Все десять лет мы ждали папу. Шли годы, мы понимали – шансов, что он жив, почти не осталось. И все-таки ждали. Потом прошло и десять лет – по-прежнему нету ни ответов ни приветов, никаких сведений. Когда в 1953 году Сталин умер и вышло хрущевское послабление, то, конечно, немедленно мама написала генеральному прокурору заявление с просьбой прояснить судьбу отца. Это был август пятьдесят четвертого. Почти три года шла какая-то внутриведомственная волокита. Затем пришел ответ из Прокуратуры СССР и Томской области, что папино дело «пересмотрено и прекращено за недоказанностью состава преступления». И одновременно мы получили официальное свидетельство о смерти на гербовой бумаге и с печатями: «Шпет Густав Густавович умер в Томске 23 марта 1940 года от воспаления легких». Это известие пришло еще при маме, в январе 1956 года.
Тем временем Соцэкгиз обратился к нам с предложением: раз перевод гегелевской «Феноменологии духа» был Шпетом выполнен, давайте мы теперь его издадим. Но только – без имени переводчика. Мама сказала: категорически не отдавать им перевода на этих условиях. Мы не отдали и ответили, что без имени печатать не будем.
В ноябре пятьдесят шестого мама умерла от рака. Ей было 64 года.
Лишь в 1959-м перевод «Феноменологии духа» наконец-то издали с именем папы.
Потом, в начале 70-х, когда солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» пошел гулять в самиздате, мы получили на несколько дней перепечатку этой книги, где просто черным по белому было написано: десять лет строгих лагерей без права переписки – это синоним расстрела. Значит, скорее всего, отец был расстрелян в Томске уже тогда, когда мама ездила в Сибирь узнавать о его участи. До Солженицына мы этого не понимали, и думаю, что многие семьи репрессированных тоже. Но Нора все равно отказывалась верить: не могла и не хотела представить папу под дулом револьвера. Она ушла из жизни в семьдесят шестом, так и не узнав всей правды.
Затем последовала закономерная цепь случайностей. В 1989 году декан истфака Томского университета Борис Тренин (к тому времени уже член «Мемориала») рылся в архивах ГБ и наткнулся на дело Шпета. Странно, но Тренин не знал, кто такой Шпет, и спросил у своего друга – доцента истфака Вадима Гурьева. Тот рассказал обо всем Николаю Серебренникову, тогда работавшему в краеведческом музее – папин «Очерк развития русской философии» они читали и о том, что Шпет был сослан в Томск, тоже знали. Серебренников взял у Тренина его выписки из папиного дела и составил небольшую заметку, неполный листок машинописи. Эту заметку с правдой о папиной гибели они отправили в Москву, где тогда гостил их приятель самиздатчик Станислав Божко – с тем чтобы он попробовал разыскать родственников Шпета и рассказать им, как это было. Божко найти нужный адрес попросил свою подругу, впоследствии жену, Елену Санникову (она побывала в томской ссылке в конце 80-х перед самой перестройкой). Санникова села на телефон и стала обзванивать всех. Среди ее знакомых был Саша Смирнов, который оказался троюродным братом Аленушки по материнской линии, по Крестовоздвиженским. Она его спросила, не знает ли он, случайно, как найти кого-нибудь из Шпетов. Разумеется, Саша Смирнов знал. Он связался с Егором Вальтером, Аленушкиным братом, тот позвонил мне и попросил срочно прийти. Я запомнила этот день навсегда…
Отсутствие правды и справедливости… Вот что, я бы сказала, самое главное в моей жизни. Я понимаю, что многочисленные смерти близких, которые меня преследовали, – это случайность. Может быть, может не быть. А вот то, что произошло с отцом, – это уже в руках человеческих. Поэтому в какой-то мере страшнее. Это не судьба, а воля людей.