Вот в какую гимназию поступила моя мама, Наташа Гучкова, прямо из рук нянек-гувернанток, выучив дома французский и немецкий. Мама очень любила обоих Алферовых и явно была из таких любимых учениц. Александр Данилович, я знаю, с маминым классом ставил спектакли, играли Толстого, печатали красочные афиши, гости съезжались со всей Москвы…
Мама училась в седьмом классе, когда вокруг заговорили о том, что в их гимназии появился новый молодой преподаватель логики – Густав Густавович Шпет. Старшие девочки из восьмого – выпускного – класса рассказывали: такой преподаватель! такой преподаватель! интересный такой! И мама с другими семиклассницами решила бегать в гардероб почаще, чтобы его увидеть. И увидели, и сказали старшим девочкам: «Чего вы в нем нашли? Даже красивым не назовешь. Что в нем такого интересного?» А те им говорят: «Вот подождите, будет он у вас читать, тогда поймете». Так они и остались ждать, когда перейдут в восьмой класс и познакомятся с этим таинственным Шпетом.
И вот, наконец, наступает та среда или четверг (не помню, какой день), когда он к ним приходит. Ну, Шпет как Шпет, не какой-то там красавец с усами залихватскими, а обычный человек в пиджаке. А вот занятиями его весь класс действительно был пленен. Отец очень хорошо говорил, очень свободно, очень ярко. И мама нам рассказывала, что половина девочек в него повлюблялась. Но что она – не сразу. А девочки стали подмечать: «Наташа, разве ты не видишь, что когда Шпет рассказывает что-то интересное или приводит какой-нибудь пример, то он непременно остановит взгляд на тебе?» Она говорит: «Нет-нет, ничего подобного, он на всех смотрит!» А таки было не на всех. Уже он заприметил маму. Она всегда была прелестной и необыкновенно элегантной, словно вышла из бунинского «Легкого дыхания». Думаю даже, что мама была одной из первых красавиц по Москве.
Тем временем в Алферовскую гимназию перевелась из интерната Фон-Дервиз Марина Цветаева и пришла в мамин класс. Видимо, они подружились, потому что юная Марина написала в альбом Наташе Гучковой стихотворение про их гимназические будни:
Если бы они обе знали, какие страшные сны готовит им жизнь…
И ведь что интересно: в Киеве папа преподавал в Фундуклеевской женской гимназии, и там у него ученицей была Анна Ахматова. Так что две лучшие поэтессы того времени учились в тех школах, где Шпет преподавал.
А папа между тем был уже совсем влюблен в маму. И она отвечала ему взаимностью.
Постепенно они стали видеться не только в гимназии, но еще и в частном доме. Друзья моей бабушки, Варвары Ильиничны Гучковой, некие Рачинские, узнав, что мама очень влюблена в своего учителя, стали приглашать ее к себе – на те философские вечера, где бывал и Шпет. Григорий Алексеевич Рачинский читал литературу в университете и был председателем Религиозно-философского общества в Москве. Его жена Татьяна Анатольевна, урожденная Мамонтова, принадлежала к семье знаменитых московских меценатов. К ним были вхожи люди науки и искусства, и Шпет тоже.
А уж когда она окончила гимназию, то он был принят и в доме ее отца, Константина Ивановича Гучкова. Вроде как считалось, что приходит он не к маме, не к Наташе, а в дом. То есть его принимала всегда моя бабушка. И даже началась переписка. Причем, поскольку было неприличным писать прямо Наташе, то первое время он писал и Варваре Ильиничне одновременно. И потом, когда уже они стали встречаться не только явно, но иногда и тайком, и где-то наедине, завязались отношения, которые вполне одобряла бабушка и не очень, по-моему, одобрял дедушка. Но тем не менее дошло до того, что папа стал считаться женихом мамы.
Правда, дедушка, как и вся мамина родня со стороны Гучковых, полагал, что мама выходит за бессребреника, за человека без денег. Действительно, не знаю, как в других странах, но в России во все времена ученые не были среди богатых сословий. Но это еще полбеды. Единственная дочь Константина Ивановича Гучкова, красавица и умница Наташа, собралась замуж за женатого приват-доцента с двумя детьми!
Дело в том, что, когда они встретились, папа жил со своей первой семьей. В Киеве, в 1904 году, будучи всего-навсего студентом, он сумел, после решительных отказов, за четыре месяца очаровать и взять в жены известную актрису Марию Александровну Крестовскую, на десять лет старше его. Ее настоящая фамилия была Крестовоздвиженская, Крестовская – сценическое имя. Она тогда блистала, была первой актрисой – об этом нам рассказывала Нина Николаевна Литовцева, жена Василия Ивановича Качалова, они знали ее еще по Киеву.
Мария Александровна боготворила великую итальянскую актрису Элеонору Дузе. Поэтому, когда у нее родилась первая дочь, ей очень хотелось назвать ее Элеонорой. А папа категорически воспротивился этому. И в конце концов они сговорились на имени Ленора, получилась Нора. Вторую дочь назвали Маргаритой, потому что это была любимая роль Марии Александровны, в которой она видела Дузе на сцене и сама потом играла в «Даме с камелиями».
