Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России

Яковлев Егор Николаевич

Пучков Дмитрий Юрьевич

Глава первая.

СИЯЮЩИЙ ГРАД НА ХОЛМЕ: ИДЕОЛОГИЯ И ПРАКТИКА ЗАВОЕВАНИЯ ЖИЗНЕННОГО ПРОСТРАНСТВА

 

 

Гитлер и Виннету: подсказки для будущего фюрера

В 1939 году Адольф Гитлер получил, возможно, самый необычный подарок в своей жизни. Это было новое, роскошное 65-томное собрание сочинений Карла Мая, автора романов о приключениях охотника Олд Шеттерхенда и его друга индейца Виннету в прериях Дикого Запада.

Книги прислала жена покойного писателя Клара, хозяйка издательства Karl-May-Verlag, которая уже много лет поддерживала нацистскую партию. Не зная биографии лидера НСДАП, можно предположить, что, принимая дар, он всего лишь отдавал дань своей стороннице, и томам предстояло пылиться на полках библиотеки в альпийской резиденции фюрера Бергхофе. Однако это было не так. Между Гитлером и книгами Мая существовала многолетняя связь: эти истории, по словам близкого к вождю Альберта Шпеера, были для него «путеводной нитью, он читал их на ночь, и они придавали ему смелости, помогали ему, как помогают многим философские труды или Библия — пожилым людям». Их появление в доме вождя национал-социалистов накануне Второй мировой войны в высшей степени символично.

К Маю Гитлер пристрастился давно. В начале двадцатого века романы о Шеттерхенде запоем читали все немецкоязычные подростки, и юный Адольф не был исключением. Никто из англо- или франкоязычных новеллистов, проходящих по разряду авторов книг для юношества, не был в Германии популярней «великого Карла». Когда Стивенсона и Джека Лондона перевели на немецкий, обложки их романов в рекламных целях стилизовали под обложки книг Мая. Повстречайся тогда Гитлер, к примеру, с Эйнштейном, который был на десять лет старше, они определённо нашли бы общую тему для разговора. Великий физик также обожал Мая и на склоне лет произнёс трогательные слова благодарности в его адрес: «Он помог мне пережить множество часов отчаяния. Так было всегда и остаётся сейчас».

Карл Май, бесспорно, был крупным мастером и, по отзывам Германа Гессе, представителем того рода литературы, которая является воплощённой мечтой. Однако любая книга — это не только вопрос писателя, но и вопрос читателя. Русский писатель Юрий Трифонов как-то заметил, что, глядя на Венеру Милосскую, одни видят произведение искусства, а другие — женщину без рук. Гитлер, читая книги Карла Мая, увидел совсем не то, что Эйнштейн. Он увидел в них нечто привлекательное для него, но бесконечно зловещее для всего остального мира.

«Гитлер в своих суждениях опирался на опыт Карла Мая, который, по его мнению, доказал, что для принятия решения достаточно одного воображения, — рассказывал Шпеер, с 1942 по 1945 год занимавший пост рейхсминистра вооружений. — Не нужно знать пустыню, чтобы ввести войска в Африку; ты можешь не знать людей, как Карл Май не знал бедуинов или индейцев, однако с помощью воображения и умения поставить себя на место другого ты узнаешь о них, их душе, их обычаях и привычках больше, чем какие-нибудь антропологи или географы, изучавшие их в полевых условиях. Карл Май убедил Гитлера: чтобы узнать мир, необязательно путешествовать».

Май действительно никогда не был на Диком Западе, что не сильно выделяло его из числа собратьев по перу. Эдгар Райс Берроуз тоже не ступал на землю Африки, где жил его Тарзан, а Жюль Верн не посещал берегов ангольской Кванзы, ярко описанной им в «Пятнадцатилетнем капитане». Но одно дело беллетристика, и совсем другое — реальная политика, в которой отсутствие крепких знаний и вера в личные фантазии превращаются в самоубийственный авантюризм. Примером такого авантюризма могут служить суждения фюрера о будущей войне с СССР. Так, 28 июня 1940 года Гитлер безапелляционно заявил главе Верховного командования вермахта (ОКВ):

«Теперь мы показали, на что способны. Поверьте мне, Кейтель, война против России была бы в противоположность войне с Францией похожа только на игру в куличики» 18 .

При этом фюрер полностью игнорировал экспертную оценку военного атташе в СССР Эрнста Кёстринга, который высоко оценивал боеспособность Красной армии. Истоки такого воинствующего дилетантизма, когда воображение, а не наука двигала действиями нацистского лидера, Шпеер видел именно в неверно понятом примере Карла Мая.

Но этим влияние книг «немецкого Купера» на Гитлера не исчерпывалось. Связь между гитлеровским прочтением Мая и самой практикой национал-социализма попробовал определить Клаус Манн, сын литературного нобелиата Томаса Манна и сам первостатейный прозаик. В 1940 году Клаус, уехавший из нацистской Германии в США, написал статью «Карл Май. Литературный ментор Гитлера», в которой попытался пояснить, чему именно фюрер научился на книгах о Шеттерхенде.

«Одним из самых ярых поклонников Карла Мая был некий бездельник из австрийского Брунау, которому предстояло подняться до впечатляющих высот. Юного Адольфа сильно впечатлили эти книги: они стали любимым, а может, и единственным его чтением, даже в последующие годы. Всё его воображение, все его представления о жизни пропитаны этими остросюжетными вестернами. Дешёвые и поддельные понятия о героизме, представленные Маем, очаровали будущего фюрера… Что более всего привлекало неудачливого художника и потенциального диктатора в Олд Шеттерхенде, так это смесь брутальности и лицемерия: этот герой мог с величайшей лёгкостью цитировать Библию и в то же время убивать; совершать чудовищные злодеяния с чистой совестью; он принял как должное, что его враги — это низшая раса и дикари, в то время как он, Олд Шеттерхенд — сверхчеловек, призванный Богом побеждать зло и сеять благо». В конце своего текста Манн назвал Третий рейх абсолютным триумфом Карла Мая.

Была ли эта оценка точна и объективна?

Думается, что не до конца. Если бы всё было так, как описал Манн, у Карла Мая не осталось бы шансов сохранить своё место в пантеоне классиков приключенческих романов после падения нацистов. Между тем он не только не канул в литературную Лету, но западногерманские экранизации с Пьером Брисом и Лексом Баркером возвели его книги на новую ступень популярности. Особенно парадоксальная ситуация сложилась в СССР: здесь Мая не издавали из-за гитлеровского шлейфа, но фильмы о Виннету шли в советском прокате и были всенародно любимы.

