Карабасов.

Горький и хмурый был этот ноябрь 1996 года в городе Махач-Юрт. Целыми днями стояли унылые сумерки, плавно переходящие во мрак ночи. Такие же сумерки и мрак царили в душах военных — как вернувшихся из Чечни в место постоянной дислокации, так и выведенных оттуда для обустройства на новом месте.

Ситуация была непонятная — «мы что, товарищи, проиграли войну»? — что делать дальше-то? Ненависть к генералу Лебедю была почти всеобщей. «Предатель» — это было самое мягкое из того, что говорилось о нем не только в курилках, но даже на вечерних совещаниях у командиров батальонов.

Конечно же, резко усилилось желание среднего и младшего командного состава уволиться из армии. Были минуты, когда и Мищенко хотелось все бросить к чертовой матери, и убежать, куда глаза глядят. Вот только сразу вспоминалось, что бежать-то, впрочем, ему особо некуда, и никто нигде, если честно, его не ждет.

Да и уволиться было не так-то просто. Одного желания, мягко так сказать, маловато. Даже самые весомые причины во внимание никто принимать не хотел.

Командир части внезапно собрал офицерское собрание, и необычайно честно, что весьма ошарашило товарищей офицеров, сказал всем, что таки да, на данном этапе война проиграна. Но проиграна не ими, а политиками, и что все равно это все добром не кончится, что придется воевать заново, как долго и как трудно, кто его знает, но что придется — это точно. И что нужно заниматься размещением вновь прибывших из Чечни войск, тем более, что войск пришло много, а новых казарм под это дело, разумеется, нет. И техника стоит в чистом поле. И что этим всем нужно срочно заниматься, а не пить бесконечно водку, и ходить с опухшими и злыми рожами. И нужно, в конце — концов, заниматься и боевой учебой, потому что этой обязанности с них никто не снимал. И вполне возможно, именно с новобранцами и вновь прибывшими «пиджаками» опять придется сражаться с усилившимся и воодушевленным противником.

Тут встал сухой лысый и желчный майор Шурыгин, и спросил прямо в лоб, без околичностей и предварительных реверансов, как все это можно организовать на данной территории, если она фактически является для нас враждебной, в прямом смысле этого слова. Если местные уже в открытую называют российские войска оккупационными, а он и чувствует себя как на оккупированной территории, вот только никаких прав, как у настоящего оккупанта, у него нет.

Командир части ответил, что Дагестан был, есть и будет российским, кто бы чего не хотел, и не говорил.

— Объясните это местным, — выкрикнул кто-то из задних рядов, скрытых в полутьме. — Выйдите на улицу, и спросите! И они вам быстро объяснят, что они думают об этом.

— Так думает только ваххабитское отребье, — возразил командир части. — Далеко не все так думают здесь… Короче, это не обсуждается. Мы люди военные, нас сюда Родина поставила. Надо свой долг до конца исполнять.

Правую сторону зала занимали офицеры частей, выведенных в Махач-Юрт из Чечни. Из этого угла никто ничего не выкрикивал, и даже просто не говорил, и даже между собой не переговаривались. Но молчание их непостижимым образом само по себе дышало злобой. Эти люди чувствовали себя преданными и брошенными.

И ощущалась еще одна вещь, которая беспокоила полковника Карабасова больше всего. У этих людей не было, как говорится, «тормозов». Их психика перешла некий Рубикон, из которого, похоже, уже не было возврата. Настоящие «живые покойники». Казалось, что они живут одним днем, будущее их не волнует вообще, и потому они способны на такие поступки, на которые человек, мало-мальски беспокоящийся о своем будущем, никогда не решится.

И спустя всего-то пару дней после этого совещания тревожные ожидания полковника начали сбываться. Только проблема возникла не с офицерами. Проблема возникла со срочниками. Ребята молодые, в 18 или 19 лет попали на настоящую войну, в Чечню — и крышу сорвало тут же. Они ничего не боялись, а понятия о справедливости у них, в отличие от их гражданских сверстников, были почти противоположные. Ввести таких людей в рамки обычного режима несения службы было невозможно.

Карабасов прекрасно понимал, что между военной службой и участием в войне не просто есть различия, между ними, строго говоря, практически пропасть.

Военная служба — это уставы, это строевые смотры, это караулы, это кухня, это опостылевшая казарма, это непрерывная тягучая маета.

Война исключает все это разом. Война для солдата, как это ни странно звучит — почти свобода, как это может понимать солдат. Мир сужается до огневой позиции, блиндажа или палатки. Это минимум начальства. Это жизнь не по расписанию. Это осознание важности и нужности того, что ты делаешь, а так гораздо легче переносятся трудности. И это — в какой-то степени — товарищество. Ты — за меня, я — за тебя.

Совсем не то, что в части, куда, как ни страшно это осознавать, давно уже переполз и закрепился мерзкий лагерный принцип: «Сдохни ты сегодня, а я — завтра».

В артдивизионе, который располагался несколько отдаленно от остальных частей, недалеко от малого полигона, произошло ЧП. До войны здесь имелось три казармы — на каждую батарею по одной. Однако теперь бойцов пришлось сильно уплотнить. Одну казарму заняли танкисты, выведенные из-под Шали, а другую — пехота, примерно из тех же мест.

Пехота, на удивление, оказалась более-менее спокойным контингентом. А вот танкисты… В этот вечер они раздобыли где-то литров десять местного красного вина, и так нарезались, что шум от попойки дошел даже до дежурного по дивизиону. В этот вечер, как на грех, дежурным был не какой-нибудь офицер из выведенных из Чечни войск — тот, вполне возможно, сумел бы разрулить ситуацию без излишних эксцессов, а местный — из аварцев, к тому же в Чечне никогда и не бывавший.

Он пришел в казарму, увидел стаканы, увидел почти пустую канистру, массу нетрезвых бойцов, и начал орать, что всех пересажает «на губу», что сейчас придут контрактники, и разберутся с ними более доходчивыми методами, и многое еще в том же роде, что могло произвести желаемое впечатление на молодняк, попавший недавно в часть по призыву, и дальше Махач-Юрта нигде не бывавший, но никак не на бойцов, которые и так не особо дружили с психикой, а после спиртного вообще потерявшие даже ее остатки.

Один из сержантов выхватил из кармана лимонку, выдернул чеку, и поднес ее дежурному почти к самому носу. Рука у него дрожала, отчего у офицера глаза стали белые и круглые, а рот непроизвольно открылся. И отвести взгляд от этой дрожащей руки с лимонкой он не мог.

А сержант открыл рот, и высказал все, что он думает в данный момент по этому поводу.

Вино било ему в голову, и орал он так, что слышали его, возможно, не только во всей казарме, но даже и во всем городке, и, быть может, даже частные дома в округе. Сержант распалялся от собственного крика, и унять его не было никакой возможности. Тем более что даже подойти-то к нему, учитывая гранату в нетвердой руке сержанта, никто не решался.

— За что погибали мои товарищи?! — орал он. — За что??! Кто мне ответит? Ты ответишь?! Ты там вообще был?? Ты смерть в глаза видел? Что ты мне можешь тут втирать??! Ты, и такие, как ты! Вы нас там всех предали! Ты тут штаны протирал, когда парни умирали там!!

Сержант повторялся, начинал свои обвинения по новому кругу, а все сидели или стояли, замерев, и боялись двинуться.

Услышав крики из казармы, и верно сообразив, что случилось что-то вопиющее, в нее тихо вошел один из офицеров — танкистов. Он быстро вычислил, в чем состоит проблема, слегка побледнел, но, в отличие от остальных, в ступор не впал.

— Сережа! Перфильев! — позвал он сержанта. — Перестань кричать. Ну, чего ты расшумелся? Давай с тобой выпьем еще немного. Только ты чеку обратно зафиксируй, ладно? Или давай я тебе лучше помогу.

Сержант замолчал, насупился. Капитан успел за это времени подойти к нему, и вставить чеку обратно. При этом он сделал выразительное движение в сторону дежурного по дивизиону, и подтвердил свой беззвучный посыл мимикой лица. Дежурный хоть и на негнущихся ногах, но испарился так, как будто его и не было.

Гранату капитан сунул себе в карман, и, как и обещал, выпил вместе со всеми. Бачок окончательно опустел, и все участник попойки разбрелись по кроватям.

Карабасову, разумеется, об инциденте доложили, и теперь он сидел и думал, что же ему делать? Как поступить с этим сержантом? По идее, его нужно было бы отдавать под трибунал. Ну, или хотя бы посадить на гауптвахту. Однако ни на то, ни на другое полковник почему-то решиться не мог — может быть даже из-за того, что он не был уверен, что у этого сержанта нет при себе еще пары — тройки гранат. Но и совершенно оставить происшествие без последствий, а сержанта — без наказания, было бы совсем уж неправильно.

Гуталинов предложил совсем уж оригинальное решение — отправить сержанта на медосвидетельствование к психиатру, пусть там признают его не вполне вменяемым, и уволить этого бойца из армии к чертовой матери. И всем будет спокойнее, а бывший сержант на гражданке с таким диагнозом хлебнет немало лиха.

Карабасов возразил, что тогда все начнут кидаться с гранатами на офицеров, чтобы немедленно уволиться. И что тогда?

Но и Гуталинов был не так прост. Он возразил, что нормальный человек и так сообразит, что увольнение с таким диагнозом — это, мягко говоря, полная задница в дальнейшей жизни. А если человек этого не понимает, значит, он и правда, «того». И для армии будет гораздо безопаснее от такого кадра как можно быстрее избавиться.

Карабасов только хмыкнул, но все же не послушал майора, а приказал отправить провинившегося сержанта на «губу».

Однако правота Гуталинова проявилась уже через неделю, причем самым пренеприятнейшим образом, и там, где Карабасов ничего подобного не ожидал.

До войны практически все КПП во всех военных городках части были объектами скорее формальными, чем практически выполняющими свою функцию. Там постоянно торчали какие-то гражданские лица, из числа местной молодежи, гундели о чем-то с солдатами и сержантами, курили, выпивали из-под полы, и, при необходимости и желании, просачивались на территорию самой части.

В первом городке это было не так заметно, потому что здесь располагалось командование бригады, и за проникновение посторонних лиц на территорию, (если, конечно, заметят), дежурным по КПП могло не хило нагореть. А нарушителя могли запросто сдать в местную милицию, чего они откровенно боялись. Попасть туда было просто, а вот выйти оттуда — уже гораздо проблематичнее. Местная милиция, обладая, конечно же, многими своеобразными нюансами — («брат, кум, сват и т. д.») — тем не менее, за основной закон держалась так же твердо. «Если с человека можно срубить бабло — значит, нужно его срубить»!

Однажды, еще до войны, пробравшись через КПП, местные «джентльмены удачи» ограбили офицерское общежитие прямо на территории части. Когда выяснилось, как именно «джентльмены» попали на территорию, командир части вменил в обязанность своим заместителям ежедневно проверять правильность несения службы на КПП первого городка. После этого местные посещать их, конечно, не перестали, но притихли.

Что касается остальных военных городков, разбросанных по городу, то там творилось вообще черти что! Не КПП, а проходной двор. И даже два грандиозных скандала, когда ночью были вскрыты автомобили, принадлежащих приезжим офицерам, поставленные на территории части, прямо возле КПП, ничего не изменили.

Причина была банальна — и рядовые, заступившие в наряд, да и сами офицеры, включая местных — тупо боялись тех гражданских, которые приходили в ним в «гости». Однажды, в артдивизионе из-за чего-то наряд решил воспрепятствовать проходу местных гопников в расположение. Разумеется, к ним тут же подоспела помощь, наряд избили. Дежурный по части стрелял в воздух, гопники неторопливо уехали на машине. А потом этого дежурного подловили в городе, и отделали так, что он, отлежавшись в госпитале, предпринял все возможные меры для того, чтобы вообще навсегда свалить из этого города. По крайней мере, свою семью он мгновенно эвакуировал.

