Эвакуация промышленности на какое-то время поглотила все наши усилия. Надо было не только эвакуировать заводы, но в то же время срочно подготовить на востоке базы, способные принять людей, оборудование и начать выпуск продукции для фронта.

За Волгу, на Урал, в Сибирь двинулись тысячи железнодорожных эшелонов… Вместе с авиационными заводами эвакуировались и танковые, артиллерийские, автомобильные, оружейные.

Осенью 1941 года началась массовая эвакуация оборонных предприятий на восток: за Волгу, на Урал, в Сибирь двинулись тысячи железнодорожных эшелонов

Как быстро будут переброшены заводы, как быстро они начнут выпускать самолеты, танки, снаряды, орудия на новых местах от этого зависел успех наших войск – пехотинцев, летчиков, танкистов, артиллеристов, храбро сражавшихся против гитлеровцев.

Наше конструкторское бюро и завод, выпускавший серийные самолеты-истребители ЯК, было решено эвакуировать в один из крупных городов Сибири. В то время там начал работать авиационный завод, выпускавший раньше сельскохозяйственные машины. Но он давал мало самолетов, и его мощности плохо использовались.

Погрузка в эшелоны оборудования и людей производилась в самый разгар вражеских налетов – в сентябре. В течение суток несколько раз объявлялись воздушные тревоги, грохотали зенитки, иногда разрывались вражеские бомбы. Но работа по отправке людей и оборудования ни на минуту не прекращалась. Надо было во что бы то ни стало в самый короткий срок перевезти тысячи людей, станки и сложное, громоздкое оборудование далеко за Урал. Мало того, заводы, производя погрузку, одновременно продолжали выпускать машины. Каждый станок снимался в самый последний момент, только после того, как на нем были заготовлены детали для выпуска намеченного количества самолетов.

Уже после того, как ушли многие эшелоны, цехи сборки все еще продолжали выпускать самолеты, которые сдавались на заводских аэродромах прямо фронтовым летчикам. Машины заправляли бензином, и часто летчики вылетали сразу в бой. Первым летным испытанием самолета служили схватки в воздухе с неприятелем. Коллективы заводов работали круглые сутки. Конструкторы вместе с рабочими и служащими участвовали в погрузке, заботясь о том, чтобы доехало в целости и сохранности дорогое и хрупкое оборудование конструкторских бюро и лабораторий. Каждый мастер, рабочий, каждый конструктор старался захватить все необходимое для того, чтобы по прибытии на новое место можно было сразу развернуть производство.

В эти дни Наркомат авиационной промышленности работал с невероятным напряжением. Ведь на колесах были почти все основные авиационные заводы страны. Требовалось организовать эвакуацию так, чтобы все они поскорее добрались до места назначения.

Я решил проверить, как идет погрузка и отправка наших эшелонов. И вот машина мчится по Ленинградскому шоссе. Стадион «Динамо», Всехсвятское, мост через канал – и, наконец, сворачиваем на заводскую железнодорожную ветку. Здесь шумно. Снуют десятки грузовых автомашин, хлопочут сотни людей. По длине эшелона – деревянная эстакада. С одной стороны эстакады – вагоны, с другой – непрерывной цепочкой подходят машины со станками. Пробираюсь среди этой суеты прямо к вагонам. Очередной эшелон уже погружен, идут последние приготовления к отправке.

Из теплушек выглядывают рабочие, выходят и окружают меня.

Все возбуждены, но нет уныния и печали.

– Заходите на новоселье, – приглашают в одну из теплушек.

Двухъярусные нары застланы тюфяками, коврами, посредине железная печка, столик, стулья, к потолку подвешена керосиновая лампа. С нар свешиваются головки любопытных, неунывающих ребят. Женщины уже что-то стряпают.

– Устроились неплохо, лишь бы до морозов добраться, – говорит подоспевший Михаил Константинович Глазков, руководитель погрузки, хлопотавший на эстакаде.

– До морозов доедете, – говорю я, – а вот как у вас с питанием обстоит дело?

– С питанием устроились: в каждом эшелоне специальный вагон-буфет, а для обслуживания выделили своих. Продуктов до места хватит, кипяток – круглые сутки.