С чем же можно поспорить в категоричной оценке Манна? В первую очередь с идеей о примитивном разделении героев Мая на сверхчеловека и «низшую расу». Индейцы, как и белые, наделены у него разными — привлекательными и отвратительными — чертами; благородный вождь апачей Виннету, изображённый наиболее ёмко, вызывает большую симпатию, а его друг Олд Шеттерхенд совсем не выглядит белокурой бестией, лишённой «химеры совести». Пожалуй, зрелый Гитлер мог бы упрекнуть бывалого охотника (как упрекал он, скажем, Кейтеля) в излишней мягкости, в сочувствии к поверженному врагу и нравоучительных призывах оставаться человеком, с которыми герой регулярно обращается к врагам и соратникам. Так, в первой книге трилогии Шеттерхенд упрашивал Виннету не подвергать страшным индейским пыткам бледнолицего негодяя Рэттлера, убившего духовного наставника племени. Вождь нехотя соглашался при условии, что преступник попросит прощения у Разящей Руки, но тот с проклятьем отверг предложение. Поэтому убийцу, привязанного к пыточному столбу, должны были подвергнуть истязаниям, и он истошно выл, страшась своей участи. Уступая просьбам друга, Виннету объявил жертву трусом, недостойным, чтобы к нему прикасалась рука индейца. Бандита швырнули в озеро и добили выстрелом из ружья.

Гуманность, проявленная Стариной в этом и других эпизодах, отнюдь не принадлежит к «добродетелям» нацистского сверхчеловека. Явно предвзято и обвинение Разящей Руки в лицемерии. Таким образом, в отношении главного героя Манн, очевидно, ошибался. И всё же представляется, что общую линию он уловил верно, только шла она не от главных, а от второстепенных персонажей цикла. В книгах Мая все морализаторские призывы Шеттерхенда, как правило, пропадают впустую. Силач-охотник постоянно сталкивается с героями, у которых «своя правда» и которые объясняют жестокость тем, что на Диком Западе «иначе нельзя». Иллюстрирует это, например, беседа Шеттерхенда с юным Гарри, у которого бандит Финнети в союзе с индейцами племени черноногих убил семью. Охотник говорит юноше, что он отдал бы убийцу своей матери в руки правосудия, а «между местью и наказанием есть существенная разница. Месть лишает человека тех качеств, которые и отличают его от животного». Но собеседника это не убеждает: «Если человек добровольно отрекается от разума и жалости к ближнему и становится диким зверем, то с ним и надо обращаться как с диким зверем и преследовать до тех пор, пока смертоносная пуля не убьёт его».

То же самое слышит Шеттерхенд от приятеля Сэма Хокенса, который не просто убивает, но обязательно скальпирует индейцев из числа своих противников. Главный герой шокирован тем, что его товарищ пристрастился к варварскому обычаю, но тот объясняет:

«„У меня есть на то свои причины, сэр. Мне пришлось воевать с такими краснокожими, что у меня не осталось ни капли жалости к ним, да и они меня не жалели. Смотрите!“

Он сорвал с головы свою потрёпанную временем шляпу, а вместе с ней и длинноволосый парик, под которым скрывался багровый, ужасного вида скальпированный череп. Однако это зрелище было для меня не новым, поэтому и не произвело должного впечатления.

— Что вы скажете на это, сэр? — продолжал оправдываться Сэм. — Я носил собственную шевелюру с раннего детства, привык к ней и имел на неё полное право, чтоб мне лопнуть! И вдруг появляется дюжина индейцев пауни и отнимает у меня моё естественное украшение. Пришлось идти в город, выкладывать три связки бобровых шкур и приобретать накладные волосы. Не спорю, парик — штука удобная, особенно летом, его можно снять, если вспотеешь; за него поплатился жизнью не один краснокожий, так что теперь содрать скальп — для меня большее удовольствие, чем поймать бобра» 23 .

Голоса оппонентов Разящей Руки — это хор, поющий о том, что они находятся на особой территории, где не действуют ни законы государства, ни нормы христианской морали. Если в Европе Бог умер, как говорил Ницше, то здесь он и не рождался. В риторике нацистского фюрера, призывавшего своих солдат помнить, что все страдания немцев в межвоенный период были вызваны кознями жидобольшевиков и в войне на Востоке незачем жалеть или судить их, явственно различимы аргументы Гарри и Сэма; увещевания Шеттерхенда со ссылками на Евангелие в сознание Гитлера не проникли, их он легко отбросил. Обращаться с врагом «как с диким зверем» — именно в этом контексте встречаем мы упоминание Карла Мая в донесении командира 707-й охранной дивизии вермахта фон Бертольсхайма. На исходе октября 1941 года этот военный чин сообщал генерал-майору Нагелю, что «в России они имеют дело с преступниками самого худшего пошиба… В качестве инструкции могут быть использованы только Карл Май или Эдгар Уоллес».

Но, пожалуй, самая важная тема, которая никак не могла ускользнуть от будущего фюрера, — это покорение Америки европейцами. Каким бы привлекательным персонажем ни был Виннету, из текстов Мая видно, что индейский народ обречён. Это понимает и сам вождь апачей. «Ты знаешь, кто убил их? Ты видел их? — говорит он Шеттерхенду над трупами своего отца и сестры. — Это были бледнолицые, которым мы не сделали ничего плохого. Так было и так будет всегда, пока они не уничтожат последнего краснокожего. На собственной земле индеец всегда будет жертвой белых… Любим ли мы вас или ненавидим — всё равно там, где ступает нога бледнолицего, нас ждёт гибель». И Разящая Рука, восхищаясь мужеством друга, понимает, что это правда.

Романы о Виннету были для Гитлера, вероятно, первым источником знаний о завоевании «жизненного пространства» колонизаторами. Как оценил эти исторические события двенадцатилетний Адольф, мы не знаем, но зрелый Гитлер, планируя нападение на СССР, этим фактом восхищался. Больше того, именно его он взял за пример. Перед нами, говорил лидер нацистов, «стоит лишь одна задача: осуществить германизацию путём ввоза немцев, а с коренным населением обойтись как с индейцами…» Развивая эту мысль далее, фюрер вещал: «Нам придётся прочесывать территорию, квадратный километр за квадратным километром, и постоянно вешать! Это будет настоящая индейская война». О жертвах её он призывал не жалеть: «Мы совершенно не обязаны испытывать какие-либо угрызения совести… Едим же мы канадскую пшеницу, не думая об индейцах».

