное снаряжение. Они смогли взять с собой только ружье, спиннинг и пластиковых куколок для меновой торговли с индейцами. Самолет доставил их в деревушку Санта-Исабель на берегу Арагуаи, притока Амазонки. Здесь два индейца племени караха, Ируа и Уриала, подрядились везти их на долбленке вниз по реке.

Целью этой экскурсии была деревня одного дикого племени. Лодка лихо помчалась по течению, и вскоре их поглотил густой зеленый лес, типичный для дебрей во внутренних областях Бразилии. Несносная жара и духота нагоняли на них вялость. Поначалу трое путешественников так боялись заболеть, что мутную речную воду отфильтровывали сквозь платок и кипятили ее в кастрюле. Но уже на второй день они решили, что кипятить не обязательно, а на третий так освоились с лесным бытом, что по примеру Ируа и Уриалы зачерпывали рукой шоколадную воду и пили ее.

На первом привале они изрядно перепугались. Только прыгнули в воду, чтобы вытянуть лодку на берег, вдруг илистое дно словно ожило. Под ногами копошились какие-то неприятные круглые твари величиной с тарелку, а то и с поднос. Это были речные скаты, которые спешили спастись от неожиданного вторжения.

Ируа и Уриала расчистили место для лагеря, а остальных троих так разморило на солнце, что они, не раздеваясь, легли в мутную воду у берега. Ируа развел костер и сделал над ним из прутьев жаровню для рыбы. А надо сказать, что река кишела рыбой. Отойдя в сторонку, индейцы забросили удочки и принялись одну за другой вытаскивать пираний. Пиранья не очень крупная, зато, наверно, самая хищная рыба в мире. Местные жители боятся ее больше, чем каймана и удава. У нее острые, как шило, зубы; говорят, будто, косяк пираний в несколько минут может управиться с быком и оставить один скелет. Подобно акулам, они издали чуют кровь.

Поджарив улов, путники убедились, что пиранья очень вкусная.

Дальше вниз по реке они увидели пираруку — огромную рыбу, достигающую трех метров в длину. А в ветвях деревьев резвились пестрые попугаи и крикливые длиннохвостые обезьяны.

Вечером они вытащили лодку на песок в излучине реки и легли спать у самой воды, подальше от опасного леса. В это время в заводи показались на поверхности какие-то мячики со светящимися точками посередине. Это были глаза кайманов, которые приплыли взглянуть, что за гости явились. «Мячики» скользили влево, вправо, исчезали под водой, снова появлялись, и зрачки неотвратимо были устремлены на людей, но не приближались. В конце концов путешественников сморил сон, уснул даже дежурный.

Среди ночи их разбудил вырвавшийся из чащи дикий крик. Казалось, по лесу катится волна ужаса. Потом шум стих. Долго Тур глядел на звездное небо и светящиеся глаза, потом опять уснул. А на рассвете он проснулся от громкого чавканья. Тур приподнялся. Вот так штука! Какая-то чудовищная крыса величиной с дикую свинью лакала воду из реки. И это в самом деле была своего рода крыса — капибара, самый большой в мире грызун.

На третий день экспедиция увидела длинную песчаную косу и на ней — низкие хижины из листьев. На берегу стоял совсем нагой старик. Увидев в лодке женщин, он стремглав бросился в свою хижину и вскоре появился снова уже с узким поясом выше бедер. Как только лодка пристала к косе, сбежались любопытные индейцы. Вильма Шульц бывала здесь раньше, и ее встретили очень тепло. Вожди Вариха и Дихаоа намазали ей лицо красной краской и на каждой щеке нарисовали по черному кольцу в знак того, что племя ее признало.

Начался пир. Гостям предложили испеченные на углях рыбу, черепашье мясо и клубни маниока. Потом их пригласили отдохнуть в хижине. Но в этих маленьких жилищах было слишком тесно, поэтому они вежливо отказались и подвесили себе гамаки в лесочке за деревней. Путешественники не пожалели об этом: ночью они увидели в лунном свете столь редкостное зрелище, что оно им показалось сном.

Через час-другой после того, как они уснули, их разбудило какое-то странное бормотание и пение. На песчаной площадке по соседству двигались призрачные силуэты. Вдруг мимо гамаков стремительно, будто газели, пробежали две обнаженные девушки. Потом еще две, а может быть, это была все та же пара. Снова и снова проносились девушки под звуки диковинного хора. Луна осветила берег, и стало видно четыре гротескные фигуры. Они раскачивались и подпрыгивали, исполняя некий магический танец. Головы танцующих были скрыты подобием куклуксклановских колпаков, сделанных из соломы, которая спускалась почти до самой земли, и только руки и ноги были открыты. Эти ожившие «скирды» и обнаженные девушки явно обладали нечеловеческой выдержкой, потому что танец длился всю ночь. Зрелище было таким захватывающим, что гости уснули только под утро.

На следующий день вождь Вариха и еще один индеец — оба знатные охотники — пригласили гостей поохотиться на кайманов. Вильма отказалась, но Тур и Ивон сразу загорелись. Около полуночи они вышли из деревни, но сперва обоим «на счастье» оцарапали до крови руку чем-то вроде костяной расчески.

Индейцы вооружились копьями и топорами, но Тур на всякий случай захватил ружье. Узкая тропа привела их через лес к озеру. В зарослях на берегу лежала лодка, такая узкая, что едва впору сесть взрослому человеку. Казалось, утлый челн опрокинется от малейшего движения. Однако лодка была длинная, с очень толстым днищем; это придавало ей замечательную устойчивость, и она шла очень быстро.

Вдруг около самого берега из воды вынырнуло черное туловище какого-то животного, и послышалось громкое пыхтение. Животное было метра три в длину и смахивало на дельфина. За первым чудовищем появились еще два.

— Буту, — успокоил Ивон и Тура один из индейцев.

Но ведь это и есть дельфины! Откуда они в озере в лесной чаще? Это одно из чудес животного царства: дельфины поднялись вверх по могучей Амазонке и ее притокам и мало-помалу приспособились к пресной воде. И теперь в лесных озерах, которые только в сезон дождей сообщаются с реками, обитает особый вид дельфинов.

Чуть ли не еще больше удивился Тур, когда на них из тени вдоль берегов, куда не проникал лунный свет, посыпались холодные живые «снаряды». Летучие рыбы — в сердце Бразилии! Сколько еще чудес скрывало это южноамериканское озеро?..

Ночная охота вылилась в небывалое приключение. Вождь Вариха стоял на носу, держа наготове копье; в свете луны было видно, как шевелятся его напряженные мускулы. На корме, приготовив топор, сидел гребец. Тур и Ивон находились в середине; у него на коленях лежало ружье, а она направляла в разные стороны луч фонаря. Если мелькнут две светящиеся точки, Тур должен быть готов поразить добычу.

Они вышли почти на середину озера, когда впереди вдруг вспыхнули словно два уголька. Вариха весь подобрался и медленно поднял руку… Копье молнией пронзило воздух и поразило цель как раз за светящимися точками. Вариха стал выбирать привязанную к копью веревку; а второй индеец осторожно подогнал лодку к отбивающемуся зверю. Тур вскинул ружье, тщательно прицелился и нажал спуск. Выстрела не последовало. Механизм заело — видно, песок попал.

— Топор! — крикнул Тур.

Гребец живо передал ему топор, Тур замахнулся и ударил каймана меж глаз. Кажется, все… Волоча на буксире безжизненную добычу, они подошли к берегу. Вождь взялся за хвост, Тур обхватил могучую шею, и они оттащили зверя подальше от воды и других кайманов. Потом отправились за следующим.

Все повторилось, с той разницей, что на этот раз удар топором нанес гребец. Третий заход прошел не так гладко. Во-первых, пришлось очень долго выслеживать добычу. Во-вторых, вождь не совсем удачно метнул копье и поразил каймана не в голову, а в бок. Рана оказалась легкой, и разъяренный зверь бешено бился и щелкал огромной пастью, способной, казалось, перекусить утлый челн пополам. Веревка выдержала все рывки, однако лодка угрожающе кренилась. Чрезвычайно искусно гребец подвел еe к берегу, Вариха выскочил и, крепко держа веревку, выбрался на сушу. Но как быть дальше? Если вытащить каймана на берег, тот может наброситься на него. Отпустить — взбесившийся хищник может напасть на лодку. Что-то надо предпринять!

Тур схватил топор, тихо скользнул через борт в воду и попробовал подкрасться к зверю сбоку. Кайман заметил Тура и с грозным ревом стал бросаться на него, но Вариха крепко держал веревку. Ивон обуял страх. Пока копье не выскочило, кайман до Тура не дотянется, но Тур не мог ни выйти на берег, ни добить зверя. А кровь вот-вот приманит хищных пираний…

Ивон сделала то, на что решилась бы не всякая женщина. Прыгнув в воду, она направила луч фонаря прямо в глаза кайману и отвлекла его внимание на себя. Воспользовавшись этим, Тур пустил в ход топор. Только третьим ударом удалось ему оглушить зверя.

Выйдя после схватки на берег, они с легким содроганием обнаружили, что первого каймана нет. Остались только ведущие к воде широкие следы. Выходит, Тур и Вариха тащили голыми руками зверя, который был не убит, а просто оглушен…

Почти две недели провели трое путешественников на косе у индейцев, потом пошли вверх по реке обратно в Санта-Исабель. В пути они жарили пираний, пекли черепашьи яйца, которые находили в песке. Даже хвост каймана, изжаренный на углях, показался им вкусным.

В Сан-Паулу Ивон и Тур попрощались с Вильмой, которой предстояло еще долго ходить по городу с двумя черными кольцами на щеках. Индейскую «косметику» сразу не смоешь.

Самолет перенес их через весь материк в Перу, где Тур собирался поработать в поле и в музеях.

Проведя с ним несколько недель в приморье и в Северных Андах, Ивон вылетела домой к маленькой Аннет, а Тур двинулся через горы на юг, к озеру Титикака, часть которого лежит на территории Перу, а часть — в Боливии. Это внутреннее море находится на высоте около четырех тысяч метров, а горы вокруг него вздымаются еще на три тысячи метров. На окружающей озеро равнине помещался центр доинкской культуры — Тиауанако. Тур хотел как следует осмотреть многочисленные развалины и каменные изваяния, столь важные для его работы.