– А как насчет порядка в пути?

– В каждом эшелоне комендант – один из начальников цехов. Не растеряются!

Лязгнули буфера, эшелон дрогнул.

– Подали паровоз, сейчас отправляем. Пойдемте, Александр Сергеевич, а то увезут, – засмеялся Глазков.

Я распрощался с обитателями теплушки и вышел на эстакаду. В голове эшелона дымил паровоз.

Навстречу бежал комендант эшелона – начальник цеха Михайлов:

– Отправляемся!

– До скорой встречи!..

Каждые 8–10 часов отъезжали от эстакады в Сибирь все новые и новые эшелоны, по 40 вагонов и платформ в каждом, с людьми, станками и материалами.

Хотя мы и старались создать по возможности хорошие условия, все же переселение на восток тысяч людей с маленькими детьми, в теплушках – дело тяжелое.

Эшелоны шли медленно, хотя и везли бесценный груз – оборудование военных заводов. Великая сибирская магистраль была забита железнодорожными составами эвакуирующихся предприятий.

Переброска заводов на Волгу, на Урал, в Сибирь потребовала новой кооперации, новых потоков транспортировки грузов, что еще больше усложнило обстановку.

Промышленные эшелоны шли вперемежку с военно-санитарными поездами и громадными составами теплушек, которые везли эвакуированное население. Часто приходилось отдавать предпочтение санитарным поездам и пропускать эшелоны с людьми, эвакуированными из прифронтовой полосы на восток. Все это создало огромные трудности на железных дорогах. Необходимо было не только пропустить невиданное до того количество поездов, но и организовать питание и хотя бы элементарное обслуживание огромных масс людей на станциях.

Но все знали, какое бедствие переживает Родина, сознавали значение происходящего, понимали, что все тяготы и лишения надо переносить стойко.

Наступившие морозы и снег вызвали еще большие затруднения, но, несмотря ни на что, задача была решена успешно: в течение самого короткого времени возобновился выпуск машин.

В Москве еще грузились эшелоны, а в Сибири уже готовились к приему людей и оборудования. Были составлены планы размещения цехов, подведены электроэнергия, сжатый воздух, пар, вода – все необходимое для того, чтобы прибывающие станки могли немедленно начать работу.

Задача заключалась в том, чтобы довести до минимума потерю времени и скорее возобновить выпуск самолетов, в которых фронт испытывал голод.

Ждать быстрой помощи было неоткуда. В этом я лишний раз убедился, когда в сентябре сорок первого года, как раз в дни эвакуации наших заводов, мне довелось в качестве авиационного эксперта участвовать в переговорах трех держав – СССР, США и Великобритании по вопросам помощи Советскому Союзу вооружением.

Американскую миссию на этих переговорах возглавлял Аверелл Гарриман – доверенное лицо президента Рузвельта, видный промышленник, ставший дипломатом. Миссию Великобритании представлял лорд Бивербрук – один из крупнейших капиталистов Англии, владелец газетного концерна, контролировавшего значительную часть английской прессы. Бивербрук являлся личным представителем премьер-министра Уинстона Черчилля и имел с ним даже какое-то внешнее сходство: плотный старик с круглым бульдожьим лицом. Держался он просто, без английской чопорности, но сразу было видно, что это крупный делец.

Прибытие в Москву американской и английской делегаций для переговоров по вопросам помощи Советскому Союзу вооружением. На переднем плане – Аверелл Гарриман (в центре справа) и лорд Бивербрук (слева), осень 1941 года

Авиационный эксперт английской делегации Бальфур – высокий, элегантный, с иголочки одетый мужчина. Бальфур занимался тогда вопросами британской авиационной промышленности и отлично ориентировался в ней.

С американской стороны экспертами были генерал Чанэй, ведавший вопросами авиационного снабжения, и полковник Файмонвилл – военный атташе США в Москве. Кстати сказать, Файмонвилл не пользовался благосклонностью своего начальства, так как его доклады, содержавшие объективную информацию о положении дел на советско-германском фронте, существенно отличались от того потока лжи и необъективности, который лился в Вашингтон из американского посольства в Москве. Деятели американского посольства забрасывали тогда Рузвельта донесениями о том, будто Советский Союз находится на грани полного разгрома, что Гитлер вот-вот займет Москву, что с Красной Армией покончено и дни Советской власти сочтены.