Познакомив Гитлера с темой колонизации Нового Света, романы Карла Мая косвенно указали ему путь, который превратил бы Германию в сверхдержаву. Образ «своей Америки», богатой и плодородной территории, которую он завоюет для немцев на Востоке, определённо стоял перед глазами нацистов. Волгу Гитлер порой называл русской Миссисипи. В известной нацистской брошюре «Унтерменш» были высказаны сожаления, что территория СССР, принадлежа недочеловекам, пребывает в жалком состоянии, но под управлением высшей расы она могла бы стать «европейской Калифорнией».

Оборотной стороной всех этих «американских» аллюзий была трагическая судьба коренного населения Америки. На оккупированных территориях Польши и СССР Гитлер собирался повторить тот огромный опыт господства и геноцида, который был накоплен великими державами за пять веков колониальной политики начиная с Христофора Колумба. Американский этнолог Уард Черчилль был трижды прав, когда в своей монографии «Геноцид между делом» о гибели индейских народов писал:

«Призрак Колумба шёл с британцами в их войнах против зулу и арабов, с американцами против „моро“ на Филиппинах, с французами против народов Алжира и Индокитая, с бельгийцами в Конго, с голландцами в Индонезии. Он присутствовал во время опиумных войн в Китае, во время „секретных“ бомбардировок в Камбодже, он наблюдал за системным истреблением аборигенов Калифорнии в XIX веке и гватемальских майя в 1980-х. И да: мы очень часто видим его в нацистских коридорах власти, среди охранников Собибора и Треблинки, в составе айнзацкоманд на Восточном фронте. Третий рейх, очевидно, не был каким-то отклонением, он был кристаллизацией основных черт — расового превосходства, жажды покорения и геноцида — той европейской традиции, ярким выразителем которой был Колумб. Нацизм не был уникален: это был лишь один из „новых мировых порядков“, запущенных в результате Открытия [Америки]. Он был не более и не менее ужасным, чем то, что сотворил Христофор Колумб на Испаньоле в 1493 году; 1493 и 1943 — это части одного целого» 30 .

Разница была только в том, что нацисты решили применить этот чудовищный опыт к народам Европы.

 

«Лучше им умереть»: повседневный геноцид, избыточное насилие и принцип «мы здесь одни» как инструменты очищения Lebensraum

Итак, Карл Май лишь подсказал будущему фюреру дорогу к «школе». На реальных учителей Гитлера красноречиво указывает его патологический расизм, соединённый с жаждой завоеваний.

Исторически расизм сформировался именно как инструмент колониального владычества. По метким словам Ханны Арендт, «империализм неизбежно влёк за собой изобретение расизма как единственно возможного „объяснения“ и оправдания своих действий». Однако имперский расизм необязательно означал геноцид. Истребление колониальных народов принимало угрожающие масштабы в тех случаях, когда захватчики не могли извлечь из них выгоды.

Действительно, колониальные агрессии можно разделить на два типа исходя из их цели. В одном случае агрессия преследовала цель выкачать все ресурсы в пользу метрополии, а местное население использовать в качестве невольников. Хотя «колонизация порабощения» не исключала массовых убийств, но, за редкими исключениями, экономическая целесообразность брала верх. По справедливому замечанию крупного исследователя вопроса Ива Тернона, «аморальная политика насаждения рабства… спасала людей от геноцида». Этот тип колонизации по большей части применялся для территорий, которые не рассматривались как место постоянного обитания европейца. Так зачастую происходило в Азии и Африке, а наиболее ярким примером можно считать Британскую Индию. По этому поводу профессор Гейдельбергского университета Мануэль Саркисянц заметил:

«Туземное население Индии избежало судьбы коренных жителей Австралии (в значительной мере истреблённых) именно благодаря непригодности тропиков для заселения — о чём британские империалисты говорили совершенно открыто» 33 .

Совсем иначе обстояло дело при другом типе колониальной агрессии — борьбе за жизненное пространство, или поселенческом колониализме: тут европейцев интересовал не только вывоз ресурсов, но и сама земля для вольготного размещения на ней. Оседлость аборигена на конкретной территории, с которой он редко готов был уйти по своей воле, превращала его в конкурента колонизатора, чьё существование не приносит никаких выгод — только издержки. Жертвами такой агрессии, преимущественно британской, стали индейцы Северной Америки, аборигены Австралии и Тасмании, маори Новой Зеландии. Эти народы были уничтожены или радикально сокращены, а их место заняли новые нации англосаксонского корня.

Очень важно определить механизм колониального истребления. В значительной мере оно было результатом насилия, учинённого множеством отдельных людей, которые, конечно, не получали специальных санкций из Лондона или Вашингтона. Такой тип уничтожения был по сути стихийным и очень быстро принимал обыденный характер, так как зиждился на уверенности общества, что убивать низшую расу вполне допустимо, и на устранении государства от осуждения и наказания на эти убийства. Далее мы будем называть его повседневным геноцидом.

Ярким примером могут служить умонастроения белых колонистов Австралии, о которых в Русское географическое общество сообщал Н. Н. Миклухо-Маклай: «Их [аборигенов] вытесняют внутрь страны, всячески преследуют, и убийство чёрного не считается даже преступлением». Душегубы, учинившие в 1838 году бессмысленную резню на Майелл-Крик в Новом Южном Уэльсе (чуть ли не единственный случай в истории, когда белых австралийцев повесили за убийство «ниггеров»), говорили на суде: «Мы не сознавали, что, убивая чёрных, нарушаем закон… потому что раньше это практиковалось повсеместно». На первом процессе по этому делу бандитов и вовсе оправдали: местный житель сообщал в редакцию газеты Australian, что один из присяжных заседателей так пояснял своё решение: «Я смотрю на негров как на стаю обезьян, и чем раньше их сметут с лица земли, тем лучше. Я знал, что эти люди были виновны, но я никогда не видел, чтобы белого человека повесили за убийство чернокожего». На повторном процессе благодаря принципиальности генерального прокурора и главным образом из-за наличия белого свидетеля убийцам вынесли обвинительный приговор, но общество встретило его с негодованием. Симптоматично заявление газеты «Сидней Морнинг Геральд»: «Эта банда чёрных животных не стоит тех денег, которые колонистам придётся потратить на печать глупых судебных отчётов. Мы и так уже потратили слишком много». По мнению исследователя Брюса Элдера, дело о резне на Майелл-Крик лишь усилило в среде белых австралийцев «заговор молчания» относительно убийств аборигенов. Вторым его следствием стало то, что для расправы с «обезьянами» начали активнее использовать яд: это делало положение убийц «более безопасным» на случай, если некий чиновник-идеалист вдруг захочет расследования.

