XXVIII съезд КПСС уже забыт общественностью, как и все остальные, кроме, пожалуй, Двадцатого, вернее, доклада на нем Хрущева. Я считаю, что XXVIII съезд занимает особое место в истории. Это был съезд агонизирующей партии.

Нет смысла докучать читателю рассказом о всех партийных форумах, в которых я участвовал, в том числе и в их подготовке. Они в принципе похожи друг на друга. Стоит, пожалуй, упомянуть вкратце только о XXVII съезде и XIX партконференции.

XXVII съезд первый после начала Перестройки. Он работал с 25 февраля по 6 марта 1986 года. Прошел почти год после того, как состоялся апрельский (1985 года) пленум ЦК КПСС, положивший начало Реформации страны, слому тоталитарно-репрессивного режима. Но когда сегодня читаешь стенограмму этого съезда, то складывается впечатление, что в стране ничего не произошло, что по земле гуляет лишь легкий ветерок надежд, что менять ничего и не надо. Этот упрек я отношу и к себе. Дело в том, что именно я возглавил рабочую группу по подготовке Отчетного доклада.

Но сейчас я хочу рассказать о другом. Михаил Сергеевич решил на этот раз отдохнуть зимой, в Пицунде. Часто звонил мне, спрашивая, как идут дела. Наконец меня и Болдина он пригласил к себе. Погода прохладная, а потому мы сидели в раздевалке на берегу моря, в домашних одеждах, укрытые пледами, и… спорили, без конца спорили. Участвовала в этих спорах и Раиса Максимовна. Обстановка была почти семейная. Я с улыбкой вспоминаю те уникальные дни. Хмурая погода, по небу куда-то торопятся облака, о берег бьются волны, ветер забегает и к нам.

И сидят в дощатой постройке четыре человека, и маются над каждым словом, каждой фразой, отстаивают свои предложения. Доходило дело и до мелких ссор. Но все сходились в одном — докладу предстоят сложные испытания, ведь это был первый после начала Перестройки съезд. Надо было умудриться пройти по тонкой проволочке времени, причем без страховки.

Не могу в связи с этим не вспомнить две заключительные строчки из стихотворения Высоцкого "Мой Гамлет":

И вопрос, и ответ Перестройка нащупала в общечеловеческих ценностях, внеся огромный вклад в свое продолжение — Реформацию.

Свои короткие рассуждения о XXVII съезде я начну, пожалуй, с выступления Бориса Ельцина. Оно было похоже на все другие, но именно его я хочу процитировать, чтобы показать образ мышления, настроения верхушки власти, подходы номенклатуры к практическим делам, политические оценки того времени. Говорил человек, который через 2–3 года начал свою новую политическую карьеру на волнах демократического радикализма.

Борис Николаевич начал свою речь со следующих слов:

"На одном из съездов партии, где были откровенные доклады и острые обсуждения, а затем делегаты выразили поддержку единства, Владимир Ильич Ленин наперекор скептикам с воодушевлением воскликнул: "Вот это я понимаю! Это жизнь!" Много лет минуло с тех пор. И с удовлетворением можно отметить: на нашем съезде снова атмосфера того большевистского духа, ленинского оптимизма, призыва к борьбе со старым, отжившим во имя нового. (Аплодисменты.) Апрельский Пленум ЦК КПСС, подготовка к XXVII съезду, его работа идут как бы по ленинским конспектам, с опорой на лучшие традиции партии. Съезд очень взыскательно анализирует прошлое, честно намечает задачи на 15 лет и дает далекий, но ясный взгляд в будущее".

Вот так если не думала, то говорила партийная элита. Полный отрыв от жизни. На самом-то деле за истекший год произошло уже многое, и прежде всего в настроениях людей. Не легкий ветерок, а мощный вал надежд катился по стране. Люди менялись на глазах. Все бурлило. Но слова-то в партийном обиходе остались старые, постановления и резолюции — тоже, методы работы как бы закостенели. Меня и самого охватило недоумение, когда я прочитал через 14 лет после съезда стенограмму речей. Почувствовал даже разочарование — ведь я-то считал этот съезд прогрессивным. Такая аберрация, видимо, объяснима: жизнь потянулась к прогрессу, а инерционное сознание продолжало тащиться по наезженной колее.

Это противоречие очевидным образом отразилось и на докладе Михаила Горбачева. Он явно не хотел пугать собравшуюся номенклатуру и в то же время не мог не сказать о проблемах, которые нуждались в незамедлительных решениях. Доклад отражал реальные противоречия не только в самой жизни, но и в верхних эшелонах власти. Анализ и оценки обстановки — верные или предвзятые — я отношу в значительной мере и к себе.

Предварительные материалы готовили все отделы ЦК. Подписывали их соответствующие секретари, курирующие тот или иной отдел. Спорить было трудно, авторы держались за каждое слово. В целом к подготовке доклада было привлечено более 100 человек. Затем осталась узкая группа людей — 4–5 человек во главе с Горбачевым — для чтения и редактирования. После этого проект шел членам Политбюро и секретарям ЦК. И снова работа.

Для меня, совсем недавно вернувшегося к активной политической деятельности, весьма занятным было наблюдать за поведением работников ЦК и правительства. За десять лет пребывания вне страны я малость отвык от конкретной политической практики, которая определяла психологию номенклатуры. На дачу в Волынское мы вызывали людей буквально пачками. И каждый хотел поговорить со мной лично, надеясь заручиться поддержкой в будущем. Они прекрасно понимали, что раз заведующего отделом, а не секретаря ЦК назначили руководить подготовкой проекта Политического доклада, то предстоит мое повышение по должности.

Может быть, впервые в жизни я пожалел, что не обладаю даром литературного сочинительства, ибо психологического материала для произведений любого жанра — драмы, комедии, трагедии — было более чем достаточно.

Только мои друзья да академики — Леонид Абалкин, Абел Аганбегян, Георгий Арбатов, Евгений Велихов, Евгений Примаков, впрочем, тоже давние друзья — держались достойно и охотно брались за подготовку тех или иных материалов. Все они высказывались за конкретные реформы и были в этом весьма убедительны. Кстати, Горбачев слушал их в то время весьма внимательно. Итак, уже в самом начале доклада было сказано:

"Пройденный страной путь, ее экономические, социальные и культурные достижения — убедительное подтверждение жизненности марксистско-ленинского учения, огромного потенциала, заложенного в социализме, воплощенного в прогрессе советского общества. Мы вправе гордиться всем свершенным за эти годы — годы напряженного труда и борьбы! (Аплодисменты.)"

Аплодисменты! И каждый раз, когда звучала хвала партии и социализму, звучали дружные аплодисменты пяти тысяч человек — десять тысяч ладоней. В докладе много общей болтовни, без которой тогда было не обойтись. Может быть, я снова делаю тривиальную ошибку, вырывая слова и события из контекста времен.

Но в этом же докладе звучали фразы об инертности, застылости форм и методов управления, нарастании бюрократизма, о догматизме и начетничестве. Какие-то новые положения подтверждались ссылками на Маркса и Ленина. А у них, как известно, можно найти обширные цитаты на все случаи жизни.

Прозвучали стандартные слова об империализме, его угрозах, о том, что основное содержание эпохи — это переход от капитализма к социализму и коммунизму, об общем кризисе капитализма. Но замечу, что эти глупости были не только данью партийной инерции, но произносились ради одной ключевой фразы. Она звучит так: "Трудно, в известной мере как бы на ощупь складывается противоречивый, но взаимозависимый, во многом целостный мир".

И вот, когда я пишу о лукавстве того времени как образе поведения перестройщиков, я имею в виду именно такие приемы, один из которых я только что продемонстрировал. Сладкую риторику проглотили с удовольствием, а вот значение слов о целостном и взаимозависимом мире поняли гораздо позднее. А как раз они-то и носили принципиальный характер, означавший радикальный отход от марксизма, его установок на классовую борьбу и мировую революцию.

В экономической области упор был сделан на концепции ускорения социально-экономического развития . Механизм этого ускорения так и остался тайной. Мелькали старые-престарые штампы: поднять, углубить, повысить, забота о старшем поколении, создание условий для труда и быта, охрана здоровья и много других общих слов и ничего конкретного. Мелькали стереотипы об авангардной роли рабочего класса, совершенствовании социально-классовых отношений, о социалистическом самоуправлении, борьбе с религиозными предрассудками, нетрудовыми доходами и прочие, уже набившие оскомину положения.

Достаточно свежим местом в докладе, отличавшим его от докладов на предыдущих съездах, явилось положение о развитии гласности. Революционное значение этого положения партийная элита поняла значительно позднее. Она-то имела в виду регулируемую гласность, и не более того. Кстати, полустраничные рассуждения на эту тему трижды прерывались на съезде аплодисментами. Не ведала номенклатура, что творила.

Текст о гласности написал я. Особенно дорожил фразой: "Нам надо сделать гласность безотказно действующей системой". Если бы знали делегаты съезда, чему они аплодируют, знали бы, какая мина подкладывается под тоталитарную систему. Иными словами, сладко проглотили, горько выплюнули.

Новая редакция Программы КПСС была под стать докладу. О результатах работы программной комиссии съезда поручено было доложить мне. Подходило время моего выступления. Но надо же так случиться, что за день до выступления я заболел тяжелым гриппом с температурой до 39,5°. Вызвали врачей. Они пытались привести меня в рабочее состояние, но все равно на трибуну пришлось идти с температурой. Выдержал. Видимо, нервное напряжение помогло.

Чтобы представить себе те цепкие заблуждения, которыми мы почти все были пропитаны с головы до ног, сошлюсь лишь на два утверждения Программы:

Первое: "Социализм в нашей стране победил полностью и окончательно". Второе: "Третья Программа КПСС в ее настоящей редакции — это программа планомерного и всестороннего совершенствования социализма, дальнейшего продвижения советского общества к коммунизму на основе ускорения социально-экономического развития страны. Это программа борьбы за мир и социальный прогресс".