У Файмонвилла была оригинальная внешность: с его молодым лицом контрастировали седые волосы. Был он, между прочим, как и я, любителем балета, и мне позднее приходилось встречать его в филиале Большого театра на «Лебедином озере» и «Дон-Кихоте». Мы раскланивались как старые знакомые. Однажды я ему сказал:

– Оказывается, вы большой поклонник русского балета.

Файмонвилл рассмеялся и, указывая пальцем на мои генеральские погоны, ответил:

– Беру пример со старшего по чину!

Открытие переговоров трех держав состоялось на Спиридоновке, в особняке Наркоминдела, в весьма торжественной обстановке. Главным переводчиком был Максим Максимович Литвинов.

Стороны обменялись речами, и после этого приступили к работе эксперты по специальности. Заседания проходили 28, 29 и 30 сентября и велись в дружественной обстановке, но оказались, к сожалению, бесплодными.

Нас интересовало, что и как скоро могут нам дать союзники, а они в свою очередь старались выяснить, как долго мы сможем продержаться. Бивербрук, видимо, прощупывал, насколько мы сможем оттянуть силы Гитлера на восток, сумеет ли Англия мобилизовать свои ресурсы на длительную борьбу с нацистами.

В ходе переговоров американцы ничего конкретного нам не предложили – ни самолетов, ни моторов, ни авиационного оружия. Они больше выспрашивали, что нам нужно на будущее. Англичане были склонны снабдить нас истребителями «Харрикейн», совершенно устаревшими, от использования которых они сами тогда уже отказывались. Эти «Харрикейны» никак не могли сражаться с «Мессершмиттами». Когда мы заговорили о более современном истребителе – «Спитфайр», Бальфур заявил, что «Спитфайр» еще находится на «секретном листе»: не может служить предметом экспорта. Практически мы так ни о чем и не договорились.

Было ясно: если союзники и окажут нам какую-либо помощь, то лишь в будущем. А пока что надо рассчитывать только на себя, на свои собственные силы. А это тогда значило хорошо, организованно и с минимальным ущербом дя выпуска самолетов провести эвакуацию.

После эвакуации КБ в Сибирь я остался в Москве и целиком посвятил себя работе в наркомате.

Никогда не забуду Москву осени 1941 года. Она запомнилась суровой, холодной и строгой, но, как никогда, дорогой и близкой.

Облик города резко изменился. Первое, что бросалось в глаза, – окна домов, оклеенные крест-накрест бумажными полосами. Это могло обезопасить людей от осколков в случае повреждения стекол при бомбардировке.

На заставах – «ежи» и мешки с песком, сложенные штабелями. Они служили бы баррикадами в случае прорыва немецких танков.

Город пустел: женщины, дети эвакуировались на восток. Моя семья также эвакуировалась. Все личные интересы, привычки, сложившиеся за годы мирной жизни, были сразу забыты. Как правило, мы работали в наркомате до 2–3 часов утра. Чаще всего оставались ночевать на работе, где были оборудованы комнаты для сна.

Поездки по заводам и аэродромам, важнейшие заседания в правительственных учреждениях, бесчисленные телефонные звонки – на все это буквально не хватало суток, но ненависть к врагу удесятеряла силы каждого.

Над городом часто появлялись вражеские самолеты. То в одном, то в другом конце Москвы можно было услышать взрывы упавших бомб, увидеть столбы дыма и пламя пожара.

Аэрофотосъемка пожаров в Краснопресненском районе Москвы после налета немецкой авиации

У нас в наркомате ввели правило: во время тревоги в обязательном порядке спускаться в убежище, где установили специальный пункт связи. Народный комиссар и его заместители могли во время тревоги поддерживать нормальную связь со всеми предприятиями.

Попаданий в наши заводы было мало, хотя враги на них специально охотились. У летчиков сбитых германских бомбардировщиков находили карты, на которых крестиками были помечены авиационные заводы, так же, впрочем, как и наш наркомат.