Помимо молекулярных убийств (обыденных расправ частных лиц над одним туземцем или небольшим их числом) частным случаем повседневного геноцида при очищении жизненного пространства является принцип избыточного насилия, когда уничтожение «чужих» формально осуществляется в рамках возмездия, но масштабы этого возмездия многократно превосходят как сам ущерб, так и меру необходимого устрашения. Об этом тот же Н. Н. Миклухо-Маклай писал корреспондентам в Петербурге: «В северной Австралии, где туземцы ещё довольно многочисленны, в возмездие убитой лошади или коровы белые колонисты собираются партиями на людскую охоту и убивают сколько удастся чёрных, не думая о том, что, вытесняя каждый день туземцев из более плодородных областей, они ставят их в положение или голодать, или убивать скот белых взамен растений и животных, уничтоженных или редеющих вследствие овцеводства и плантаций у белых».

Признаком избыточного насилия часто выступает пересчёт жизни одного высшего человека или даже его имущества на значительное число жизней представителей низшей расы. Когда Вильгельм Кейтель предложил расстреливать за каждого убитого советскими партизанами немца по пять гражданских лиц, Гитлер возмутился и поднял планку до 50–100 подлежащих казни. Этот лимит — прямая отсылка к зверствам, учинённым первой, Колумбовой, администрацией в Новом Свете: именно она впервые оценила жизнь одного христианина в сто индейских, что зафиксировал в своих обличительных трудах священник-гуманист Бартоломе де Лас Касас. Стоит добавить, что политика Колумба была откровенно тиранической: первооткрыватель Америки обязал всех взрослых индейцев острова Эспаньола каждые три месяца платить ему специальный налог — напёрсток золотого песка или двадцать пять фунтов хлопка. На шею несчастным данникам вешали медный жетон с датой последней выплаты. Тем, кому не удавалось сделать очередной «взнос» в срок, отрубали кисти рук, обрекая на мучительную смерть от голода. Естественно, что любви к колонизаторам этот закон не прибавил, и случаи отчаянного сопротивления туземцев были не так уж редки, как и карательные рейды.

Особенно важную роль в депопуляции коренного населения на «жизненном пространстве» играют массовые убийства женщин и детей, так как они больше, чем убийства мужчин, подрывают биологическую силу противника. Последствия таких действий проанализировал профессор Дэвид Стэннард на американском материале:

«Европейская привычка без разбора убивать индейских женщин и детей во время войн с коренными американцами была не просто зверством. Это был категорический и намеренный геноцид. Рассмотрим в этом смысле влияние самых тяжёлых современных войн. В июле 1916 года генерал Дуглас Хейг отправил британские войска сражаться с немцами в битву при Сомме. Он потерял 60 000 человек в первый же день — 21 000 в первый же час! — включая половину офицеров. Когда сражение закончилось, потери Хейга составили 420 000. Между тем война продолжалась ещё два года. Справедливо считать, что это была самая тяжёлая война в английской истории. Ухудшали положение и отток населения из страны, и смертельная пандемия гриппа, случившаяся в конце десятых годов. Однако между 1911 и 1921 годом население Британии выросло почти на два миллиона человек» 42 .

Та же самая динамика роста наблюдалась, скажем, в Японии во время Второй мировой войны. По обоснованному мнению Стэннарда, «причиной того, что население могло расти в военных условиях, была непропорциональность гибели мужского и женского населения. Но совсем иначе обстояли дела на Карибах, в Мезоамерике, Южной Америке, на территории современных США и Канады. Там произошло не что иное, как преднамеренное убиение невинных, которое не закончилось с концом колониальной эпохи».

Дополним эти данные тем, что самые массовые в истории убийства детей произошли именно в колониальной Южной Америке: в 1539 году конкистадор Франсиско де Чавес, покоряя королевство Каруа Кончукас в империи инков, приказал убить около шестисот индейских младенцев младше трёх лет. В XIX веке в ходу у американских поселенцев была фраза «гнида делает вошь», поощрявшая расправы с индейскими детьми: наиболее известным апологетом этого принципа был полковник Джон Мильтон Чивингтон, инициатор садистской бойни на Сэнд-Крик. Отдавая бесчеловечный приказ, прямо дозволявший на Востоке убийство женщин и детей, фюрер германской нации абсолютно наследовал этим иродам из «расы господ».

Впрочем, повседневный колониальный геноцид мог осуществляться и в формах, которые не требовали прямого насилия над аборигенами. Речь идёт о колонизаторской деятельности, которая просто не учитывала жизненных интересов туземцев и тем самым создавала условия для вымирания. Относительно укрепившись на новой территории, белые начинали вести себя по принципу «мы здесь одни»: так, будто коренного населения просто не существует. Самым ярким проявлением этой поведенческой стратегии были действия, отторгающие местное население от критических для его выживания ресурсов. По сути, именно об этом на слушаниях в Конгрессе в 1875 году говорил американский генерал Филип Шеридан:

«Охотники за бизонами сделали за последние два года больше для решения острой проблемы индейцев, чем вся регулярная армия за последние 30 лет. Они уничтожают материальную базу индейцев. Пошлите им порох и свинец, коли угодно, и позвольте им убивать, свежевать шкуры и продавать их, пока они не истребят всех бизонов!» 47

Форсированное истребление бизонов привело к тому, что индейцы в прериях стали голодать, и породило эсхатологические представления в среде туземных народов. Симптоматично, что Сенат США проголосовал за принятие закона о защите бизоньего поголовья, но президент Грант наложил на него вето. Правда, Белый дом в 1867 году заключил с индейцами Нерушимый договор, известный также как Договор, скреплённый клятвами в вигваме шамана. Согласно ему, на обширных равнинных территориях коренные американцы получали исключительное право охотиться на бизонов. Однако этот Нерушимый договор очень скоро был нарушен самым бессовестным образом. Как пишет исследователь Дж. М. Уайт, «на закреплённую за индейцами территорию ринулись белые охотники, в основном такие же грубые и бессердечные негодяи и головорезы, как и калифорнийские золотоискатели. Они полностью истребили животных, к которым индейцы относились с трепетом и поклонением в течение столетий. Бизоны были выбиты белыми охотниками за четыре года: с 1870 по 1874 год… В 1860 году поголовье бизонов в западной части Равнин составляло, по оценкам, 100 миллионов животных; в 1900 году их осталось лишь 1000». Особо характерная деталь: на бизонов, отмечает патриарх французской зоологии Жан Дорст, часто «охотились ради развлечения, о чём свидетельствуют рекламы железнодорожных компаний, привлекавшие пассажиров возможностью стрелять в бизонов прямо из окна вагона!». Очевидно, железнодорожные магнаты или вообще не задумывались о последствиях этого для индейцев, или не считали это хоть сколько-то важным.