Обращение в милицию было, но закончилось ничем. Никого не нашли, а точнее, никого, видимо, и не искали.

Все новобранцы знакомились с устоявшимся порядком вещей; разумеется, менять в нем ничего не собирались, а просто запоминали, как себя вести в такой ситуации, чтобы спокойно служить, и не получать лишний раз по морде. Попробуй не пусти какого местного жителя в часть, если он, скажем, идет в гости к местному же контрактнику или папоротнику. Потом получишь в табло и от гостя, и от контрактника, и от папоротника. Если только сразу не получишь.

Ситуация изменилась, когда в город влились выведенные из Чечни части. Местное население они воспринимали так же враждебно, как и чеченцев. Никакого страха перед ними не испытывали — только злобу. Но местная гопота слабо разбиралась в этих переменах, и попробовала вести себя как обычно.

В тот крайне неприятный для Карабасова осенний день, а точнее, уже темный вечер, к КПП артдивизиона подрулила тонированная «девятка». Оттуда вылезли двое, и попытались для каких-то своих целей пройти через КПП. Причем шли они свободно, не обращая на наряд никакого внимания.

— Куда? Назад! Кто такие? — остановил их рядовой.

— Ты чего, черт, оборзел?!

От такой наглости местные сначала слегка опешили, а потом один из них — крепкий, под два метра ростом — ударил рядового кулаком в челюсть с такой силой, что сломал ему ее. В это время нарядам на КПП выдавали автоматы. Приехавшие, может быть, и знали об этом, но им и в голову не могло прийти, что кто-то в здравом уме и твердой памяти решится их применить. Они не учли, что ни здравого ума, ни твердой в памяти в данной случае у совершенно трезвых солдат и в помине не было — остались там, в Чечне…

Второй боец из наряда, сержант, видя такое дело, передернул затвор, и ни секунды не размышляя, дал очередь, которая обоих непрошенных гостей срубила в доли секунды. Потом сержант вышел за дверь, и расстрелял «девятку», из которой на помощь товарищам уже пытались вылезти остальные пассажиры.

Короче говоря, сержант убил их всех. А потом совершенно спокойно сообщил дежурному по дивизиону, что на КПП было совершено нападение неизвестными, ранен рядовой, нападение отбито, а все нападавшие уничтожены.

Дежурный майор подавился чаем, который пил в этот момент, вскочил так, что уронил на пол кружку, но не стал даже ее поднимать, а помчался на КПП так, как будто за ним гнались волки. Когда он смог оценить то, что произошло, то тут же, минуя всех и вся, напрямую позвонил Карабасову. Тот ужинал дома. Но когда узнал о происшествии, то мгновенно бросил все, вскочил в личный транспорт, и примчался на место событий.

Милиции не было, так как со стороны пострадавших никто ее не вызвать не мог, а майору не вызывать «ментов» приказал сам Карабасов. Сначала он хотел разобраться с тем, что случилось, на месте сам.

Когда он прибыл, здесь уже был и другой майор — Старков — командир подразделения, из бойцов которого и был назначен злополучный наряд на КПП.

— Вы что наделали? Вас посадят! — заорал Карабасов, когда сам лично увидел всю картину происшедшего.

— Вызывайте милицию, — приказал он дежурному по дивизиону. И тут получил совершенно неожиданный отпор.

— Сначала нужно обезопасить моих бойцов, — сказал Старков. — Их местным ментам сдавать нельзя. Они выполняли свой долг. Пусть менты разбираются, что это за «черные» на них напали.

Карабасову показалось сначала, что он ослышался, и он даже открыл рот, чтобы переспросить, но Старков его опередил, и достаточно ясно и жестко сообщил о своей позиции сам.

— Мне глубоко насрать, — сказал он, — на мою дальнейшую военную карьеру. Тем более, что я больше не хочу служить в этой армии господам Эльцину, Лебедю и прочей сволочи. Я вообще очень хочу уволиться, и свалить отсюда. У меня двоюродный брат в Канаде живет — он приглашает. Но у меня есть обязательства перед этими ребятишками, которые вместе со мной полвойны прошли, и меня спасали, и я их спасал. Я не отдам их на растерзание всякой местной сволочи. Приедут менты, я подниму свое подразделение в ружье. И тогда посмотрим, кто кого. Я лично между чеченскими бандитами, и местными, пусть и в ментовской форме ходят, никакой разницы не нахожу.

Майор говорил очень спокойно, и Карабасов непроизвольно посмотрел ему в глаза. Пустые это были глаза, мертвые. И тогда полковнику стало ясно, что этот майор давно ничего и никого не боится, сверяет свои поступки только со своей собственной совестью, и сделает именно то, и именно так, как и говорит.

И тогда Карабасов пошел в дежурку, закрылся на узле связи, и, несмотря на очень позднее время, стал звонить друзьям в Ростов — в штаб СКВО.

Он дозвонился, его серьезно выслушали, помолчали, попросили подождать, а потом посоветовали срочно собрать наряд, собрать все их документы, дать сопровождающего, посадить немедленно на машину, и везти в Ростов, и только когда машина минует пределы Дагестана, известить о происшествии местную милицию.

Карабасов вышел в дежурку, собрал дежурного, майора Старкова, и отдал указания. Выполнены они были немедленно.

И уже под утро, когда сам Карабасов получил от отправленного им офицера сообщение о пересечении «шишигой» границ Дагестана, он позвонил начальнику милиции.

К счастью, ни у кого из убитых влиятельных родственников, которые могли поднять бучу, не оказалось, и дело, хоть и не так быстро, но спустили на тормозах.

А Карабасову оставалось только терпеть. Всем «чеченцам» обещали очень скорое увольнение в запас. Нужно было просто без подобных жутковатых происшествий дождаться, когда они все свалят по домам, а с новобранцами таких проблем уже быть не могло…

Зато посыпались жалобы от офицерских жен, и местных женщин — военнослужащих. Как-то сразу им стало весьма неуютно в родном городе.

Косые взгляды, угрозы по телефону, и прочие меры морального воздействия еще можно было бы пережить — просто не обращая на них внимания. Но дело начало доходить и до прямого физического воздействия — одну женщину в военной форме избили по дороге службу. Причем она была из местных — кумычка по национальности. Другую контрактницу — жену русского старшего лейтенанта — пытались прямо на улице затащить в машину. Она страшно кричала, отбивалась, получила за это кулаком в лицо, но, по счастью, ее услышали солдаты из разведвзвода, проходившие по улице, и бросились на помощь. Нападавшие отпустили девушку, ударив ее еще раз ногой в живот, напоследок, и скрылись на своих старых красных «жигулях».

Женщины были в тихой панике, а их мужья открыто начали намекать командованию, что надо или их доставку на службу организовать в специальном автомобиле под охраной, или тогда они будут разрывать контракты — по закону или нет, неважно — но подвергать опасности своих жен, у которых еще и малые дети есть, никто не хочет.

Карабасов поставил задачу перед замом продумать и просчитать этот вопрос. И тот ответил, что одной машиной тут не обойдешься, и все это мероприятие будет весьма накладным — и с точки зрения расхода бензина, и с точки зрения наличия исправного автотранспорта.

«Безопасность дороже», — хмуро буркнул Карабасов, но пока ничего предпринимать не стал. Что-то ему подсказывало, что скоро ситуация станет еще хуже.

Мищенко.

Караул сегодня как-то с самого начала не задался.

Начать с того, что идти в него Олегу пришлось с чужими бойцами и в незнакомый парк. В артдивизион.

«Пиджачина», который должен был быть сегодня в карауле, реально заболел. Отравился какой-то дрянью, по его словам, приобретенной на местном рынке, и загремел в госпиталь.

Начальство не нашло ничего лучшего, чем отправить в караул Мищенко, подсластив слегка пилюлю словами, что «если ты не справишься с такой ситуацией, то кто?».

Олег, конечно же, как дисциплинированный офицер, при прочих равных, все-таки рассчитывающий сделать какую-никакую карьеру, отправился на замену. Тем не менее, настроя не было. Такие внезапные наряды он терпеть не мог.

Затем в караульном городке перед разводом Мищенко проверил уровень знаний порученного ему контингента, и остался весьма недоволен. Знания были скудные и неуверенные. Видимо, «пиджачина» за своими обязанностями по обучению личного состава следил слабо.

Бойцы прослужили по полгода, пообтерлись, возможно, огрызались на «пиджака», но при виде Мищенко оробели, и вели себя пока послушно. Впрочем, Олег даже и обрадовался бы, если кто из них дернулся и посмел надерзить. Из-за плохого настроения Мищенко очень хотелось надавать кому-нибудь по ушам, но пока солдаты и сержанты такого повода ему не давали. А «докапываться» у Олега желания не было.

Зато, прибыв в парк, Мищенко отыгрался по полной на сменяемом карауле, возглавляемом очередным «пиджаком».

Олег был в этой караулке первый раз, потому все язвы и недостатки помещения и окрестностей резко бросались ему в глаза.

Досталось «пиджаку» за разбитую лампу типа «летучая мышь». За неработающий замок на воротах в караулку. За разукомплектованный пожарный щит. За недостаток ложек и вилок, количество которых Мищенко заставил пересчитывать помощников начальника караула. За недостаток пластин в бронежилетах.

В довершении всего, Олег пролез спичкой с ваткой под плинтусами и обнаружил там грязь. (Кто бы сомневался!).

— Убирайте! — коротко приказал он, и лично отправился в парк с «пиджаком» и разводящими менять посты.

Почти вся территория парка была заставлена боевой техникой, стоявшей под открытым небом.

Были тут и «Уралы», и «шишиги», и БПМ, и МТЛБ. Олег проверил все дверцы — заперты ли, осмотрел пломбы на боксах и оружейном складе. При этом две пломбы были смазаны.

— Ну что? — зло спросил Мищенко у «пиджака», — будем вскрывать, вызывать начальство и материально-ответственных лиц? Пусть проверяют, что там в этих боксах творится?

Худой и длинный, как соломинка, лейтенант чуть не плакал. Такого приема караула у него, за его недолгую службу, еще никогда не было. И, наверное, очень «тихим и ласковым словом» поминал он своего товарища — «пиджака», который так несвоевременно отравился.

— Ну, что? — снова спросил Мищенко. — Я разворачиваю караул? Потому что принимать этот бордель к охране, вообще-то, нельзя! Вы тут, товарищ лейтенант, онанизмом, видимо, занимались вместо несения службы. А я за вас потом расхлебывать все это должен?

Внезапно Олег вспомнил, что сегодня должны были по первому каналу транслировать футбол, а потому, затягивая процесс приемки караула, он может его пропустить. Мищенко посмотрел на ручные часы, и предложил «пиджаку» как можно быстрее валить из караула со своими уродами, пока они окончательно не вывели его из себя.

«Соломенный» лейтенант тут же испарился, и, не дожидаясь даже машины, повел караул пешком. Благо идти им до расположения было не так уж и далеко.

Олег еще раз осмотрел посты, и отправился в караульное помещение смотреть телевизор.

Матч закончился, наши играли не слишком убедительно, но все же выиграли. Весь матч Олег ругался, называя российских футболистов мутантами, уродами, быдлом, и прочими «ласковыми» словами. Но это из цензурного. Нецензурные выражения воспроизводить не стоит, но можете поверить, что они были весьма крепкими.

Не добавил бодрости и ужин. Сухая пшенка с консервированной килькой, и чай без сахара. Кормили армию уже совсем безобразно. Сливочное масло и сахар Мищенко предусмотрительно взял с собой. Поэтому кашу он разбавил маслом, а в чай добавил сахара. Однако, все равно, это лишь слегка улучшило качество пищи. Но ругаться Олег не стал — проблема с питанием была настолько большой, что уже и ругаться не хотелось.