Конечно, банальщина. Да и весь съезд был благочестивым, проходил по всем правилам партийной рутины. Слова, слова, одни слова. Приветствия, подарки, песенки пионеров и октябрят. И года не прошло с тех пор, как осудили пустословие, а оно, это пустословие, снова полилось через край. По прежним стандартам: обо всем сказать, но ничего конкретного. Продолжали подсчитывать, сколько и кому посвящено строчек в докладе — молодежи, женщинам, ветеранам, рабочему классу и т. д. Все по норме, по значимости и "справедливости".

Умопомрачение продолжалось.

Мне как руководителю группы по подготовке Политического доклада и новой Программы приходилось сводить всякие бумажки, проекты, предложения и прочие глупости, в том числе и свои, в одно целое, в единую, можно сказать, конституцию партии, которая еще упивалась властью, была самоуверенна, жила аплодисментами, тешила себя иллюзиями всеобщей поддержки. Можно только удивляться, до какой степени дурмана довели людей, если, нищенствуя, живя в грязи и подвалах, простаивая в очередях за пропитанием, они аплодировали, посылали поздравления, одобряли на собраниях речи и решения съездов партии, полные лжи и пренебрежения к народу. Люди жили на грешной земле, а слова и директивы партии, как дым, уплывали в небо.

Как же я и многие мои друзья чувствовали себя?

Да так же, как и большинство. Во что-то верили, где-то лицемерили, к чему-то привыкли. Вечерами, во время частых застолий, говорили противоположное тому, что писали, но хорошо понимали, что ничего подобного в докладе не появится. Горбачев призывал нас к "свежим мыслям", но сам-то он понимал, что еще связан по рукам и ногам путами прошлого. Обсуждалась идея готовить доклады и речи не по накатанной схеме, а по проблемам. Но осталось сие на уровне пожеланий, поскольку было ясно, что Политбюро с этим не согласится. Причем будут умерщвлять такой доклад не впрямую, а начнут вставлять какие-то фразы из бездонного социалистического мешка стереотипов. В этих условиях и наша работа сводилась чаще всего не к раскрытию проблем, а к поиску фраз и формул.

Перечитываю сегодня (подчеркиваю — сегодня) материалы этого съезда и улыбаюсь. Как мог я тогда мириться с очевидной чепухой? Да, мог. И делал это чаще всего без особого внутреннего напряжения и сопротивления. Ибо это было тогда, а не сегодня. Не буду даже утверждать, что "сам-то не хотел, но вот обстоятельства"… Никто не заставлял, кроме времени. Еще четко работали созданные Сталиным "правила игры". На съездах — одни правила — они неукоснительно соблюдались. А на практике, в жизни — совсем другие. Это считалось вполне нормальным — и политически, и этически.

Кроме того, наша нацеленность на обновление жизни (и в этом все дело) требовала крайней осторожности и тщательной обдуманности всех шагов и их последствий. Свою точку зрения на Перестройку я высказал в записке Горбачеву еще в декабре, за два месяца до этого съезда.

На пленуме после съезда был несколько обновлен состав руководства партией. Оно не претерпело существенных изменений. Я вижу в этом серьезный просчет Горбачева. Тогда у него были возможности пополнить верхний эшелон власти людьми посвежее.

Но правда и то, что именно данный состав проголосовал за Перестройку. История наверняка оценит этот великий и мужественный шаг. Да, состав руководителей Реформации был разношерстным, разноликим и разноголовым. Единомыслия по коренным вопросам реформ быть просто не могло. Его и не было. Никого упрекать в этом не хочу. Зломыслия не видел, оно появилось позднее, полагаю, где-то в 1989–1990 годах, когда из-под ног совокупного аппарата — партийного, государственного, военного, надзирательного — начала уходить власть, причем очень быстро.

Однако поехали дальше. Если и были в истории Перестройки события, роковые и для нее самой, и для Михаила Сергеевича, то одно из них — XIX Всесоюзная партийная конференция, состоявшаяся 28 июня — 1 июля 1988 года.

Ее ждали и в обществе, и в партии с большими надеждами. Отчасти срабатывала старая привычка связывать возможность перемен к лучшему с каким-то крупным партийным событием. Но было и другое. Эффективно сработала политика гласности. Люди почувствовали себя свободнее, раскованнее. Политически активная часть общества забурлила всевозможными инициативами. Создавались дискуссионные клубы, различные неформальные объединения: народные фронты, комитеты содействия Перестройке. Впервые публично заговорили о многопартийности, рынке, радикальной переналадке экономических отношений.

Все это набрало новые обороты после публикации "Тезисов ЦК КПСС" к этой партконференции. Их обсуждение очень часто выливалось в острейшие дискуссии, в том числе и в самой партии. Обнажилось то, что было очевидно прежде лишь немногим: разномыслие в партии фактически привело ее к расколу на антиперестроечные и реформаторские силы. Это многоголосое сообщество ждало от партконференции решений, четко и ясно определяющих перспективы развития общества.

Скажу сразу: итоги конференции разочаровали всех — и правых, и левых, и центристов. И это несмотря на достаточно содержательную дискуссию и прогрессивные для того времени резолюции.

Особенно мне дорога резолюция "О гласности". Я был председателем комиссии, избранной конференцией для выработки этой резолюции. Споры на комиссии были весьма бурными. Основная группа работала на даче в Волынском. Потом пришлось дорабатывать резолюцию в соответствии с замечаниями, сделанными на конференции. Многие требовали усилить положение о том, что гласность должна служить социализму.

В итоге получился документ, которым я горжусь. Наряду с усыпляющими заклинаниями, в резолюции утверждалось, что именно гласность как политика позволяет понять "прошлое и настоящее", что гласность — это форма "всенародного контроля за деятельностью всех социальных институтов, органов власти и управления", наконец, что гласность отражает "открытость политической системы общества". Без гласности нет демократии, утверждала резолюция. Практически резолюция о гласности — наиболее прогрессивный и демократический документ тех времен. А может быть, и единственный, перевернувший общественное сознание.

Хотел бы напомнить об одном многозначительном эпизоде. Выступил писатель Валентин Распутин. Достаточно резко он критиковал национализм на уровне республик. Но вывод сделал для того времени довольно неожиданный. Он бросил в зал риторический вопрос: а что, если Россия выйдет из состава СССР?

Одни зашумели, другие зааплодировали. Губительный русский национализм упорно продолжал свою линию на раскол страны, о чем я писал еще в ноябре 1972 года в статье "Против антиисторизма". Сегодня национализм разделся до наготы, срастается с фашизмом. Теперь он называет себя патриотизмом, замешенном на национал-большевизме, то есть нацизме.

Осталось в памяти выступление Виталия Коротича. Дело в том, что в "Огоньке" была опубликована статья о коррупции в высших эшелонах власти, в частности в ЦК КПСС. Вот такого поворота номенклатура стерпеть не могла. Если дело так пойдет, то доберутся до многих начальников. На конференции потребовали объяснений, вытащили Коротича на трибуну. Виталий точно сориентировался в обстановке. Он не стал задираться, отвечать на выкрики, появление статьи объяснил тем, что хотел помочь руководству партии в борьбе со взяточничеством и прочими безобразиями. А в конце выступления передал Михаилу Сергеевичу папки с документами. Это был эффектный ход — всех разбирало любопытство, что там, в этих бумагах. Уж не о них ли, родимых?

XXVIII съезд, состоявшийся летом 1990 года, был совершенно другим. Бурным, похожим на пьяного мужика, заблудившегося на пути к дому. Падает, поднимается, снова ползет и все время матерится. Всех понесло к микрофонам, на трибуну. Активность невероятная, как если бы хотели отомстить самим себе и всему миру за 70 лет страха и молчания. Конечно же, было немало и здравых, умных выступлений, но они глушились топотом двуногих особей и захлопыванием выступлений более или менее "просвещенной номенклатуры".

Впрочем, начну по порядку. XXVIII съезд фактически начался на пленуме ЦК, состоявшемся 5–7 февраля 1990 года, почти за полгода до самого съезда. Уже на нем обозначились линии раскола, искры будущих стычек, циничных схваток за власть, которые начисто заслонили интересы дела, заботу о будущем страны, конкретные проблемы, стоящие перед государством в сложный переходный период.

Доклад Горбачева на пленуме, который явился основой доклада на XXVIII съезде, кардинально отличался от того, что было на предыдущем съезде, четыре года назад. Он был посвящен Платформе партии к предстоящему съезду, которая называлась "К гуманному, демократическому социализму".

Там остались многие рудименты псевдосоциалистических положений, больше похожих на ритуальные заклинания, чем на что-то существенное. Но если вчитаться в текст доклада и Платформы, то можно легко увидеть, что перечень постулатов, от которых партия должна отказаться, мало что оставлял от привычных принципов советского социализма. Предлагалось, что партия очистится "от всего, что ее связывало с авторитарно-бюрократической системой".

Но слова словами, а мышление-то правящей верхушки оставалось почти тем же самым. Ее мало интересовали новые определения и предложения, ее заботило сохранение собственной власти. Горбачев произнес очень важную фразу — о неизбежности перехода общества в новое качественное состояние, но и это не произвело впечатления.

Дискуссия на пленуме пошла совсем по другому пути, как если бы никакого доклада и не было. Уже первое выступление секретаря Киевского горкома партии Корниенко началось с жалобы на то, что коммунистов на местах освистывают, есть призывы уничтожать коммунистов. И тут же обращение к Горбачеву: не пора ли ему и другим высшим руководителям задуматься "над судьбой честного трудового народа и принять самые неотложные радикальные меры"? Иначе народ не простит утраты социализма. Какие меры? Надо полагать, репрессивные. Оратор заявил, что "речь идет уже о самом главном — о власти, о перспективах самого сохранения правящей партии". Тут он попал в точку.