Изучение колониального геноцида осложняется тем, что он по определению слабо документирован. Убийство «зверолюдей» или «недочеловеков» не было нужды отражать в документах. Сегодня это открывает широкие возможности для манипуляций цифрами: либо в пользу данного фактора депопуляции, либо, наоборот, для фактического его отрицания. Вторая проблема состоит в слабой исследованности влияния повседневного геноцида на другие причины депопуляции. Между тем массовые убийства, сожжения жилищ, создание атмосферы постоянного страха за жизнь свою и детей, очевидно, становятся первопричиной голода, стимулируют болезни, уменьшают сопротивляемость организма и в конце концов косвенно приводят к смерти. Всё это мы должны принимать во внимание.

Однако существование самого повседневного геноцида отрицать нельзя по причине множества документальных свидетельств. Та точка зрения, что гибель коренных народов Америки, Австралии и Новой Зеландии является следствием исключительно европейских болезней и отсутствия у аборигенов иммунитета к ним, откровенно наивна. Очевидно, что ни оспа, ни корь, ни грипп, ни даже сифилис, действительно занесённые колонизаторами, не помешали созданию наций современной Латинской Америки, ядра которых составляют метисы, то есть потомки и индейцев, и европейцев. Между тем ядро американской или австралийской нации составляют чистокровные потомки англичан и других колонизаторов, прибывших в Новый Свет. Пока что наука не представила доказательств того, что причины этой разницы лежат в области биологии. Есть куда больше оснований искать их в области политики и религии.

Тема повседневного геноцида в колониях остаётся мало освещённой в мировой литературе. К примеру, не получила широкой известности трагедия аборигенов Австралии и Тасмании, между тем она является ярчайшей иллюстрацией механизма молекулярного уничтожения в ходе завоевания жизненного пространства. Знаменитый французский историк Марк Ферро, написавший труд «Как преподают историю детям разных стран», горько иронизировал относительно умолчания об этих событиях:

«В высшей степени серьёзный труд профессора А. П. Эткина об аборигенах содержит в себе целый параграф о… „демографическом приросте“ у туземцев начиная с 1930 года. Французское издание этой книжки насчитывает 452 страницы. Я напрасно искал на них хоть малейшее указание на демографический спад предшествующего столетия… В конечном счёте больше всего об этом узнаешь, читая „Детей капитана Гранта“» 50 .

Нам нет нужды ссылаться на Жюля Верна, хотя он и не грешил против истины, описывая убийства аборигенов и вкладывая в уста майора Мак-Наббса (персонажа, вообще-то, положительного) симптоматичную фразу, что это обезьяны. Правдивую картину трагедии мы находим у австралийского историка XX века Алана Мурхеда: «В Сиднее дикие племена были заморены. В Тасмании они были поголовно истреблены… поселенцами… и каторжниками… все они жаждали получить землю, и никто из них не собирался позволить чёрным препятствовать этому».

На острове Тасмания с началом колонизации в 1804 году действительно развернулась вакханалия убийств, сексуального насилия и обращения в рабство местных, не исключая детей. Впрочем, злодейства совершались не только из-за земли или даже расовой ненависти, но и просто для удовольствия белого человека. Читая свидетельства о колониальных буднях, мы часто встречаем слова «охота» и «спорт» применительно к убийству коренного населения.

«Охота за чёрными была любимым спортом колонистов. Выбирали день и приглашали соседей с их семьями на пикник… после обеда джентльмены брали ружья и собак и в сопровождении 2–3 слуг из ссыльных отправлялись в лес искать чёрных. Охотники возвращались с триумфом, если им удавалось подстрелить женщину или 1–2 мужчин». Биогеограф Джаред Даймонд приводит другие факты кровавого веселья англичан: «Один пастух расстрелял девятнадцать тасманийцев из фальконета, заряженного гвоздями. Четверо других напали на коренных жителей из засады, убили тридцать человек и сбросили их тела с горы, ныне называемой Виктори-хилл». Отчаянные попытки аборигенов защититься, которые в британской традиции принято называть «чёрной войной», жестоко подавляла колониальная армия: «Солдаты сорокового полка загоняли туземцев меж двух каменных глыб, расстреливали всех мужчин, а потом вытаскивали женщин и детей из скальных расселин, чтобы вышибить им мозги».

В 1828 году губернатор Тасмании просто запретил коренным жителям появляться в той части острова, где уже обжились европейцы. В случае нарушения запрета солдатам было разрешено убивать аборигенов на месте. Зато сами белые зачастили на территорию тасманийцев, так как их похищение и продажа в рабство, так называемый «отлов чёрных», стали прибыльным бизнесом: за взрослого давали пять долларов, за ребёнка — два. В результате к 1830 году из пяти-шести тысяч аборигенов на всём острове оставалось всего лишь двести — их в итоге принудительно вывезли за тридцать миль от Тасмании на остров Флиндерс. Итог тасманийской трагедии цинично, но точно подвёл историк и журналист Джон Хэммонд: «Тасманийцы были бесполезны и все умерли».

В Австралии белое население восприняло опыт соседей с энтузиазмом. Как рассказывает Даймонд, «австралийское правительство, по образцу карательных отрядов тасманийского правительства, создало подразделение конной полиции, так называемых „полицейских для дикарей“; это подразделение выполняло приказ „найти и уничтожить“: аборигенов либо убивали, либо сгоняли с обжитых территорий. Чаще всего полицейские окружали стоянку аборигенов ночью, а на заре нападали и расстреливали всех. Белые поселенцы также широко применяли для уничтожения аборигенов отравленную еду». Иллюстрацией к последнему тезису может быть красноречивое хвастовство одного из колонизаторов, который в 1885 году говорил: «Чтобы успокоить ниггеров, им дали нечто потрясающее. Еда наполовину состояла из стрихнина — и никто не избежал своей участи… Владелец Лонг-Лэгун при помощи этой хитрости уничтожил более сотни чёрных». «Чёрная кровь на руках „добропорядочных“ колонистов Нового Южного Уэльса, и всех вод новой Голландии будет недостаточно, чтобы смыть эти позорные пятна», — написал политик и писатель-гуманист Джон Данмор Лэнг об активности соотечественников.