Время подходило к часу ночи, и большинство военнослужащих начинало непроизвольно клевать носом.

Мищенко уже почти было собрался встать, и поддать жару караулу, чтобы сон вылетел у них из головы, как вдруг ему послышался странно знакомый свист, а потом в парке что-то грохнуло и разорвалось.

Странным свист был только в самые первые мгновения, потому что Олег никак не мог связать его с мирным нарядом в караул. Звук больше соответствовал вроде бы закончившейся недавно войне…

Как выяснилось, война вовсе и не закончилась.

Парк обстреливали откуда-то с гор. Стреляли, очевидно, из АГС, потому что миномет нанес бы гораздо больше вреда.

— Караул, в ружье! — закричал Олег, и начался хаос. Бестолковые и смутно помнившие свои обязанности бойцы пытались рассредоточиться по караульному помещению, так, как предписывал действовать план, но план этот они явно не помнили.

Группу на усиление постов Мищенко не выпустил, и сам с ними не пошел. Он трезво рассудил, что со своей группой они, как минимум, попадут под обстрел, или, не дай Бог, как максимум, выйдут прямо под кинжальный огонь, если их уже ждут на выходе.

— Что мне делать? — дозвонился с «вышки» часовой. Голос у него был полон страха и истерики.

— Падай жопой на пол, и сиди там! — проорал ему Мищенко в трубку. — И молись, сиди, если умеешь молиться! Чтобы в твою вышку не попали!

Стреляли нападавшие не очень метко. Сначала очередь из гранат прошла через парк, потом явно был недолет, но на третий раз они накрыли парк почти точно. Так как техники в нем было не меряно, то в один «Урал» они таки попали, и он загорелся. То, что он взорвется, Олег не боялся — ни в одном бензобаке, как он точно знал, бензина или солярки давно уже не было.

Что-то разорвалось во дворе караулки. Стекла с этой стороны вылетели, и несколько бойцов были поранены разлетевшимися осколками стекла.

Тут же по караулке заработали из стрелкового оружия. Где-то вдали парка загорелась еще одна машина.

Здесь уже нужно было чем-то отвечать.

Фонари, освещавшие парк, были кем-то метко разбиты, освещение в караулке бойцы вырубили сами, и когда караул открыл-таки ответный огонь, то велся он, как говорится, в белый свет, как в копеечку.

Это был не бой, а какая-то фантасмагория — стреляли в темноту, стреляли из темноты, горела техника, мелькали какие-то тени…

Как помнил Мищенко, сейчас, по плану, все усиления изо всех остальных городков должны были прибыть им на подмогу. Кроме того, возле самого городка артдивизиона находились два дежурных танка, заправленные и вооруженные, и они также должны были отреагировать.

И точно! Кто-то ударил по горам из пушки, и это явно был танк. Он успел сделать еще два выстрела, и обстрел парка прекратился так же внезапно, как и начался.

Олег взялся за телефон. Как ни странно, связь работала. Мищенко набрал штаб бригады, и доложил о происшествии прямо туда.

— Тушите машины! — приказали оттуда.

Слава Богу, но огнетушители в карауле были. Причем приобрели их всего лишь год назад. Половина огнетушителей не сработала, но тех, что сработали, вполне хватило для тушения.

Когда огонь погас, в парке воцарился абсолютный мрак. Свет из караулки, который все же решились включить, помогал слабо.

Олег очень боялся, что боевики не ушли, а просто затаились в парке, чтобы открыть огонь в тот момент, когда караул кинется тушить пожар, но обошлось. В парке уже никого не было.

Зато на происшествие прибыл сам командир бригады. Карабасов, узнав, что людских потерь нет, явно обрадовался, и приказал ничего не предпринимать до наступления утра.

Мищенко удостоился личной беседы и высочайшего одобрения. Полковник невнятно пробормотал даже что-то о представлении к государственной награде. Однако Олег с сарказмом подумал про себя, что, скорее всего, командир части думает о том, как бы списать не две сгоревшие машины, а три. И целую — продать.

«Если попросит меня подписать что-то о количестве потерянной техники с «левыми» цифрами, так и быть — попрошу орден. И ничего он мне не сделает. Уволить он меня не уволит, а уволит — и прекрасно. И не переведет никуда. Все равно здесь сейчас будет очень жарко. Я уже чувствую»…

Утром по парку некуда было пройти — сновали все, кому было нужно, и даже те, кому не было нужно — офицеры, прапорщики, контрактники и некоторые «продвинутые» срочники. Цокали языками, рассматривая сгоревшие «Уралы», лазали по боксам, имитируя что-то вроде инвентаризации.

На вышке четвертого поста обнаружились сквозные пулевые отверстия. Рядовой Курбангалеев, который в момент нападения был на этом посту часовым, с круглыми глазами, необычными даже для русского, а не то что для казаха, в который раз рассказывал сослуживцам, как сидел на заднице на вышке, а пули просвистели у него над головой.

Вечером Мищенко должен был бы сменить в карауле очередной «пиджак», но теперь начальство заколебалось. Оно сообразило, что при новом нападении такой двухгодичный офицер способен наломать немало дров, и атака боевиков может закончиться значительно большими потерями для части.

Кое у кого из начальства возникла идея оставить Мищенко, как «боевого офицера», начальником караула на «бессменке». Мищенко эксклюзивно сообщил об этом по телефону Мартышка, и Олег пришел в ярость. Он долго ругался матом в трубку, хотя там уже давно звучали только короткие гудки.

Мищенко, наконец, устал орать, и позвонил дежурному по дивизиону. Олег давно уже потерял всякий страх в отношении субординации, и прямо спросил, собираются ли его сегодня менять?

Дежурный не сразу, но ответил, что менять обязательно будут — вот только подбирают начальника караула из «боевых».

Вечером Мищенко просто, грубо говоря, уржался. Когда он увидел, что новый караул на смену привел ни кто иной, как обозленный на весь свет Мартышка, Олега согнуло пополам от смеха. Мартышка обиделся, но караул принял быстро.

— Ладно, не обижайся, — похлопал его по плечу Мищенко. — Нам тут вчера не до смеха было, а тебя, думаю, пронесет… У меня там масло осталось — верхний ящик, справа от пульта. А то кашу жрать невозможно…

Карабасов.

Полковник с тоской думал, почему именно ему достался этот беспокойный участок. Ведь предлагали же должность в Ростове. Не особо высокая, правда, должность. Польстился на командира бригады, а тут такие события… Неприятности одна за другой. И еще неизвестно, чем все это закончится лично для него — ступенькой в карьере, или финишной прямой?

К проблеме с размещением выведенных из Чечни войск, к проблемам с самим личным составом этих частей, добавились и прямые нападения боевиков. Карабасов боялся, что это нападение не последнее.

По закрытым каналам полковник получал совсем уж скверные сообщения. Как указывали сухие сводки, иногда разбавляемые прямыми тихими разговорами с компетентными людьми, совсем недалеко от бригады было несколько населенных пунктов, в которых федеральной власти уже и формально не были. Жители выкинули из аулов российские флаги, и даже в открытую заявляли, что «русским законам» подчиняться не намерены. Местная власть только молча проглотила эти вызывающие поступки.

Практически сложилось так, что боевики из Чечни могли беспрепятственно перемещаться через весьма условную и прозрачную границу, а вот в обратном направлении ни один федеральный боец перейти не мог, не рискуя стопроцентно погибнуть или попасть в плен, что было бы еще печальнее.

Вообще, разобрать в Дагестане кто есть кто представлялось нереальным. Как отличить мирного местного жителя от слегка замаскированного боевика, если они и на лицо похожи, и разговаривают по-русски с одним и тем же акцентом?

Сам Карабасов не был уверен даже в личной безопасности. Черт его знает, едешь по улице в машине, и ждешь, а не выпрыгнет ли сейчас из-за угла джигит с гранатометом, выстрелит в машину — и все. И конец…

Конечно, полковник мог позволить себе перемещаться по городу с личным оружием, в отличие от большинства остальных офицеров своей бригады, но это утешало очень слабо. И вытащить не успеешь…

Новая война, по мнению достаточно неглупого полковника Карабасова, была неизбежна. Независимая Чечня, предоставленная самой себе, оказалась нежизнеспособна. Для решения внутренних проблем, включая и грызню между вчерашними соратниками по борьбе, ей нужно было начать новую войну, способную снова сплотить народ, и заставить его терпеть бесконечные трудности.

Оставалось только определить ее будущее направление.

Как представлялось Карабасову, всего было три возможных направления для удара. Или Ингушетия, или Ставрополье, или Дагестан. Ставрополье полковник отвергал. Даже учитывая возможный элемент неожиданности, вести боевые действия в степи чеченской армии, учитывая абсолютное превосходство России в воздухе, было бы крайне опрометчиво. Плюс — полная свобода действий для федеральных танков.

Нет, это было бы самоубийством.

Оставались в равной степени Ингушетия и Дагестан. В Ингушетии чеченцев, разумеется, ожидала полная поддержка, но условия для ведения войны боевиками были не такие благоприятные, как в Дагестане. Однако, здесь, в Дагестане такой поддержки у боевиков, как в Ингушетии, что ни говори, не было бы.

Так что угадать, куда именно в конце — концов они пойдут, было трудно.

Если они пойдут именно на Дагестан, думалось полковнику, то первой российской воинской частью, (пограничники не в счет), были бы именно они. От Махач-Юрта до границы с Чечней было нет ничего.

Чеченцы ударят с фронта, «пятая колонна» — в тыл, и получится почти классический «котел». Как в сорок первом.

Карабасов не испытывал иллюзий относительно боеспособности своей бригады, и не ожидал, что она повысится в ближайшее время. Вообще, ничего хорошего он не ожидал. Последнее время его постоянно терзала мысль, что нужно пробить все возможные варианты по старым друзьям и связям, и «свалить» с командования — и чем быстрее, тем лучше.

Тем более что нападение боевиков на парк артдивизиона — это было еще не все. Начались совершенно позорные вещи. Из части начали пропадать солдаты. При этом на обыкновенное «самовольное оставление части», это было совсем не похоже.

Какое же это могло быть самовольное оставление, в его обычном понимании, то есть, грубо говоря, побег, если сразу исчезли пять человек, причем все из разных мест призванные, причем уже отслужившие по году, причем один из них вообще был местным уроженцем.

Как они ушли из части, куда направлялись — понять было пока нельзя. Ну, на счет выйти — это не проблема. Во многих военных городках нетрудно элементарно перелезть через стену.

Карабасов вызвал особистов, провел с ними беседу за закрытыми дверями, но без особого результата.

Вообще, ему очень не понравилось, что товарищи особисты выглядели явно растерянными.

Через пару дней удалось узнать, что все пропавшие вроде бы отправились к кому-то на заработок, но куда, к кому, на каких условиях и так далее — так и оставалось загадкой.

Более того, один из особистов, который, видимо, все-таки надеялся, что это обыкновенный СОЧ, отправился прямо домой к пропавшему бойцу из местных, и бесцеремонно спросил у его родителей, не видели ли они своего сына? И если видели, то пусть лучше посоветуют ему вернуться в часть, во избежание неблагоприятных для него последствий.

Родители, разумеется, впали в ступор, а потом рванули в часть разбираться. Скоро о происшествии знал весь город. Очень неприятный разговор состоялся и с Ростовом. На этот раз Карабасов не сдержался, и высказал много справедливого и верного, но, скорее всего, лишнего — и о фактическом пограничном положении бригады, и о том, что она окружена со всех сторон боевиками, и не очень дружественным населением. Но при этом такое положение бригады никем не учитывается, и никаких особых мер не предпринимается. А у него нет таких полномочий, чтобы перевести часть на военное положение, раздать бойцам и офицерам оружие, и закрыться в городках. А на попытки проникновения отвечать огнем.