Характерной для прений была причудливая логика рассуждений скрытых противников Перестройки. Она сводилась к следующему: да, социализм извращен, поправлять кое-что надо, но в основном за счет уборки мусора, а не кардинальных перемен, а лучше всего — через бескомпромиссную борьбу со всякого рода антисоциалистами, которые выполняют заказы извне. Звучали и минорные, в известной мере "пораженческие" нотки, вроде того, что надо поискать какой-то шанс сохранить партию.

Диссонансом в общей говорильне прозвучала речь Фесенко — шахтера из Донецка. Интересная речь, умная, от жизни. Он задал прямой вопрос: кому нужна 6-я статья Конституции? Партии? Да нет же. Эта статья для аппарата. "Не надо говорить о какой-то руководящей роли партии в целом, надо говорить о том, какую позицию сейчас занял партийный аппарат. В основном из-за его консервативной позиции перестройка и не движется… Кто дискредитирует партию? Дискредитирует аппарат". И дальше: "Вот сейчас мы слышали выступление товарища Месяца. О чем говорит? Шельмование партаппарата… Так вы же, товарищ Месяц, занимались сельским хозяйством. И что у нас — полные прилавки сейчас? А теперь кто-то вас шельмует?"

Никто этого шахтера не поддержал, если не считать выступление Ельцина, который обвинил ЦК в догматизме, в нерешительности, в нежелании партии перестраивать саму себя. Он заявил, что монополия на власть довела страну до крайнего состояния, а народ — до нищеты. И за это надо отвечать, сказал оратор. Платформу партии он оценил в целом положительно, но заметил, что ее "писали две руки: правая и левая". Кстати, так оно и было. Ельцин назвал 10 пунктов — предложений по "спасению" партии. Конечно же, они не были приняты пленумом.

После этой речи верхний эшелон номенклатуры начал особенно активно плести интриги вокруг Ельцина. Более того, тут же последовала речь посла в Польше Бровикова, старого партийного функционера, который изложил самую замшелую даже для того времени позицию. Он громил Перестройку, все законы и решения, принятые в последние годы, в общем, расстреливал все и вся.

Выступление Бровикова послужило еще и приглашением к персональной критике. Зазвучали фамилии членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК Рыжкова, Слюнькова, Медведева, Лигачева, Разумовского. Этот призыв посыпал перцем Егор Лигачев, когда стал говорить о неких антисоциалистических силах. Он заявил также, что "решительно против, чтобы проект Платформы ЦК к съезду в той или иной мере открывал даже щели для внедрения в социалистическое общество частной собственности".

Вспомнили о радикалах и консерваторах. Поскольку фамилии консерваторов уже прозвучали, надо было обозначить и радикалов. Легкий выстрел в мой адрес сделал второй секретарь ЦК Казахстана Ануфриев. Слова любопытные.

"Говорят, — сказал он, — что конструктором, соратником является товарищ Яковлев. Его называют за рубежом именно таким конструктором. Я скажу, что товарищ Яковлев — наш великий молчальник. У него есть блестящее выступление по поводу юбилея Французской революции. Я преклоняюсь перед этим докладом. Но, товарищ Яковлев, объясните нам эти процессы, ваши замыслы, ваши идеи. Может быть, мы поверим. Пока-то тревога. Пока-то настоящая в народе боль за все эти процессы".

Честно говоря, мне хотелось ответить ему, сказать, что я думаю. Но решил все-таки потерпеть до съезда, однако ход дискуссии принудил меня к выступлению и на этом пленуме.

Постепенно обстановка накалялась. Сцепились Шеварднадзе с Лигачевым из-за тбилисских событий в апреле 1989 года. Горбачеву пришлось публично попросить сохранять хладнокровие. В выступлении Шеварднадзе содержалась очень важная для того времени мысль о том, что "жизнеспособная партия не нуждается в монополии на власть" и что эта монополия "сыграла с нами скверную шутку. Она уничтожила политическую жизнь".

Где-то в середине работы пленума дали слово и мне. Конечно же, в известной мере я продолжал лукавить. Говорил об укреплении социализма, зная уже, что он обречен на умирание. Говорил об угрозе раскола партии, понимая, что в жизни он уже произошел. Призывал к единству, которого уже не могло быть по определению. Но, несмотря на эти и другие амортизаторы, необходимые на такой крутой и скользкой дороге, моя речь как бы приглашала к осмыслению противоположных взглядов, к дискуссии. В то же время я говорил о свободе человека, свободе слова и творчества, о собственности и товарно-денежных отношениях, о рынке, новых производственных отношениях на селе и переустройстве деревни как приоритете политики, новом понимании роли партии в обществе, изменении структур власти, политическом плюрализме, проблемах самоуправления.

Выступил и Крючков. Он сосредоточился на критике речи Фесенко, уловив, что шахтер "бьет в десятку", назвав аппарат главной опорой административно-тоталитарной системы. Глава политического сыска еще сильнее, чем раньше в своих же речах, закрутил идею катастрофичности. Это стало как бы командой для тех аппаратчиков, которые тесно сотрудничали с КГБ. Отпора Крючков не получил.

Тональность дискуссии прыгала как мячик — то вверх, то вниз. Первым, кто обратил внимание на искусственное нагнетание обстановки, был Сергей Алексеев. Он сказал: "Мне сдается, что мы уперлись в драматизирующие и пугающие других и нас самих фразы и слова — "кризис", "все хуже", "провал", "крах". Доводим подчас себя до истерического самоисступления". Я знаю, Сергей Сергеевич хорошо понимал, что вся эта паническая обстановка создавалась с умыслом, с надеждой, что она затормозит преобразования.

Первым, кто из ораторов публично заявил, что предлагаемая Платформа является не коммунистической, а социал-демократической, был секретарь ЦК Бакланов. Он сказал, что вступал в коммунистическую партию, а потому надо приостановить Перестройку и рассмотреть все заново. "Нас со всех углов торопят и подталкивают: спешите, спешите, спешите — иначе будет беда, случится непредсказуемое… И мы спешим — под свист, улюлюканье и топот ног, бросая все — и плохое, и хорошее, чем жила страна 72 года".

Выступающие все ближе переходили к персональным оценкам. С. Горюшкин, секретарь парткома Московского машиностроительного завода, начал со слов: "Не могу согласиться с безудержным оптимизмом концовки выступления товарища Лигачева", а закончил так: "И последнее — о выступлении товарища Ануфриева по поводу Александра Николаевича Яковлева и о позиции народа. Я думаю, позиция народа такова, что не Яковлев, а Лигачев должен подавать в отставку".

Это было своевременной поддержкой, поскольку я знал, что среди участников пленума активно дебатируется вопрос о каких-то дисциплинарных мерах против меня, но обстановка оказалась не столь простой, как она представлялась ортодоксальной группировке. Уколы в адрес Егора Лигачева усиливались. Например, Кораблев, партработник из Ленинграда, бросил такую фразу: "Товарищ Лигачев занимался сельским хозяйством, которое больше, чем в нем, нуждается сегодня в законе о земле". Как говорится, не в бровь, а в глаз. Хотя закона о земле нет и до сих пор.

Я ждал ответного удара по моему выступлению, но его, кроме отдельных пустых замечаний, не последовало. Развязка наступила, когда перешли к вопросу о положении в Компартии Литвы. После вступительного слова Горбачева на трибуну вышел Альгирдас Бразаускас — первый секретарь ЦК Компартии Литвы. Его речь была разумной, взвешенной, но пленум встретил ее враждебно. Началось судилище.

Что касается меня, то поначалу дело сводилось к отдельным упоминаниям: "был в Литве", "что-то сказал", "не обратил внимания". Но вот и гром грянул, давно ожидаемый мною. Швед, секретарь ЦК Литвы на платформе КПСС, тесно связанный с КГБ, заявил: "Нередко на самом высоком уровне благословляются процессы, отнюдь не перестроечные. Например, меня просили передать членам пленума, что в республике многие коммунисты связывают идейно-теоретическое обоснование процессов, приведших республику к сегодняшней ситуации, с визитом в Литву Александра Николаевича Яковлева в августе 1988 года, когда эта ситуация только складывалась". Это заявление было встречено весьма одобрительно.

В перерыве ко мне подошел Горбачев и сказал: "Ко мне подходили рабочие из Нижнего Новгорода и сообщили, что они собираются потребовать от тебя официальных разъяснений твоей позиции". Михаил Сергеевич посоветовал мне выступить и добавил, что даст мне слово вне очереди, "с рабочим классом шутить нельзя". Поначалу я растерялся. Под суд, на демагогическое растерзание идти не хотелось. Примерно представлял, во что это выльется. Многие хотели крови и зрелищ.

В своем выступлении я пожурил литовцев за действия, ведущие не к подлинной независимости, а к сепаратизму. Но в целом говорил о своем принципиальном отношении к национализму. Не хочу пересказывать, лучше процитирую.

"Оправдываться всегда плохо, неудобно. Но все-таки я должен внести ясность, поскольку вот уже который раз на пленуме моя фамилия так или иначе фигурирует в связи с литовскими событиями. Что я думаю по этому поводу и что я говорил в Литве?..

…Все мы знаем об особой опасности национализма. Но само явление возникает то тут, то там, как неукротимый Феникс из пепла. Значит, есть тому не только субъективные, но и объективные причины. Тут надо уходить от догм и штампов, и не только применительно к национализму, но и ко всем другим объективным факторам, питающим его, ибо национальный вопрос — это крайне деликатное, крайне тонкое дело.

О чем я говорил в Литве? Говорил о вкладе республики в общесоюзную культуру и науку, говорил о том, что память бережет славу, которую в 60-е годы снискали поэма Межелайтиса "Человек", монумент Йокубониса "Скорбящая мать", фильм Жалакявичюса "Никто не хотел умирать". В 70-е годы страна узнала честную и глубокую прозу Авижюса, философские поэмы и пьесы Марцинкявичюса, открыла для себя театр в Паневежисе, а Банионис стал популярнейшим советским актером. В 80-е годы общесоюзное признание получили Литовский камерный оркестр, взошла звезда молодого режиссера Некрошюса.