Вполне респектабельные люди открыто заявляли о необходимости полностью избавиться от аборигенов, чтобы они не мешали. Австралийский политик-лейборист из Квинсленда Винсент Лесина в 1901 году публично высказался так: «Ниггер должен исчезнуть с пути развития белого человека» — так «гласит закон эволюции». Ему вторил британский писатель Энтони Троллоп: «Что касается чёрных жителей Австралии, мы определённо можем сказать, что они должны исчезнуть. Сделать так, чтобы их уход не сопровождался излишними страданиями, — вот что должно стать целью всех, кто занят решением этого вопроса». В логике геноцида Троллоп, пожалуй, был даже гуманистом. Англосаксонские расисты ни о каком облегчении страданий для своих жертв не думали. В конце XIX века распространённым развлечением для белых была не просто «людская охота», но и загон семей аборигенов в пасть к крокодилам. Последнее массовое убийство мирного племени, которое подтверждается документами, было совершено отрядом полицейских в 1928 году: жителей захватили, сковали и убили выстрелами в затылок. До прихода нацистов к власти оставалось пять лет. И к тому времени Гитлер уже сделал известный комплимент англичанам, одобрительно сказав, что в деле колонизации они совершили неслыханное.

Покорение Австралии и Новой Зеландии было весьма ярким примером успешного завоевания Lebensraum англосаксонской расой. Эти события, очевидно, не могли не привлечь внимания фюрера. Как размышлял Саркисянц, «Гитлер собирался истребить местное население „своей Индии“, своего пространства на Востоке, ради заселения немцами. Таким образом, его „восточный“ империализм был скорее похож на колонизацию англичанами Австралии, чем на британский империализм в Индии… Этот пример был настолько впечатляющим, что, пожалуй, именно он… мог послужить прецедентом для освоения Гитлером… „пространств на Востоке“, послужить моделью для германизации земель — после геноцида и низведения оставшихся жителей до статуса „недочеловеков“».

Америка также в течение нескольких веков была ареной повседневного геноцида. Первыми его начали спутники Христофора Колумба, едва только ступив на американскую землю. Столкнувшись вдалеке от родины с наивным чужим народом, они молниеносно сбросили тот налёт цивилизованности, который наносили на человека религия, закон и государство в Европе XV века. Вырвавшись за рамки своего мира, конкистадоры охотно шли не только на варварский грабёж, который, по крайней мере, совершался по рациональным мотивам, но и на патологические истязания индейцев исключительно ради забавы. Туземцев убивали с тем же животным упоением, с каким в суеверной Европе жгли по праздникам кошек.

«Они разрубали их пополам и бились об заклад, кто одним махом снесёт индейцу голову с плеч, жгли их живьём и творили другие небывалые зверства. Среди прочего рассказал отец Монтесино, что однажды испанцы проводили время в таких забавах на берегу какой-то реки, и один из них схватил младенца, годовалого либо двух лет, и перебросил через плечо в реку, но тот не сразу пошёл ко дну, а некоторое время держался на поверхности, и тогда этот испанец оборачивается и говорит: „Ещё барахтаешься, такой-сякой, барахтаешься?“» 65 .

Описанное происходило на карибском острове Гаити, где ныне расположены сразу два государства — Доминиканская Республика и Республика Гаити. На всех мировых картах он называется Эспаньола, то есть «испанский», как окрестил его в 1492 году Колумб. В СССР колонизаторскому названию предпочли исконное индейское Гаити, что означает «гористый», которое, по традиции, сохраняется и в современной российской географии. Историки спорят, каково было население острова к прибытию Колумба: цифры колеблются от нескольких сотен до трёх миллионов. Как бы там ни было, но сокращение населения Гаити в любом случае оказалось катастрофическим: уже спустя двадцать лет на Эспаньоле жили всего 16 000 индейцев. Остальные были истреблены колонизаторами, умерли от занесённых ими болезней или бежали (впрочем, недалеко и ненадолго); вскоре для работы на золотых рудниках и плантациях испанцам пришлось завозить чернокожих африканских рабов.

То же самое, как рассказывает «История Индий» Бартоломе де Лас Касаса, происходило на Кубе, когда там высадились колонизаторы во главе с Диего Веласкесом, будущим шефом и соперником Эрнана Кортеса в деле покорения Мексики.

«Тут случилось то, что случается всегда и постоянно, а именно испанцы отправились по лесам охотиться за несчастными, „поразмяться“, как они это называют; сие словечко весьма распространено и в большом ходу и в почете; и стоило им наткнуться на кучку индейцев, они бросались на них и убивали мечами и кинжалами всех, кто попадёт под руку, — мужчин, и женщин, и детей, а прочих связывали и приводили к Дьего Веласкесу и по его слову делили их между собой, столько-то одному, столько-то другому, и хотя индейцы не считались рабами, но должны были служить своим господам пожизненно, и приходилось им ещё тяжелее, чем рабам» 67 .

В скором времени, однако, в испанских колониях геноцид пошёл на убыль. Это было связано с вмешательством испанского государства, католической церкви и общей сменой модели колонизации с очищения жизненного пространства на извлечение ресурсов. Между тем в английской части Америки повседневный геноцид развивался скачкообразно, то затихая, то обостряясь по мере продвижения колонистов вглубь материка. Так, после войны поселенцев с пекотами (1636–1638) один британский священник писал, что «охота на краснокожих стала весьма популярным видом спорта в новой Англии, особенно если за них давали хорошие деньги, а выслеживание не предвещало чрезмерной опасности». Эта тенденция проявлялась и в XVII, и в XVIII веке, но пик её пришёлся на век XIX, когда Соединённые Штаты начали планомерное расширение на Запад.

Красноречивые примеры повседневного геноцида даёт нам автор классической работы «Ружья, микробы и сталь» Джаред Даймонд, рассуждая об истреблении индейцев Калифорнии:

«Многие из этих племён были выбиты или согнаны с земли вскоре после начала калифорнийской золотой лихорадки 1848–1852 гг., когда штат заполонили иммигранты со всего мира. Взять только один пример — севернокалифорнийское племя яхи численностью около 2 тысяч человек, из которых никто не владел огнестрельным оружием. Племя перестало существовать всего лишь после четырёх рейдов вооружённых белых поселенцев: утреннего набега на деревню яхи 6 августа 1865 г., в котором принимало участие 17 человек; нападения на яхи, попавших в засаду на дне оврага, в 1866 г.; расправы над 33 индейцами, перед этим загнанными в пещеру, около 1867 г. и учинённой 4 ковбоями окончательной расправы над 30 яхи, которые снова были вынуждены укрыться в пещере, около 1868 г.». Даймонд справедливо замечает, что эти действия не требовали специальных войсковых операций и, как правило, совершались частным порядком.

Другая трагедия индейцев Калифорнии — так называемая Война Мендосино, которая на самом деле была не войной, а резнёй. В конце 1850-х годов в округе Мендосино располагалась резервация, населённая по большей части индейцами племени юки. Поблизости, в Лонг-Велли, находился городок переселенцев, а в местечке Раунд-Велли, тоже неподалеку, стоял 6-й пехотный полк армии США: 23 человека под командованием лейтенанта Эдварда Диллона и майора Эдварда Джонсона.