Из Ростова приказали прекратить панику, и наладить несение службы согласно уставу. Тогда, дескать, и бойцы пропадать перестанут.

После разговора Карабасова душила ярость, и больше всего на свете ему сейчас хотелось уволиться. Ничего было не нужно — ни карьеры, ни достойной пенсии, ничего! «Наладьте службу согласно уставу»! С ума сойти! «Ничего», — злобно мечтал полковник, — «когда нохчи начнут воровать офицеров прямо на улицах Ростова, тогда я вспомню эти ваши слова. А так точно и будет. Потому что вы засунули головы в песок, как страусы, но задница-то у вас вся наружу! Только и ждет хорошего пинка!».

Через некоторое время Карабасову из того же Ростова сообщили, что одного из пропавших бойцов уже предложили к обмену на одного из боевиков, отбывавших наказание где-то в Сибири. Полковник еще раз убедился, что 1997 год будет для него, мягко говоря, крайне тяжелым. Если солдат воруют ради обмена, то нохчи могут запросто поставить это дело на поток, и количество солдат в части начнет резко убывать.

Конечно, офицерам было разъяснено, какие наказания ждут их за слабый контроль над подчиненными. И с солдатами также провели профилактические беседы — им объяснили, как просто попасть в плен, что их там ждет в лучшем и худшем случаях, и как трудно будет им вернуться обратно. Если вообще удастся вернуться.

Впрочем, в эффект от убеждения полковник верил слабо. Почему-то у него в последнее время все больше и больше складывалось впечатление, что личный состав сформирован из одних идиотов. Причем, что удивительно, каждый из солдат в отдельности вполне мог быть разумным, понятливым и рассудительным человеком. Но все вместе они как-то сразу резко тупели.

Полковник еще раз убедился в правильности собственных предчувствий, когда спустя месяц пропали еще трое рядовых. И опять — не новобранцы, а почти что настоящие «деды», прослужившие каждый по полтора года.

И испытал легкое облегчение в стиле «не было счастья, да у соседа корова сдохла», когда узнал, что из других частей, дислоцированных в Дагестане, также пропадают не только солдаты, но даже и офицеры.

Теперь его было бы трудно обвинить в том, что похищения военнослужащих — это только его собственная проблема и недобработка.

Мищенко.

«Нет ничего более постоянного, чем временные трудности». Олегу постоянно вспоминалась эта народно — советская мудрость.

Свою личную комнату в офицерском общежитии первого городка он так и не получил. Да если честно, то уже и не хотелось. Олег вполне привык к жизни на съемных квартирах, и больше никаких неудобств не испытывал. Наоборот, теперь ему казалось, что это гораздо удобнее. Отсюда его не так-то легко было вызвать в часть — он мог просто «послать» посыльного в пешее эротическое путешествие, и строго — настрого наказать, чтобы он больше его не беспокоил. Как правило, второй раз посыльный уже не появлялся.

Мартышка намекнул ему, что он ведет себя как позорный «пиджак», но Мищенко прямо ответил ему, что плевать он хотел на подобные намеки. Он поступает так, как ему хочется. А чрезмерно усердствовать на службе не собирается. Ему и так уже все обрыдло. Мартышка, который как раз таки, наоборот, в данный момент старался выслужиться, чтобы рвануть вверх по карьерной лестнице, только покачал головой.

Летом 97-го года Мищенко снимал комнату в двухкомнатной квартире в пятиэтажном доме по улице Айвазовского.

Жилище для него было очень удобным во всех отношениях. Хозяйка в его дела не вмешивалась совершенно. Все, что от него требовалось, регулярно платить за квартиру. Комната было просторной. Места хватало и для кровати, и для шкафа, и для телевизора с видеомагнитофоном. И еще оставалось много ни чем не занятого пространства.

Купаться можно было в ванне — хозяйка не возражала. Правда, вода подавалась не часто, и нужно было караулить ее подачу, и набирать ведра с водой заранее. Но такая ситуация была почти по всему городу, так что считать это за неудобство было бы глупо.

Вообще-то, Олег чаще всего обмывался в части — в душе офицерского общежития, поэтому на эти мелочи он внимания не обращал.

Зато с квартиры было очень удобно добираться до службы.

Нужно было спуститься с третьего этажа, пройти через двор, затем — вниз по улице до первого большого перекрестка, и, повернув налево — до первого КПП. Впрочем, парк первого городка был еще ближе, так что, при необходимости, можно было пройти в часть и через КТП.

Удобная, хорошо освещенная дорога позволяла без особых трудностей добраться до дома после офицерской попойки, даже если идти приходилось на «автопилоте». Однако стоило заметить, что в последнее время, после того, как стали пропадать солдаты, написаться до включения «автопилота» Олег не рисковал.

«Начнешь выпивать в канцелярии в казарме, а очнешься утром в зиндане», — думал Мищенко, и эта мысль заставляла его пропустить лишний раз стакан с водкой или вином.

В общем, своим нынешним жильем Олег был доволен, тем более что ему вполне официально доплачивались «квартирные».

Однако в августе хозяйка, несколько смущаясь, но, тем не менее, очень твердо, попросила его с квартиры съехать. От такой новости Олег пришел в большое недоумение, а потом разозлился. Он потребовал объяснений. Хозяйка не стала играть в Штирлица, а прямо объяснила, что у ее дочери случилась семейная катастрофа, она вынуждена уйти от мужа, имея на руках двух детей, и поселиться ей кроме как в этой квартире, больше негде. Конечно, деньги, которые платит товарищ офицер, совсем сейчас не лишние, но жить вчетвером в одной комнате они не могут. Он должен их понять.

Олег ничего понимать не хотел. Он долго ругался, и все искал взглядом хоть что-нибудь, что можно сломать, выпуская пар, но без особых последствий.

Ему было глубоко наплевать на дочку хозяйки, на ее детей, и тому подобное. Он просто очень четко представлял, что ему придется искать новую квартиру. И насколько он помнил, все известные ему съемные адреса вокруг первого городка уже заняты. А искать жилье в других районах города ему очень сильно не хотелось.

Тем не менее, съезжать пришлось. Так как времени ему предоставили совсем ничего, то искать новое жилье нужно было в авральном порядке. Пару тяжелых дней Олегу казалось, что ему вообще придется перебираться непосредственно в казарму. А именно — в канцелярию. Находясь там, он думал не о текущих делах, а о том, куда поставить кровать, и как разместить в этом небольшом помещении все то многочисленное барахло, которые, как ни странно, успело накопиться за время его службы в Махач-Юрте. И служил он здесь, казалось, не так уж и долго, и ничего такого не покупал… А вот подишь ты! Добра оказалось столько, что разместить негде!

К счастью, до такого ужаса дело не дошло. Один слабо знакомый «пиджак» между делом сообщил ему, что съезжает с квартиры, и она пока еще никем не занята. Жилье было совсем не так близко, как хотелось бы Мищенко, но на данный момент других предложений просто не было. И пришлось хвататься за это.

Бывшая хозяйка была несказанно рада такому повороту дел. Ее дочь с детьми уже приехала, и они пока теснились в одной единственной свободной комнате.

Хозяйка еще долго извинялась перед Мищенко, но он ничего в ответ не сказал. Только, молча, собирал и упаковывал свое барахло.

В результате, буквально на следующий день он выпросил у начштаба служебную машину, взял из своего подразделения десять человек бойцов, и за один раз перевез все свои вещи на новую квартиру. Некая старушенция сдавала комнату с отдельным входом в частном доме. Никаких других положительных черт в этом новом жилье Олег не нашел, но отдельный вход ему очень понравился.

При перевозке один из бойцов ухитрился уронить коробку с магнитофоном. Олег пришел в ярость, и надавал ему пенделей. Всем остальным он раздал по пачке дешевых сигарет, а этого удода предупредил, что сейчас он проверит магнитофон, и если тот не будет работать, то закопает его — удода — прямо здесь на месте, не отходя от кассы.

Магнитофон заработал, и боец расслабился. Тогда Олег отдал и ему заранее приготовленную пачку табачной отравы, и отпустил всех с богом. При этом еще пошутил:

— Передвигайтесь по городу осторожно, а то пропадете вместе с машиной! Хрен с вами, но за машину я отвечаю.

Бойцы уехали, а Мищенко принялся обустраиваться. Он отпросился на весь этот день и на ночь. Так что можно было не торопиться.

В первую очередь Олег поставил и настроил телевизор, и под убаюкивающий голос дикторши в новостях принялся развешивать в шкаф одежду, расставлять обувь, пристраивать посуду, бытовую технику и тому подобные вещи.

К вечеру он внес аванс зашедшей посмотреть, как устроился новый постоялец, хозяйке, а когда она ушла, включил видеомагнитофон с новым американским боевиком. Боевичок был настолько «интересным», что Олег и сам не заметил, как уснул.

Проснулся он от грохота. «Где-то что-то взорвалось», — сразу мелькнуло в голове. — «Опять на какой-то городок или парк напали»?

Олег задумался, стоит ли ждать посыльного, или, не дожидаясь никого — мчаться в часть самому? Однако больше никаких таких звуков — разрывов, стрельбы, или чего-нибудь похожего — не было. «Странно», — подумал Олег, — «похоже, я ошибся». Все равно, какое-то тревожное чувство оставалось. Тем более, что где-то далеко явно слышались звуки сирен — то ли милиции, то ли скорой помощи, то ли пожарных.

Спать уже не хотелось. Мищенко прокрутил кассету назад — до того места, где он уснул, и успел посмотреть тупой американский мордобой еще минут пятнадцать, как в окно застучали.

— Товарищ старший лейтенант! Тревога!

Олег выскочил на крыльцо в одних трусах.

— Что случилось? — спросил он.

— В городе какую-то пятиэтажку взорвали! Надо завалы разбирать!

— Подожди меня здесь, — быстро ответил Олег. — Или тебе еще кого оповещать?

— Нет, вы последний, — ответил запыхавшийся боец. Было видно, что он бежал бегом.

— Хорошо, я сейчас оденусь за пять минут, и пойдем в часть вместе.

И вот когда они вдвоем уже выдвигались к части, им очень отчетливо стали слышны сирены сразу большого количества машин. Теперь у Олега не было сомнений, что там наверняка есть и скорые, и милиция, и пожарные.

Через КПП Мищенко проскочил, можно сказать, бегом, но уже на этом пункте ему сказали, что всех командиров рот и батарей срочно ждут в штабе батальона.

Поэтому вместо того чтобы отправиться в свою казарму, Олег сразу развернулся в другую сторону — в сторону штаба.

В канцелярии начштаба было полно народу и очень шумно. Но когда кто-то увидел вошедшего Мищенко, то все как по команде повернулись в его сторону и вытаращили глаза.

— Чего уставились? — довольно грубо спросил Олег. — Что вы все так на меня смотрите? Я что — без штанов пришел?

— А мы думали ты квартиру в этом доме снимал… И сегодня там был — дома… — сказал заместитель начальника штаба.

Олег продолжил мысль за него:

— И вы думали, что я там и накрылся? Я только сегодня днем вещи со старой квартиры перевез…

— Так что, — внезапно сообразил он. — Так это мой старый дом взорвался? Ну, в смысле, где я вчера еще жилье снимал?

— Ага, он самый, — подтвердил Мартышка.

— Так, прекратите базар! — закричал начштаба, единственный человек, который не обратил на появление Мищенко никакого внимания. — Сейчас командиры рот берут весь свободный личный состав и выдвигаются на улицу Советскую — на разборку завалов. Там могут быть живые, а техники, разумеется, ни хрена нет. Так что большую часть работы нужно сделать хотя бы вручную. И очень срочно — там люди умирают…

Когда Мищенко со своими бойцами прибыл на место, его сразу перехватил какой-то важный и пузатый милицейский чин.