Но говорил и об опасности национализма, и о необходимости бережного отношения к национальному достоянию любого народа, к языку, культуре, архитектурным и иным памятникам. О противоречивом воздействии экономики на межнациональные отношения. О проблемах федерации, которые не обошли ни один народ, включая и такую республику, как Россия. О том, что по всем этим и иным вопросам межнациональных отношений от партийного актива требуется взвешенная и убедительная позиция…

Такова моя точка зрения по этому вопросу. Я излагал ее не раз и в других выступлениях. Она была, есть и будет такой. Я категорически против любого национализма, но и за то, чтобы развивалось все подлинно национальное по самому широкому фронту: язык, культура, добрые традиции, все то, что и характеризует Народ. И чем он малочисленнее, тем больше такта и внимания требует…

Прошу вас послушать то, что было опубликовано в литовских газетах:

"Национализм начинается тогда, когда культивируется национальная исключительность, когда интересы своего народа противопоставляются интересам других народов, когда ограничиваются или разрываются духовные связи между нациями. Национализм не только слеп, он антигуманен. Он ищет врагов, а не друзей, конфронтирует, а не объединяет, игнорирует общечеловеческие ценности.

Истинный патриотизм — могучая сила. Спекулятивному псевдопатриотизму нужно противопоставлять патриотизм деятельный, зрячий, поднимать в общественном мнении его престиж. Осознанная любовь к своему народу несовместима с национальной замкнутостью, враждой и предубежденностью к другим народам и культурам, попытками унизить их честь и достоинство.

Расцвет нации предполагает творческое освоение всего лучшего, что выработано человечеством, и способность предложить другим нациям нечто ценное из собственного опыта. Иначе говоря, истинный патриотизм всегда ведет к интернационализму, служению общечеловеческим интересам.

Вот что я говорил в Литве. И я не несу ответственности за слухи, которые распространяются, может быть, добросовестно или понаслышке, а может быть, с умыслом".

В перерыве мы встретились с Бразаускасом.

— Не обидел я вас? — спросил я Альгирдаса.

— Ну что вы! Я все понимаю. Спасибо!

И чтобы подтвердить эту позицию, на трибуну литовцы делегировали Ю. Палецкиса, секретаря ЦК Компартии Литвы. Он сказал: "Тут уже не первый раз процессы в Литве связывают с приездом в августе 1988 года Александра Николаевича Яковлева. Я думаю, что это совершенно не так. Первые митинги, стотысячные митинги прошли в Литве до этого приезда. Если так идти дальше назад, то многие скажут, что корень процессов в Литве — в апреле 1985 года. И действительно, если бы не Перестройка, то мы жили бы спокойно, комфортабельно для функционеров и успешно шли бы на дно, я бы сказал, к румынской ситуации".

И тут же выступление секретаря параллельного ЦК Кардамавичюса. Заявив, что выступления Бровикова, Лигачева и Сайкина отражают мнение большинства коммунистов, он обрушился на Палецкиса и на меня. "Мы хотим еще раз товарищам передать, что пребывание товарища Яковлева в Литве действительно принесло ряд нехороших дел в нашей республике".

"Отступников" из Литвы осудили. Но на этом дело не закончилось. Я-то думал, что все позади, пора успокоиться. Ведь когда собственная фамилия била по ушам, сердце каждый раз подпрыгивало, как лягушонок. Ан нет! Главное оказалось впереди. Берет слово Мальков — первый секретарь Читинского обкома КПСС. Он вносит следующее предложение:

"Мы, Михаил Сергеевич, о членах Политбюро много на местах слышим разноречивых заявлений, рожденных, как я считал до сих пор, домыслами и слухами. И каждый раз пытаемся убеждать, что ничего подобного нет, и мы этому свидетелями никогда не были. Я думаю, сегодня члены ЦК вправе поставить перед Политбюро вопрос так — к следующему пленуму, который у нас, очевидно, будет через месяц, нужно внести ясность. В конце концов о товарище Лигачеве в течение двух лет идет разговор с одной стороны, а теперь есть еще и другая сторона. Давайте разберемся. Если товарищ Шеварднадзе не прав, надо ему разъяснение дать на пленуме, что так непотребно себя вести. Если товарищ Яковлев не прав, ему тоже это нужно сказать. Если товарищ Лигачев не прав — то ему. Но после сегодняшнего пленума мы в очередной раз уже разоружены и нам нечего объяснить коммунистам".

Я чувствовал: участникам пленума явно хотелось поучаствовать в будущем спектакле, но все же осторожность победила. А во-обще-то, если говорить с позиций сегодняшнего дня, такое сопоставление точек зрения было бы, на мой взгляд, полезным. Возможно, оно и предопределило бы организационное размежевание. Горбачев в своем заключительном слове отверг предположение о расколе в Политбюро, объяснил происходящее нормальными дискуссиями, хотя и сам понимал, что это не так.

Платформу КПСС, которая по отдельным позициям приближалась к социал-демократической, пленум принял. На словах многие выступающие поддерживали Перестройку, а на деле отвергали ее практические намерения. С показным гневом отвергали даже мысль о том, что социализм уже мертв, а партия обанкротилась. Вот с этим багажом двоемыслия, с мышлением, построенным на иллюзиях, с пугающим ощущением неминуемого раскола и направилась партия к своему XXVIII съезду.

Пленум, о котором я пишу, был для меня поворотным. Я почти окончательно избавился от иллюзий, что партия способна продолжать реформы. Обнажился огромный разрыв между тем, что происходило в жизни, и той никчемной болтовней, которая господствовала в речах членов ЦК — в основном местных руководителей. В период между февралем и июнем — июлем 1990 года я мучительно обдумывал, как мне вести себя в дальнейшем. Эта тема преследовала меня, угнетала, не давала покоя. Надо было окончательно преодолеть самого себя, стряхнуть лживые надежды и многолетние привычки, открыто возвращаться к идеям, которые я обозначил еще в письме Горбачеву в декабре 1985 года.

Сегодня многим молодым "свободолюбцам" все это кажется простым делом. Перо в руки, язык на трибуну, и пошел "творить" новую жизнь. Не хочу кого-то и в чем-то конкретно упрекать, но думаю, что жизнь, которая бывает очень жестокой, еще не раз будет учить уму-разуму некоторых нынешних политических наездников на резвых скакунах свободы, жаждущих оставить хоть какие-то следы в книге истории.

После долгих раздумий я принял решение изложить свои позиции на предстоящем съезде и в любом случае ни в какие руководящие органы партии не входить. Это решение довел до конца, хотя оно и было половинчатым. Фактически остановился на середине пути, о чем сожалею. Надо было просто покинуть съезд и попытаться создать партию социал-демократического типа.

Тем временем пришло время XXVIII съезда КПСС. И никто еще не мог предположить, что это будет последний съезд в запутанной истории партии. Во многом он представлял собой некий слепок с февральского пленума ЦК. Надо сказать, что доклад Горбачева был ближе к жизни, острее и содержательнее, чем раньше. Я к нему уже мало имел отношения. Возглавлял группу "писарчуков" помощник Горбачева Иван Фролов.

За три недели до съезда мне позвонил Горбачев и сказал, что подготовленным текстом не очень удовлетворен. Дальше Михаил Сергеевич произнес все критически-язвительные слова, которые я и раньше слышал в подобных случаях. Он попросил меня подготовить ему текст, который был бы в большей степени адекватен современным тенденциям развития. В ходе разговора прояснилось, что речь идет о социал-демократических мотивах. Я сделал это. Мои размышления на этот счет вошли в начало доклада. Возможно, что Фролов и не знал, откуда они появились. Впрочем, я его об этом не спрашивал.

Михаил Сергеевич защищал Перестройку достаточно убедительно. Говорил о тяжелейшем наследии прошлого. Давайте вместе, говорил он, вспомним и порассуждаем. Запущенность деревни, сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности, она что, возникла вчера, после 1985 года? Плачевное состояние наших лесов, рек, миллионы гектаров затопленных плодородных земель в результате прежней политики в области энергетики — это что, деяния последних лет? Тяжелая экологическая ситуация — более ста городов в зоне бедствия, свыше тысячи остановленных из-за этого предприятий; драмы Байкала, Арала, Ладоги, Азова; Чернобыль и другие аварии, катастрофы на железнодорожных дорогах и газопроводах — разве все это не последствия политики, проводившейся в последние десятилетия?! Разве структура экономики, в которой всего одна седьмая часть производственных фондов сосредоточена на выпуске товаров народного потребления, не сложилась еще в 30-е годы? А все то, что выплеснулось сегодня в межнациональных отношениях, разве не уходит корнями в прошлое? Уже не говоря о милитаризации экономики, поглотившей колоссальные, причем лучшие, материальные и интеллектуальные ресурсы. О невосполнимых человеческих потерях, связанных с войной в Афганистане…

Таким образом, продолжал он, сама логика Перестройки, острота социально-экономической ситуации в стране подвели нас вплотную к необходимости фундаментальных перемен в экономической системе. Речь идет о формировании новой модели экономики: многоукладной, с разнообразными формами собственности и хозяйствования. Достаточно определенно он высказался и по рыночным отношениям. Пытаясь убедить участников съезда в необходимости рынка, он говорил о тысячелетней эволюции — от стихийного обмена товарами до высокоорганизованного механизма.

Мы должны, настаивал Горбачев, отказаться от волюнтаристских подходов, научиться регулированию экономических процессов, опираясь на закон стоимости, тем самым создать новые мощные стимулы для хозяйственной активности. В условиях рынка открываются возможности реально выяснить потребности и найти способы их эффективного удовлетворения, уравновесить спрос и предложение, создать нормальную, естественную среду для развития производства. В общем, мы рассматриваем рынок не как самоцель, а как средство повышения эффективности экономики, жизненного уровня людей. Он должен помочь быстро решить задачу придания нашей экономике большей социальной направленности, разворота ее к интересам человека.