23 марта 1859 года Диллон записал в дневник, что местные жители «две недели рыскали по окрестностям в поисках индейцев… и, как сейчас сообщается, убили 240 человек». Причиной послужило похищение скота у фермера Х. Л. Холла: кто это сделал — неизвестно, но априори предполагалось, что это юки. Совершив во главе группы поселенцев две сотни убийств без разбора, Холл явился к Диллону и спросил, что он об этом думает. Лейтенант ответил, что не испытывает ни малейшей симпатии к их делишкам и ничуть не удивится, если в ответ индейцы убьют каждого белого в Лонг-Велли. На это фермер заявил, что жители собираются организоваться и уничтожить вообще всех индейцев в округе. Лично он, Холл, не видит ни одной причины, почему это не может быть сделано.

Военных такие планы откровенно встревожили. Они боялись, что кровавые экспедиции Холла развяжут крупный конфликт, для которого, казалось бы, не было никаких оснований. 1 мая 1859 года майор Джонсон отправил губернатору Калифорнии Уэллеру доклад с предостережениями:

«Ни когда-либо за последние два года, ни теперь индейцы юки не начинали открытой войны с белыми. Но белые ведут непримиримую войну на уничтожение, не делая различия между невинными и виновными» 71 .

Джонсон развеивал насаждавшиеся Холлом мифы, будто «дикари» расправились с двадцатью мирными поселенцами. На самом деле, писал майор, за последнее время было убито всего двое белых, и они «вполне заслужили эту участь». В дневнике Диллона 23 марта 1859 года упоминаются изнасилование индианки в резервации и расправа с одним юки за то, что он «выглядел как бандит». Не исключено, Джонсон имел в виду нечто подобное. Резюме его доклада звучало однозначно: «В защите нуждаются индейцы, а не белые».

Тем не менее усилия майора пропали даром. Поселенцы организовали отряд рейнджеров, который вскоре получил от Уэллера официальный статус и приступил к тотальной зачистке. Операцию возглавил известный в округе ненавистник индейцев Уолтер Джербо. Расправы следовали одна ужасней другой, слухи об этом достигли даже губернатора: Уэллер адресовал Джербо послания с просьбой уничтожать лишь дикарей и не трогать миролюбивых индейцев, а также щадить женщин и детей. Джербо туманно отвечал, что это не так просто — разобрать, кто тут дружелюбен, а кто нет. Холл же в кругу поселенцев прямо говорил, что детей жалеть нечего: «Гнида делает вошь».

Единственным местом, где индейцы могли укрыться, оказался военный лагерь. Очевидец воспроизводит отчаяние одного юки, который, прибежав в полк, кричал солдатам: «Вы призывали нас уйти в резервацию, где нас не побеспокоят, и что теперь?! Наши мужчины, женщины и дети мертвы». Военные отчёты полны сочувствия юки, но стоит признать: оно проявилось лишь в том, что пехотинцы отказали рейнджерам в совместных рейдах. Полномочий помешать им военные не получили, а действовать на свой страх и риск не решились. Всё это привело к тому, что, по словам Диллона, край, некогда кишевший индейцами, буквально обезлюдел. За 1850–1860-е годы из четырнадцати тысяч юки осталось всего шестьсот.

Другой пример — резня вийотов на Индиан-Айленд в Калифорнии 26 февраля 1860 года, которую учинили расисты из старательского посёлка Эврика. Подкравшись к индейскому поселению, злодеи зарубили топорами более шестидесяти спящих человек, в основном женщин и детей. Эти события впоследствии получили широкую известность, так как оказались связаны с выдающимся американским писателем Бретом Гартом. Гарт, тогда помощник редактора газеты «Северный Калифорниец», уже 29 февраля написал обличительную статью о расправе… и вынужден был бежать из города, потому что местные жители собрались линчевать «молодого негодяя».

Исследователь и правозащитница конца XIX века Хелен Хант Джексон собрала немало свидетельств произвола в отношении индейского населения. Так, она приводит случай у реки Огден, когда группа американских трапперов (охотников на пушных зверей) совершила нападение на лагерь индейцев шошонов, которые им просто не понравились. В результате атаки 25 шошонов были убиты, остальные «даже не защищались, но бежали в ужасе; и при этом, исходя из свидетельств хвастливых убийц, у индейцев не было оружия. Судя по всему, в крови этих трапперов проснулась дикая жажда расправы, и они учинили ужасное. Они преследовали индейцев, ловили их арканом как скотину и тащили за собой, пока те не умирали».

В один из февральских дней 1854 года на территории Орегона шахтёры вступили в перепалку с индейским вождем, дело дошло до взаимных оскорблений. На следующее утро белые напали на спящий индейский посёлок, убили 16 человек и сожгли все вигвамы. Расследование Бюро по делам индейцев показало, что у индейцев было всего пять ружей, включая два сломанных, и не более пяти патронов, так что они никак не могли угрожать хорошо вооружённым поселенцам. Помощник местного агента Ф. М. Смита писал своему руководству: «Я расцениваю убийство тех индейцев как один из наиболее ужасных актов насилия, когда-либо совершённых цивилизованными людьми. Но что может быть сделано? Лидеры карательного отряда не могут быть арестованы, хотя правосудие вопиет об их наказании. Здесь у нас нет даже мирового судьи; что касается военных, размещённых в форте Орфорд, то там их всего лишь четверо. Если такие убийственные нападения будут продолжаться, индейским войнам в Орегоне не будет конца». Итак, убийцы остались безнаказанными, как и в сотнях подобных случаев.

В декабре 1863 года было задокументировано массовое убийство индейцев понка в Небраске. Солдаты американской армии совершили нападение на небольшую группу, которая возвращалась домой из соседнего селения. Жертвы пытались спрятаться, но их выдала собака — как рассказал выживший индейский ребёнок. Услышав лай, «солдаты спешились и методично, одного за другим, убили беспомощно жавшихся друг к другу трёх женщин и маленькую девочку… Одной из убитых, матери этого мальчика, трижды выстрелили в голову, перерезали горло и почти отрубили голову ударом сабли; с тела другой, самой молодой женщины, сорвали юбку и всю другую одежду, оставив её голой!» Вялое расследование этих событий ни к чему не привело.