Лишь один раз за всю мою с ним жизнь папа заговорил со мной о первой семье и первой жене. Это было уже в Сибири. Он сказал, что Мария Александровна была очень хорошим человеком, верующая очень и высокая моралистка. Я думаю, он чувствовал себя виноватым и перед теми девочками, и перед первой женой. Но поделать с собой ничего не мог. Первые его письма к маме пронзительны:
Сколько я ни думаю, два слова только вертятся на уме, оба полны бесконечного содержания, никаких сил человеческих нет раскрыть это содержание до конца, это слова «Наташа» и «люблю». Как я часами могу думать о Вас, так мне кажется, я мог бы все письмо написать, повторяя: Наташа, Наташа, Наташа, Наташа… без конца. Все выходило бы по-новому, все было бы полно смысла… А читать это? Читать, должно быть, скучно…
Вы сами становитесь для меня каким-то недоступным мечтанием, я теряю представление о нашей пространственной разделенности, и мне кажется, что Вы – во мне, какой-то лучший идеал, который, вот, я хочу осуществить, а сил нет.
Отчего Вы не хотите понять, что наша любовь для меня, действительно, «быть или не быть». В этом смысле для меня вне Вас нет жизни, нет развития… Я не верю в «вечные круговороты», в прекращение развития, я верю в вечное развитие и совершенствование, в вечное движение вперед, в бессмертие – как же я могу поверить, чтобы наша любовь, самое жизненное из всего живого, чтобы она перестала меня удовлетворять, вместо того, чтобы расти и своим ростом вызывать рост и развитие заложенных в нас духовных потенциалов. Моя Наташа, как мне сделать для Вас ясной эту для меня столь простую и естественную истину, что без Вас и вне Вас для меня нет ничего.
В этом состоянии летом 1912 года папа уехал в Геттинген к великому немецкому философу Гуссерлю. Он вообще в те годы много стажировался в зарубежных университетах – в парижской Сорбонне, в Эдинбурге, где в Библиотеке адвокатов хранились сочинения и архивы шотландских философов, которых он высоко ценил. Но в этот раз отъезд за границу был для него мучителен. Они с мамой условились, что будут переписываться ежедневно. И эта их геттингенская договоренность сохранялась до конца жизни: если им приходилось разлучаться, оба писали друг другу ежедневные письма.
В Геттингене папа становится любимым учеником основателя феноменологии Эдмунда Гуссерля, чей лозунг «Назад, к вещам!» перевернул философию того времени. Феноменология определяется очень красиво: как «описание опыта познающего сознания». Папа увлекся ею надолго. Прочитав папину книжку «Явление и смысл», открывшую России эту науку, Лев Шестов заметил: «Теперь я понимаю, почему Гуссерль так дорожит Вами». Думаю, с Шестовым, тоже киевлянином, папа был знаком еще по Киеву, но в Германии они окончательно сошлись и подружились на всю отпущенную им общую жизнь, до вынужденного отъезда Льва Исааковича из Советской России навсегда.
Существует анекдот о папином пребывании в Геттингене, пересказанный Андреем Белым, который сам признавал его некоторое преувеличение, но тем не менее анекдот этот многое говорит о папином характере, а главное, о тех слухах и легендах, которые сопровождали его всю жизнь:
По окончании докторского экзамена (у Гуссерля, кажется) он устроил в маленьком городишке немецком пирушку, по немецкому обычаю пригласивши экзаменаторов и друзей; но перепутал и дни, и часы; явившися в ресторан и увидевши убранный, но пустующий стол, он бросился бегать по городу, нанимая извозчика за извозчиком; их всех собравши, уселся на первого; махая рукой, в сопровождении десятка пустых пролеток, летал с шумом и гиком по улицам провинциального городка; профессора, их супруги, доценты с недоумением наблюдали из окон, как перед роем летевших пролеток пустых новоиспеченный герр доктор Шпетт летел в черном цилиндре и белом крахмале; все извозчики городка принимали участие в манифестации этой; и, принесясь к ресторану, приняли участие в пире вместо герров доцентов и докторов.
Вскоре в Геттинген приехала Мария Александровна с девочками. Видимо, там они объяснились. Подробностей их развода я не знаю, но думаю, они были мучительны. Общественное мнение было совсем не на стороне папы и его великой любви. Челпанов счел необходимым предупредить его из Москвы:
Еще один вопрос, о котором мне хотелось написать Вам два слова. Вопрос этот имеет слишком интимный характер, чтобы я счел себя вправе о нем говорить, но я решаюсь говорить о нем только постольку, поскольку о нем и другие «говорят». Еще до Вашего отъезда я слышал о вашем намерении «расходиться» с М.А. Теперь же уже из консистории идут слухи, очень определенные, что Вы собираетесь «развестись». Я совершенно не считаю себя вправе давать какие-нибудь советы – потому что понять отношения между мужем и женой никто не может… Но все же думаю, что на Вашем месте я бы предпочел «разойтись», чем «развестись». На тех, от кого я слышал, Ваше намерение произвело очень тяжелое впечатление. Я боюсь, что общественное мнение не только Вам не простит, а даже сильно Вас покарает…
После развода Мария Александровна хотела остаться с девочками навсегда в Женеве. Но тут началась Первая мировая, и папа настоял, чтобы они вернулись. Ехать им пришлось через воюющую с Россией Германию, но авторитет папы среди немецких философов был так высок, что по их просьбам, в том числе личному ходатайству Гуссерля, первой семье Шпета удалось беспрепятственно пересечь границу.
А папу развели при условии, что он не будет жениться три года. Но он говорил: «Пусть бы сами подождали три года». Нарушая запрет, они обвенчались через год – 30 октября 1913-го. И может быть, поэтому венчал их священник Александро-Невской церкви при Московской центральной пересыльной тюрьме. Какое предсказание судьбы!
Папе было тридцать четыре, маме – двадцать один. В сентябре 1914-го родилась Татьяна, а весной 1916-го появилась на свете я.