Многое, сказанное в том докладе, с моей точки зрения, звучит и сегодня весьма актуально. Горбачев ставил во главу угла социальные проблемы, которым должен быть подчинен рынок. Основная ошибка реформ после 1991 года заключается как раз в том, что они практически игнорировали социальную сферу, что и ускорило процесс политического, экономического и нравственного хаоса.

Как и раньше, Михаил Сергеевич аргументировал свои рассуждения необходимостью укрепления социализма и ссылался при этом на Ленина. Однако костыли вероучителя не помогли. Многих делегатов фундаменталистского плана доклад сразу же настроил на воинственный лад. К этому надо добавить, что уже в самом начале съезда, когда обсуждались оргвопросы, прозвучали предложения, которые очень не понравились ортодоксальному большинству.

Делегат Авдусь из Москвы заявил, что "решение, принятое съездом Компартии РСФСР по избранию Первого секретаря (речь шла о Полозкове. — А.Я.), никак не добавит авторитета ни партии, ни делегатам, принявшим это решение". Шум в зале, но и аплодисменты. Расстроило делегатов съезда предложение Алайба из Свердловска о том, чтобы заслушать содоклады от Демократической, Марксистской платформ и от ленинградского инициативного съезда. Опять шум.

И уж совсем популистским прозвучало предложение Блудова из Магадана, который потребовал объявить отставку ЦК КПСС во главе с Политбюро и не избирать их в члены руководящих органов съезда за развал работы по выполнению Продовольственной программы, решений XXVII съезда КПСС и XIX партконференции. Персональную оценку каждому секретарю ЦК, члену Политбюро дать на съезде.

У меня от такого начала съезда осталось двойственное впечатление. По существу, если вырвать эти предложения из контекста времени, они были правильными, но тактически преждевременными. Хорошо, что делегаты съезда могли говорить, что хотели. Но было бы полезнее для дела, если бы разговоры сконцентрировались на принципиальных позициях, изложенных Горбачевым. Деловое осуществление этих принципов на практике привело бы к решению важных жизненных проблем. Попытки политических подхлестываний со стороны радикалов, прозвучавшие на съезде, только сплачивали ортодоксальную часть делегатов.

После долгих препирательств было решено заслушать отчеты членов Политбюро и секретарей ЦК. Понятно, что готовилась политическая расправа. Главной мишенью фундаменталистская номенклатура избрала меня, о чем речь пойдет дальше. Хотя не жаловала и Горбачева. Первым тревожным звонком для него оказалось голосование об утверждении его председателем какой-то комиссии. Против проголосовали 1046 человек. Я видел, как он был удручен этим щелчком. На мой взгляд, несправедливым.

Я понимал, что слово для отчета я получу одним из первых.

Накануне до утра писал свое сочинение. Хотелось поговорить о многом, но это был отчет, он требовал определенных ограничений. У каждого жанра свои правила.

Если говорить по большому счету, то в этом выступлении я пытался доказать, что партия еще может что-то сделать для страны, если реформируется и помолодеет. Но сегодня речь идет о жестокой схватке идеи народовластия и практики народоподавления. Предупредил о том, что движение к демократии неизбежно, оно пойдет — с партией или без нее. Этот тезис вызвал особенно ожесточенную критику. Однако на практике так оно и случилось: преобразования пошли без партии, больше того, в условиях ее бешеного сопротивления.

Говорил о лицемерии, лжи, системе сталинизма, зашоренности и догматизированности сознания. "Люди устали от наших слов, споров и обвинений. Треск слов — еще не гул истории и не поступь времени". Я слабо верил, что удастся убедить эту пятитысячную аудиторию, но мне хотелось успокоить себя в том смысле, что сделал все возможное, чтобы номенклатура взялась за ум — хотя бы из соображений собственного выживания.

Надо сказать, мое выступление произвело определенное впечатление. Меня провожали аплодисментами до тех пор, пока я не вернулся на свое место в зале. Конечно, я не ждал похвал. Но в прениях, когда люди говорили о моей позиции, преобладала осторожная уважительность. Некоторые, например, первый секретарь Иркутского обкома Потапов, критиковал ЦК за просчеты в идеологической работе, но тут же поддержал мое предложение об обновлении партии, чтобы она не оказалась на обочине истории.

Делегат Сергеев сказал:

"Александр Николаевич Яковлев напомнил нам на съезде о том, как Христос изгнал из храма менял. Вот бы и сегодня повторить эту акцию! (Аплодисменты, смех.) А то открываю "Московский комсомолец" за 27 апреля этого года, а там написано: "Если бы кто-то показал: вот теневые деньги, нажитые нечестным трудом. Но откуда знать: где какие?.. Лучше подумать, как "связать" эти деньги, чтобы они нашли выход. Можно использовать акционерный капитал, продажу в частные руки маленьких магазинчиков и мастерских, сдачу земли в аренду…" Читаю и вижу, менял приглашают устроить "пир в храме". А автор приглашения — Александр Николаевич Яковлев".

Делегат Белоусов из Казахстана сказал, что "не совсем согласен с товарищем Яковлевым Александром Николаевичем в том, что сегодня классовый подход к оценке явлений надо заменить общечеловеческими ценностями. Класс рабочих, класс крестьян, класс интеллигенции, но у нас сейчас появился и класс подпольных миллионеров. Но я не хочу быть с ними в одном классе". Первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана ни с того ни с сего обвинил меня в разжигании сепаратизма в Армении. Рубике — первый секретарь ЦК партии Латвии — за мои позиции по Прибалтике.

Егор Лигачев прямо меня не критиковал, но упомянул, что "в последнее время стали поговаривать, что с партией или без партии — независимо от этого, все равно пойдет Перестройка. Я мыслю иначе". За ослабление идеологической функции партии критиковал меня Гуренко — первый секретарь ЦК Компартии Украины. О критике в мой адрес со стороны коммунистов сообщил Перов — первый секретарь горкома из Калининграда (Московская область). Перечислять все упреки не буду. Все говорили об одном и том же.

Наряду с этим было немало и слов в мою поддержку. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Зюкин заявил, например, что для молодежи очень важно, чтобы "КПСС, как сказал Александр Николаевич Яковлев, действительно обновилась, полевела и помолодела".

Из Секретариата съезда, а также лично мне было передано в общей сложности 155 записок. В них содержалось более 250 вопросов. Подавляющая часть изложена в острой форме и с обвинительным уклоном, другая — в доброжелательной.

Не буду здесь излагать вопросы и мои ответы. Замечу лишь, что именно в этом выступлении я фактически заявил о своей отставке, сказав следующее:

"А теперь обо мне лично. Одни записки требуют моей отставки, другие наоборот. Я для себя этот вопрос решил, поэтому кто поддерживает меня, спасибо; кто требует отставки, я удовлетворю эти запросы, и прошу вас в дальнейшем, хотя никакого выдвижения еще не началось, прошу извинить (я просто отвечаю на записки), — не хочу затруднять никого моими самоотводами на этой трибуне".

Ждал какой-то реакции от Горбачева на эти слова, но ее не последовало. Я все понял, но серьезных выводов не сделал. Наверное, меня подкупило то, что Михаил Сергеевич пригласил меня помочь сформировать новый состав ЦК. Кого-то удалось включить в список, кого-то — наоборот. С исторической точки это уже не имело ни малейшего значения. Составлялся список "мертвых душ".

Но все это были своего рода цветочки, ягодки ожидали меня впереди.

Оказывается, по рядам зала гуляла справка о моей встрече с молодыми делегатами съезда. Встреча прошла живо, я получил множество вопросов, с ходу отвечал на них. Учитывая общую обстановку, слегка осторожничал. В голове звенел предостерегающий колокольчик. И все же без провокации не обошлось.

Блуждающую справку мне никто не показал, о ее существовании узнал лишь тогда, когда пришла пора отвечать на вопросы делегатов съезда.

Делегат с Алтая Зеленьков обратился к Горбачеву с просьбой дать в заключительном слове оценку моей позиции. Как сказал оратор, эта позиция носит скрытый от партии и делегатов съезда характер. Ему, то есть Яковлеву, было задано, как всем известно, более 20 вопросов на отдельной встрече с делегатами, по которым он определенно высказался, но почему-то побоялся здесь их огласить. Возникает недоумение: легально ли он работал все время в ЦК и Политбюро или нелегально? А также возникает вопрос, на какой он платформе: Центрального Комитета или на другой, которую в душе разделяет?

После вопросов Лебедя о том, сколько у меня лиц, и Зеленькова я попросил дать мне эту справку. Она произвела на меня оглушающее впечатление. Грубая, примитивная фальсификация, рассчитанная на идиотов. Гнусная провокация. Я не знал, что делать, как поступить. Честно говоря, растерялся. Переговорил с председательствующим Рыжковым. Он сказал: "Не обращай внимания. Видишь, что происходит".

Но мир не без добрых людей. Слово взял Борис Резник — корреспондент "Известий" по Хабаровскому краю. Не могу удержаться, чтобы не процитировать его полностью.

"Я хочу заступиться за моего товарища по партии. Я был на встрече Александра Николаевича Яковлева с членами движения "Демократическое единство". На этой встрече присутствовали и секретари райкомов партии, и секретари парткомов, а не только неформалы. Встреча была откровенной, доброжелательной, наполненной обостренным чувством ответственности за судьбу партии. При этом утверждаю как участник и очевидец: Александр Николаевич во всех своих высказываниях проявлял осмотрительность, деликатность, осторожность, терпимость. Сказать об этом я просто обязан, потому как через пару дней в этом зале в великом множестве появились распечатанные на ксероксе справки о ходе встречи. Даже не передергивания — откровенная, наглая ложь содержится в каждом абзаце этого так называемого документа. Например, на вопрос: "Как Вы расцениваете овации на съезде Лигачеву?" — Александр Николаевич ответил: "У нас демократия, кто кому хочет, тот тому и аплодирует". В справке: "Кто хочет, тот пусть и хлопает. Но надо бы сделать все, чтобы он не был избран в руководящие органы". Чувствуете разницу? А фразы: "Сделаю все, чтобы членом Политбюро не стал министр обороны", "Я за акционерный капитал", "Горбачев озвучивает мои идеи" и так далее — вообще плод больного воображения автора справки. Ничего подобного Яковлев не говорил. У нас есть магнитофонная запись его выступления. Я вот думаю, сидел человек, накропавший справку в зале, где проходила встреча. Наверняка он делегат съезда (пускали только по мандатам). До какой степени безнравственности надо упасть, чтобы лгать так гнусно, беззастенчиво, называть фамилии, которые не упоминались, приписывать утверждения, которых не было?!