Мне часто приходилось во время бомбардировок выезжать по вызовам в правительственные организации. Необычную картину представляла Москва во время тревоги. Мчишься на машине и не узнаешь города. На улицах ни души. Только лучи прожекторов ночью, гул орудийной канонады и шуршание падающих на асфальт осколков снарядов зенитной артиллерии выдавали присутствие жизни в притаившейся, ощетинившейся Москве.

Население Москвы всемерно помогало войскам МПВО оборонять столицу. После напряженного трудового дня, часто весьма длинного, десятки тысяч рабочих и служащих занимали посты на крышах домов. Страшные вначале зажигательные бомбы стали презрительно именовать «зажигалками». Девушки столицы осаждали военкоматы, комсомольские комитеты, добиваясь принятия в зенитные части. Если решили бы поставить памятник героям, защищавшим столицу от воздушных налетов, я предложил бы воздвигнуть на высоком постаменте бронзовую фигуру молодой москвички-зенитчицы в пилотке…

Московский пожарный показывает военнослужащему военно-технического состава обезвреженные немецкие зажигательные бомбы

Военная обстановка спаяла людей. Постоянная общая опасность, необходимость проводить все время вместе, потребность взаимной поддержки в работе сделали людей более близкими. Появилась какая-то особенная душевная теплота в отношении друг к другу. Каждый из нас, так же как и солдаты в строю, стал больше чувствовать локоть товарища. Это сильно поддерживало.

Однажды, после очередной тревоги, усталый и разбитый от бессонных ночей и напряженной работы, я вернулся из бомбоубежища к себе в кабинет. Просматривая газету, увидел, что в филиале Большого театра идет «Лебединое озеро». Быстро собрался и поехал в театр.

Как и все вокруг, театр также изменил свой облик. Партер, ложи и ярусы занимала не нарядная, оживленная толпа зрителей мирного времени. Театр был заполнен большей частью военными, фронтовиками, получившими на день-другой отпуск и приехавшими в Москву отдохнуть. В театре было холодно.

Но как только за дирижерским пультом появился народный артист СССР Файер, раздались первые звуки оркестра и раздвинулся занавес, я перенесся в сказочный мир «Лебединого озера». Чудесная музыка Чайковского, яркие краски декораций и костюмов, изящные, воздушные балерины, порхавшие по сцене, волшебные звуки замечательного оркестра Большого театра трогали до глубины души.

Досмотреть спектакль до конца не удалось: с третьего акта меня вызвали в наркомат.

Самые тревожные дни наступили после взятия немцами Орла, 3 октября. 6 октября был сдан Брянск. В сводке Совинформбюро за 11 октября сообщалось о напряженных боях с противником на Вяземском и Брянском направлениях.

В эти напряженные дни, которые переживала Москва, а с нею и вся страна, мне довелось побывать у Сталина. Настроение было, прямо скажу, нервное. Все мы, причастные к оборонной промышленности, особенно чувствовали свою долю ответственности за положение на фронте.

Сталин принял меня и наркома в Кремле у себя на квартире, в столовой. Было часа четыре дня. Когда мы зашли в комнату, то почувствовали какую-то необычную тишину и покой. Сталин был один. По-видимому, перед нашим приходом он прилег отдохнуть. На стуле около дивана в белом полотняном чехле лежал раскрытый томик Горького, перевернутый вверх корешком.

Поздоровавшись, Сталин стал прохаживаться вдоль комнаты. Я очень внимательно всматривался в эту знакомую фигуру и старался угадать душевное состояние человека, к которому были теперь устремлены взоры и надежды миллионов людей. Он был спокоен, в нем незаметно было никакого возбуждения. Чувствовалось, правда, крайнее переутомление Сталина, пережитые бессонные ночи. На лице его, более бледном, чем обычно, видны следы усталости и забот. За все время разговора с нами, хотя и невеселого, его спокойствие не только не нарушилось, но и передалось нам.