Во время своих странствий вокруг озера Тур встречал индейцев, которые делали лодки из связок камыша тотора. Он убедился, что эти своеобразные, смахивающие на плот суда обладают замечательной грузоподъемностью и навигационными качествами. Вместе с рыбаками он ходил на остров Солнца, где, если верить инкским легендам, первоначально жил Кон-Тики Виракоча, прежде чем он основал Тиауанако возле южной оконечности озера. Бородатых обитателей острова Солнца, как уже говорилось, называли «виракоча», то есть «морская пена», а также «длинноухие», потому что они удлиняли мочки ушей. Этот обычай потом переняли знатные инки. Испанцы называли их «орехоне» — «длинное ухо».

Индейцы аймара и кечуа, живущие на берегах Титикака, не очень охотно говорили о народе виракоча, но Тур убедился, что жители приозерного края до сих пор помнят древние легенды.

— Ты сам виракоча, — сказал ему один старик, объясняя значение этого слова.

Особенно поразили Тура развалины Тиауанако. Огромная пирамида Акапана, Ворота Солнца, остатки культовых платформ, сложенных из великолепно обтесанных и пригнанных камней весом до ста тонн, различные изваяния… Исследователи подчеркивали, что наиболее ранний тип статуй представлен коленопреклоненными великанами. Двух таких идолов уже в позднее время перенесли ко входу в деревенскую церковь, где они стоят и теперь, благочестиво взирая на небеса. Разглядывая скульптуры древних ваятелей-виракочей, Тур не подозревал, что вскоре найдет нечто очень похожее на ближайшем из полинезийских островов.

Важный мотив символики Тиауанако — «птицечеловек». Рельефные изображения людей с птичьими головами и крыльями окружают голову Кон-Тики Виракочи, высеченную на фасаде Ворот Солнца. Когда Тур побывал затем в уединенной горной деревушке к юго-востоку от озера, он убедился, что эта традиция сохранилась до наших дней. Выпив хмельной чичи и привязав себе на спину большие искусственные крылья, индейцы исполняли древний «танец птицечеловека».

На противоположном берегу озера Тур увидел потухший вулкан Капиа, где находилась главная каменоломня виракочей. Огромные обтесанные глыбы по сей день лежат возле древней пристани, откуда их перевозили через бурное озеро в Тиауанако. Индейцы аймара называют это место «Путь в Тиауанако». Коническая гора, возвышающаяся по соседству с пристанью, носит странное название — «Пуп вселенной». Тур тщательно записывал все, что видел и слышал.

После озера Титикака Тур посетил другие места в Боливии, Перу и Колумбии, где были доинкские культовые сооружения с каменными скульптурами. Полевые исследования в Южной Америке сыграли большую роль для его дальнейшей работы.

 

XVII. «Пуп вселенной»

Зимним вечером 1955 года у дверей моего дома в Ларвике остановился зеленый бьюик. Это Ивон и Тур приехали навестить Хейердала-старшего и заодно заглянули ко мне. По лицам обоих я видел, что у них большие новости. Они сели на диван, и Тур обронил несколько слов, которые напомнили мне, что сказал в конце двадцатых годов своим товарищам пятнадцатилетний школьник: «Открытия могут быть не только географическими. На свете есть еще много загадок, например загадка острова Пасхи».

И вот четверть века спустя Тур говорит мне:

— Арнольд, послушай, я открою тебе один секрет. Я готовлю новую экспедицию, на этот раз — на остров Пасхи.

Он рассказал, как родился его замысел. Тур давно мечтал о такой экспедиции, а теперь его к тому же направляла гипотеза: он считал, что начало пасхальской культуре положили покинувшие Тиауанако виракочи.

Тур рассказал мне, что на Пасхе лишь дважды побывали археологи. В 1914 году англичанка Кэтрин Раутледж пришла туда на своей шхуне «Мана» и обследовала знаменитые статуи. Двадцать лет спустя на остров прибыла франко-бельгийская экспедиция, и бельгийский археолог Анри Лавашери ознакомился с многочисленными наскальными рисунками, а французский этнограф Альфред Метро собирал устную информацию у островитян для своего очерка этнографии острова Пасхи. Никто не занимался стратиграфическими раскопками, так как считалось, что скудный почвенный слой на этом безлесном острове не может ничего скрывать. Больше того, все полагали, что остров Пасхи был заселен позже других островов Полинезии — ведь он дальше лежит от Азии, которую считали источником всех миграций. Но Тур смотрел на дело иначе. Пасха ближе всех полинезийских островов лежит к Южной Америке и Тиауанако, поэтому Тур предполагал, что он был заселен очень рано, может быть раньше других. Сами пасхальцы называли свой остров «Пуп вселенной». Но такое же название Тур слышал на берегах Титикака. Почему из многих тысяч тихоокеанских островов именно этот клочок земли в океане напротив Перу оказался «пупом вселенной»? По мнению Тура, ответ был ясен: как пуповина связывает зародыш с матерью, так и остров Пасхи, лежащий на крайнем востоке Полинезии, некогда был «пуповиной» островного царства, играл роль естественного связующего звена с родиной — Перу.

Тур решил привезти на Пасху опытных археологов. Но этот теперь принадлежащий Чили уединенный островок только раз в году навещался чилийским военным кораблем, который всего на неделю бросал якорь у его незащищенных берегов. За одну неделю не проведешь настоящих раскопок. А быть на год оторванным от внешнего мира слишком рискованно. Вдруг специалисты окажутся правы и раскапывать будет нечего? И сиди жди со своей экспедицией, когда опять придет корабль. Нет, нужно располагать своим судном, с опытной командой и всем, что необходимо для работы. Конечно, это обойдется недешево, но Тур был готов вложить в экспедицию все свои деньги, да еще призанять, если не хватит. Безвозвратной помощи он просить не будет. А чтобы легче было добыть всякие документы и открытые листы на раскопки, попытается получить согласие норвежского кронпринца быть покровителем экспедиции.

— Но ведь ты никогда не был на Пасхе, — возразил я, — а мне помнится, что там сплошная голая лава. Вдруг раскопки ничего не дадут?

— Конечно, это будет неприятно, — ответил Тур. — Потому-то мне и нужно свое судно. В крайнем случае, если ничего не найдем, отправимся к другим островам, где я сам видел в зарослях развалины и каменных идолов.

Я знал по опыту, что спорить нет смысла. В последующие месяцы я лишь изредка видел Ивон и Тура; они с головой ушли в приготовления.

Посоветовавшись со своим старым другом Вильгельмом Эйтремом, он зафрахтовал на год рыболовный траулер «Хр. Бьеллянд» и переоборудовал его в экспедиционное судно для работы в тропиках. Затем Тур нанял капитана и команду. Кроме того, он пригласил врача, кинооператора и, самое главное, пятерых археологов — трех американцев, одного норвежца и одного чилийца.

Ученым, кинооператору и врачу требовалось специальное снаряжение. Но еще сложнее было добыть полный комплект запасных частей. Якоря, винты, радиолампы — все нужно, ведь до ближайшей верфи или мастерской будут тысячи миль. Чего только не погрузили на траулер: замороженные говяжьи туши, ящики с консервами и химикалиями, снаряжение для раскопок и подводных работ, три тонны гипса для слепков, пресной воды на год, джип, кузницу, столярную мастерскую, добрую тысячу метров тканей и восемьдесят четыре килограмма рыболовных крючков для расчетов с островитянами, лебедки, брезенты, палатки, тросы, мешки, ящики, чемоданы… Все надо было учесть. И капитан Арне Хартмарк потом подтвердил мне, что в самом деле ничто не было забыто. Вот отрывок из письма Хартмарка: «Общее для всех дел и достижений Хейердала — это искусное планирование, тут он достиг совершенства. Можно уверенно сказать, что особенно это проявилось во время экспедиции на остров Пасхи. Она была подготовлена мастерски, так что лучше нельзя.

Мне посчастливилось почти с самого начала быть привлеченным к планированию экспедиции. Как капитан экспедиционного судна я отвечал за благополучное плавание и за сохранность судна на стоянке.

У меня было свое представление, как все следует устроить, но оказалось, что Хейердал сам давно изучил все проблемы, и мне оставалось только одобрить его наметки по вопросам, входившим в мою компетенцию. Он все отлично продумал заранее, и поначалу мне даже было не очень приятно, что он до такой степени вторгся в мою профессиональную область, но мало-помалу пришлось сдаться перед его глубокими знаниями и логикой доводов. „Вот тут, я думаю, мы бросим якорь — этот мыс будет от нас в направлении ост-зюйд-ост, а эти два утеса окажутся на одной прямой“, — говорит он, показывая на навигационную карту, и решительно отмечает крестиком, где я должен бросить якорь. Я слегка раздраженно возражал, что это будет зависеть от грунта и погоды. Я еще не знал как следует начальника экспедиции. Он тотчас взял с полки нужную книгу и мне показалось, вслепую — открыл ту самую страницу, где черным по белому было написано, что как раз в том месте, которое он обозначил крестиком, глубина тринадцать саженей и самый подходящий грунт.

— Какие ветры преобладают, ты сам знаешь. Если провести прямую от этого мыса до якорной стоянки, увидишь, что мы будем надежно прикрыты от Юго-Восточного пассата. К тому же, — добавил он, лукаво улыбаясь, — здесь, в заливе Анакена, король Хоту Матуа впервые высадился на острове Пасхи, а Хоту Матуа знал морское дело. Кстати, запиши, что нам нужна плоскодонная лодка, на ней будет легче выходить с волной на берег. Сейчас посмотрим, что пишет Раутледж про песчаный берег в Анакене… Представляешь себе, какое место для лагеря, и прямо напротив палаток стоит корабль!

Тогда мне еще трудно было судить о морской выучке Хоту Матуа, но против логики Хейердала я ничего не мог возразить. В итоге мы в самом деле бросили якорь в заливе Анакена там, где Тур тремя месяцами раньше, сидя дома в Норвегии, начертил крестик. Тринадцать саженей воды под килем — вполне безопасно для нашего суденышка».

«Все окружает, надо всем господствует необозримый океан и необозримое небо, безбрежный простор и полная тишина. Живя здесь, постоянно прислушиваешься к чему-то, неведомо к чему, и подсознательно чувствуешь, что ты находишься в преддверии чего-то еще более величественного, недоступного нашему восприятию».