— Сколько у тебя людей, — спросил он отрывисто.

— У меня двенадцать человек, не считая меня.

— А инструменты у вас хоть какие-то есть? Голыми руками тут много не сделаешь.

— У нас есть три лома, и шесть лопат. Чем богаты…

— Хорошо, сами выберете себе участок и начинайте работать. Разбирайте камни, арматуру, ищите живых и мертвых. И, кстати, документы тоже собирайте, какие будут попадаться — типа паспортов. Потом разбираться будем, кто тут был, или хотя бы мог быть…

Впоследствии Олегу казалось, что он уже не сможет забыть эту ночь никогда. Чернота ее разрывалась светом прожекторов. По развалинам шныряли специально обученные на поиск людей собаки. Была масса мужчин и женщин, которые рыдали, выли, кидались к развалинам — это собрались родственники тех несчастных, кто жил в этом доме. Они, правда, если честно сказать, только очень мешали.

Вокруг действительно работала масса народа, и работала старательно, но пока удавалось находить только трупы. Карет скорой помощи было много, но до сих пор заняться им было, к сожалению, абсолютно некем.

Хотя нет, не совсем. Появились пострадавшие среди спасателей: кому-то уронили большой камень на ногу, так что даже сломали пальцы стопы, а несколько человек таким же примерно образом повредили себе пальцы на руках.

Бойцов подгонять не приходилось. Они явно прониклись случившейся бедой, и работали упорно, почти молча, и практически без перекуров.

Олег очень надеялся найти «своих» — бывшую хозяйку, ее дочь и детей. И еще ему было совершенно непонятно, почему взорвали именно этот дом. Первое, что ему пришло в голову — «сработали» не местные.

Дело в том, что юридически, действительно, когда-то этот жилой дом относился к воинской части, и там, по идее, должны были жить офицерские семьи. Однако уже с 93-го года офицеры начали в массовом порядке отсюда съезжать, а дом заселялся местными жителями, которые к военным порой вообще никакого отношения не имели. Как, например, совершенно точно знал Мищенко, в его «бывшем» подъезде из военных жила только одна семья — и то, одного «закоренелого» прапорщика из местных.

Не знать всех этих тонкостей могли только люди, знакомые с юридическими воинскими документами, но совершенно не представлявшими себе реальное положение вещей.

«Приехали, нашли по адресу, заложили взрывчатку, взорвали», — думал он. — «А кого взорвали-то?… Сволочи!».

Разборка завалов продолжалась, уже утром прибыли спасатели из Москвы. Наконец-то, подошла специальная техника. Для Мищенко же утром работа закончилась. И его, и его бойцов отправили отдыхать. Тем более что обычное несение службы никто не отменял, а вечером подразделению нужно было заступать в караул. Начальство разрешило тем, кто провел ночь на разборе развалин, хотя бы отоспаться днем.

Но это все текучка. Мелочи…

Олега мучило другое. То, что за всю ночь они не обнаружили ни одного живого человека. Мертвецов находили, да. Нашли женщину, нашли старика, нашли маленького ребенка. Все переломанные, в крови… Олегу раньше казалось, что после Чечни удивить или напугать его чем-то будет весьма трудно, но как выяснилось этой ночью, он был о себе слишком хорошего мнения.

Картина мертвого ребенка так и стояла у него перед глазами. Его не тошнило, как это часть показывают во всяких телевизионных боевиках и детективах. Ничего подобного он не испытывал. Но картина эта никак не хотела уходить у него из головы. Она закрывала собой весь обычный мир, и Мищенко начинало казаться, что весь этот мир — гадость, раз в нем так запросто и так ужасно погибают маленькие, ни в чем не виноватые дети…

Разбор завалов продолжался еще несколько дней, но ни одного живого человека найти так и не удалось.

Карабасов.

Полковнику уже не первый раз снилось, что его поджаривают на сковородке. Он только кричал во весь голос: «За что?!», но зловещие тени упорно заталкивали его обратно, и поддували пламя. От таких снов Карабасов просыпался в мокром поту, и долго не мог заснуть. В голову лезли всякие черные мысли — о том, что он уже далеко не молод, что сколько не живи — все равно смерть придет — рано или поздно, и прочие подобные ужасы, от которых ночью не застрахован ни один человек.

Впрочем, неприятные мысли сплошным потоком лезли в голову и днем. Ситуация вокруг города и воинской части явно накалялась. Уже были и обстрелы, и нападения, и похищения. Теперь вот — взрыв жилого дома.

Ситуация наэлектризовывалась. Что дальше?

Полковнику как-то пришло в голову, что до сих пор в части еще не выкрали ни одного офицера. А ведь это гораздо более лакомый кусок, чем простые солдаты. То, что пока этого еще не произошло в Махач-Юрте, вовсе не означало, что это не произойдет в ближайшем будущем. Скорее, именно этого и следовало опасаться.

Карабасов вновь организовал офицерское собрание. Просто не нашел ничего лучшего, чем еще раз предупредить всех о бдительности. Все, что он мог сейчас сделать — сказать об этом лично.

Правда, собрание получилось бурным, и не совсем таким, как планировал его полковник.

Он начал речь с призыва к усилению личной бдительности, перечислив все те неприятности, которые обрушились на часть за послевоенной время… Но потом его опять не совсем корректно прервали уже начавшим набивать оскомину вопросом.

Встал майор Данилевич, и спросил:

— Когда, наконец, разрешат офицерам иметь при себе круглосуточно личное оружие?

Майор Данилевич проживал в Махач-Юрте один. Свою семью он уже давно отправил на историческую родину в Белоруссию — в город Кобрин. Жена с двумя детьми на руках тряслась за жизнь мужа и раз в две недели регулярно присылала ему письма с просьбой уволиться и воссоединиться с семьей.

«Зачем тебе все это надо? — спрашивала она. — Пусть москали сами разгребают свое дерьмо. Тебе-то что? С тобой там может случиться все что угодно. Что мы тогда с детьми будем делать?».

Майор Данилевич, в принципе, был согласен с ней, но его пока еще останавливали два обстоятельства.

В этой части, в отличие от многих других, заработную плату выдавали все-таки регулярно. На эти деньги он мог содержать и себя, и свою семью.

Кроме того, майор не мог себе представить, как это он просто так все возьмет, и бросит? Просто соберет вещи, и уедет в Кобрин? Вообще-то, строго говоря, если смотреть с практической стороны, в этом не было бы ничего невозможного. Другая страна. Российский паспорт он не получал, кроме удостоверения личности офицера у него вообще ничего не было. Поэтому он мог, наверное, приехать в Белоруссию, прописаться по месту жительства жены, и претендовать на получение белорусского паспорта. И гори все огнем!

Однако Данилевич не был уверен в том, что все это будет так легко и просто, и перед ним маячила неприятная перспектива остаться на какое-то неопределенное время не только без денег, но и без перспектив — если бы его легализация на территории Республики Беларусь затянулась.

И, наконец, немного удерживали на месте службы остатки «совкового» менталитета — то, что раньше именовалось «офицерской честью».

Тем не менее, майор серьезно, безо всяких шуток, опасался здесь за свою жизнь. Вообще-то, он и так носил при себе на всякий случай лимонку. Но пистолет, да еще официально — это было бы гораздо лучше.

— Я не могу этого разрешить, — устало сказал Карабасов. — У меня нет таких полномочий. Наверху считают, что с оружием вы будете еще больше подвержены опасности нападения. Хотя бы для того, чтобы отобрать у вас это оружие.

— А то, что без оружия нас можно как цыплят тепленькими брать — это их не волнует?! А оружия в Чечне столько оставили, что там теперь нет никакой надобности гоняться за каждым отдельным пистолетом. Вообще-то, товарищ полковник, по нынешним расценкам офицер в Чечне стоит гораздо больше какого-то там «макарова».

— Нет, — снова замотал головой Карабасов. — Ничего не могу сделать. Нельзя. Еще раз предупреждаю — не ходите по одиночке в город. А в идеале — вообще лучше за пределы части не выходите.

— У нас с таким пацифистским подходом, — не умолкал не на шутку заведшийся майор, — скоро будут прямо в часть приходить, выбирать кого им надо, и уводить с собой — как баранов.

— Вы не заговаривайтесь! — заорал взбешенный Карабасов. — Выше дело — нести службу. У нас сейчас война закончилась. Нам никто не разрешит оружием размахивать! Тут и до провокаций недалеко!

В общем, он и сам понимал, что говорит какую-то чушь, но ничего умного в голову не приходило, и он уже очень жалел, что затеял это ущербное собрание, и быстро его закрыл.

Офицеры расходились злые. Обычного смеха и беззаботного шума как-то и не было.

Данилевич уже на девяносто процентов был готов бросить здесь все к чертовой матери и переехать на ПМЖ в Белоруссию.

«Разгребайте сами свое дерьмо! Жена права. Дети и жизнь дороже!» — думал он, проходя через двери на улицу.

Мищенко.

«Человек такая скотина, что ко всему привыкает».

Вот и Олег уже как-то и приспособился к послевоенной жизни в Махач-Юрте. Служба наладилась, времени на самого себя у него стало оставаться больше. Деньги — худо — бедно — выплачивали, и стали даже появляться какие-то запасы наличности.

Последнее время не было и ничего угрожающего. Ни похищений, ни взрывов, ни обстрелов. Так что потихоньку, почти непроизвольно, но и офицеры, и личный состав начали расслабляться.

В жизни у Олега — живой все-таки человек — появилась постоянная подруга. Ничего похожего на любовь Мищенко к ней не испытывал, но она ему нравилась, а никого другого на горизонте все равно не наблюдалось.

Девочка была из местных русских. А потому из дома без сопровождения не выходила. Если им нужно было встретиться, то Мищенко шел к ней домой, и забирал с согласия родителей. Те, впрочем, никогда не возражали. Наверное, как думалось Олегу, они надеялись, что он женится, и заберет ее отсюда. Никогда, правда, вслух ничего подобного ни отец, ни мать не говорили, а Мищенко пока никаких намеков на это и не давал. Так, ничего особенного — прогулки, кафе, рестораны. Ну, поцелуи. Тащить ее в постель, Олег, честно говоря, еще побаивался. Он чувствовал, что тогда вопрос о женитьбе встанет очень серьезно. Тут нравы другие, и списать это дело на кого-то другого в случае чего, просто так не получится. И уехать из города в случае неблагоприятного развития событий никакой возможности не будет.

А Олег, чего греха таить, все надеялся, что ему повезет, и его, наконец, куда-нибудь переведут. Все-таки, уже май 98-го года, и он, пожалуй, в этом городе явно задержался. Пусть теперь другие тут мучаются. А его надо бы куда-нибудь в более спокойное место.

Вот и Мартышка уже прямо начал намекать, что у него наклевывается что-то в Волгограде. Олег упал был ему на хвост, если бы можно было. Но хитрый Мартышка намекать-то намекал, но вот дальше намеков дело у него не шло. И это Олега очень злило.

Сегодняшний вечер был вообще неприятным.

Сначала выяснилось, что его хитрый взводный-симулянт в очередной раз удачно сымитировал некое заболевание, и теперь в караул ставить некого — хоть сам иди. Что, видимо, и придется сделать.

На память себе Олег сделал зарубочку, что нужно этого взводного, когда он выйдет-таки на службу, зажать один на один в каптерке, и набить морду. Что-то тот стал слишком много себе позволять.

Потом выяснилось, что прохудился ботинок. Обувь стали делать совсем некачественную. «Теперь придется менять подошву», — подумал Олег. Пока же Мищенко приходилось щеголять в старых берцах, которые он не любил — они натирали ему ноги.

Ну и, наконец, из-за незапланированного наряда пришлось отложить вечернюю встречу с подругой.

