Из гостиничного номера были видны город и порт. То, что в отцовы дни было скопищем причалов и красных пакгаузов на сваях, сейчас разрослось в настоящий бетонный Клондайк с автозаправками и широкими улицами, мотоциклами и американскими туристами с круизных судов — и все это благодаря рыбе и траулерам. Дома поднимались как на дрожжах, заводики по производству рыбного филе росли через каждый метр. А теперь обнаружили нефть, и появились новые люди, новые больницы, новые дома, вертолетная площадка и специализированные магазины, среди которых немало диковинных.

Так что когда Германсен зарывался в свои бумаги, Юн давал голове передышку и наблюдал за жизнью современного прибрежного города, готовящегося к Рождеству. Каждый день шел снег. На борт рейсовых корабликов поднимали елки и ящики пива, жители островов везли домой покупки и подарки. Под огромными мощными прожекторами люди готовили к зиме лодки: отмывали их, смолили. У мола виднелась новенькая нефтяная платформа, а на заднем плане — величественные синие горы на острове, едва различимые в бледном свете зимнего дня.

— Где ты родился? — спросил полицейский, наверно, уже в шестой раз. Сколько времени длилось их общение, столько же Юн молчал о своих личных обстоятельствах. Арест он воспринял с облегчением: словно спустили курок, который долго держали на взводе, и напряжение разрядилось.

— Здесь написано.— Юн показал на бумагу.

— Знаю, но я хочу услышать от тебя. Мне же надо тебя разговорить: ты как немой. Тут сказано, что ты родился дома.

— Да.

— В то время на острове было так принято?

— Не знаю.

И пошло-поехало: когда крестили, когда отдали в школу, конфирмация, дни рождения родителей, чем они занимались, когда умерли, Элизабет и все этапы ее несуразно складывающейся жизни.

О Лизе говорили мало. Когда Юн замыкался в себе, Германсен возвращал его к действительности, расспрашивая об острове и местной жизни. Хотя Юн не всегда видел связь между событиями, зато он был настоящий кладезь слухов и историй и выкладывал все подряд, не исключая и такие подробности, о которых сообщают только спьяну или чтобы навредить заклятому врагу.

— Так ты считаешь, что полевой пожар, перекинувшийся на рыбзавод на Нурдёй,— на самом деле поджог?

Этого Юн так прямо не говорил.

— Выходит, сам Заккариассен и поджег?

История с пожаром случилась много лет назад, и подробности забылись.

— Зачем ему поджигать?

— Пф-ф. Ему было много,— фыркнул Юн.

— Чего много?

— У него было два завода, оба напичканы дорогой техникой. А рыба кончилась.

— Гм. А ты уверен, что поджог — его рук дело?

— Нет.

Полицейский считал полезным время от времени ошарашивать Юна неожиданными вопросами. К примеру, когда Юн увлекся, рассказывая охотничью байку, и вдруг против обыкновения разговорился, Германсен невпопад спросил, играет ли он на музыкальных инструментах.

— Нет,— буркнул обескураженный Юн.

— Но ты любишь музыку? –Да.

— Я обратил внимание на твои пластинки. Если хочешь, можем привезти их — здесь наверняка проигрыватель найдется.

И тут же перешел к Карлу, спросив, почему его хутор в таком удручающем состоянии.

— Пьет он,— ответил Юн. Связь между пристрастием к бутылке и тем, что крестьянин всю жизнь колотится в нужде — кажущейся нужде,— он считал очевидной.

Перебрали всех: Римстада — хороший ли он инженер и какой из него администратор; водолазов, Лизиных сестер и Заккариассена; Ханса и его помешательство на чистой воде… Юн уже устал перемалывать все эту скукотищу. Нет, он не помнит, сколько лет Эрик, ленсман, знаком с Элизабет; да, они учились с ней в одном классе; он не может сказать, знал Эрик, кто устроил поджог, или нет; хотя весь остров это знал, да.

— Но дело против Заккариассена не завели?

— Нет.

— А в газетах об этом писали? –Да.

— Ну и порядки у вас! А не мог это сделать еще кто-нибудь? Или просто несчастный случай?

— Нет.

Они говорили о рыбе и разных работах, Юн многое в жизни перепробовал.

— Почему ты перестал ловить рыбу?

— Да так…

— Тебе это не нравилось?