Так описала Раутледж свое впечатление от Пасхи в книге «Загадка острова Пасхи». И то же самое испытывали Ивон и Тур, стоя на палубе и глядя на землю в октябрьский вечер 1955 года, когда их судно бросило якорь с подветренной стороны. Наверху в одной из спасательных шлюпок сидел Тур-младший, не отрывая глаз от легендарного острова. Ему было шестнадцать лет, его зачислили в команду юнгой. Остальные участники тоже жадно всматривались в берег, пока его не поглотил вечерний сумрак. Но больше всех не терпелось сойти на берег пятерым археологам. Вот их имена — Эдвин Фердон, сотрудник музея Нью-Мексико, друг Ивон и Тура еще со времен их медового месяца в Санта-Фе; Арне Шёльсволд, участник экспедиции на Галапагос; наконец, трое новых знакомых — доктора Уильям Меллой и Карлайл Смит, оба профессора, один Уайомингского, другой Канзасского университета, а также Гонсалес Фигероа, сотрудник университета в Сантьяго, официальный представитель Чили в экспедиции. Все собрались на палубе, кроме двухлетней Аннет. Ее Ивон не рискнула оставить дома, и сейчас девочка крепко спала в каюте. Правда, перед сном Аннет успела одним глазком взглянуть на зеленые холмы и вздымающиеся из моря крутые скалы. Она даже показала пальчиком на больших «кукол» — так Аннет назвала огромных каменных идолов, разбросанных на склоне потухшего вулкана. Капитан сиял — завершена половина кругосветного плавания, он благополучно доставил пассажиров и груз на уединенный клочок земли в Тихом океане. Вот он, «Пуп вселенной», известный современному человеку как остров Пасхи, потому что голландец Роггевен открыл его в день пасхи в 1722 году.

Первые дни ушли на общее знакомство с островом. Он был еще бесплоднее, чем его рисовали книги. Если вдруг очутиться здесь, не зная Пасхи по литературе, можно подумать, что вы попали на Луну. По углам треугольного острова и внутри него над безлесной равниной возвышаются кратеры потухших вулканов, словно пустые глазницы глядят в небо. Вулканы давно укротили свою ярость, трава и папоротник обволокли наружные и внутренние склоны кратеров, а на дне их поблескивают наполовину заболоченные голубые озера.

Один вулкан — Рано Рараку особенно интересен. Здесь некогда помещалась огромная мастерская «длинноухих». Прямо в стенках кратера древние ваятели вытесывали каменных исполинов. Глыбы весом в сотни и тысячи тонн отделяли, обрабатывали, затем переносили статуи во все концы острова. По всему видно, что работы прекратились внезапно: на склонах осталось больше полутораста незаконченных идолов. А у подножия вулкана в отвалах стоят великаны, у которых недоделана спина. И сотни полностью завершенных статуй лежат ничком тут и там, рядом со своими платформами. Причем большинство из них нарочно повалено в позднее время.

Да, на поверхности острова нет недостатка в памятниках старины, но почти все они были уже измерены и описаны. Тур приехал с другой целью.

Вскоре после того, как лагерь начал свою жизнь, Ивон предложила опустить полог палатки с наветренной стороны.

— А то сквозь сетку пыль проникает, — сказала она и провела пальцем черту на книжной полке.

Пыль! Тур присмотрелся. Да, в несколько сот лет может получиться изрядный слой… Ветер и дождь точат незащищенные лесом склоны, и на равнину непрерывно ложится мельчайший осадок. Так, может быть, есть смысл вести раскопки, ведь наиболее древние следы должны быть погребены продуктами эрозии.

Следуя опыту Галапагоса, Тур попросил археологов начать раскопки возле палаток экспедиции.

Сразу под дерном была сделана первая находка — часть старинной каменной миски. Потом нашли наконечники копий из обсидиана, каменные рубила, обломки рыболовных крючков из человеческой кости и красиво отполированного камня. На глубине одного фута под печью Хоту Матуа была вторая печь такого же вида, еще через два фута — третья. Пасхальцы были озадачены. Сказание говорит, что Хоту Матуа первым из предков высадился на острове. Откуда под его печью в земле точно такие же?

Участок Хоту Матуа археологи раскапывали вместе, а потом они разошлись в разные концы острова, на участки, которые облюбовали для себя. С каждым днем в работах участвовало все больше местных жителей.

«Когда мы как следует осмотрели остров, — писал потом археолог Эд Фердон, — Хейердал созвал нас, археологов, на совещание в столовой. И сказал, чтобы мы вместе обсудили между собой археологию острова и сами выбрали себе объекты. Он объяснил, что археологические работы — целиком наше дело. Какой бы объект мы ни предпочли, он проследит, чтобы мы были обеспечены инструментом и рабочей силой. Помню также, он добавил, что будет очень рад, если мы найдем подтверждения его гипотезы, но главная задача — установить, как развивалась культура острова Пасхи. Поверьте мне, он сберег бы и деньги, и время, если бы сам возглавил археологические работы по общему плану; Вместо этого он предоставил нам полную свободу».

Когда Тур предложил археологам выбрать для раскопок участки по своему усмотрению, Арне Шёльсволд решил исследовать каменоломни Рано Рараку. Ему помогали люди из команды судна и бригада островитян. Они принялись откапывать основание огромных каменных бюстов, стоящих у подножия вулкана. За много веков несомый ветром песок и катящиеся сверху камни засыпали статуи до плеч, а то и до носа. Раскопки обнажили могучие туловища, уходящие далеко в грунт. Высота самого большого стоящего истукана — двенадцать метров, то есть с четырех этажный дом. Он высечен из сплошного монолита, весит около восьмидесяти тонн. А один идол, которого не успели закончить и отделить от массива горы, был бы высотой в семиэтажный дом, если бы его поставить. У некоторых истуканов на груди, спине или животе были высечены символические рисунки. Все статуи изображали «длинноухих» мужчин — мочки до плеч, тонкие губы и резко выдающийся подбородок с намеком на бороду. Туловище безногое, длинные пальцы соединяются внизу живота.

Почти сразу после начала работы у Рано Рараку были сделаны интересные открытия. Тур с трудом поверил собственным глазам, когда Шёльсволд в толще осыпи обнаружил особенно древнего идола неизвестного до тех пор вида. Он был совсем непохож на известные пасхальские скульптуры. Реалистически выполненная коленопреклоненная фигура сидит на пятках, глаза обращены вверх, острая бородка, руки лежат на коленях.

Этот самый тип изваяний Тур отлично помнил по Тиауанако, где он, по определению доктора Беннета, считался самым древним. Пасхальский великан тоже относился к ранней поре. Это видно по тому, что он найден под старейшим участком каменоломни, на большой глубине. Так вот оно, недостающее звено, которое связывает наиболее древние типы каменных статуй Тиауанако с ближайшим в Тихом океане обитаемым островом! Остальные скульптуры этих двух областей моложе, а их стилизация — итог последующего независимого развития.

Позже Меллой и Фердон тоже нашли идолов, каких прежде не знали исследователи Пасхи. Колонноподобная с прямоугольным сечением статуя из красного камня изображала человека в полный рост. Были также плоские и прямоугольные каменные головы без туловища.

Они тоже перекликались с характерными памятниками культуры Тиауанако, которые Беннет отнес к ранним местным разновидностям.

Но загадка статуй острова Пасхи включала еще три вопроса, издавна занимавших исследователей. Как высекали статуи люди, у которых не было металлических орудий? Как доставляли за много километров из мастерской в вулкане Рано Рараку в разные концы острова? И как устанавливали на высоких ритуальных платформах? Все это сделал народ неолитической культуры без каких-либо механических приспособлений. В книгах Тур встречал немало странных гипотез. Один автор предполагал, что идолы стояли вокруг кратера, пока их не разбросало вулканическим извержением. А пасхальцы до сих пор ссылаются на предание, будто статуи сами разошлись по своим местам, волшебная сила помогла.

Статуи упорно молчали… Где искать ответ на все эти вопросы? Тур обратился к бургомистру пасхальцев Педро Атану. Ответ ошеломил его. Бургомистр уверял, что знает, как это происходило. Мол, он и его братья, потомки «длинноухих», сберегли тайны предков.

Когда Тур справился, сможет ли Педро Атан вырубить статую в каменоломне Рано Рараку, тот подумал и ответил:

— Я сделаю это, сеньор.

На следующее утро в каменоломне закипела работа. Сперва потомки «длинноухих» собрали в нишах изрядный запас каменных рубил поострее. Затем бургомистр нанес на гладкой скале очертания статуи. Поставив возле себя по сосуду с водой, шестеро каменотесов под ритмичные звуки песни принялись рубить гору. Один удар оставлял едва заметный след, но дни шли и все яснее вырисовывался лежащий исполин. Никакого сомнения, именно так это и происходило!

А потом подсунули ваги под туловище поваленной статуи и принялись раскачивать ее. Бургомистр подмащивал статую камнями. На десятый день груда камня, на которой теперь покоился исполин, достигла четырехметровой высоты. С помощью тех же ваг статую стали подавать основанием вперед к огромной плите, служившей когда-то пьедесталом. Потом вернулись к голове и продолжали подмащивать лицо и грудь. Великан медленно выпрямлялся, и на восемнадцатый день твердо встал на старую опору. И все это сделали двенадцать человек, вооруженные только камнями и вагами. Камни разобрали, и опять, как в давно забытые времена, плечистый истукан смотрел на культовую площадку.

Итак, на первый и третий вопросы ответ получен. Оставался второй вопрос: как этих исполинов доставляли из мастерской в самые дальние концы острова? Бургомистр был готов и это показать. Чтобы заручиться помощью «короткоухих», он предложил Туру зарезать двух быков и пригласить жителей Хангароа на пир. После угощения сто восемьдесят мужчин и женщин взялись за канат и на полный желудок потащили по траве двенадцатитонную статую, лежащую на деревянных салазках. Стоя на животе изваяния, бургомистр командовал операцией.

Вот и ответ на последний вопрос!

Неподалеку от рва Поике над равниной возвышается кратер Рано Рараку, будто исполинская чаша с небесно-голубым озером, которое частично покрыто зеленой трясиной из камыша. Эта трясина отлично подходила для взятия проб. Если на острове когда-либо рос лес, в пробах должна быть пыльца. Палеоботаники установили, что в таких трясинах ископаемая пыльца сохраняется тысячи лет. А у каждого растения своя пыльца, и специалисты научились ее распознавать.

Тур взял на себя не совсем приятный труд. Он долго ходил по трясине, проваливался и плавал в зеленой жиже, но все-таки добыл пробы, погружая в дерн и ил восьмиметровый бур. Сотни колонок были обработаны формальдегидом и запечатаны.

Микроанализ пасхальских проб подтвердил верность догадок Тура. Знаток пыльцевого анализа профессор Улуф Селлинг нашел в пробах тысячи крупинок пыльцы деревьев и кустарников. На склонах Рано Рараку в прошлом росли пальмы, пыльца которых наполняла каждый кубический сантиметр нижних слоев трясины. На острове рос также представитель хвойных, известный только в Южной Америке. В тех же пробах видно, как появляется множество зольных частиц. Дальше становится все меньше и меньше пыльцы, а многие виды совсем исчезают. Очевидно, что первоначальную растительность истребил огонь.