Он не спеша, мягко прохаживался вдоль обеденного стола, разламывал папиросы и набивал табаком свою трубку. Делал это очень неторопливо, как-то по-домашнему, а от этого и вся обстановка вокруг становилась обыденной и простой. Успокаивающе действовал также и примятый диван, на котором он только что отдыхал, и томик Горького, и открытая, неполная, лежавшая на столе черно-зеленая коробка папирос «Герцеговина Флор», и сама манера набивать трубку, такая обычная и хорошо знакомая.

Разговор начался с обсуждения важнейших вопросов, стоявших перед авиационной промышленностью и связанных с выпуском самолетов.

Сталин четко и целеустремленно поставил перед нами ряд задач и указал, как их осуществить. Он внес поправки в некоторые мероприятия, предложенные наркоматом по эвакуации заводов, причем осмотрительно исходил и из возможностей железнодорожного транспорта.

После обсуждения конкретных вопросов, связанных с работой наших конструкторов и заводов в эвакуации, разговор перешел на общие темы о войне, о последних событиях, о наступлении гитлеровцев. Сталин рассматривал тяжелое положение, в котором находились тогда наша страна и армия, довольно трезво. Он не придавал решающего значения тому, что немцы уже захватили большую часть нашей территории и подошли совсем близко к Москве. Он говорил, что все равно немцы не смогут выдержать такого напряжения длительное время и что в этом смысле наши возможности и наши неограниченные ресурсы безусловно сыграют решающую роль в победе над врагом.

Сталин говорил, что только в нашей стране возможно положение, когда при таких военных успехах врага народ единодушно и сплоченно стал на защиту своей Родины. Ни одна другая страна, по его мнению, не выдержала бы таких испытаний, ни одно другое правительство не удержалось бы у власти.

В то же время он с горечью и большим сожалением высказал мысль, что некоторые наши военные (речь шла о высшем командном составе) надеялись на свою храбрость, классовую сознательность и энтузиазм, а на войне оказались людьми недостаточно высокой культуры, недостаточно подготовленными в области технической.

– Многие у нас кичатся своей смелостью, одна смелость без отличного овладения боевой техникой ничего не даст. Одной смелости, одной ненависти к врагу недостаточно. Как известно, американские индейцы были очень храбрыми, но они ничего не могли сделать со своими луками и стрелами против белых, вооруженных ружьями. Нынешняя война, – говорил Сталин, – резко отличается от всех прошлых войн. Это война машин. Для того чтобы командовать массами людей, владеющих сложными боевыми машинами, нужно хорошо их знать и уметь организовать.

Одной из серьезных причин наших неудач на фронте он считал нечеткое взаимодействие отдельных родов оружия. Он рассказал нам о мероприятиях, которые проводятся для того, чтобы в кратчайший срок изжить все эти недочеты. И действительно, скоро мы все убедились по изменившейся обстановке на фронте под Москвой, что эти мероприятия оказали свое огромное влияние на ход дальнейших военных операций.

В разговоре я высказал недоумение: как же идут против нас немецкие солдаты, ведь многие из них рабочие, социал-демократы? Сталин ответил с сожалением: «Когда попадают в плен, боятся, что им угрожает расстрел, тогда начинают ругать Гитлера».

Мне очень хотелось задать ему еще один вопрос, но я все не решался, однако, уже прощаясь, все-таки не вытерпел:

– Товарищ Сталин, а удастся удержать Москву?

Он ответил не сразу, прошелся молча по комнате, остановился у стола, набил трубку свежим табаком.

– Думаю, что сейчас не это главное. Важно побыстрее накопить резервы. Вот мы с ними побарахтаемся еще немного и погоним обратно…

Он подчеркнул мысль о том, что Германия долго выдержать не сможет. Несмотря на то, что она использует в войне ресурсы всей Европы. Сырьевых ресурсов у Гитлера надолго не хватит. Другое дело у нас.

Сталин повторил несколько раз:

– Государство не может жить без резервов!

Этот разговор по возвращении в наркомат я записал дословно.