— Нет.

— А на стройке? Ты ведь и оттуда ушел.

Глупо заниматься тем, что не любишь, объяснял Юн. Вот Ханс и Элизабет все пыжатся, пыжатся, а тоже никем не стали; и зачем было мучиться, лучше уж делать что нравится.

— Никем не стали? Они учителя! Их работа очень важна для общества.

— Ну…

— Что это за отношение к жизни?

Юн мало задумывался о том, как он относится к жизни и не надо ли это отношение изменить. Его все устраивало.

— Устраивало?!

— Ну… да.

— И в армии ты не служил. Освобождение по болезни — разве это дело для такого крепкого здорового мужика? Ведь с головой у тебя официально все в порядке?

Юн громко засмеялся.

Они поговорили о разных людях, об острове в целом.

— Я хочу понять здешний образ мыслей,— объяснил Германсен.— Вот, например, водолазы — ты обвиняешь их в том, что они нашли труп и потихоньку снова утопили его?

— Я видел только пятно.

— Но Лизу нашли именно там, где ты видел пятно. Почему они так поступили?

— От страха.

— Если нечего скрывать, нечего и бояться.

Юн не стал бы так утверждать. Он боится всю жизнь, и не потому, что совершил убийство.

— И боязнь удержала бы тебя от обращения в полицию?

— Возможно.

— Верно,— улыбнулся Германсен.— Ты же не сообщил о пятне в воде.

— Сообщил. Я рассказал Элизабет и ленсману. Но меня никто не слушает.

— Бедняга… И на стенах ты писал? Юн замялся.

— Да,— признался он.

— Это называется подстраховаться на все сто, верно? Юн не понял, на что намекает собеседник.

В таком ритме прошли два дня. Германсен читал бумаги, стопку за стопкой, и задавал вопросы, разыгрывая то дурака, то интеллигента. Они ели в номере или внизу, в ресторане; приходили люди, вступали в разговор с ними; звонил телефон; иногда Германсен исчезал на несколько часов и появлялся с новыми кипами бумаг, новыми вопросами и прежней дотошностью.

И снова Юн глядел в окно, на пристань и корабли, на людей, занятых предрождественской суетой, и на синий остров, все ниже и ниже опускавшийся в воду.

На третий вечер Германсен объявил, что игры кончились. Как раз завершился выпуск новостей по телевизору, горничной, перестилавшей постели, велели удалиться, а Юну — сидеть тихо: прекрати дергать себя за волосы, сколько ни нервничай, ничего не изменится.

— Посмотрим, что у нас получилось. Полицейский фокусничал все время, но теперь он повел себя просто несносно.

— Начнем с твоего свидетельства. Его можно истолковать двояко. Или водолазы убили Лизу, или совершили нечто — предположительно тоже связанное с ней,— что хотели бы скрыть.

— Что?

— Мы оба это знаем.

— Нет.

— Хорошо. Если тебе неприятно, пока это пропустим, ладно?

Юн чуть было не сказал «да».

— Ты ведь любил Лизу? –Да.

— Зачем ты вчера сказал, что не помнишь дня рождения Элизабет?

— Я забыл.

— Забыл день рождения родной сестры? Ты сделал ей подарок на прошлое рождение.

— Надо же.

— Помнишь, что ты подарил?

— Я многое забываю.

— Откуда ты знаешь?

Вопросы сыпались в диктаторском темпе, и угнаться за собеседником Юну было трудно. Он думал изо всех сил, не находил ответа и в который раз говорил, что многое забывает.

Германсен поднес к его глазам бумагу. Юн увидел штамп муниципалитета на подписи Римстада, начальника Технического совета.

— Водолазы уже были здесь однажды,— сказал полицейский.— Их же фирма прокладывала и старый водопровод, двенадцать лет назад. И время от времени они присылали сюда работников с инспекцией. В частности, Георг по крайней мере один раз приезжал на остров для проверки и профилактики оборудования — по договору фирма отвечала за обслуживание, и чем дальше, тем больше хлопот доставлял ей ваш старый водопровод. Вероятно, при его сооружении тоже не обошлось без просчетов. Из-за этого, возможно, строители и были так настороженны. К тому же, как выяснилось, Георг и инженер Римстад не ладили между собой. Знаешь почему?

— Нет.

— Многого ты не знаешь о своих земляках, Юн! Он не ответил.