До того, как пожары начали уничтожать леса, не было пыльцы пресноводных растений, зато пришельцы, которые свели леса, привезли с собой два полезных растения и посадили их в открытых озерах. По этим растениям можно судить, откуда пришли эти люди, ведь оба они не встречаются больше нигде в тихоокеанской области, кроме южноамериканского материка, где находится их родина. Одно растение — южноамериканский горе ц Polygonum amfibium, его использовали как лекарственное средство в области Титикаки и на Пасхе. Второе — камыш тотора.

На Титикаке индейцы уру строили жилища и лодки из связок камыша тотора. И так же поступали пасхальцы. У них есть легенда, по которой тотора — главный строительный материал на острове — был привезен и посажен в кратерных озерах их славным предком Уру.

Когда археологи, работая в разных частях острова, нашли рисованные и высеченные в камне изображения серповидных лодок из камыша, местные старики гордо заявили, что знают, как эти лодки делали. По просьбе Тура четверо братьев нарезали камыша и высушили его на солнце, потом сделали связки, так называемые пора, лежа на которых можно довольно быстро плавать в море. На пора предки нынешних пасхальцев плавали к птичьему островку по соседству с Пасхой за яйцами. И такими же «лодками» с незапамятных времен пользовались индейцы перуанского приморья.

Затем старики собрали несколько связок в рыбачий плот и смело вышли на нем в океан. Предания рассказывают, что некогда предки островитян вязали из камыша суда, на которых размещалось до четырехсот человек. Нос и корма этих морских судов были изогнуты, как лебединая шея.

Рассказы пасхальцев, а также изображения на камне очень походили на рисунки огромных камышовых судов, виденные Туром на древних сосудах доинкского Перу. А лодки, на которых старики выходили в море из залива Анакена, были того же вида, с каким он познакомился лично на озере Титикака.

Рецензируя впоследствии отчет об экспедиции на Пасху, бывший оппонент Тура шведский ботаник Скоттсберг писал о камыше тотора и полигонуме: «Оба растения, несомненно, американские. Трудно представить себе, чтобы они могли пересечь океанский простор без помощи человека. Вот почему предположение автора, что переселенцы из Перу привезли с собой клубни столь важного камыша тотора и посадили их, кажется мне вполне убедительным».

По мере того как продвигались работы во всех ключевых районах острова, поступала все новая информация и вырисовывалась цельная картина. Независимо друг от друга археологи пришли к общему выводу — в истории Пасхи до появления европейцев отчетливо различаются три периода: ранний, средний и поздний. Это важное открытие позволило совсем по-новому взглянуть на историю острова.

Наиболее ранние свидетельства широкой активности человека на острове теперь датируются примерно 380 годом. Первые поселенцы привезли с собой из Южной Америки два пресноводных растения и посадили их в кратерных озерах. Расчищая место для своих поселений и каменоломен, они сводили огнем девственный лес — ведь это были искусные ваятели и каменщики, которые не очень ценили дерево. Жилища они строили из камня и камыша тотора; циклопические культовые сооружения складывали из огромных глыб, чрезвычайно искусно обтесывая и пригоняя их, совсем как это делали представители доинкской цивилизации района Тиауанако и прилегающих областей Анд. Они делали коленопреклоненные статуи и прямоугольные колонноподобные скульптуры, похожие на ранние изваяния Тиауанако. И подобно тиауанакским ваятелям они были солнцепоклонниками: их культовые сооружения были ориентированы согласно годовому движению солнца. В начале второго тысячелетия нашей эры ранний период, видимо, оборвался.

Средний период начался разрушением и перестройкой по новому плану всех сооружений раннего периода. Резкую перемену религиозных и архитектурных представлений можно объяснить социальной революцией, но скорее всего, прибыла вторая волна переселенцев, и, вероятно, из той же географической области. Характерные черты среднего периода — замена солнцепоклонничества культом птицечеловека и сооружение аху, прочных каменных платформ, единственным назначением которых было служить опорой для огромных статуй из каменоломен Рано Рараку. Каменные исполины, прославившие остров на, весь мир, изваяны в эту пору.

Средний период кончился около 1680 года победой «короткоухих» в битве у рва Поике. Тотчас и навсегда прекратилась деятельность в каменоломнях. Длинноухие статуи сбросили с аху, самым важным местным изделием стали наконечники для копий и другое оружие. Последний, позднейший период характеризуется войнами, разрушениями и культурным упадком. И когда в 1772 году на остров прибыли европейцы, они застали поглощенных усобицами полинезийцев. Увидели также светлокожих бородатых людей; у некоторых из них мочки ушей были удлинены и свисали до плеч.

Кто же эти представители каменотесной культуры, истребленные полинезийцами на острове Пасхи? Раскапывая стены культовых строений, Меллой и Смит обнаружили, что ориентация по солнцу и особая техника обработки и кладки, сходная с перуанской и не знающая параллели нигде в Полинезии, — все это присуще самым ранним сооружениям. Шёльсволд сопоставлял найденную им коленопреклоненную статую с тиауанакской и писал в своем отчете: «Как мы указывали, сходство между этой тиауанакской статуей из Южной Америки и нашей находкой так велико, что его вряд ли можно объяснить случайностью, скорее речь идет о близком родстве, указывающем на связь между этими двумя образцами древней каменной скульптуры в Андах и на острове Пасхи…»

Фердон тщательно изучил открытые экспедицией многочисленные круглые и вытянутые, напоминающие лодку каменные жилища доевропейской поры и показал, что нигде больше в Полинезии не было таких построек, зато они характерны для аборигенных культур Южной Америки. Он раскопал также солнечную обсерваторию и культовое поселение, состоящее из своеобразных каменных построек, на вершине вулкана Рано Као. На плитах, из которых сложены стены и потолки, нарисованы мотивы, типичные для американских индейцев: плачущий глаз, двойное весло, серповидные камышовые лодки с парусами, птицечеловеки с изогнутым клювом. Всюду в поселении на глыбах лавы высечены рельефные изображения сутулого человека с птичьей головой. В своем отчете Фердон подчеркнул, что все это ритуальное поселение с его культом птицечеловека — совсем не полинезийского рода. Зато несомненно близкое родство с древними культурами Перу.

Теперь у Тура не оставалось сомнений: легендарные светлокожие и бородатые «виракочи», которые некогда вышли в море, покинув свой культовый центр в Тиауанако, не пропали в океане, они благополучно причалили к острову и обосновались на «Пупе вселенной».

Открытия археологов производили сильнейшее впечатление на пасхальцев. Они не могли надивиться на неведомых каменных истуканов и другие предметы, извлеченные из толщи земли. Им казалось, что тут не обошлось без колдовства — как еще могли чужеземцы выследить незримые изделия язычников! И расцвело суеверие, которое много лет было скрыто под тонким налетом цивилизации. Пошли толки о том, что сеньор Кон-Тики наделен сверхъестественной силой. А может быть, он попросту один из их предков, вернувшийся на остров, чтобы возродить его былое величие? И уж во всяком случае у этого чужеземца могущественный аку-аку — дух-хранитель и невидимый проводник, позволяющий ему видеть то, что недоступно обычным людям.

Последовала неожиданная реакция: по ночам пасхальцы стали тайком приносить Туру замечательные изделия, переходившие по наследству из поколения в поколение. Эти предметы хранились в тайниках — ведь кража здесь считается не столько преступлением, сколько искусством. Тура просили не показывать подарки другим островитянам, потому что даритель нарушал священный запрет. Диковинные дары сопровождались не менее диковинными историями, и Тур начал догадываться, что существует потайной мир, который до сих пор был скрыт от глаз чужеземцев.

Даже патер Себастиан, проживший здесь больше двадцати лет, не подозревал о пережитках языческого культа предков, которые еще сохранились в подземельях острова и в сознании островитян. Он не раз наблюдал у своих прихожан проявления суеверий, но суеверия есть повсюду. Пасхальцы прилежно посещали церковь, и разговоры про аку-аку патер Себастиан считал просто выражением мыслей и чувств, которые они еще не умели объяснить иначе. Он много раз слышал про тайные родовые пещеры с языческими изделиями — каменными и деревянными скульптурами, старинными дощечками с давно забытыми письменами ронго-ронго, которые ни ученые, ни сами островитяне не могут прочесть. И хотя старый священник не сомневался, что подземные кладовые существует на самом деле, он писал в своей книге про остров Пасхи: «Тайна, где именно находятся входы в эти пещеры, погребена вместе с последними носителями древних традиций…» Он был поражен, услышав то, что ему поведал сеньор Кон-Тики.

А сеньор Кон-Тики поведал о подземельях, где собрано множество каменных идолов и утвари, старинных реликвий, о которых известно только одному-двум избранным в роду. Вход в тайную родовую пещеру либо на равнине через отверстие, накрытое мшистым камнем, либо в обрыве над морем. Тайники охраняются могущественными аку-аку, которые жестоко карают всякого, кто попытается украсть что-нибудь. Даже сам владелец пещеры должен умилостивить аку-аку, прежде чем входить в заветный тайник. Для этого есть ритуал: полагается съесть гузку курицы, изжаренной в земляной печи поблизости от пещеры. Называется этот ритуал уму такапу.

Словом, остров Пасхи представлял собой два мира, несхожих между собой, как день и ночь. Один мир — видимый всем: вулканы, каменные исполины, церковь, обыденная жизнь. Второй — скрытый: пещеры, где в кромешном мраке лежат культовые предметы, идолы, скелеты и водится всякая чертовщина. Скелеты представляли собой останки погребенных здесь покойников или больных стариков, которые сами забрались в тайник, когда приблизился их смертный час. Среди многочисленных удивительных изделий в пещерах были каменные черепа, модели судов, птицечеловеки, странные животные и чудовища, женщины, несущие на спине ребенка или рыбу. Все это было сделано из вулканических пород.

Со временем Туру показали не одну секретную родовую пещеру, но только после того, как островитяне оправились от жестокой эпидемии гриппа — неизменной спутницы ежегодных визитов судна из Чили.

Экспедиция провела на острове четыре месяца, когда на горизонте показалось другое судно. Это был «Пинто», чилийский военный корабль, который раз в год доставляет припасы пасхальцам. На борту «Пинто» были профессора Оттмар Вильгельм и Густаво Пенья, а также группа студентов-археологов. Они хотели посмотреть, как идут раскопки.