Я прошу съезд поручить Секретариату провести расследование, каким образом подобная ложь была размножена и распространена среди делегатов". (Аплодисменты)

Рыжков: "Я должен доложить съезду, что в адрес Президиума поступил ряд записок по этому вопросу. И в перерыве товарищ Яковлев обратился в Президиум, в частности ко мне, как к председательствующему, чтобы ему дали возможность сегодня до обеденного перерыва выступить здесь".

Слово мне дали на другой день. Я был зол до предела. Ночью перед выступлением не раз приходила мысль уйти со съезда. Но посоветоваться было не с кем. Как-то так получилось, что никто в этот вечер не пришел ко мне с товарищеской поддержкой. Все были заняты своими делами. Я почувствовал себя одиноким и морально беззащитным, в состоянии, когда уходишь в себя и сооружаешь свой "железный занавес". И все же решил выступать. Знакомые журналисты, ребята из Интерфакса дали мне магнитофонные записи моей встречи. Выступил резко.

Кроме ответов на вопросы, попросил поручить Секретариату съезда расследовать все это дело и найти организаторов провокации. Для политической характеристики настроений на съезде и около него привел тексты некоторых листовок:

"Поставить и решить вопрос об ответственности нынешнего руководства КПСС во главе с М. С. Горбачевым и А. Н. Яковлевым за экономический и социальный кризис в стране, межнациональные конфликты, подрыв ее безопасности, развал Варшавского Договора и всей системы социализма, о соответствии деятельности М. С. Горбачева и А. Н. Яковлева занимаемым постам в партии и о пребывании их в ней".

От имени Московского общества "Единство" распространяется на съезде бумажка, в которой написано: "Горбачев — паралич партии и государства", окончательное разрушение социализма "по ревизионистским рецептам соратника Горбачева Яковлева". Далее идут откровенные оскорбления.

На съезде распространяется ксерокопия статьи из газетенки "Русский голос", продающейся, кстати, в московских киосках. В ней призывы: "Нам нужен новый Гитлер, а не Горбачев. Нужен срочно военный переворот. В Сибири у нас еще много неосвоенных мест, ожидающих своих энтузиастов, проваливших дело перестройки". Упоминается и моя фамилия.

Заканчивая свое выступление, я сказал: "Конечно, все это оставляет рубцы на сердце, но я хотел бы сказать организаторам этой скоординированной кампании, тем, кто стоит за этим: укоротить мою жизнь вы можете, но заставить замолчать — никогда!"

На одном из следующих заседаний председательствующий Лукьянов внес предложение образовать по этому вопросу комиссию из состава делегатов съезда во главе с Григорьевым, первым секретарем Витебского обкома партии. Предложение было принято. Мне было тошнехонько. Всем своим существом чувствовал, что надо уходить из этой политической организации, не способной на что-то полезное. Но не хватило решительности. Горько было и то, что Горбачев, как правило, уходил с моих выступлений и даже мизинцем не пошевелил, чтобы хоть как-то поддержать. Ну, если не на съезде, так хотя бы в частном разговоре.

Рассказывали мне, что заседания комиссии были бурными. Столкнулись разные мнения. Самих авторов провокации никто и не искал. В кулуарах называли имена Родионова — будущего министра обороны, Рыжова — работника орготдела ЦК и некоторых других. Но кто их знает? Не пойман — не вор. Следующие два дня я не был на съезде. Мне позвонил Григорьев и сообщил, что работа комиссии закончена, мошенники не обнаружены. Комиссия решила осудить провокацию. Он попросил моего согласия на сей счет. Мне было уже все равно, что они там решат. И все же я вернулся на съезд, чтобы послушать формулировки решения. Председательствовал Гуренко, секретарь ЦК Компартии Украины. Он предоставил слово Григорьеву. Тот заявил:

"Анализ материала позволяет комиссии сделать следующие выводы.

Первый. В распространенной незаконным образом среди части делегатов съезда справке целый ряд вопросов и ответов не соответствует действительным высказываниям товарища Яковлева и скомпонован в сочетании, искажающем суть.

Комиссия решительно осуждает анонимных авторов и организаторов распространения так называемой справки за деструктивную попытку нарушить нормальную работу съезда и внести раскол среди делегатов.

Второй. Учитывая, что эта встреча получила неоднозначное освещение в средствах массовой информации и неоднозначное понимание среди делегатов съезда, вокруг чего ведутся определенные политические спекуляции, комиссия считает целесообразным опубликовать полный текст стенограммы на страницах газеты "Правда".

И третий. Комиссия подчеркивает, что ввиду недостатка соответствующей информации не представляется возможным полностью реализовать просьбу товарища Яковлева и установить авторов анонимной справки".

Дискуссию решили не разворачивать.

В ходе работы съезда было еще несколько эпизодов, касавшихся меня. Когда обсуждали состав комиссии по доработке платформы КПСС, делегат Никитин с Украины внес предложение "выбрать руководителем этой комиссии товарища Яковлева Александра Николаевича, секретаря ЦК КПСС, который действительно, в нашем понимании, лучше видит те программные задачи, которые сейчас стоят перед партией".

Я вышел на трибуну и отказался.

Когда началось выдвижение кандидатов на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, делегат Ильин предложил "включить в список для избрания на пост Генерального секретаря Александра Николаевича Яковлева".

Я снова вышел на трибуну и отказался.

На совещании руководителей делегаций внесли предложение избрать меня заместителем председателя партии, с тем чтобы сохранить ее единство.

И снова пришлось идти на трибуну и отказываться.

Возможно, читателю будет интересно узнать, кого предлагали в список кандидатов на пост генсека. Перечисляю: Авалиани Теймураз Георгиевич, Бакатин Вадим Викторович, Горбачев Михаил Сергеевич, Лобов Олег Иванович, Столяров Николай Сергеевич, Сысуев Олег Николаевич, Шеварднадзе Эдуард Амвросиевич, Яковлев Александр Николаевич.

Конечно, съезд не сводился к разговорам вокруг моей персоны. Но полагаю естественным, что остановился на эпизодах, касающихся меня, ибо это мои воспоминания. А во-вторых, было очевидно, что наиболее яростные противники Перестройки, сосредоточив свою критику на мне, на самом-то деле речь вели о Перестройке в целом. Сцепились два направления, фактически две партии. Только жаль, что это не нашло своего организационного завершения.

И в этом виноват я, и только я, если принять за исходную позицию тот расклад политических сил, который был летом 1990 года. На мой взгляд, тогда сложились благоприятные возможности для создания второй партии. Должен с горечью признаться, что я проявил тогда личную слабость, не сумев оценить в полной мере историческую необходимость такого шага. Надо было решиться на создание другой партии.

Вернемся к съезду. В общем-то на нем преобладали выступления серые, безликие, бессодержательные. Что касается руководства партии, то наиболее ортодоксальные отчеты предложили съезду члены Политбюро Лигачев и Крючков. Они клялись в вечной верности Перестройке и лично Горбачеву, но утверждали одновременно, что Перестройка должна носить социалистический характер. Егор Кузьмич объяснял, что "поставлен в центр политической борьбы" за свою "неуступчивую позицию в отношении подлинного социализма". Он бросал камни в огород Горбачева, не называя его по имени, критиковал Перестройку за "безоглядный радикализм, импровизации, шараханья", которые мало что дали за последние пять лет Перестройки. Он, не колеблясь, включил общечеловеческие ценности в социалистические и тут же критиковал перестроечную политику за забвение классовых подходов. Все это было знакомо и довольно скучно. Крючкову помощники написали речь с претензией на литературные красоты. Противоестественность была очевидной. Текст не совпадал с личностью. Но в банальные фразы были вплетены намеки, угрозы и прочие штампы из арсенала отработанной практики нагнетания страха.

Были на съезде разумные речи, проникнутые действительно заботой о стране, ее будущем. Солидно звучали выступления Давида Кугультинова, Леонида Абалкина, Геннадия Ягодина, Бориса Ельцина. Последний, кстати, сказал, что "на этом съезде стоит вопрос прежде всего о судьбе самой КПСС. Если говорить точнее, здесь решается вопрос только о судьбе аппарата верхних эшелонов партии. Вопрос стоит исключительно остро. Найдет ли в себе силы аппарат КПСС решиться на перемены? Использует ли он тот последний шанс, который дает ему этот съезд? Или да, или нет. Или партаппарат под давлением политической реальности решится на коренную перестройку партии, или будет цепляться за обреченные формы и останется в оппозиции к народу, в оппозиции к Перестройке".

Прекрасно прозвучало выступление Михаила Ульянова. Он открыто бросил упрек "вечно вчерашним". Обнажая мышление подобного сорта деятелей, Ульянов сказал: "Эх, хорошо бы вернуться назад, к железной руке, к единообразию и однообразию, к стройным рядам, где никто и пикнуть не смел! Нет уж, упаси нас Боже от еще одной железной руки! Ничего эта рука, кроме крови, репрессий, реакции, нам не принесет. Не железная рука нам нужна, а железная и мощная государственность, законная демократическая государственность, способная и защитить своих подопечных граждан, и самой защититься, иметь силы не только сочинять хорошие законы, но иметь силы и возможности требовать их неукоснительного выполнения. Мы хотим жить по законам и здравому смыслу".