— Лиза исчезла предположительно двадцать седьмого августа. А здесь вот написано,— и он выудил новую бумажку,— что было произведено «картографирование дна озера Лангеванн в целях прокладки нового водопровода». Георг с партнером выполняли эти работы между двадцать пятым и тридцатым августа. Это означает, что в тот момент на озере уже находилось все необходимое оборудование — и лодка тоже. За три недели до того, как ты увидел темное пятно в воде. То есть у них уже тогда была возможность утопить тело без лишних проблем. –Да.

— Потому что без лодки этого не сделаешь.

— Нет.

— Утопить тело мог и кто-то другой, мало-мальски сведущий в водолазном деле, пока эти двое напивались в деревне — они ведь по выходным уходили в загул, верно?

— Да.

— Двадцать седьмого августа как раз была суббота (новые бумажки: календарь, план мероприятий молодежного клуба) — в клубе устраивали праздник, и оба водолаза были там.

— Да?

— А ты там был?

Юн не помнил и сказал:

— Вероятно.

Редкий праздник в округе обходился без его присутствия — где-нибудь неподалеку в лесу.

— Насколько мне удалось узнать, тебя там не было.

— Вот как.

— А Лиза как раз была. Несколько человек видели ее, причем в компании водолазов, с Георгом. Он, кстати, вообще пользуется славой бабника. Его не только Римстад, но и многие мужчины на острове недолюбливают. А тебе он нравится?

— Не знаю.

— Тебе не за что его любить?

Юн дернул себя за волосы и опустил глаза.

— Вроде нет.

— В тот вечер ты пил у Карла, помнишь? Ты был на взводе.

— Не помню.

— А он запомнил, потому что вы поругались: ты потребовал плату за то, что помогаешь ему искать в горах овец, хотя раньше никогда не просил. Дело дошло до потасовки, и он выгнал тебя.

Юн улыбнулся.

— Перестань улыбаться! Тебе от этого пропойцы так же мало проку, как и мне.

Тишина.

А потом началась настоящая бомбардировка вещественными доказательствами: отчет водолазов; опись снаряжения и путевые листы — подтверждение недостачи компрессора; карты и чертежи с тремя вариантами прокладки трассы и сметами; журнал учета больничных листов; протокол вскрытия; билеты на самолет и паром; выписки с метеостанции о погоде (по дням); несколько личных вещей Юна, рисунки, какие-то письма — он их едва помнил; рождественская открытка, характеристика из школы, рецепты на лекарства (значит, обыскали дом: где же была в это время Элизабет?); вырезки из газет, расписание автобусов, фотографии, заключение сотрудников принудительного психиатрического патронажа, следивших за ним в переходном возрасте (по просьбе Элизабет), когда ему не разрешили хранить оружие и он разнес в щепы весь дом… Безжалостный и бесконечный документальный эпос. Полицейский вбивал вешку за вешкой — человека, событие, дату, время — на строго отведенные именно им места в мозаике островной жизни и называл это правдой, голой правдой.

Юн впал в ступор. Такой правды он не понимал. Но старался, насколько мог — реагировал, отвечал. «Все сложнее, чем оно кажется»,— звенело у него в ушах. Это состояние напоминало ему головокружение высоко в горах, когда облака внизу вдруг расступаются и ты с фотографической четкостью видишь каменную осыпь, обрывающуюся в пропасть на том самом месте, где только что спокойно и безмятежно стоял. И когда Юн совсем осоловел и его повело, он покорно отключился и с облегчением перенесся в мыслях на остров, к мерцающим образам лета с живой Лизой.

Германсен налил ему черного кофе. Была уже глубокая ночь.

— Остальное — вольные фантазии,— произнес полицейский. День за днем, с двадцать седьмого августа по сегодняшний момент, они восстановили ход событий, насколько он отражен в документах.— Ты мастер выдумывать, Юн. Теперь твоя очередь.

Юн стиснул зубы.

— В этой истории есть еще один мужчина — Ханс. В свое время он вел ваш с Лизой класс. Теперь он с Элизабет. А с кем еще?

Юн не ответил.

Полицейский подтолкнул к Юну через стол две фотографии. С таким же успехом он мог бы предъявить ему пару картонок — мысли Юна были далеко.