Зайдя в гости к бургомистру, Пенья услышал от него, что могущественный аку-аку сеньора Кон-Тики извлекает самые удивительные вещи из недр земли. Профессор только снисходительно улыбнулся; он знал, что бургомистр любит прихвастнуть. Но потом Пенья призадумался. Может быть, трюмы «Хр. Бьеллянда» в самом деле набиты музейными ценностями? Кончилось тем, что он связался с министром просвещения Чили, и тот уполномочил его конфисковать все археологические находки экспедиции. Это было настоящим ударом для Тура и его товарищей. Ведь он получил через норвежское министерство иностранных дел официальное разрешение чилийских инстанций провести раскопки на острове Пасхи и сам ездил в Чили, чтобы утрясти все вопросы. Неужели придется отдать все, каждый кусочек кости и образцы древесного угля?.. Они решительно протестовали, и в конце концов Пенья согласился встретиться и обсудить проблему. Тем временем весть о случившемся дошла до пасхальцев. Они возмутились и сказали Туру: никто не посмеет взять у него то, что они ему подарили. Бургомистр совсем повесил нос, считая, что он кругом виноват.

Переговоры состоялись в кабинете патера Себастиана. Долго казалось, что выход не будет найден. Наконец Тур предложил, чтобы археологам разрешили увезти собранный материал в свои лаборатории, провести анализ и издать отчет. Затем чилийские ученые скажут, что может представить интерес для музеев Чили. Пенья согласился. Тогда Тур спросил, что думает профессор об изделиях, полученных от пасхальцев.

— То, что вы получили от пасхальцев, нас не интересует, — сказал Пенья. — Я сюда приехал не в качестве таможенного чиновника. Что вами куплено у пасхальцев, мы и сами можем купить. Нас занимает то, что археологи нашли в земле, потому что до вас здесь никто не занимался раскопками.

Итак, проблема благополучно разрешилась; две стороны подписали соглашение.

Выйдя из дома патера Себастиана, Тур увидел в темноте человека, который прижался к стене под окном. Это был один из его местных друзей. Пасхалец подошел к Туру и шепотом рассказал, что он побежал бы к бургомистру и привел бы двести человек, если бы переговоры сорвались.

Вскоре «Пинто» ушел, и жизнь островитян вернулась в обычную колею, если не считать распространившейся коконги. Патер Себастиан и все островитяне заболели. У бургомистра умерла от болезни внучка, сам он слег с воспалением легких и тоже едва не отправился на тот свет. Когда Педро Атан поднялся на ноги, его нельзя было узнать. Раньше он обещал сводить сеньора Кон-Тики в свои родовые пещеры и показать ему потрясающие вещи. Теперь он всячески уклонялся, даже попытался подсунуть Туру современные изделия. Видимо, беды, которые обрушились на него после визита «Пинто», он воспринял как месть аку-аку за то, что выдал тайны родовых пещер. Как только Тур понял, в чем дело, он перестал настаивать. Бургомистр продолжал ему помогать и в конце концов разрешил младшему брату Атану Атану показать свою пещеру сеньору Кон-Тики.

Атан Атан оказался не таким робким, как старший брат. Он считал себя добрым католиком и хотел поскорее положить конец всем этим языческим затеям с пещерами. После короткого ритуала он ночью привел сеньора Кон-Тики в свою пещеру и передал ему на хранение все, что там было. Естественно, Тур постарался не остаться в долгу. Получив много подарков, Атан Атан убедился, что сделал доброе дело, и предложил братьям своей жены Андресу и Хуану Хаоа поступить так же со своими тайниками.

Андрес не возражал против того, чтобы передать Туру камень-ключ, но требовалось согласие Хуана, который считался хранителем пещеры. А Хуан, человек суровый и несговорчивый, рассердился, узнав, что его брат доверился чужеземцу. В конце концов он все-таки согласился встретиться с сеньором Кон-Тики для переговоров. Войдя в дом Хуана, Тур сразу понял, что ему предстоит испытание. Хозяин дома устремил на него пронзительный взгляд, в котором угадывались незаурядная воля и настойчивость. За спиной Хуана неподвижно стоял туму — человек, которому принадлежало право выносить приговор в делах, касающихся рода Хаоа.

Хуан подошел вплотную к Туру и вызывающе прошипел:

— Видишь моего аку-аку? Это дом аку-аку!

— Знаю, — ответил Тур. — Вижу.

Хозяин будто не слышал его слов.

— Покажи мне силу своего аку-аку! — продолжал он.

Было ясно, что он и остальные ждут какого-нибудь чуда.

Теперь главное не растеряться…

— Если твой аку-аку такой же могущественный, как мой, — так же вызывающе заговорил Тур, — вели ему выйти за дверь. Вели ему обойти весь остров. Спроси его: видит он, как изменился остров? Видит, что все стало лучше? Что снова появились старые стены и дома, а из земли поднялись невиданные изваяния? Когда твой аку-аку тебе ответит, я спрошу тебя: «Нужны тебе еще доказательства силы моего аку-аку?»

Ответ Тура явно показался Хуану убедительным. Он вышел из комнаты и вскоре вернулся, держа под мышкой плоский сверток, а в руке была тяжелая корзина. Он отдал плоский сверток брату; тот положил его на стол. И снова Хуан уставился на Тура. Корзина оставалась у него в руке, очевидно в ней лежал камень-ключ. Тур старался выглядеть безразличным. Хуан показал на сверток.

— Что там внутри? — спросил он. — Покажи силу своего аку-аку.

Тур напряг свои мыслительные способности. Сверток слишком плоский и легкий, чтобы в нем мог быть каменный или деревянный предмет. Какое-нибудь красивое изделие из перьев? Пасхальцы приносили Туру копии головных уборов, в каких танцевали их предки…

— Мой аку-аку говорит: кон плюма — что-то с перьями, — осторожно произнес он.

— Нет! — крикнул Хуан и весь собрался, точно зверь перед прыжком. — Спроси своего аку-аку еще раз!

В комнате вдруг стало невыносимо жарко. Туму и Андрес подступили ближе к Туру. Он коснулся самого сокровенного в их частной жизни… А что произойдет, если он ответит неправильно? Тур усиленно думал. Вдруг там тапа — материя из луба?

— Что-нибудь из одежды… — рискнул он.

— Нет! Спроси снова, спроси получше!

— Материал? — Больше ничего он не мог придумать.

Ответом ему было презрительное хмыканье. Хуан сказал Туру, чтобы он развернул сверток. Внутри оказалась амбарная книга без корочек. Ее страницы были исписаны письменами ронго-ронго; чернила выцвели от старости.

Вдруг Тура осенило: испанское «плюма» означает и перо, которым пишут! Он с силой бросил книгу на стол и негодующе выпрямился.

— Мой аку-аку верно сказал! Он сказал «кон плюма» — и это написано «кон плюма», пером!

Пасхальцы оторопели.

— Какой у тебя могущественный аку-аку! — с трудом вымолвил Атан.

Они обменялись еще несколькими репликами, и сеньор Кон-Тики получил корзину и книгу с письменами. Потом все вместе закрепили свое братство бутылкой красного вина, изображающего кровь побратимов.

…Прошло полгода, настала пора собираться в путь. Ведь экспедиции еще предстояло побывать на остальных островах Полинезии, где встречаются каменные скульптуры.

Пасхальцы пришли проводить белый траулер, и среди них стоял патер Себастиан. Он очень много сделал для экспедиции. Отмечая вклад патера Себастиана во имя науки и человечности, норвежский король наградил его впоследствии орденом Св. Улава. А Тур перевел ему деньги на постройку новой церкви.

В числе объектов экспедиции были Питкэрн, Раиваваэ и два острова в Маркизском архипелаге — единственные, кроме Пасхи, острова Полинезии, где воздвигались монументальные статуи. Это очень показательно, что каменные исполины известны лишь на пяти островах, расположенных на восточной окраине Полинезии и, так сказать, смотрящих на Южную Америку. Раскопки на этих островах с последующей радиоуглеродной датировкой показали, что статуи раннего периода острова Пасхи, ближе всех расположенного к Южной Америке, на сотни лет старше остальных.

На обитаемых островах врач экспедиции Эмиль Ессинг брал кровь у наиболее чистокровных полинезийцев, чтобы ее потом подвергли анализу в специальной лаборатории в Австралии. Еще никто не привозил свежей крови из Восточной Полинезии, а для специалистов по физической антропологии очень важно знать все местные группы крови, так как они наследуются и подчиняются закону Менделя, тогда как изделия искусства и бытовые предметы могут быть плодом независимого развития.

На гористом острове Рапа-Ити экспедиция раскопала причудливую вершину, которая оказалась заросшим укрепленным селением с могучими каменными стенами и террасами. Это было самое большое искусственное сооружение, найденное на островах Тихого океана.

И когда экспедиционное судно после года полевых работ вернулось из Тихого океана, Тур и его товарищи были вправе гордиться тем, что успешно завершили первые стратиграфические раскопки в Восточной Полинезии, если не считать Гавайский архипелаг. Радиоуглеродная датировка археологических находок показала, что в Восточной Полинезии, то есть на ближайших к Южной Америке островах, люди жили по меньшей мере на тысячу лет раньше, чем считали ученые.

 

XVIII. Ветер меняется

На пути домой из Полинезии Тур был вынужден покинуть экспедиционное судно в Панамском канале. Вместе с Ивон и маленькой Аннет он вылетел самолетом в Копенгаген, где открывался XXXII Международный конгресс американистов.

Среди первых, кто встретил его в Европе, были репортеры. Они сообщили Туру, что его критиковали английские и норвежские газеты — дескать он необоснованно приписал себе честь открытия: как передвигали и устанавливали пасхальские изваяния. Печать поместила короткое сообщение с острова о приемах, которые показал ученым бургомистр. Старший этнограф Британского музея мистер Адриан Дигби сразу выступил с протестом в лондонском «Таймсе». Он заявил, что метод бургомистра был открыт и описан еще экспедицией Раутледж в 1919 году. Теперь репортеры просили Хейердала прокомментировать этот протест.

Тур очень высоко ценил работу Кэтрин Раутледж, ее книга была у него с собой, и он открыл страницу, где написано: «Итак, мы не нашли ни одной статуи, о которой можно сказать, что она находилась в стадии перемещения, и способ транспортировки остается загадкой». Об установке изваяний Раутледж писала, что их, вероятно, «втаскивали на земляную насыпь, которая была выше пьедестала, потом опускали на пьедестал». Всякому очевидно, что это совсем не похоже на способ постепенного подмащивания, который показали Хейердалу пасхальцы. И когда Тур встретил в Копенгагене Дигби, тот первым признал свою ошибку и попросил извинить его. Впоследствии он оказал Хейердалу всемерную помощь, когда Тур приехал в Лондон изучать замечательную коллекцию пасхальского материала, хранящуюся в Британском музее.