Итак, закончился последний съезд партии, правившей страной более 70 лет. Сегодня осталось только поразмышлять о том, что же произошло тогда, летом 1990 года, если посмотреть на события с точки зрения исторической.

Начать с того, что от XXVIII съезда КПСС некоторые ожидали суда над Перестройкой. Однако ни судом, ни анализом ее он не стал. Это естественно. Только через десяток-другой лет с какой-то степенью достоверности можно разобраться в этом съезде: чем он был, что сделал и не сделал, какие ожидания и требования к нему были правомерны или заведомо нереалистичны.

Существуют две крайние оценки съезда. Первая: "ничего особенного не произошло…" Простите, как это? Первый за 60 с лишним лет съезд, на котором шла реальная, напряженная политическая борьба: эмоциональная, острая, драматическая, своеобразная тем, что немало делегатов, отстаивая одно, на самом деле имели в виду нечто совершенно иное. Я к этому еще вернусь. Здесь лишь подчеркну, что подобного съезда не было никогда на памяти советских людей. Одно это — уже особенность глубокого смысла. В тоталитарном режиме появилась трещина, заделать которую было уже невозможно.

Другая: "съезд завершился, не дав ответа…" Оценка весьма распространенная и "справа", и "слева" (с разной, естественно, расшифровкой, на что же не ответил съезд). И во многом верная, но все же не до конца честная, означающая, на мой взгляд, только одно: интеллектуальное иждивенчество. Ибо как можно ожидать и требовать от съезда ответов, которых еще нет в жизни, еще общество только забеременело ими. Да и ответы дает обычно не съезд — он лишь что-то выбирает из имеющихся альтернатив. Взыскующий ответа да предложит его! А по рогоже золотом не шьют.

Очень уж бросалось в глаза отсутствие методологически корректного анализа. Да что там, очевиден был острейший дефицит даже простейшего анализа, который нередко подменялся или бурными, даже буйными эмоциями, или нудными самоотчетами, территориальными или ведомственными жалобами. Заметно было и неприятие на съезде искренности, мысли, интеллекта.

Теперь, спустя годы после съезда, осмысливая его итоги, я хочу обратить внимание на одну существенную ошибку, которую, на мой взгляд, совершили те, кто действительно стоял на позициях реформ, в том числе и я. Речь идет о проблеме здорового, центристского консерватизма, который мог стать реальным политическим стержнем съезда. Он оказался затоптанным ногами двух основных политических игроков разыгравшейся драмы: партийными ортодоксами и радикальными демократами.

В суматохе борьбы было упущено из виду то немаловажное обстоятельство, что альтернативы Перестройке существовали и существуют, а вот альтернативы консерватизму в известном смысле вообще нет. И не только потому, что он всегда и везде — неотъемлемая часть самой жизни. Отметая все отжившее, устаревшее, мешающее жить дальше, она тем самым защищает, сохраняет само общество, открывая перед ним новые перспективы.

И Перестройка не исключение, ее обращение к непреходящим общечеловеческим ценностям — далеко не случайность и не прихоть. На мой взгляд, Перестройка — это движение природного, естественного консерватизма, без которого не бывает ни истории, ни будущего. В российском варианте — это попытка вырваться из объятий большевистского авантюризма.

Однако обществу, воспитанному на мифах, крайне трудно было поверить, что зло в нем самом. А партии — тем более. Анонимные "механизмы торможения", "антиперестроечные силы", "теневая экономика" и "теневая политика" тоже не с неба свалились. Надо было разглядеть формирующегося оппонента, а для этого пристально всмотреться сначала в самих себя.

Неумолимая поступь перемен выдвинула именно партию в лидеры самокритики, даже при всех необходимых тут оговорках. Но ее внутренняя потребность преодолеть идеологические догмы, трудности такого преодоления, необходимость ради него политического маневрирования, прохождения через промежуточные ступени — все это вело к господству эмоций, а не разума.

К тому же всерьез не принималось в расчет и то, что свобода в Россию пришла как бы нечаянно и по инициативе "сверху", она многих застала врасплох. Порядочные и опытные люди, которые хотели быть политически активными, но чрезмерно осторожничали в силу своего характера, воспитания, привычек. Поначалу они просто выжидали. Другие, более деятельные оказались перед драматической коллизией, когда стремление к демократической самоорганизации рвалось наружу, но наталкивалось при этом на дефицит идей, программ, структур, руководителей.

Именно в этой атмосфере природный консерватизм, который стоял на позициях здравого смысла, а потому должен был быть естественным союзником Реформации, оказался в противниках Перестройки. Эта мысль пришла ко мне, к сожалению, с запозданием, а не тогда — в те бурные, нервные, раскаленные дни. Я тоже внес в это размежевание немалую лепту, будучи захваченным идеей обозначить в консерватизме ведущую силу, тормозящую движение к свободе и реформам. Более точному пониманию ситуации мешала и агрессивность аппарата — партийного и государственного, взявшего на себя функции основной опоры сталинского социализма, за что они и получили ярлык консерваторов, получили по недоразумению. Не консерватизм как таковой, а возбуждение идеологических предрассудков стало основным орудием в руках аппарата. Они боролись не за вечные основы и ценности жизни, а за сохранение собственной власти.

В контексте этого суждения надо признать, что нам, и мне в частности, не хватило проницательности, а может быть, и разумения увидеть и понять, что консерватизм того времени выступал в двух ипостасях.

Консерватизм, идущий от осторожности, отрицающий суетность, не приемлющий радикализма и размашистости в оценках, торопливости в действиях. Представители подобного консерватизма не были против реформ, но выступали в поддержку принципа: "семь раз подумай, а потом решай". Они были эволюциониста-ми-рационалистами.

Другого типа консерватизм был, по сути дела, сталинизмом, наследником уголовно-фанатичного крыла октябрьской контрреволюции, практики насилия.

К сожалению, оба направления были свалены нами в одну кучу. Я, например, исходил из того, что любой консерватизм питается идеологическим догматизмом, который считал основной опасностью для демократических преобразований. Из реальной практики как-то улетучилось то соображение, что консерватизм одного типа руководствуется здравым смыслом, а другой — откровенным карьеризмом и вульгарной корыстью. Наверное, подобным "отождествляющим подходом" Реформация оттолкнула от перестроечного процесса немало разумных людей.

События на XXVIII съезде показали, что антиперестроечные силы — не обязательно консервативны, равно как и консерватизм — не обязательно антиперестройка. Но постепенно, наблюдая важнейшие политические события периода политических реформ, я начинал понимать, что есть у нас и сложившаяся социалистическая реакция, и даже свой социалистический фашизм. И вроде бы подходил к мысли о необходимости вернуть понятию "консерватизм" его истинный смысл. Но не успел, поскольку был выбит из реальной политической жизни.

На мой взгляд. Перестройка подтвердила существование и реформаторской, и здоровой консервативной тенденций. Та и другая по природе своей — демократические. Та и другая остро нуждались друг в друге. Но реформаторская не хотела в этом признаваться: слишком сильна была оскомина от слова "консерватизм". Консервативная же тенденция оказалась в растерянности. Она не хотела быть с реакцией, не имея с ней серьезного родства. Леворадикальный фронт оттолкнул эту тенденцию.

Объективно Перестройка нуждалась в двух мощных политических течениях. Левоцентристском (в моей трактовке флангов), которое было бы мотором демократической Перестройки, двигало бы ее вперед. И умеренно консервативном, которое не только удерживало бы Перестройку на почве реализма и здравого смысла, но и было бы политической страховкой на случай поражения левого центра, а значит, и самой Реформации. К сожалению, этой линии обороны у Реформации нет до сих пор. Вот почему откат к какой-то форме автократии возможен и сегодня. При наличии же сильного и умеренного центра поражение левой (нынче — правой), реформистской тенденции не грозило бы стать поражением реформ. Ее замедлением — да, но и консолидацией завоеванных позиций. Однако не поражением.

Делегаты съезда, видимо, интуитивно ощутили необходимость такой коалиции. Была образована достаточно крупная группа "Демократическое единство", в которую вошли представители всех течений, кроме ленинградских "инициативников" и других фундаменталистов. Таким образом, был дан потенциально плодотворный ответ на проблему здорового консерватизма, показав, что его союз с Перестройкой естествен и возможен. Но в конечном счете эта попытка оказалась неудачной. Они пригласили меня на встречу, но я тоже не понял сути этой тенденции, а социалистическая реакция соорудила из этой встречи вульгарную провокацию. Об этом я рассказал выше.

На мой взгляд, в обстановке незавершенности либеральных реформ умеренно консервативное крыло политической элиты начало формировать некое подобие политического центра, но его идеологические установки пока размыты. Его тоже назвали "Единство". КПРФ, уход которой с политической арены неизбежен, пытается двинуться в сторону "Единства" через организацию движения "Россия". Те и другие вынуждены признать демократию и экономические реформы неизбежными, но столь же неизбежно будут защищать "советские ценности", как они их понимают.

Этому процессу способствуют и особые условия России, когда российский консерватизм болен реакционными чертами в большей мере, чем он выглядит традиционно. Возможно, эта специфика российского консерватизма повлияла и на мое отношение к его психологии, замешанной на большевизме. Да и в реальной жизни он проявил себя в нескольких обличьях.

Один лик этого явления — осознанная позиция тех, кто защищает прежде всего свои интересы, свое положение, кто отлично знает, что теряет или может потерять от Перестройки. По сути это был воинствующий эгоизм, саморазоблачительный именно тем, что Перестройка никому не отказывала априори от места в жизни. Она лишь говорила, что это место надо подтвердить собственными делами. Но для значительной части людей такая задача была недостижимой.

