У Венецианского Арсенала Бродский сказал: «А это практически кремлевская стена, нет?» И вправду, эти краснокирпичные стены с М-образными зубцами очень напоминали нам Москву. В царствование Ивана Третьего итальянские зодчие, навербованные в Венеции и для простоты прозванные «фрязинами», построили московский Кремль. А потом для строительства Успенского собора в Россию пригласили итальянского архитектора Аристотеля Фьораванти, который до этого принимал участие в проектировании замка Сфорца в Милане. Вспомнив об этом, Бродский заметил: «В Сфорцеско находится совершенно замечательный Микеланджело – последняя „Пьета“, где он соскальзывает… в смерть». И начал рассказывать нам про Арсенал, одно из своих любимых венецианских мест.

И.Бродский. Вообще, Венеция связана с Востоком больше, чем какая бы то ни было часть Италии. Торговые дела и так далее, и так далее. Это же была империя, да? Венецианская республика. Территории везде, то есть половина Средиземного моря. Замечательные отношения были с Византией, пока они в семнадцатом веке, в конце семнадцатого, не начали расстраиваться. И расстроились очень сильно. Потребовался Дон Хуан Австрийский, чтобы все это привести в порядок. Но тогда уже упало могущество, все остальное…

И вот Венецианский Арсенал – это главная судоверфь Венеции, возникшая еще во времена ее расцвета. И все это зиждилось на торговле. А торговлю надо было защищать. И поэтому как раз здесь сосредоточилась вся вооруженная мощь Венецианской республики. Это гавань, где весь венецианский флот держался, да? Здесь хранилось оружие, здесь хранились ядра, здесь хранился порох. И здесь, в громадных доках, хранились корабли, их строили и ремонтировали. И до сих пор всякие такие катера береговой охраны и таможенные катера пасутся здесь.

В последнее время производились попытки превратить это место в музей. Фонд Гуггенхайма хотел выставлять все современное железо и инсталляции, как это называется по-русски. Это абсолютно чудовищные дела, но, слава богу, этого не произошло, и Арсенал сохранился. Просто пустые помещения, там эллинги и все что угодно. И доки небольшие. Замечательная пушка стоит, единорог такой.

* * *

Венецианский Арсенал Данте описал в двадцать первой песне «Ада», из чего следует, заметил Бродский, что Данте бывал в Венеции и знал ее. Поэтому на фасаде Арсенала высечены три строфы, три терцины из «Божественной комедии». Он их нам по-русски прочитал:

В XVII веке возле ворот Арсенала установили знаменитого Пирейского льва и трех древних львов поменьше, вывезенных из Греции в качестве трофеев Венецианской республики, завоеванных в Великой Турецкой войне.

«Обычно перед этими львами всегда сидит либо кошка, либо собака, – сказал Бродский. – Потому что у этих зверей, у них чутье, что они совпадают со скульптурой. То есть если вы думаете, что их тут четверо, этих львов, перед ними еще сидит пятый, но живой. Что такое кот на самом деле в Италии и в Риме? Особенно в Риме это очевидно. Это такой, как бы сказать, сокращенный лев. Так же как мы – сокращенные христиане, да?»

Еще один лев – крылатый – помещен прямо над воротами Арсенала. Отсюда до Морского музея Венеции буквально два шага. Но Бродский привел нас в этот музей отдельно и специально, через несколько дней. Там, в Корабельном павильоне, золоченый крылатый лев парил над венецианскими судами прошедших веков.

«Вот замечательный лев святого Марка, и в лапах у него открытая книжка, – сказал Бродский. – Вы везде видите этого льва с книгой, это чрезвычайно грамотный лев у нас. Pax tibi, Marce, Evangelista meus, что значит „Мир тебе, Марк, мой евангелист“. Кто говорит? Кто может сказать евангелисту „мой“?» Рейн ответил, что только Господь может. «Правильно. Четверка».