На Копенгагенском конгрессе Тура ожидали еще два сюрприза. Его старый противник П. Риве предложил доклад на коварную тему «Белокожие индейцы в Америке», и все ждали, что он станет опровергать мнение Тура, что в Новом Свете до прибытия европейцев в самом деле были «белые бородатые» люди, О которых говорят легенды. Тур сел в первом ряду и приготовился отстаивать свой взгляд. Риве заметил его, лукаво улыбнулся и, ко всеобщему удивлению, для начала зачитал доводы Хейердала из труда «Американские индейцы в Тихом океане». А дальше весь доклад свелся к обзору конкретных свидетельств того, что первые европейцы, прибывшие в Америку, в самом деле наблюдали в разных частях Нового Света светлокожих бородатых индейцев.

В программе конгресса значилось новое имя. Доктор Т. Бартель, немецкий этнограф и специалист по расшифровке, выступил с сенсационным заявлением, что прочел пасхальские письмена ронго-ронго. До сих пор эти письмена упорно не поддавались расшифровке; Альфред Метро даже заявил, что это, строго говоря, и не письменность. И вот теперь Бартель говорит, будто проблема решена и он читает, что написано на дощечках. Еще больше удивился Тур, когда Бартель заявил, что из текстов ронго-ронго явствует, будто первые поселенцы прибыли на остров Пасхи около 1400 года, вероятно с острова Раиатеа, лежащего неподалеку от Таити. И выходит, заявлял Бартель, что дощечки опровергают теорию Хейердала.

Два русских этнографа доктор Ю. В. Кнорозов и Н. А. Бутинов возразили докладчику. Они работали над тем же материалом ронго-ронго и пришли К совсем другим выводам.

Взяв слово, Тур сообщил, что археологи, участники только что завершенной экспедиции на остров Пасхи, нашли свидетельства того, что освоение острова началось по меньшей мере за тысячу лет до века, названного докладчиком. Экспедиция побывала также на Раиатеа и не обнаружила никаких признаков миграции с этого острова на Пасху. Бартель явно не ожидал увидеть в Копенгагене Хейердала, и в ответ сказал лишь, что не является археологом и не может обсуждать этот вопрос. Ему известно только то, что он «прочел» на ранее нерасшифрованных дощечках. Бартель обещал вскоре опубликовать текст своего перевода.

Утверждение Бартеля, якобы он истолковал пасхальские тексты и они опровергают теорию Хейердала, обошло мировую печать. После Копенгагенского конгресса он поехал в Осло, где в качестве гостя Тура Хейердала смог ознакомиться с тетрадями, полученными Туром от Хуана Хаоа и других пасхальцев. Эти материалы так его увлекли, что он решил с первым же рейсом чилийского корабля отправиться на остров, надеясь найти еще новые образцы текстов. Но сперва он все-таки написал большую статью для «Сайентифик Эмерикен», что письменность ронго-ронго им расшифрована и тексты «решительно опровергают» теорию Хейердала о миграции из Перу. Правда, примеры перевода по-прежнему отсутствовали. «Гамбургский университет готовит к печати полный отчет о моем переводе дощечек», писал он. А когда наконец появилась гамбургская публикация, читатель увидел внушительный свод таблиц и каталогов с письменами, буквами и цифрами — и никаких намеков на перевод хотя бы одной дощечки.

Через восемь лет после выступления Бартеля в Копенгагене Меллой, Шёльсволд и Смит на страницах «Эмерикен Антрополоджист» призвали его обнародовать перевод любой дощечки. Это позволило бы проверить правильность перевода, сопоставить его с другими дощечками. Бартель не ответил.

Тем временем в дискуссию о пасхальских письменах снова включились советские ученые. Они усомнились в словах Бартеля, что он расшифровал ронго-ронго. А через год после Копенгагенского конгресса ленинградские этнографы Кнорозов и Бутунов неожиданно поставили под вопрос и подлинность тетрадей, полученных на Пасхе Хейердалом, хотя никто, кроме Бартеля, их еще не изучал. Дескать, пасхальские друзья Хейердала ввели его в заблуждение, рукописи представляют собой всего-навсего копии каталога письмен, составленного в прошлом веке на Таити французским епископом Жоссаном. Иностранная печать по-своему изложила это заявление. «Русские ученые обвиняют Хейердала в плагиате», — писали норвежские газеты.

В это же время новой атаке подверглась экспедиция «Кон-Тики». Два молодых норвежских этнографа заявили, что управлять плотом очень просто, и с перуанскими гуарами Хейердал вполне мог избежать аварии на рифе, просто ему захотелось придать своему плаванию более драматическую окраску.

Тур лежал в постели. Во многих странах Европы свирепствовал азиатский грипп. Непрерывная работа над монографией «Археология острова Пасхи», намеченной к выходу после рассчитанной на широкого читателя книги «Аку-Аку», подорвала силы Тура, и он свалился. Весь в испарине от высокой температуры, с дикой головной болью, из-за которой он едва мог читать одним глазом, Тур пытался, несмотря на запрет врача, составить ответ своим оппонентам. Один лист бумаги за другим летел в корзину… Кончилось воспалением мозга. На этот раз он не смог дать отпор в печати.

Как только здоровье позволило ему встать, Тур, отложив все дела, собрал вещи и весной 1958 года вместе с Ивон, Аннет и маленькой Мариан отправился в теплые края искать себе тихий уголок подальше от телефонов, почты и прессы. Помня чудесный отпуск на Корсике шесть, лет назад, они взяли курс на средиземноморскую Ривьеру. Впервые попав в Италию, Тур скоро обрел верного друга в лице таксиста Гандольфо. На его машине семья Хейердалов ежедневно совершала экскурсии из Алассио в зеленеющие оливами долины и ущелья, которые соединяют Приморские Альпы и солнечное побережье Лигурии. Им никак не удавалось найти укромное местечко, и они уже хотели перебираться в другую область, но однажды Гандольфо остановил свою машину у подножия Капо-Меле и провел их на гору Колла-Микери. На горе, высоко над Средиземным морем, среди вековых пиний дремал окутанный плющом средневековый поселок. При виде этого полузабытого и полузаброшенного сказочного уголка Тур тотчас в него влюбился. Он говорил позже: «Я сразу понял, что остановлюсь здесь. В общем-то у меня не было настоящего дома с тех самых пор, как я жил дикарем на Фату-Хиве. В тропиках я скучал по горам Норвегии, а пожив некоторое время на родине, начинал тосковать по южному солнцу и буйной растительности. Здесь, на Колла-Микери, было все, о чем я мечтал. Пальмы и синее море, пинии и апельсиновые рощи, а рядом — снежные горы, которые защищают радушных пастухов и виноделов от северного ветра».

По соседству со старинной деревенской церковью стояла такая же старинная усадьба — высокие окна разбиты, крыша провалилась. На земляном полу под сводами ходили куры. Высокая стена отделяла дом от деревушки и огораживала сад. В саду среди старых деревьев на бугре стояла узкая каменная башня.

Надпись над дверью на розовой церковной стене говорила о визите папы Пия VII в 1814 году; тогда древняя римская булыжная дорога, пересекающая деревенскую площадь, была единственной наземной коммуникацией между Римом и Францией. Потом Наполеон проложил вдоль самого берега новую дорогу, а крутая поросшая мхом римская дорога оказалась такой же забытой, как поселок Колла-Микери.

Приобрести заброшенную усадьбу с оливковой плантацией, а также маленькую церковь и еще несколько участков с дряхлыми постройками оказалось нетрудно. Тур поставил палатку под старыми деревьями и с помощью местных жителей принялся за восстановление.

Прошло четыре года, прежде чем Тур смог встретиться со своими оппонентами в СССР и опровергнуть газетные обвинения. Институт географии Академии наук СССР и Общество «СССР — Норвегия» пригласили Тура посетить Советский Союз, побывать в научных учреждениях. Он захватил с собой тетради ронго-ронго. Президент Академии наук академик М. В. Келдыш очень тепло принял Хейердала в Президиуме академии, где собрались многие виднейшие ученые страны.

В Институте этнографии АН СССР в Москве Тур познакомил своих коллег с тетрадями ронго-ронго и передал материал для изучения ленинградским специалистам. После выступлений в научных учреждениях состоялась беседа в филиале Института этнографии в Ленинграде, в которой участвовали крупные советские этнографы.

Обсуждались миграционная теория Хейердала и тетради ронго-ронго. Кнорозов и Бутинов, ознакомившись с тетрадями, отказались от своих обвинений и признали, что рукописи чрезвычайно интересны. Они согласились сотрудничать с Хейердалом в изучении и публикации этих материалов. С одобрения Академии наук СССР Кнорозов и двое его коллег позднее прислали Хейердалу статьи, которые вошли во второй том отчета об экспедиции на остров Пасхи. В Московском университете Туру вручили медаль имени Ломоносова.

Через два года в Москве собрался VII Международный конгресс антропологов и этнографов. Советские ученые сообщили, что попытки разгадать письмена ронго-ронго пока не увенчались успехом и вообще бесполезно пытаться их расшифровать, если (как это делал Бартель) исходить из того, что тексты написаны на современном рапануйском диалекте. Во время конгресса орган Президиума Верховного Совета СССР «Известия» пригласил Тура Хейердала на конференцию круглого стола с участием ведущих советских ученых. Здесь Кнорозов указал, что в пасхальском диалекте полинезийского языка заметен субстрат какого-то другого языка. А еще он сказал, что во всем мире известно только два места, где писали по системе, которую ученые называют «перевернутый бустрофедон». Эти два места — остров Пасхи и Перу.

Тура избрали почетным членом Географического общества при Академии наук СССР.

Когда советские специалисты по ронго-ронго критиковали Хейердала, они думали, что весь научный материал был опубликован в его книге «Аку-аку», вышедшей осенью 1957 года. Повторилась та же история, что и после издания «Экспедиции Кон-Тики». Люди спешили с выводами, не дожидаясь, когда выйдет научный отчет. Показательно, что эти же самые советские специалисты выступили сотрудниками и соавторами второго тома отчета об экспедиции на Пасху.