Однако и этот отряд был неоднороден. Его наиболее реакционная часть — это тоскующие не столько по сталинистскому прошлому, сколько по такому же настоящему и будущему. Символом этой части политического спектра съезда стал ленинградский "инициативный съезд" РКП. Один из его лидеров, Тюлькин, грозил, что в случае продолжения реформ руководство должно быть готово "к возможным коллизиям". От имени "инициативного съезда" было сделано особое заявление, поддержанное 1259 делегатами XXVIII съезда. Эта группа и подобные ей по мышлению как раз и послужили формированию обобщенного образа "консерватизма", что и привело к ошибочным оценкам консерватизма в целом.

Другая категория — те, кто искренне отходили от сталинизма, но еще не были готовы подняться выше идеи совершенствования развитого социализма, выше ограниченных реформ. Очень часто эти люди были откровенны и по-своему последовательны, готовы к энергичной работе. Субъективно они вовсе не причисляли себя к консерваторам. Вербально они за Перестройку, но своими взглядами и действиями объективно способны были лишь свести Перестройку на нет.

И наконец, третья группа — мимикрирующая реакция, люди лицемерия. По своим интересам и, видимо, по внутренним душевным порывам они всецело в прошлом. Но достаточно хитры, чтобы не идти против Перестройки в лоб. Они понимали, что в данный момент общественные силы движутся в ином направлении и на поворот обратно (а они верят, что такой поворот возможен) нужно время. Они вполне освоили словарь и жестикуляцию Перестройки, не склонны были к крайностям, к которым толкает примитивная и оголтелая реакция, могли даже, если бы сочли для себя выгодным, дать этим крайностям отпор. Но объективно они, несомненно, и были тем фундаментом, на котором вызревала, формировалась неосталинистская альтернатива Реформации. И в этом смысле у них было будущее, что и подтвердилось созданием КПРФ.

В совокупности три описанные группы составляли, на мой взгляд, правоконсервативную часть политического спектра съезда и самой партии в целом. Было ошибкой мерить всех одним аршином. В частности, лишь самые реакционные, ультраправые деятели были готовы, не откладывая, прибегнуть к насилию, если бы появилась такая возможность. Две другие группы, видимо, начинали понимать, что партия может добиться чего-то, лишь используя демократические процедуры. Так складывалась стратегия ползучей реставрации.

Съезд вел себя иногда странно и даже вроде бы противоречиво. Вспомним овацию Лигачеву после его самоотчета в начале съезда, а вслед затем поразившее, видимо, всех небольшое число голосов, поданных за него при голосовании в генсеки. Сюрреализм? Вовсе нет. Сначала многие делегаты поступили так, как привыкли поступать в аналогичных ситуациях. Затем во время тайного голосования они выразили свое действительное мнение.

Обратим внимание еще на один многозначительный аспект съезда. И те, кто сидел в зале, и те, кто смотрел его по ТВ, не могли не видеть: съезд мучился сомнениями, размышлял, искал и ошибался, делал собственные выводы. Многим делегатам — активным и честным, но политически неискушенным оказалось достаточно одной лишь недели общения, наблюдений, личного участия, чтобы у них спала с глаз пелена, появилось свое мнение, своя, действительно своя, а не заимствованная откуда-то оценка.

Конечно, были в зале и политические флюгеры, голосовавшие по принципу "куда ветер дует". Но не они делали погоду, они подлаживались к ней, надевая то валенки, то галоши, а порой — то и другое. Результаты голосований, если прослеживать их день за днем, эволюционировали на глазах в сторону поддержки здравого смысла. И тем самым они доказывали, что надежды и расчеты на самообновление партии не были пустыми. Именно эту, последнюю в моей жизни надежду я и пытался использовать в своей речи на съезде, призывая к тому, чтобы партия реформировалась, помолодела, отказалась от догматизма, от всевластия и мессианства, готовилась к политическому соперничеству.

Но здесь роковую роль сыграли руководители партии, ее верхушка, руководители местных партийных организаций, то есть номенлатурный аппарат. Они понимали, что демократизация партийной жизни, радикализация экономических и политических реформ приведут к тому, что их положение подвергнется большой тряске на дорожных колдобинах — ведь не по ровному асфальту предстояло ехать. Они испугались за себя, за свою судьбу. И снова интриги вокруг власти подрывали наметившиеся сдвиги к здравому смыслу.

Естествен вопрос: а каково было соотношение между разными типами консерватизма и какова динамика этого соотношения, в какую сторону оно менялось? Судить об этом можно лишь косвенно.

Любой социолог скажет: фактологическая основа для заключений была предельно мала, динамику процессов увидеть было почти невозможно, выводы, предсказания крайне рискованны. И все же закрадывается и такое соображение: может быть, мы не столь ненормальны, как сами о себе говорим и думаем? Анализируя съезд, говорят и пишут о несбывшихся ожиданиях. Возможно. Но поставим себя на место делегатов съезда: им-то впервые надо было решать и действовать не по указке. И ей-богу, для первого раза за столько десятилетий они сработали весьма неплохо. Но их предало руководство страны.

К сожалению, только после выборов руководящих органов КПСС были опубликованы результаты опроса, проведенного среди делегатов съезда до этих выборов. Опрос предсказал столь неожиданное поражение Лигачева. По личному рейтингу все места между Горбачевым (лидер, рейтинг 54,4) и Лигачевым (8,1) заняли политики из команды Перестройки. Более того, в первую десятку возможных лидеров партии из консерваторов попал только Лигачев. Но в ней оказались и пятеро из фактически выдвинутых потом на должность генсека кандидатур, в том числе три лидера, чей рейтинг оказался самым высоким: Горбачев, Яковлев, Бакатин.

Итоги съезда известны. От него многие ждали, как я уже писал, более массированного контрнаступления на реформы, антиперестроечного реванша, устранения с политической арены инициаторов и лидеров Перестройки. Одни ждали, а другие боялись этого. Просчитались или ошиблись, думается, и те и другие. Карасей оказалось меньше, а вот ершей — больше.

Съезд оказался не консервативным, как его часто называли, и не реакционным. Трудно назвать его леводемократическим или центристским, он не укладывается в привычные политические схемы, поскольку выбор на нем не сводился только к правому или левому спектру позиций. Съезд вообще не решал, на мой взгляд, задачу политического выбора. Эта задача была гораздо шире, заключалась, по сути, в выборе психологическом: пойдет ли после съезда партия по пути догматизма — не важно, старого или нового, — или же она наконец укажет на дверь фанатизму, зашоренности любого толка и станет на путь здравого практического смысла, когда политика и ее ориентиры определяются практическими действиями и результатами, а не их соответствием абстрактным схемам и формулам. И с этой точки зрения съезд можно назвать съездом неопределенностей, съездом исторической неуверенности.

Под давлением общественности была изменена редакция 6-й статьи Конституции СССР. Монополии партии на абсолютную власть в стране был положен конец. Отныне КПСС могла действовать только в рамках Конституции и законодательства, наравне с другими партиями. И пусть соизмеримых по рангу соперников не оказалось, важен сам принцип. В юридическом и политическом отношениях КПСС совершила акт "отречения от престола".

Однако тут возникает большое "Но". Казалось бы, открылись возможности для законной деятельности партии. Созданы условия для формирования многопартийной системы. Особенно занимала судьба КПСС. Одни считали, что ей нет места в многопартийной системе, требовали роспуска или самороспуска. Другие ожидали ее "естественной" гибели, как это произошло, например, с ПОРП. Третьи утверждали, что "удел КПСС — не погибнуть в борьбе, а разложиться".

Мои размышления сводились к следующему. Почти 20-миллионная партия не может исчезнуть, раствориться, рассосаться враз и бесследно. Другой вопрос, сколько времени уйдет у любых иных партий на то, чтобы сформироваться, получить поддержку людей, обрести свои программы, опыт, создать депутатский корпус на местном и общенациональном уровнях? И пока всего этого нет, можно было только гадать, как она себя поведет.

Второй мыслимый путь к многопартийности — это образование нескольких партий на базе самой КПСС, на базе стихийноскандального "развода" или спокойного эволюционирования партии. И в такой идее немало рационального. На свой съезд партия пришла внутренне как многопартийная система: четкими и серьезными были размежевания в ней по многим принципиальным вопросам.

Третий путь — образование рядом с КПСС новых политических партий и движений, что, собственно, и произошло. Мне представляется, что формула "единства" в КПСС нанесла в этот момент непоправимый удар по развитию демократии, когда руководство партии вместо реальных земных дел сосредоточилось на карательных мерах против "отступников", то есть впало в истерику.

В стране еще не было многопартийной системы с ее специфическими навыками и институтами. Не было устоявшейся системы новых Советов. Не было экономической базы новой власти и экономической свободы для населения. А значит, по большому счету не существовало и демократии — была лишь демократизация, то есть движение в сторону демократии, которому потребуются многие годы и десятилетия для своего закрепления в сознании и организации общества.

Формально съезд вроде бы сделал определенные шаги по созданию демократических "предохранителей" от возврата назад. Но главное противоречие так и осталось. В содержательном плане Перестройка отвергала многие прежние представления, гипотезы, подходы. Но методологически она их повторила, оставаясь концепцией и практикой революции "сверху". Настаивая на этом своем качестве, она была обречена на новый авторитаризм, что и нашло потом свое выражение в требованиях "твердой руки", "власти порядка", "чрезвычайных мер".

Думается, долговременный результат съезда заключается в том, что он дополнительными гвоздями заколотил дверь в сталинистское прошлое. Взломать ее стало труднее. Но в конечном счете партии вновь недостало ни мудрости, ни предвидения, чтобы влиться в русло реальной жизни. И в сущности, не выглядит парадоксальным, что после съезда партийная элита поехала явно и открыто в еще более реакционную сторону. В процессе самопожирания и одновременно в борьбе за выживание партийная номенклатура в 1991 году, фактически арестовав Горбачева, пошла на антигосударственный мятеж, чем, к счастью России, погубила и саму себя.

Партию никто не побеждал, она покончила жизнь самоубийством. Кровавое насилие большевизма исчерпало свой ресурс. Наступило время чиновничьего произвола.