Мы опешили: «Какой ответ был бы на пятерку?» – «На пятерку никто не знает», – засмеялся Бродский.

Так началась наша экскурсия по Морскому музею.

И.Бродский. Это, как бы сказать, парадная гондола венецианского дожа. Всевозможные церемонии, прием послов, приезд папы, всяческие регаты и так далее, и так далее, все празднества открывались проездом дожа по Гранд-каналу вот в этом самом сооружении. В этой кабинке сидел непосредственно господин дож с догарессой молодой, видимо, или без. На веслах были гребцы. Существует масса живописных работ, в частности у Карпаччо, изображающих этот процесс, когда по Гранд-каналу плывет «Бучинторо». Практически эта лодка принадлежала Отелло.

Ну а это уже нормальная, стандартная гондола, ничего особенного. Но гондолы, как вы видите, такого черного цвета, и у них слегка похоронный оттенок. Ну, когда человека хоронят – то есть это зависит от степени благосостояния семьи, – у некоторых венецианцев есть свои собственные гондолы, но, как правило, аристократические семейства имеют кабины, которые ставятся в любую большую похоронную гондолу. Как бы катафалк. Эти съемные кабины могут употребляться и не по столь мрачному назначению, а просто в качестве пассажирских.

Что еще? Там дальше стоит фелука. То есть это то, что бороздило венецианскую лагуну на протяжении как минимум двух столетий. Ну это простое средство транспорта и перевоза вещей. Кроме того, на этих лодочках, разумеется, доставлялась всяческая контрабанда и так далее, и так далее. Фелуки употреблялись для всего: на них, например, рыбачили, о чем свидетельствуют все эти сети здесь, разнообразные неводы, включая примитивный кошельковый. Это очень мореходное сооружение.

Вот я сейчас буду говорить как будто для фильма. Со мной происходит нечто, как бы сказать, семейное, потому что у меня отец служил на флоте довольно долго. И все эти самые морские флотские дела, они как бы сидят в сильной степени внутри, да? Кроме того, я все свое раннее детство, начиная с шести до по крайней мере девяти лет, провел в Военно-морском музее, где отец заведовал фотолабораторией. Ну, он был офицером, просто работал в этом самом музее и довольно часто там дежурил. И по ночам я гулял по всем помещениям примерно вот этого порядка, хотя там несколько все теснее, потому что другая архитектура. Кроме того, после всего этого отец работал многие годы фотографом в Балтийском пароходстве. И я очень часто ему помогал. Помимо всего прочего, я сам стал этим фотографом и в том же самом пароходстве работал, но дело не в этом. Дело в том, что и для него, и сам по себе я проявлял массу и массу его снимков. И на этих снимках, конечно, всегда была вода, вот эти морщинки водички, да? И как для него это много чего значило, так это значит для меня, но еще благодаря ему. То есть такая водичка и такие морские дела.

* * *

В архиве Военно-морского музея, который тогда еще, как и в те времена, когда Бродский жил в Ленинграде, находился в самом красивом месте на земле – на Стрелке Васильевского острова, между двумя Ростральными колоннами, в здании бывшей Петербургской биржи, мы нашли пожелтевшие от времени учетные карточки с контрольками фотоснимков. В графе «фотограф» каллиграфическим почерком значилось: А. Бродский. Место съемки: Балтийский флот, Кронштадт. Дата съемки: 1942–1945. Снимки времени прорыва блокады, сделанные морским офицером, военным фотокором, его отцом. В Нью-Йорке в середине восьмидесятых Бродский напишет об отце на английском: «Война началась для него в 1940-м в Финляндии, а закончилась в 1948-м в Китае. Он эскортировал конвои в Баренцевом море, отстаивал и сдал Севастополь на Черном, был отправлен на Ленинградский фронт, сделал лучшие из виденных мною фотографий осажденного города и участвовал в прорыве блокады». И о себе скажет: «…ты сын фотографа, и твоя память всего лишь проявляет пленку».