Нечто в этом роде произошло и в США. Среди тех немногих, кто не хотел признавать Тура серьезным ученым, особенным пылом выделялся один новоиспеченный американский археолог. Он решил прославиться на весь мир и выпустил покетбук, изобилующий недостоверной информацией о Полинезии и о теории Хейердала. Но такого рода нападки производили впечатление скорее на непосвященных читателей, чем на ученых, и авторитет Тура в научных кругах США продолжал расти. Географическое общество Филадельфии присудило ему золотую медаль. В 1960 году он был избран членом Нью-Йоркской академии наук, которая потом, отмечая научные заслуги Тура, сделала его действительным членом.

Первый том отчета экспедиции — «Археология острова Пасхи» — вышел осенью 1961 года. Его составителями были Тур Хейердал и Эдвин Фердон. Книга весила три килограмма — было что погрызть зубастым рецензентам! В трех специальных журналах поместил свои отзывы преемник Те Ранги Хироа, американский специалист по Полинезии, руководитель музея Бишопа на Гавайских островах доктор Кеннет Эмори. Его статья в «Эмерикен антиквити» начиналась так: «Этот том заметно продвинул вперед полинезийскую археологию». Эмори заключал, что книга будет «солидным и важным источником для тех, кто занимается археологией Полинезии».

Крупный американский археолог из Национального музея США, доктор Бетти Меггерс выступила в «Журнале американской археологии» и назвала отчет «одним из самых основательных исследований, когда-либо проведенных в Океанийской области». Она заканчивала: «В заключение важно отметить, что Хейердал внес крупный вклад в археологию, не только преодолев могучее сопротивление ученых-археологов, не желавших признавать областью серьезного исследования контакты через Тихий океан, но и организовав и финансировав полевые работы с участием опытных археологов, которые прежде не были склонны разделять его взгляды. Итогом явился не только важнейший вклад в разгадку проблемы происхождения и развития культуры острова Пасхи, но и также доводы в пользу влияния со стороны андской Южной Америки, которыми исследователи этой области больше не могут пренебрегать».

Но важнее всего для Тура было тогда письмо видного американского археолога, знатока бальсовых плотов доктора Сэмюэля Лотропа. Прочитав первый том научного отчета, он написал: «Годы идут, и я все более склонен безоговорочно признать вашу точку зрения. Меня восхищает глубина знаний, на которых она основана».

Важная встреча тихоокеанистов была назначена в США на осень 1961 года. Через несколько дней после выхода «Археологии острова Пасхи» Ивон и Тур вылетели на X конгресс тихоокеанистов в Гонолулу. Здесь собралось около трех тысяч специалистов по Тихоокеанской области. Прибыли и коллеги Тура по работам на Пасхе — Фердон, Меллой и Смит. Три американских археолога доложили о главных итогах экспедиции, после чего один из бывших оппонентов Тура, доктор Роджер Дафф из Новой Зеландии, под аплодисменты собравшихся поблагодарил с трибуны Хейердала за его вклад в археологию Полинезии. А затем Дафф неожиданно предложил Хейердалу сказать несколько слов.

Тур воспользовался случаем, чтобы подчеркнуть то, что он всегда подчеркивал, но на что мало кто обращал внимание: ответы на проблемы Полинезии надо искать не только в Перу, корни второй миграции тянутся к побережью Юго-Восточной Азии. Он никогда не отрицал, что один из компонентов прибыл из Азии, оспаривал только господствующий взгляд на то, каким маршрутом шла вторая волна. Земля круглая, это всем известно, однако этнографы почему-то забывают, что Тихий океан занимает почти целое полушарие. Экватор не прямая линия на листе бумаги, он огибает океан, образуя полуокружность. Тропические берега Юго-Восточной Азии и Южной Америки расположены в противоположных точках земного шара. Поэтому полагать, будто экваториальная полуокружность, соединяющая Юго-Восточную Азию и Южную Америку, короче маршрута, проходящего севернее Гавайских островов, так же нелепо, как искать кратчайшую дугу, соединяющую Северный полюс с Южным. Огромные просторы океана одинаково покаты во все стороны, и Хейердал утверждал, что, когда люди неолитической культуры выходили в пустынное море, путь любой далекой заморской миграции определяли ветры и течения, если только переселенцы не знали заранее, куда идут. Течение Куро-Сиво и путь через Северо-Западную Америку, а не экваториальная дуга, где надо идти против течений и пассатов, — вот самый легкий и единственный естественный маршрут из неолитической Азии в Полинезию.

Никто не оспорил эти слова Тура.

Доктор Р. Т. Симмонс из Австралии, крупнейший знаток групп крови полинезийцев, доложил, что показали анализы крови, взятой экспедицией Хейердала. Впервые оказалось возможным исследовать в лаборатории живую кровь из Восточной Полинезии на все известные факторы, причем ABO, MNS, Rh и Fya прямо указывали на Америку. Ни одна из групп крови не указывала на Меланезию и Микронезию; с Индонезией сходен высокий процент М, но столь же высокий процент М отличал американских индейцев. Это подтверждало выводы, полученные за двадцать лет работы серологической лаборатории в Мельбурне, и то, к чему давно пришли доктор Симмонс и трое его коллег: «Существует тесное генетическое родство между американскими индейцами и полинезийцами, но такое генетическое родство не обнаруживается, когда полинезийцев сравниваешь с меланезийцами, микронезийцами и индонезийцами…» Доктор Симмонс допускал, что какое-то число переселенцев могло проникнуть в Полинезию с запада, но узы крови гораздо прочнее связывают полинезийцев с американскими индейцами, чем с любым племенем на западе. Он считал возможными два пути миграции, названные Хейердалом: из Перу и из Северо-Западной Америки.

Под руководством французского ботаника-тихоокеаниста доктора Жака Барро на конгрессе проходил этноботанический симпозиум. Жак Барро открыл симпозиум словами: «В 1947 году произошли два события, которые, каждое по-своему, ознаменовали начало новой эры в этноботанике Тихого океана». Этими событиями он назвал труд, изданный Оксфордским университетом, и экспедицию «Кон-Тики». В труде Оксфордского университета три специалиста по хлопчатнику рассказали о своем открытии: они обнаружили, что хлопчатник, растущий по обе стороны Тихого океана, по числу хромосом разделяется на две ботанические группы. Одну из них искусственно вывели индейцы Мексики и Перу до Колумба. У хлопчатника этой группы хромосом вдвое больше, чем у всех видов Старого Света. Этот американский вид попал на острова Полинезии, где рос в диком состоянии, когда сюда пришли европейцы. А плавание бальсового плота Тура Хейердала, продолжал Барро, показало, как полезные растения могли распространиться из Нового Света в Полинезию. Он добавил: «Мне хотелось бы сказать, что экспедиция „Кон-Тики“ заставила многих из нас пересмотреть некоторые едва ли не всемирно распространенные догмы о миграциях людей в Тихом океане».

Убежденный изоляционист Меррилл перед своей смертью подверг сомнению американское происхождение батата, который был одним из важнейших доводов в пользу теории Хейердала о доколумбовых плаваниях из Перу в Полинезию. Поэтому три специалиста — новозеландский, японский и американский — заново рассмотрели этот вопрос. Теперь на этноботаническом симпозиуме все трое сделали один и тот же вывод: батат — американское растение, до открытия Колумбом Нового Света его не знали ни в Азии, включая Индонезию, ни в Африке. Зато еще до прибытия европейцев земледельцы-аборигены распространили батат по всем островам Полинезии. От Пасхи до Гавайских островов и Новой Зеландии он был важнейшим пищевым продуктом и сохранял свое древнее южно-американское название — кумара.

После всех этих интересных сообщений Тур прочел доклад о происхождении культурных растений и домашних животных Полинезии. Он показал, что вопреки многим скоропалительным утверждениям ни в фауне, ни во флоре не видно ни одного следа полинезийских контактов с Индонезией и Азией в целом. Свиней, кур и большинство полезных растений полинезийцы получили от своих соседей на островах Фиджи, там же они научились делать лодки с одним балансиром. До Новой Зеландии ничего из этого не дошло, потому что она была заселена гораздо раньше, до контакта полинезийцев с Фиджи, а затем изолировалась. Тыква, батат, собака попали на Новую Зеландию с первой волной миграции из Перу. Мореплаватели из древнего Перу привезли на разные острова Полинезии культурный хлопчатник, камыш тотора и много других полезных растений. Итак, говорил Тур, маленький архипелаг Фиджи и Америка вместе дают ответ на происхождение всех домашних животных и культурных растений Полинезии.

На том же конгрессе состоялся симпозиум по Галапагосу. Этнографы, зоологи, ботаники и геологи выслушали доклад Тура об археологических свидетельствах того, что люди бывали на Галапагосских островах в доколумбовы времена.

Словом, многосторонние исследования Тура Хейердала в Тихом океане отразились в работе самых различных секций X конгресса тихоокеанистов.

К концу конгресса археологи собрались на конференцию круглого стола. Впервые за одним столом в дружеской дискуссии встретились три человека, которые проложили путь современной археологии в три разных угла полинезийского треугольника. Кеннет Эмори первым начал научные раскопки на своем родном острове в Гавайском архипелаге; Роджер Дафф был пионером раскопок на своей родине — Новой Зеландии; наконец, Тур Хейердал приплыл с противоположного конца земли, чтобы осуществить первые стратиграфические раскопки в Восточной Полинезии. Была выделена комиссия из пяти человек, которой поручили координировать дальнейшие археологические работы на островах Тихого океана. Тур Хейердал вошел в состав этой комиссии. Его просили уделить особенное внимание Маркизскому архипелагу, другими словами, помогать работе на тех самых островах, где он совсем молодым человеком сделал свои первые археологические открытия.

За круглым столом разделились мнения о хронологии и преобладающем значении американских и азиатских плаваний в восточной части Тихого океана, но никто больше не отрицал роли Нового Света. По предложению профессора Роджера Грина из Оклендского университета составили проект резолюции, где Юго-Восточную Азию с прилегающими островами и Южную Америку называли двумя главными областями, откуда берут свое начало население и культуры островов Тихого океана. Конгресс единогласно одобрил эту резолюцию.

Тур с радостью подписывал резолюцию. Пути переселения из Америки в Полинезию стали предметом серьезного научного анализа и исследования.

Усталые, но довольные Ивон и Тур через два дня после конгресса приземлились на аэродроме в Осло. Они как раз поспели на торжественное празднование 150-летия университета Осло.

Все годы университет был верен традиции присуждать звание почетного доктора только иностранным ученым; теперь этой чести впервые удостоился норвежец — Тур Хейердал. Еще до этого он был избран академиком. Доктор и академик — это высшие научные титулы, которых может быть удостоен этнограф в Норвегии.