До развода и караула еще оставалось много времени, а тащиться в часть не было никакого желания. Олег отправился в небольшое, не так давно открывшееся корейское кафе, совсем недалеко от его места жительства.

На улице было, можно сказать, даже и жарковато, но в кафешке — значительно прохладнее. Олег уселся около окна, посмотрел меню, сделал подошедшей официантке заказ, и принялся ждать. Обычно здесь с заказами не задерживали, поэтому на долгое ожидание Мищенко не настраивался.

В противоположном углу сидели два парня и две девчонки из местных, у них на столе стояло пиво, над чем-то они громко смеялись, но понять, что там смешного, было совершенно невозможно, потому как они говорили на одном из местных наречий. Сначала невозможность понять то, о чем говорят люди буквально рядом с ним, особенно в первый год службы, сильно раздражала Олега. Потом он, конечно, привык. Хотя все равно — саднило.

Заказ что-то запаздывал, и Олег, дожидаючись, даже слегка приснул. Краем глаза он, правда, заметил, что в кафе к корейцам зашел кто-то еще. Кто-то из вошедших даже показался ему смутно знакомым.

Что-то такое неприятное. Причем это было давно. Но было именно здесь.

Три мужика — один бритый, двое бородатых, направлялись, тем временем, в его сторону. «Вот, еще не хватало», — брезгливо подумал Мищенко. — «Сейчас за соседний столик усядутся, все настроение испортят. Будут тут рядом гоготать на своем тарабарском».

Но они не остановились, и вообще, видимо, не собирались никуда садиться. Они прямо направились к старшему лейтенанту, двое на ходу вытащили пистолеты, направили их на Олега, а тот самый — смутно знакомый, с сильным акцентом приказал:

— Вставай, поехали.

И тут Мищенко его вспомнил! Это был тот самый кадр, с которым ему пришлось драться в «Доме с привидениями» в самом начале его службы в Махач-Юрте.

Олег был и так крайне ошарашен, а это воспоминание вообще его добило. Он как-то сразу понял, что это не ошибка, не шутка, а дело крайне серьезное.

— Ты сам встанешь, или тебе помочь? — прошипел абрек.

Молодежь в углу обернулась на шум, но один из бородатых повел туда пистолетом, и там сразу установилась мертвая тишина.

Олег пребывал в прострации. Этого просто не могло быть! Среди белого дня, прямо на глазах у людей, в светлом чистом кафе… И его вот так просто заберут и уведут? Впрочем, Мищенко успел подумать, что зря он надеется на других людей. Никто и слова не скажет, может быть, вообще промолчат о том, что здесь произошло, и никто ничего не узнает. Зачем им ввязываться в это смертельно опасное дело? И еще — да с чего он взял, что все те, кто сидит сейчас в кафе, или работает за стойкой — на его стороне? Вполне возможно, что они как раз на стороне этих — как сочувствующие.

Еще, параллельно этим соображениям, в черепной коробке метались какие-то мысли о спасении. Как-то куда-то отпрыгнуть — в окно, например; напасть на них самому — ухватить одного и закрыться им… Но кроме сумбура, ничего действительно стоящего в голову не приходило. А поверх всей этой мешанины мыслей как заголовок никуда не исчезала и заслоняла все одна — самая главная.

«Если я сейчас не выполню их требование, они меня пристрелят прямо тут»!

Что им, бородатым? Для них человеческая жизнь вообще ничего не стоит.

Мищенко медленно поднялся. Ему приказали пройти вперед. Он сделал несколько шагов, один из бородатых оказался у него за спиной, и тут в голове у Олега раздался взрыв, и он мгновенно вырубился…

Очнулся старший лейтенант не скоро — было страшно неудобно: тесно, душно, чем-то воняло, страшно болела голова. Мищенко разлепил глаза, но ничего не увидел. Они были плотно завязаны какой-то вонючей тряпкой. Впрочем, особо напрягаться, и соображать, где он оказался, Мищенко не пришлось — и ежу было понятно, что это багажник.

Во рту старшего лейтенанта торчал кляп. Вставили его качественно, так что как ни старался Олег выплюнуть затычку — у него ничего не получалось. Ноги и руки были связаны так, что уже и не чувствовались. На мгновение мелькнула даже страшная мысль — что у него их уже и нет. Однако Мищенко решил, что вряд ли они стали бы транспортировать куда-то обрубок вместо человека. Да и кровью он мог истечь по дороге.

Где-то снаружи заговорили. Говорили не по-русски. О чем? Зачем? Кто с кем? Этого понять было невозможно.

Может, это пост ментовской? И есть смысл издать какой-нибудь громкий звук? Хоть как-то и чем-то! И есть шанс…

А если наоборот? Если уже приехали на место? Услышат, достанут. И тогда точно искалечат. Или убьют. Хотя убьют вряд ли. Зачем везли? Чтобы убить?

Здесь, в этом багажнике, на краю гибели, Олег по-настоящему понял, как он хочет жить! Что все остальное — деньги, чувства какие-то, карьера и прочее, прочее, прочее — все чушь. Главное — жизнь! Нужно сделать все, чтобы выжить. Будет он — Олег — жив, всего добьется и достигнет. А нет… И ничего не будет…

Крышку открыли, Мищенко подняли, и швырнули, как мешок, на землю. Олег снова ударился головой, и опять потерял сознание. Очнулся от запаха нашатыря.

Перед самым лицом сверлили его глаза того самого абрека, которому он когда-то не хило врезал в прошлой жизни — в гостинице «Дом с привидениями».

— Вспомнил, — утвердительно сказал абрек. — Я же тебе обещал, что тебе это даром не пройдет.

Глаза исчезли, а потом Олега снова начали бить. Иногда удар был не особо сильным — терпимым. Иногда попадал настолько неудачно, что от боли, казалось, должна была наступить смерть. А может, уже и не казалось. Может быть, и должна была бы наступить.

— Э, ты что делаешь? Его зачем сюда привезли? Чтобы ты его убил?

К месту экзекуции быстро подошел кто-то новый. И Олега бить перестали. Он осторожно приоткрыл глаза, и увидел, как молодой, стройный бородач оттаскивает перекошенного от злости абрека в сторону.

Тот, в запале, размахнулся… Бородач отшатнулся, и так взглянул на абрека, что тот как-то сразу переменился в лице.

Бородач что-то прошипел, потом размахнулся, и ударил абрека в лицо. Тот только утерся. Тогда бородач ударил его с другой стороны. Абрек поклонился, и попытался уйти. Бородач снова прошипел ему что-то в спину, и абрек явно поник.

«На начальство руку поднял», — понял Олег.

Бородатый повернулся к нему.

— Русский, — сказал бородач, наклонившись к Мищенко, — я спас тебе жизнь. Этот дикарь убил бы тебя. Теперь ты мой должник. Помни об этом.

Он замолчал, но продолжал стоять, наклонившись, и буравил Олега черными как уголь глазами.

Мищенко через силу кивнул, и только тогда бородач выпрямился.

— Слушай меня, русский. И с тобой будет все хорошо.

По-русски говорил бородатый с заметным акцентом. Правда, акцент у него был мягкий, приятный, не такой мерзкий, как у абрека. Впрочем, ничего удивительного. Гораздо приятнее ведь слушать голос человека, который спасает тебя от расправы, чем того зверя, который мечтает тебя убить.

«Выжить! Выжить любой ценой! А там будет видно…».

Подошли люди, смеющиеся, посмотрели на Мищенко с веселым презрением, сказали — «Вставай» — и повели за собой. Олег шел, не сопротивлялся. Даже просто идти ему было трудно: ноги болели, не слушались, подгибались. Болела спина, тупо ныло с обоих боков. По-прежнему болела и кружилась голова. Но Мищенко шел. Он чувствовал, что если упадет, то конвоиры все-таки изобьют его. И бородатого «спасителя» нигде не было видно.

Олег думал, что сейчас его бросят в яму, тот самый легендарный «зиндан», о котором все столько наслышались. Но его туда не бросили. Мищенко отвели в темное, сырое, но все же, надземное помещение. В нем даже были узкие окна, заделанные железными решетками.

Офицера втолкнули туда, и дверь за ним закрылась.

В темнице никого не было. И ничего не было. Голый цементный пол, и каменные стены. Даже потолок был сделан из камня. Ни руки, ни ноги Олегу на связали. Видимо, никто его здесь не боялся, и в то, что он убежит, никто не верил.

Все это вместе взятое, вселило в Олега некоторую надежду. Сначала он с ужасом думал, что его убьют сразу. Потом появилась робкое соображение, что нет смысла его тащить куда-то в багажнике, чтобы просто убить, если это можно было сделать прямо в момент похищения.

Теперь же, когда его не разрешили бить и калечить, он решил, что убивать его никто не будет, калечить тоже, а будут его беречь для какого-нибудь обмена. Или для выкупа.

Правда, конечно, тревога не оставляла, и чувствовал себя старший лейтенант настолько скверно, что даже описать это не представляется возможным…

В течение двух дней почти никто не приходил. Принесли только ведро, сказали, что туда можно опростаться. Ведро забирал какой-то тощий грязный оборванец. Видимо, как подумал Олег, кто-то из рабов.

Кормили раз в день. Приносили хлеб, какую-то мутную похлебки, где различимо плавали только кусочки фасоли.

Безрадостно Мищенко смотрел на оставленную пищу. Но жрать хотелось очень — очень сильно. Преодолевая себя, Олег начал есть, а потом сам не заметил, как увлекся, и съел все до дна. Даже захотелось добавки, но рассчитывать на это было невозможно.

На третий день в каменную темницу зашли трое. Уже знакомый Мищенко молодой бородач, и двое — среднего возраста. Лица у этих двух были злые и недовольные. Молодой, наоборот, почему-то улыбался. Он показал им Олега, о чем-то они еще поговорили по своему, и ушли. Мищенко услышал, как за дверью несколько раз щелкнул замок. Или даже замки.

Потом были еще целых две недели, когда ничего не происходило. Так же приносили и относили ведро, также плохо кормили. Казалось, что про Олега забыли. Это его, конечно, радовало… С одной стороны.

А с другой… «Не получится ли так», — думал Мищенко, который был далеко не дурак, — «что это относительно спокойное существование закончится для меня очень — очень плохо? Не к добру все это».

Он практически угадал.

Как только истекли эти две недели, так к нему в помещение снова зашли три человека, (но молодого бородача среди них уже не было, и это сразу показалось Олегу крайне дурным знаком), приказали ему встать, сами сели прямо на пол, и один из них, по внешнему виду, самый старший, заговорил.

— Мы тебя, барана, хотели обменять на одного нашего брата. Но твои не согласились.

Мищенко молчал, хотя сердце у него ушло в пятки, и он его там прямо-таки физически ощущал.

— Мы попросили за тебя выкуп. Не очень много, между прочим — так, чтобы отбить свои затраты на тебя. Но твои опять отказались.

Вот в это Олег был готов поверить. То, что государство его кинет, а не бросится к нему на помощь, Мищенко был уверен заранее. Теплилась слабая надежда, что он все-таки ошибается. Теперь, после этих слов она моментально ушла — просто испарилась.

«Кинули! Кинули!» — мысленно вопил Олег, чувствуя, как весь он непроизвольно покрывается липким холодным потом, и как слабеет в ногах.

Троица молчала, и каждый из них по своему пристально рассматривал Мищенко с ног до головы и обратно, как будто что-то прикидывая.

— В общем, — сказал, наконец, старший, — ты нам больше не нужен.

Они вышли. Затем сразу зашли четверо других — молодые, хохочущие. Они не стали раскачиваться и примеряться, а сходу начали Мищенко бить. Они били как будто игрались, развлекаясь, но делали это очень сильно, и без малейшей пощады.