Мы ушли от Сталина с твердой верой в то, что, как бы ни тяжелы были временные неудачи, все равно неоспоримое преимущество на нашей стороне и наша победа неминуема. Мы ушли в приподнятом, бодром настроении и с новой энергией принялись за дела, чтобы не только восстановить выпуск самолетов и моторов на эвакуированных предприятиях, но и значительно увеличить его.

13 октября было сообщено об оставлении советскими войсками Вязьмы после многодневных тяжелых боев.

14 октября гитлеровцы овладели городом Калинином. Враг подошел к Москве совсем близко.

И вот утром 15 октября меня вызвал нарком и сказал, что есть указание правительства немедленно эвакуировать конструкторов и что ответственность за их отправку возлагается на меня.

Осенью 1941 года коллектив, возглавляемый главным конструктором А.С. Яковлевым, был эвакуирован из Москвы в Новосибирск

Правительство считало необходимым оградить конструкторов от каких-либо случайностей и удалить их от линии фронта.

Основной состав наших конструкторских бюро был уже вывезен вместе с заводами в общих эшелонах, а сейчас речь шла о главных конструкторах, находившихся еще в Москве. Приняв решение, я вернулся к себе в кабинет и решил тотчас же позвонить Ильюшину, Поликарпову, Архангельскому и др.

Однако это дело доставило мне больше хлопот, чем решение какой-нибудь сложной технической проблемы. С кем бы я ни разговаривал, у каждого были причины, по которым он никак не мог быстро выехать.

Звоню Поликарпову:

– Николай Николаевич, как дела? Отправили свой завод? Все, что нужно, вывезли? Все люди выехали? Теперь отправляйтесь сами.

– Куда?

Называю город.

– Каким способом?

– Любым, каким желаете, – говорю. – Хотите самолетом – свяжу вас сейчас с аэродромом, вам сообщат, когда нужно туда приехать. Хотите поездом – обеспечу возможность выехать по железной дороге. Хотите – машиной.

Но оказывается, Поликарпов никак не может выехать немедленно: за 40 километров от Москвы, на даче, у него сестра, ее нужно вызвать в Москву.

Наконец уславливаемся, что Николай Николаевич выезжает ночью на машине.

Проверяю в 11 часов вечера, выехал ли Поликарпов. Оказывается, нет. Вызываю к телефону:

– Николай Николаевич, что же вы?

– Видите, какая погода. Ни зги не видно, снег идет. Я уж лучше подожду до утра.

– Никаких отговорок, поезжайте немедленно!

Никому не верилось, что нужно покинуть родную Москву, в которой прожита жизнь. Каждый цеплялся за последнюю возможность пробыть здесь хотя бы лишний час.

Конструктор Архангельский, по его словам, очутился в более тяжелом положении. Когда я с ним созвонился, он мне сказал:

– У меня мать-старуха больна, прикована к постели. Куда я ее возьму? Бросить я ее не могу. Дайте день отсрочки.

– Александр Александрович, вы понимаете или нет, что приказано отправляться немедленно?

– Да, может быть, не персонально мне?

– Именно персонально всем главным конструкторам, в том числе и вам.

Так или иначе, к 12 часам ночи все выехали из Москвы.

В первом часу ночи меня вызвал нарком:

– Ну, как дела с конструкторами?

– Все выехали.

И докладываю, кто каким способом и куда. Нарком сидит за столом усталый, измученный, с посеревшим лицом и с красными от недосыпания глазами.

Раздается звонок кремлевского телефона. Звонит Анастас Иванович Микоян. Он спрашивает, выехали ли конструкторы. Нарком перечисляет персонально каждого.

Затем слышу, на какой-то вопрос отвечает:

– Да, он здесь. Занимался весь день отправкой конструкторов, а сейчас вот сидит у меня.

После разговора с Микояном нарком сказал, что и мне приказано выезжать. К выполнению этого распоряжения я не был подготовлен и, так же как все конструкторы, которых пришлось мне сегодня уговаривать, начал просить отсрочки:

– Нельзя ли отложить до следующего дня? Я на самолете вылечу.

– Вы слышали, что сказал Анастас Иванович? Выполняйте распоряжение.

У меня были тысячи причин, мешавших, казалось бы, выехать сейчас же, немедленно, но нужно было выполнять распоряжение.