— Лиза и Элизабет: они очень похожи, ты замечал? Наверняка. Впрочем, это лишь эстетическая ловушка. Что за роман был у Ханса с Лизой?

— Роман?

— Не переспрашивай.

— Не знаю.

— На острове говорят, что она уехала из-за него.

— Не знаю.

— Это слухи?

— Да.

— И ты их никогда не слышал?

— Нет.

— Исследуя мотивы, я всегда начинаю с простейших. Я прислушиваюсь к самым гадким и грязным намекам, ибо на преступление человека редко толкают счастье и радость. Первое, что я посчитал нужным выяснить: не была ли Лиза беременна. Согласно протоколу вскрытия — нет,

но примерно два с половиной года назад она уезжала с острова в положении.

Белые пальцы выудили очередную бумажку.

— Она сделала аборт.— Называются клиника и фамилия врача, а также год и число.— Предположительно, по настоянию отца, хотя он клянется, что был не в курсе. Зачем надо было подвергать растерянную, перепуганную девочку этим средневековым жестокостям — аборт, проклятие, отлучение от дома?

Юн не знал.

— Думаю, дело в некой порочности самой этой беременности. Инцест? Идиотизм? Может, она понесла от Ханса? Или от тебя?

Полицейский дал время ошеломленному Юну собраться с мыслями и продолжал, понизив голос:

— Есть ли вообще связь между беременностью и убийством? Моя нечистая фантазия склонна простить Ханса, но здравый смысл возражает. Что, Юн, неприятно?

— Да.

— Будет еще хлеще.

— Понял.

— Но для тебя это, наверно, в порядке вещей — у тебя вся жизнь такая.

— Нет.

— Свидетель сообщает, что на празднике двадцать седьмого августа, где-то между одиннадцатью и полуночью, Георг и Лиза поссорились. Она в ярости убежала. Остановить ее или поговорить с ней никто не пытался — похоже, для нее такое поведение считалось нормой. Никто, включая и самих водолазов, не помнит причины ссоры. После этого ее никто не видел…

Юн не слышал последних слов, он крался вокруг стола. Он должен защищать свою жизнь: все было не так — наоборот, он хотел как лучше… Юн схватил Германсена за горло, но полицейский, видно, ждал нападения и отразил его коротким техничным ударом, вдобавок пару раз съездил Юну по лицу и насильно усадил его обратно на стул.

— Юн, ты теряешь рассудок! — громко закричал он.— И в такие моменты не соображаешь, что делаешь, верно?

— Нет.

— Юн, когда ты теряешь рассудок? Когда? Нет, смотри на меня,— я с тобой разговариваю; открой глаза, ты уже выспался. Ты теряешь рассудок, когда раздражаешься. Но ты можешь сказать, что тебя раздражает? Что?

— Замолчи.

— Отвечай! Это не тебя убили, а Лизу! — И Германсен заголосил: — Лизу убили! Слышишь, Лизу!

— Да, да, да!

Повисла долгая пауза. Полицейский снова сел.

— Хитрый же ты, черт! — сказал он.— Дурак дураком, а хитрый, как бестия. Слышишь меня?

Юн не ответил.

— Слышишь или нет? — снова сорвался на крик Германсен.

— Да.

— Ты скинул компрессор в болото, чтобы заставить их искать там, где ты видел тело. Ты перекрыл воду, чтобы тебя нашли. Ты пугал по ночам Заккариассена и послал Георгу бочонок с твоим собственным котом в рассоле, чтобы спровоцировать их. Ты хотел понять, что им известно. Как они отреагировали?

— Заккариассен сообщил в полицию, Георг не отозвался.

— И тебя это смутило?

— Да.

— Почему?

Юн более или менее включился в беседу снова. Он никогда и не думал, что Георг кого-то убил. Ему только хотелось узнать, много ли водолазу известно. Но делиться такой изощренной мыслью с Германсеном вряд ли стоило. И Юн ответил:

— Не знаю.

— Заккариассен или Георг? — пророкотал полицейский.

Юн подумал, что для него лучше Заккариассен. Это вокруг него — человека, разрушившего жизнь Лизы,— и плелась вся интрига. Но теперь он совсем не вписывался в общую картину…

— Юн, ты хочешь что-нибудь рассказать? — наседал на него Германсен.— Или нет?

— Не хочу,— ответил Юн.— Я не помню. И заплакал.