Олег очень быстро упал на пол, и пытался защитить от ударов все самое жизненно важное, сжавшись в комок, и перекатываясь. Впрочем, все это он делал, скорее, инстинктивно, потому что решил, что они забьют сейчас его до смерти. А такая защита только продлевала мучения.

Но в темницу опять кто-то вошел, гаркнул, и избиение прекратилось.

— Расстреляйте его, — было сказано почему-то по-русски.

Олега подняли, еще раз не сильно, но обидно ударив по лицу, и приказали идти своим ходом.

Мищенко, едва передвигая ноги, и, вообще, страшно удивляясь, что он еще, оказывается, после всего этого может ходить, вышел на солнечный двор.

И хотя оба его глаза успели заплыть от ударов, и видел он ими плохо, все же от него не укрылись ни присутствовавшие во дворе женщины, ни гомонящие, и показывающие на него пальцами дети, ни — самое главное — буйная зелень на всю глубину взора, ни голубое небо над головой. Бездонное, покрытое мягкими белыми облаками, и доброе — как в детстве.

«Сейчас я умру», — подумал Олег, и слезу непроизвольно потекли у него из глаз. Правда, ему было уже все равно.

Мищенко указали на невысокую, чуть выше его головы, серую стену, сложенную из необработанных камней, и приказали встать возле нее.

— Как хочешь — хочешь лицом, хочешь — задом, — добавил кто-то, и все громко заржали.

Олег стал к стене лицом. Все-таки ему не хотелось, чтобы они видели его слезы.

Сейчас, как казалось старшему лейтенанту, перед ним должна была бы промелькнуть вся его жизнь. Но этого не было. В памяти всплывало только одно: берег мелководной и неширокой реки, мать и отец сидят на берегу, а он барахтается на песчаном мелководье, и испытывает такое счастье! Такое счастье! А потом он внезапно оступается, проваливается в яму с головой, автоматически закрывает глаза, и уходит под воду. Она затыкает ему уши, и в голове гулко, как барабан, стучит кровь…

Вот сейчас Олег снова нырнет в эту воду, и внешний мир исчезнет, только это будет уже навсегда.

Он снова заплакал, и в этот момент раздалась очередь.

Мищенко ожидал чего угодно — удара, боли, жара… Но не ощутил ничего.

Зато послышался взрыв хохота. Олег медленно, даже как-то опасливо, повернулся. Смеялись все — и боевики, и дети, и женщины.

«Это имитация расстрела»? — сразу мелькнула мысль. — «Или они так прикалываются, а сейчас убьют на самом деле? Или будут так развлекаться несколько раз, а я буду каждый раз ждать смерти и умирать от этого уже заранее»? От последнего предположения, как показалось Олегу, волосы встали на его голове дыбом.

— Эй, русский, — сказал кто-то из стрелявших. — Иди к себе, суши штаны. Мы тебя сегодня убивать не будем пока. Иди — иди, не бойся!

К месту своего заключения Олег шел как в тумане. Его продолжало трясти еще много часов после «расстрела». До этого часа Мищенко был одним человеком, а после — стал совсем другим. Он заглянул, пафосно выражаясь, в лицо смерти. И оно — это лицо — ему совсем не понравилось.

— Боже мой! — ни к кому, кроме себя на самом деле не обращаясь, прошептал Олег вслух, — как же все-таки я хочу жить! Как хочется жить!

Когда на следующий день за ним пришли снова, он бросился на вошедших. Ему казалось, что будет лучше, если его застрелят сейчас, чем опять переживать этот ужас возле стены.

Несмотря на то, что старший лейтенант сильно ослабел за эти дни, дрался он по-прежнему ловко и отчаянно, и тем, кто его пытался скрутить, пришлось туго.

Если бы Мищенко смотрел на происходящее со стороны, то, конечно, заметил бы, что те шесть человек, которые примчались его усмирять, не только не пытаются его убить, но даже бить стараются так, чтобы не искалечить. Но он этого не видел, дрался, как последний раз в жизни, и одного из боевиков сумел-таки отправить в нокаут. Тут примчались еще двое, всей толпой навалились на Олега, скрутили, связали, потом опять притащили к стене, снова поставили его к ней, а потом также «расстреляли». Но на этот раз Олег стоял к ним лицом, и когда пули опять прошли мимо, он плюнул в их сторону.

Один из тех, кто стрелял, побагровел, и когда Мищенко снова тащили назад — в темницу, наклонился к нему, и прошептал:

— В следующий раз я все-таки промахнусь, шакал, и вобью пулю тебе в лоб!

По этой прорвавшейся фразе Олег понял, потом — когда уже лежал пластом на холодном и голом цементном полу, что убивать его пока запрещено, а вот мучить — можно. Но к добру это, или к худу, и что этим добиваются духи, он не знал.

Третьего «расстрела» не было, зато к нему пожаловал тот самый — уже неплохо знакомый молодой бородач. Он, правда, вошел не один. За ним маячили еще двое боевиков с «калашами». Они встали в противоположных углах помещения.

«Боится, что я на него брошусь», — с ненавистью подумал Олег, глядя на вооруженную охрану. Он чувствовал, что на этот раз скручивать не будут, а сразу начнут стрелять. — «Важная, видно, шишка этот бородатый. Хоть послушаю, чего он хочет».

Бородач внимательно рассматривал Олега, как будто видел его в первый раз.

— Меня не было, — проговорил он, наконец. — Я был… в отъезде. По делам. Тебя пытались расстрелять без моего ведома… Что делать? Обменивать тебя отказались. Выкуп не дают. А тебя надо кормить, содержать, охранять. Расходы…

Олег молчал. Что он мог сказать. Очень хотелось пить, но воды ему давали мало. А сейчас ее вообще не было.

— Но я не хочу твоей напрасной гибели, — неожиданно сказал бородач, внимательно смотря в глаза Олегу. — Мы, мусульмане, с уважением относимся к чужой жизни. И мне твоя жизнь вовсе не кажется такой уж никчемной, и ничего не стоящей.

«Сладко поет», — подумал Мищенко, но сердце непроизвольно заныло от появившейся надежды. — «Но вдруг?… Чего он хочет?».

— Подумай, — сказал бородач, и добавил с улыбкой, — разве ты русский?

— Нет, я не русский, — не сразу, но ответил Олег. — Я — украинец. Мои отец и мать — выходцы из Западной Украины.

— Вот видишь! — мягко проговорил, кивнув головой, бородач.

Мищенко показалось, что его ответ собеседника ничуть не удивил. Наверное, он и так это уже знал заранее.

— А ты оказался в русской армии, — укоризненно покачал головой бородатый. — А ведь твои земляки поступили совсем иначе. Они были здесь на нашей стороне. И сейчас многие остались здесь. Это настоящие люди. А вот ты подкачал. Так ведь это говорится по-русски?… Или ты предпочитаешь говорить по-украински?

— По-украински я не говорю, — ответил Мищенко, — понимаю, но говорить не могу. Я вырос в Казахстане, а на самой Украине никогда и не был.

Олег замолчал. Бородач тоже молчал. Молчание затянулось, но, конечно, не Мищенко было его прерывать.

— Все это не важно, — наконец, проговорил бородач. — Ты воевал за русских, и это все меняет. Но я дам тебе шанс. Небольшой шанс — скрывать не буду.

Он опять замолчал. На этот раз Олег решился заговорить первым.

— Какой шанс?

Бородатый как будто очнулся от задумчивости. Даже Мищенко было понятно, что тот играет, и, пожалуй, несколько переигрывает.

Бородач обернулся, и один из его охранников передал ему книгу. Бородатый взял ее, а потом повернулся, и протянул Олегу.

— Это Коран. На русском языке. Ты будешь читать его, а потом я буду приходить сюда, и мы будем беседовать о том, о чем ты прочитаешь. И храни тебя Аллах от того, чтобы отнестись к этому без подобающего почтения. Ты понял?

— Понял, — ответил Мищенко, хотя на самом деле не понял ничего. Но сейчас это было не важно. Важно было то, что пока он будет читать эту книгу, он будет жив. Книга выглядела толстой, и это внушало дополнительную надежду.

— Я приду через три дня, — сказал бородатый.

Олег остался с Кораном один на один.

Мищенко, по правде говоря, не был ни атеистом, ни верующим. Он даже не знал, крещен ли он вообще. Может быть да, может быть — нет. Или родители просто забыли ему об этом сказать.

За всю свою не такую уж и долгую жизнь он никогда не задумывался над этим вопросом, и в помощи потусторонних сил, как ему казалось, совершенно не нуждался. Если же он и упоминал имя Божье, то, как говорится, исключительно всуе. Проще говоря, в выражении «Бог с тобой» бог у Олега был с маленькой буквы.

Так вышло, что в вопросе религии у него в душе царила девственная пустота. И теперь ему предстояло ее заполнить. Не по своей воле.

«Зачем ему это все надо»? — думал Мищенко. — «Блажит бородатый. Ну и пусть. Пока буду жив, а там видно будет».

Олег подошел к окошку, где было намного светлее, и начал читать. Текст для него был сложный.

«Bo имя Аллахa милостивого, милоceрдного!

1(2). Хвала — Аллаху, Господу миров,

2(3). милостивому, милосердному,

3(4). царю в день суда!

4(5). Тебе мы поклоняемся и просим помочь!

5(6). Веди нас по дороге прямой,

6(7). по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал,

7. не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших».

Читать было трудно. Многое Мищенко казалось непонятным, бессвязным или вовсе бессмысленным. Но он читал. И старался прочитать как можно больше, потому что понятия не имел, что сделает до сих пор так и не назвавший своего имени молодой бородач, и ему совсем не хотелось, чтобы тот рассердился из-за малого объема прочитанного текста, и обвинил его в лени.

После всех переживаний последнего времени мозг старшего лейтенанта, можно сказать, сильно очистился. И теперь его наполняли строки Корана. Некоторые из них он сам того не особо желая, запомнил наизусть.

Пока он изучал книгу, кормить его стали заметно лучше. Это Олега еще больше обнадежило: стали бы его так хорошо кормить, если бы собирались убить в ближайшее время? Наверняка не стали бы.

На третий день изучения священного текста молодой бородач пришел к Олегу. Вошел он подчеркнуто один, оставив охрану за дверью, и сразу же сказал:

— Я не представился тебе. Меня зовут Мухаммед. Как тебя зовут, я знаю.

Он сам положил на пол коврик, сел на него по-турецки, и начал спрашивать, сколько успел Мищенко прочитать, понятно ли ему то, что он читает, и что он может сказать по этому поводу.

Олег мог только догадываться, каких ответов ждет от него Мухаммед, и поэтому отвечал очень осторожно.

Но Мухаммед вел себя совершенно спокойно, не злился, улыбался, и постепенно втянул Олега в более серьезный разговор.

— Вот, — сказал он. — Это Священная Книга, по которой должны жить, и живут все правоверные мусульмане. Разве есть там хоть что-то, от чего мог бы отказаться разумный и добрый сердцем человек?

Олег, может быть, даже излишне, как ему самому показалось, смело, заметил, что и среди христиан есть хорошие люди.

Мухаммед не вспылил, как того боялся Олег, а с некоторой печалью сказал, что русские сами отказались от Бога.

— Они сами предали его, — проговорил он, и Олег отметил, что бородач как бы отделил его от русских. Если бы он причислил Мищенко к русским, то он сказал бы «вы». — Начиная с 17-го года. Кто разрушил их церкви, кто убил их священников, кто насилием вводил атеизм во всем государстве? Русские сами все это сделали! И поэтому они обречены. Спасения нет для них.

Мухаммед помолчал. Молчал и Мищенко.

— Хорошо, — прервал, наконец, молчание бородач. — Продолжай читать. И я надеюсь, твой дух все воспримет правильно. Я буду заходить. Думаю, часто.