Остаток ночи я использовал на подготовку. Адская ночь была! Следовало проехать на завод, забрать кое-какие документы, заглянуть домой, взять личные вещи, кое-что уложить, спрятать, запереть. Нужно было попрощаться с товарищами, остававшимися на заводе, дать необходимые указания. Наконец, вернуться в наркомат.

В 6 часов утра 16 октября я выехал из Москвы на автомобиле «Понтиак» к месту эвакуации аппарата нашего наркомата.

Бедный «Понтиак»! Кто бы мог подумать, какие испытания ему придется выдержать в пути! До этого он знал только асфальтированные улицы Москвы, заправлялся в хороших колонках, каждый день его мыли, полировали до блеска. А тут путешествие по ступицу в грязи по рязанскому бездорожью!

Вместе с нами ехали грузовая трехтонка и легковая «эмка» с моими основными помощниками, которые также задержались в Москве в связи с отправкой эшелонов.

Вопреки ожиданию, на Рязанском шоссе ни встречных, ни попутных машин почти не было. Дорога совершенно свободная. Там и сям по краям шоссе отрыты ровики, и в них стояли противотанковые орудия. Из окон каменных полуподвалов выглядывали пулеметные дула. Многочисленные «ежи» из рельсов, из железных балок навалены вдоль дороги. Противотанковые рвы и окопы также попадались часто.

Утро было холодное, серое. Большими мокрыми хлопьями валил снег.

До Рязани мы доехали быстро и без происшествий. Главные наши мытарства начались отсюда. Здесь кончалась асфальтированная автострада, и дальнейший путь лежал по размокшим, разъезженным грунтовым дорогам.

После первого же получаса езды от Рязани кремовый «Понтиак» стал черным от налипшей на него жидкой грязи. То и дело приходилось вылезать из машины, вытаскивать ее из грязи, протирать переднее стекло. Мы сами скоро стали похожи на чертей.

Я очень обрадовался предусмотрительности шофера Миши Сущинского, который захватил огромные резиновые сапоги для себя и для меня: я почти не снимал их в дороге.

И мы, и наши машины совершенно выбились из сил после двух суток пути по размокшему, липкому чернозему.

Ехать приходилось с опаской.

Ночью в районе Ряжска колонна остановилась, погасли фары. В небе гудели самолеты.

Несколько минут мы провели в абсолютной тишине и двинулись в дальнейший путь, когда самолеты исчезли. В конце концов мы попали в какую-то деревню, откуда дальше ехать было уже совершенно невозможно. Трехтонка, которую мы выслали вперед, сама не в состоянии была выбраться из грязи и не могла нас буксировать. Пришлось выслать пешую разведку. Она доложила: ехать дальше нельзя. Решили пробраться к железнодорожному полотну.

Поехали целиной, лугами, без всякой дороги. Затем некоторое время двигались вдоль полотна через какие-то ямы и канавы.

Добрались до переезда, там свернули на рельсы и дальше – на машинах прямо по шпалам. Хорошо, что не было встречных поездов и до Мичуринска оставалось всего пять-шесть километров.

В Мичуринске выяснилось, что дальше дорога еще хуже, и нам пришлось отправиться поездом.

С помощью местных товарищей мы быстро погрузили нашу автоколонну на платформы.

Мне не понадобился пассажирский билет: я ехал в легковой машине на платформе.

Теперь уже без особых происшествий мы добрались до цели нашего путешествия.

Серийный выпуск истребителей Як-1 на саратовском авиазаводе № 292

Здесь, в старом волжском городе, на одном из заводов сельскохозяйственного машиностроения налаживалось производство истребителей ЯК-1. Это было очень сложно. И по технологии, и по точности изготовления деталей, и по характеру применяемых материалов нет ничего общего у самолета с сельскохозяйственной машиной. Требовалось создать специфические для авиационного завода службы – летно-испытательную, аэродром с ангарами, тир для отстрела пушек и пулеметов и т. д.

Но дело было на верном пути – завод уже собирал первые ЯКи. Мое вмешательство почти не требовалось. Были задачи более сложные, и мне предстояла новая дальняя дорога.