Годом позже Тура пригласили в Швецию, чтобы вручить новую награду — Шведского этнографического и географического общества. Двадцать четвертого апреля 1962 года, в день, когда шведы отмечают память экспедиции «Веги», Тур получил золотую медаль «Веги» — высшее научное отличие для этнографов в Скандинавии. В своей речи председатель Общества сказал: «Когда Тур Хейердал пятнадцать лет назад завершал в этот день постройку своего бальсового плота, готовясь выйти в плавание из Кальяо, многие считали его авантюристом.

Хотя мы все восхищены настойчивостью, мужеством и литературным даром Тура Хейердала, восхищены замечательным боевым духом, который проявился во время плавания „Кон-Тики“ и в последующих экспедициях, но для нашего Общества важно подчеркнуть, что не за романтический подвиг мы решили наградить Тура Хейердала медалью „Веги“…

Правление Общества единогласно считает, что медаль „Веги“ присуждена ученому с большими заслугами, который настойчиво углублялся в суть вопросов и ныне достиг положения человека, занимающего центральное место в археологическом исследовании Тихоокеанской области…

Ценность и прочность новой теории обусловливаются не только тем, займет ли она свое логическое место в комплексе уже устоявшихся представлений. В конечном счете ценность идеи измеряется ее динамической силой, способностью вдохновить других продолжать исследования и стремиться к более глубокому и разностороннему познанию.

Ныне археологические и этнографические исследования в Тихоокеанской области ведутся шире и интенсивнее, чем когда-либо. Никто не станет оспаривать, что это заслуга Тура Хейердала.

Разрешите мне обратиться к нынешнему лауреату доктору Туру Хейердалу и попросить его принять из рук его величества короля медаль „Веги“ за выдающиеся исследования истории древнего заселения Полинезии и острова Пасхи и за координацию научных работ, позволивших нам лучше осмыслить миграцию культур в Тихоокеанской области».

Восьмого июня 1964 года Тур в третий раз был гостем Королевского географического общества в Лондоне. Здесь на ежегодном приеме ему вручили золотую медаль Общества.

А в октябре того же года Туру Хейердалу исполнилось пятьдесят лет, и видный советский этнограф профессор С. А. Токарев выступил по Московскому радио с приветствием:

«В день 50-летия славного сына норвежского народа, выдающегося ученого и смелого путешественника доктора Тура Хейердала хочется выразить самые теплые чувства и лучшие пожелания уважаемому юбиляру. Имя Тура Хейердала стало одним из самых популярных имен для советских людей. Его знают и во всех других странах.

Мы, советские этнографы, особенно высоко ценим свойственную Хейердалу горячую преданность научной истине, готовность идти на величайшие жертвы и на смертельный риск ради прогресса науки. Его физическая храбрость равняется его научной смелости: он не побоялся выступить против казавшихся неоспоримыми научных положений, а для проверки и для доказательства своих собственных выводов не побоялся пойти на безумно отважное плавание на примитивном плоту через Великий океан. Здравомыслящие люди предрекали смелым мореплавателям почти верную гибель, но мореплаватели победили стихию океана. Ученые, привязанные к традиционным взглядам, объявляли теорию Хейердала простой фантастикой, но новатор науки разбивал одно за другим возражения своих противников.

Теория американского происхождения народов и культур Восточной Океании, защищаемая Хейердалом, и сейчас остается в глазах большинства ученых спорной, другие и сейчас решительно ее отвергают. Но число сторонников концепции Хейердала растет во всех странах; новые факты, особенно добытые лопатой археолога, все больше подтверждают верность отдельных положений норвежского ученого. В вопросах заселения Океании и культурной истории ее народов все еще много неясностей, но несомненно, что труды Хейердала сильно продвинули вперед изучение этих вопросов.

Тур Хейердал не только отважный путешественник и крупный ученый. Он также и блестящий писатель. Его увлекательные популярные книги „Экспедиция Кон-Тики“ и „Аку-Аку“ переведены на многие языки, и их читают чуть не во всех странах.

Я и мои коллеги, советские этнографы, горячо желаем славному юбиляру еще многих творческих лет, еще новых научных успехов.

Норвежский народ может по праву гордиться своим соотечественником. Труды его не только обогащают науку, они служат делу сближения и дружбы между народами разных стран».

 

XIX. Итальянская деревня

Волны пахучего смолистого воздуха плывут в окна старой башни, которая теперь стала рабочим кабинетом Тура. Лучи южного солнца пробиваются меж корявых сучьев вековых пиний, щебечут птицы. Пернатым певцам нечего больше бояться, они могут спокойно отдыхать здесь на своем долгом пути из стран севера.

Вдали видны снежные вершины Лигурийских Альп, а внизу в обе стороны расходятся долины, зеленея сливами и виноградом. Прямо, далеко на юг, простерлось синее, как небо вверху, Средиземное море. Верхний гребень крутого склона заслоняет от нас Ривьеру деи Фиори — Цветочное побережье, узкую полоску земли с пляжами и рыбачьими деревушками, которые сейчас кишат любителями солнца. Но мало кто из них соберется с духом, чтобы покинуть пляжи и асфальтовое шоссе и открыть нетронутую прелесть горного края. И хотя от тихой деревни Колла-Микери до шумных курортов рукой подать, здесь все дышит стариной, ранним средневековьем.

Спускаемся вниз по крутой лестнице в сад. Сквозь зелень кипарисов виден террасированный склон — будто амфитеатр над широкой долиной. Сады, огороды, небольшое стадо овец…

— Великое дело, когда у тебя есть клочок земли, — тихо говорит Тур, — и ты идешь по ней, словно волшебник, приговаривая: «Здесь пусть растет апельсиновое дерево, здесь миндаль, здесь кукуруза, цветная капуста, виноград!» И все растет, да с таким рвением, что раздвигает камни. Для того, чье рабочее место — письменный стол, большое счастье взяться за кирку и топор. Только тогда всеми клеточками чувствуешь, как хорошо жить на свете. Участвовать в великом деле, настоящем деле, украшать природу, а не портить ее…

— Выходит, ты по-своему все-таки вернулся к природе. — Я указываю кивком на виноградники и оливковые рощи на террасах. — Помнишь, ты противопоставлял природу цивилизации. Сравнивал цивилизацию с постройкой.

— Совершенно верно — фантастическая постройка. Мы достигли потрясающего прогресса. Но все больше в области техники. Тут человек буквально выходит за грань фантастики. А вот мы сами, люди, не поспеваем за развитием. Шагаем не вверх, а в сторону.

— Но какие-то свои таланты мы развили?

— И запустили другие. Обратись к другим эпохам, другим культурам, и сразу увидишь, что мы не лучше и не хуже наших далеких предков, не умнее, не глупее их. Во все времена существовали рядом глупость, посредственность и гений. История человечества во все века изобилует примерами практической смекалки и философской мудрости. Может быть, наш главный недостаток — чрезмерное самомнение. Мы глядим сверху вниз на ушедшие поколения, на другие нации, на людей с другим цветом кожи.

— Но ведь мы не троглодиты и не людоеды…

— У меня был друг, он когда-то был людоедом. Старик Теи Тетуа на Фату-Хиве. Когда он услышал, что белые убивают тысячи, миллионы людей только для того, чтобы закопать их в землю, ему это показалось варварством. Многие острова Южных морей в самом деле были «счастливыми островами», пока мы их не «цивилизовали». Там жили искренние, радушные люди. У них — и у индейцев Северо-Запада — радушие было нравственным законом, самый щедрый был самым уважаемым. Так было до прихода белого человека. Теперь и они все одержимы духом наживы.

Он продолжает:

— Спору нет, технические завоевания дали нам много благ, но они не сделали нас счастливее. Мы строим более совершенные дома, у нас мягче постель, мы едим изысканнее, изящнее одеваемся и причесываемся. Но разве мы лучше спим и любим, разве едим с большим аппетитом? У нас есть машины, которые сберегают нам силы и время. Но разве мы меньше устаем, и разве мы перестали спешить? Наконец, самое главное: мы создали оружие, какого раньше никогда не было, но разве мы чувствуем себя безопаснее?

Идем через зеленую лужайку за башней. Возле бассейна Ивон присматривает за детьми. Аннет, Мариан и Элизабет — три веселые, беспечные девчушки, счастливые, не ведающие страха. Пока…

— Ты ведь говорил как-то, что современные достижения, во всяком случае некоторые из них, как раз призваны компенсировать пороки цивилизации.

— Я и сейчас так считаю. Врачи не жалеют сил, стараются одолеть недуги, которые вызваны противоестественным образом жизни — скученностью, шумом, грязью, вечной гонкой, сидячей работой, неумеренностью в еде. Мы одинаково скверно бережем душу и тело. У нас нет времени для простых радостей и спокойного отдыха. Исчез обычай сумерничать, мы не сидим больше вечером на крыльце, не беседуем мирно с соседом. Все торопимся, спешим и совсем разучились заполнять свободное время. К счастью, есть еще музыка и искусство, они возвращают нам частицу того, что было утрачено вместе с подлинным источником настроений и вдохновения — природой. В тот день, когда мы срубим последнее дерево и закроем бетоном и асфальтом последнюю травинку, мы превратимся в беспризорных сирот на улице.

— Но ведь стрелки часов бесполезно отводить назад.

— Верно, однако стоит следить за тем, чтобы они правильно шли. Умный архитектор, прежде чем строить, составит тщательный проект. Он спросит себя: «Каким получится здание?» Наша цивилизация — величайшее здание, которое когда-либо строили люди. Мы в разгаре работ, но никто не думает, что получится. Плана нет. Люди разных наций носятся, суетятся и кладут кирпич туда, где видят свободное место. А что мы строим, каков будет результат? Разве конечная цель человека — покойно сидеть в этаком парящем кресле с кнопками, чтобы не надо было утруждать мышцы, перед экраном, который отмеряет ежедневный паек секса и смеха, возбуждающих и спортивных зрелищ? Если в этом наша цель, на свете скоро не останется ничего увлекательного и интересного. Не пора ли государствам мира собрать дельных философов и поручить им: пусть подумают над будущим и составят проект постройки, над которой мы трудимся?

Мы стоим на маленькой площади возле церкви. Голубое небо над нами нещадно вспахивают реактивные истребители. На сине-белой каменной мозаике перед входом в церковь раскинул крылья голубь. У него в клюве листок оливы.

Солнечные часы на стене показывают полдень, и я снова читаю старинную надпись: «Спроси меня, который час, отвечу сразу: честному человеку работать пора».

Мы пожимаем друг другу руку на прощание, и Тур возвращается к своим книгам, картам, рукописям. Впереди еще много дела.