Он и правда, начал приходить к Олегу каждый день. Сначала они беседовали о том, о чем прочитал Олег в Коране за прошедшее после последнего посещения время, причем Мищенко с удивлением и некоторым уважением понял, что Мухаммед знает текст Корана наизусть. А затем они разговаривали просто обо всем.

Бородатый постоянно находил такие темы, в которых ему удавалось выпятить мерзость светского российского государства, и показать насколько лучше и человечнее в этом отношении ислам.

— Есть ли у тебя дети? — спрашивал Мухаммед у Олега.

— Нет, откуда. Я даже не женат, — отвечал тот.

— Понятно… Но ведь ты и так понимаешь, что нельзя убивать собственного ребенка?

— Да, понимаю. А кто убивает-то?

Мухаммед печально улыбался, потом рассказывал Олегу, что такое аборт, затем показывал статистику по России.

— Я могу понять, когда убивают чужих детей. Это ужасно, но объяснимо. Но когда матери убивают своих детей… Что за проклятая страна?! Какое у нее может быть будущее? У нас — мусульман, это в принципе невозможно. Все это написано в Коране. И попробуй только сказать, что Коран — это не добрая и мудрая книга.

Мищенко и не пробовал.

Постепенно, не сразу, но Олег начал признавать правоту своего «наставника». Уж больно все то, что он рассказывал о современной Российской Федерации, было гадко, омерзительно, и не вызывало ничего кроме стыда и боли.

Мухаммед рассказывал про коррупцию, и про то, что военные планы Генштаба, касающиеся войны в Чечне, в штабах сепаратистов узнавали раньше, чем они поступали в войска. О том, что у дудаевцев было современное оружие, которое поступало им прямо с российских заводов, и которого не было у самих федералов.

— Ты представь, рабочий делает оружие, которое продает делец, прекрасно зная, что из него будут убивать ваших же солдат! Причем, может быть, это будет сын этого же самого рабочего!.. Ты представляешь себе, отец делает оружие для того, чтобы им убили его сына! За деньги русские готовы продать кого угодно!.. Только любят говорить на каждом углу о своем бессребреничестве. А как покажешь такому русскому пачку баксов, и мать родную продаст на органы.

— Ну, не все такие же, наверное, — робко возражал Олег.

— Мне пока еще никто не отказал, — смеялся Мухаммед, и добавлял. — Не стоит их защищать… Сравни. У нас — мусульман — есть шахиды. Люди, которые готовы умереть за свою веру. Много ты таких среди русских встречал? Может быть, были раньше, давно — не спорю. Были, да все вывелись.

Олег молчал.

Потом Мухаммед заводил речь об алкоголизме русских, и спрашивал, много ли он видел пьяных чеченцев?

— Если русский откажется от денег, что, в принципе, маловероятно, все дело только в сумме, то уж за водку он точно отдаст все. Надо лишь немного подпоить, и он сам себя продаст на органы, а не только мать, жену и детей. Разве тебе по пути с этим стадом?

Однажды Мищенко набрался храбрости, и прямо спросил, почему Мухаммед так возиться с ним. Специально, они, что ли, его выкрали?

Бородатый опять засмеялся.

— Нет, — ответил он. — Это совсем не так. Я вообще случайно увидел тебя. Это тот, аварец, очень хотел тебя выкрасть, чтобы мучить тебя, а потом убить. У него на тебя было огромное зло, я не знаю, как в этом случае выражаются русские.

— Они говорят — «имеет зуб», — ответил Олег, в эту секунду сам не заметив как отделив себя от русских.

Мухаммед это заметил, но промолчал.

— А почему? — спросил он.

Мищенко без утайки рассказал, что за конфликт произошел между ним и этим аварцем, и добавил, как бы в пику к утверждениям бородатого, что аварец был пьян, когда начал драться.

Однако, на удивление, Мухаммед не стал защищать единоверца.

— Он не очень хороший человек, — сказал бородатый, — хотя и мусульманин. Полезный, но не хороший. Испорченный. Вот русскими и испорченный… А ты мне понравился. Я подумал, что не стоит отдавать тебя на пустую расправу этому аварцу, когда можно будет спасти твою душу и направить ее на истинный путь… Я ведь не ошибся?

Олег молчал, но когда поднял глаза, то увидел, что Мухаммед явно ждет ответа, и глаза его слегка сузились. Олег быстро сказал:

— Нет, не ошибся.

— Я так и думал, — снова ласково заулыбался бородач. — Я был уверен, что ты меня не разочаруешь. А теперь продолжай читать священную книгу. И подумай над всем тем, что я тебе говорю.

Олег читал, а мысли были далеко. «А может, он и прав, Мухаммед? Что хорошего видел я от российской власти? Она сама — худший враг для своего народа. Никто, никакой враг не нанес столько вреда России, как ее собственное правительство. Зачем тогда я его защищаю? Да и кого вообще стоит защищать в этом мире?».

— За что вы сражаетесь? — спросил Олег сразу, как только бородач вновь появился у него в темнице. — Зачем вы ведете эту войну? Для чего вам все это нужно?

— Коран учит, — сказал Мухаммед, — что мы должны нести свет веры в этот мир. Власть в России разлагает людей, губит их души. Мы должны спасти, для начала, хотя бы единоверцев. Мы хотим сделать так, чтобы женщина вернулась на то место, которое уготовил для нее Аллах. Мы хотим, чтобы в мире рождались все дети, которых Аллах дарит людям. Мы хотим, чтобы у людей был чистый, светлый разум, и чтобы все люди, соединенные в одной вере, любили друг друга. Это очень благородные цели… А то что приходится убивать… Так ведь это война, здесь ничего не сделаешь. Милосердие к побежденным можно показывать только после победы.

— Ты не чеченец, — наполовину утвердительно, наполовину вопросительно сказал Мищенко.

— Разумеется, нет, — снова улыбнулся Мухаммед. — Я родился и вырос не здесь. Но это не имеет никакого значения. Мы — мусульмане, братья. Подумай, не хочешь ли ты присоединиться к нам?

Предложение прозвучало внезапно, хотя Олег давно уже готовился к чему-то подобному. Он довольно долго молчал, а потом все же сказал через силу:

— Я не хотел бы убивать русских.

Слова падали тяжело, как гири.

— А причем здесь русские? — неожиданно ответил Мухаммед, и Олег поднял на него изумленные глаза.

— Разве русскими управляют русские? Ничего подобного! Это евреи управляют русскими. И если они этого не понимают, тем хуже для них! Мы избавим их от власти евреев, и пусть тогда делают что хотят! Ты же не против этого!

Мищенко кивнул.

— И потом зачем сразу думать так. Я понимаю твои чувства. Вчера ты сражался в их рядах, а сегодня — против? Это трудно, я понимаю. Но вовсе нет в этом необходимости. Есть много других мест, где нужно бороться за ислам. Вот, скажем, такие опытные, обстрелянные офицеры, как ты, очень пригодились бы палестинскому народу. Он ведет тяжелую борьбу с Израилем. Ты ведь не станешь мучиться совестью, если тебе придется воевать с Израилем?

Олег сглотнул. Он согласно кивнул головой.

(Конечно, Мухаммед лгал. Такой агент, как этот бывший старший лейтенант был очень нужен ему именно здесь — в России. Какой толк был бы с него, если вдуматься, там, где он не знает языка? Не знал ни местных особенностей, ни правил, ни тонкостей обстановки?… Но надо же было дать увязнуть, для начала, хотя бы коготку? «Коготок увяз — всей птичке пропасть»! Пусть согласиться на таких условиях, а там втянется, и дело пойдет. Никуда не денется. Главное, первый толчок).

— Подумай, брат!

Бородач впервые употребил это слово в отношении Олега. И это было, как понял Мищенко, не зря.

— Присоединяйся к нам!.. И помни, мы не можем тебя выпустить отсюда… Я не могу. Не я тебя привез сюда, потому не имею права… И еще вспомни — ни выкуп за тебя никто не захотел дать, и на обмен никто не согласился. Подумай хорошенько!

Мухаммед ушел. Мищенко надолго задумался. Он механически перебирал страницы Корана, смотрел на них, не понимая смысла написанного.

Выбор был простой. Или умереть здесь, тут иллюзий не было. Или примкнуть к ним, уехать куда-нибудь на Восток. Но ведь это выигранная жизнь, и время! А если он будет жить, то, возможно, найдет способ выкрутиться. Сбежать, может быть… да мало ли! Только у мертвых нет вариантов.

Олег представил себя мертвым… И решился.

Три дня он ждал Мухаммеда. Он попросил охранника позвать его, но тот промолчал, а потом сказал, что Мухаммеда никто не зовет. Тот сам приходит, когда считает нужным.

А Мищенко уже и места себе не находил. Он сделал выбор, но теперь его почему-то никто не хотел слушать. Ему казалось, что это огромное событие! Но теперь понял, что это событие только для него, а для окружающих обычное, рядовое дело.

Это сначала смутило его, а потом, почему-то, наоборот, примирило с тем, что он собирался сделать. За эти три дня он нашел тысячу аргументов, и тысячу оправданий тому. Все они были весомы, и весьма убедительны.

Когда Мухаммед, наконец, появился, Мищенко не стал долго ждать, а почти сразу проговорил, как только бородач переступил порог:

— Я согласен.

— С чем? — удивился Мухаммед.

Олег смутился, закашлялся.

— Я согласен примкнуть к вам, и я согласен воевать за вас, куда вы меня отправите — на Ближний Восток, или еще куда. Я готов.

Бородач засмеялся, и похлопал Олега по плечу:

— Я знал, что ты сделаешь правильный выбор.

Потом наступило молчание. Легкая тучка будто набежала Мухаммеду на лицо. Он слегка нахмурился.

— Только Олег, тебе нужно будет сейчас кое-что сделать, чтобы доказать свою решимость.

— Я догадывался, — ответил Олег.

— Тем лучше. Ну, идем.

И бородач указал Мищенко следовать за собой. Олег несколько нерешительно двинулся за ним. Он вышел за порог, и на несколько секунд замер. Солнце, небо, зелень — яркость красок ослепили его, заставили зажмуриться. Отвыкшие от света глаза начали слезиться.

— Идем, идем, — настойчиво проговорил Мухаммед. — Не стой. Дело не ждет.

Олег отправился по уже знакомому маршруту. Но сегодня у стенки стоял не он. У стенки, понурив голову, еле — еле держась на ногах, стоял чернявый подросток. Ну, хотя может и не подросток. Но очень молодой парень — в этом Олег был уверен. Было многолюдно. Мищенко показалось, что все взгляды устремляются на него. От этого по коже забегали холодные мурашки, и в ногах слегка прибавилось ваты.

— Это сын одного глупого грузина, — сказал негромко стоящий за спиной Олега Мухаммед. — Его отец должен был нам немного денег. Немного, гораздо меньше, чем у него есть. Но он очень глуп и жаден. Он любит деньги больше, чем своих детей. Разве это хороший человек? Это плохой человек. Мало того, что он жаден, он попробовал натравить на нас своих знакомых — грузинских «воров в законе». Он думал, они ему помогут.

Мухаммед неприятно усмехнулся.

— Надо наказать глупого грузина. Застрели его сына.

Олег облизнул пересохшие губы. Но он, как бы это цинично не звучало, испытал облегчение. Ему было жутко думать, что придется убивать кого-то из бывших «своих» — солдата или офицера. Гражданский, да еще грузин… Мищенко недобро усмехнулся.

— Держи, — Мухаммед протянул Олегу автомат. — И без глупостей.

— Глупостей не будет, — пообещал Мищенко. — Давай.

Он взял в руки АКМ, передернул затвор. Внезапно наступило всеобщее молчание. Все замерло.

Олег сглотнул, вздохнул, выдохнул, и поднял ствол…