Гораздо более известной расправой над мирным населением с участием американской армии стала так называемая бойня на Сэнд-Крик. В конце 1850-х годов в Скалистых горах было найдено золото — и туда ринулись толпы авантюристов. Путь к драгоценному металлу лежал через крупную резервацию, поэтому губернатор Колорадо Эванс, поддержанный федеральными властями, начал принуждать индейцев к переселению. В 1861 году часть племён уступила требованиям белых: территория резервации при этом сокращалась в 13 раз. Однако воины-псы (одно из семи шайенских племен) отказали Эвансу и его эмиссарам. Между поселенцами и коренным населением всё чаще происходили стычки, спровоцированные обеими сторонами. Всё больше и больше белых склонялись к тому, что «дикари» обязаны подчиняться и переговоры с ними излишни: если они не хотят покоряться, их стоит просто истребить. Осенью 1864 года священник Уильям Кроуфорд свидетельствовал, что в Колорадо «существуют только одни настроения в отношении окончательного решения (!), которое должно быть принято по поводу индейцев: пусть они будут уничтожены все — мужчины, женщины и дети». В колорадское законодательное собрание внесли законопроект об истреблении всех скунсов и индейцев — и американская армия вместе с местными рейнджерами отправилась зачищать территорию от непокорных краснокожих. Признаком нарождающейся войны стало немотивированное убийство Звезды и Худого Медведя — двух вождей, пришедших на мирные переговоры в американский лагерь у Смоки-Хилл.

Одно из военных соединений возглавил участник Гражданской войны полковник Джон Мильтон Чивингтон. Убеждённый расист своё кредо сформулировал так:

«К чёрту всех, кто любит индейцев!.. Я пришёл уничтожать индейцев и верю, что под небом нашего Господа для их уничтожения хороши и достойны все средства… Убивайте и скальпируйте всех, больших и маленьких; гниды станут вшами» 79 .

Его солдаты, два кавалерийских полка и волонтёры — всего человек семьсот — несколько месяцев гонялись за индейцами по прериям, но так и не смогли никого поймать. 28 ноября 1864 года они наткнулись на поселение шайеннов и арапахо, которые подчинились требованиям Эванса. Над посёлком развевался флаг США — символ миролюбивых настроений индейцев. Чивингтона, однако, это не волновало: встав наутро, после хорошей вечерней попойки, он отдал приказ атаковать посёлок и уничтожить всех его жителей. Капитан Силас Соул отказался посылать свой 1-й кавалерийский полк выполнять это безумное распоряжение. Но 3-й кавалерийский полк и добровольцы охотно пошли убивать.

Началась кровавая баня. Людей не просто казнили: их разрубали на куски, ломали им конечности, отрезали груди и половые органы. Трое солдат развлекались стрельбой по трёхлетнему ребенку. Одной индианке вырезали из утробы плод и тут же сняли с него скальп. Семидесятилетнему вождю шайеннов Белой Антилопе нападавшие отрезали мошонку, чтобы сделать из неё кисет. Когда орда, оставив за собой гору по меньшей мере в 160 трупов, вернулась в Денвер, местная газета написала: «Всё прошло хорошо. Воины Колорадо вновь стяжали славу, и скальпы, снятые с краснокожих, были театрально показаны публике к её неописуемому восторгу».

Однако вскоре шайенны начали мстить, и резня в Сэнд-Крик оказалась началом большой и кровавой индейской войны. Комиссия конгресса США начала расследование бойни и, углубившись в материал, ужаснулась деяниям Чивингтона. Главным свидетелем обвинения выступил Силас Соул, не выполнивший преступный приказ командира. Однако хотя государство и выплатило семьям погибших компенсацию, никого из причастных к кровопролитию не осудили. Чивингтон вышел в отставку и благополучно прожил ещё без малого тридцать лет. В 1887 году в Колорадо его именем назвали город.

Капитана Соула ожидала совсем другая судьба. 23 апреля 1865 года он был застрелен исподтишка во время боевого дежурства. Друзья офицера не сомневались, что ему отомстили за честные показания по делу Сэнд-Крик. Но убийца командира 1-го кавалерийского полка так никогда и не предстал перед судом.

Итак, повседневный геноцид индейцев был фактом пограничной жизни на американском Западе. Для того чтобы все эти расправы происходили, необходимо было такое состояние общества, при котором убийство индейца считалось, во-первых, морально оправданным, а во-вторых, не влекло или во всяком случае необязательно влекло за собой наказание. Это состояние общества и обеспечивал англосаксонский расизм. В 1866 году агент по делам индейцев сообщал из Канзаса:

«Канзасская резервация соседствует с общественными землями и в большинстве случаев окружена белыми поселенцами, которые слишком часто действуют по принципу, что индеец не имеет никаких прав, которые белый обязан уважать . Поэтому индейцы подвергаются разнообразному физическому и психологическому насилию» 81 .

Радикальный расизм пропагандировали талантливые журналисты и писатели. Так, Фрэнк Баум, будущий автор добрейшей сказки «Волшебник из страны Оз», писал в газете Aberdeen Saturday Pioneer ранней зимой 1890 года:

«Белые, согласно закону завоевания и справедливости цивилизации, — господа американского континента, и лучшая защита наших пограничных поселений может быть обеспечена только полным уничтожением немногих оставшихся индейцев. Почему же не уничтожение? Их слава прошла, их дух сломлен, лучше для них умереть, чем влачить жалкое существование негодяев, какими они являются» 82 .

Через четыре дня после публикации этой статьи, 29 декабря 1890 года, произошла бойня на ручье Вундед-Ни, в которой 7-й кавалерийский полк из-за случайного эксцесса перебил 150 индейцев племени сиу, включая женщин и детей. Но сам эксцесс возник не на пустом месте: солдаты были наэлектризованы антииндейской пропагандой и психологически готовы убивать. После резни Баум в своей колонке бесстрастно отметил, что они поступили совершенно верно: надо было «стереть этих диких и необузданных существ с лица земли».

Исследователь Уильям Секрест, автор книги «Когда Великий Дух умер: уничтожение индейцев Калифорнии в 1850–1870 гг.», приводит замечание своей коллеги Мэри Сандоз, которая как-то заметила, что «влияние определённых условий на народ даёт большой процент людей, взирающих на истребление „других“ (обладающих к тому же тем, чего нет у них самих) как на уничтожение диких зверей. Не только нацисты или члены Ку-клукс-клана творили такое. Подтолкнуть к этому можно каждого, если действовать достаточно убедительно».

По мнению Секреста, «калифорнийцы 1950-х находились под влиянием. Это было влияние губернаторов, которые твердили о неизбежной войне на уничтожение; под влиянием чиновников, которые называли индейцев грязными дикарями; под влиянием прессы, которая пускала утки и постоянно делала замечания о краснокожих вырожденцах… Главным словечком эпохи было „уничтожение“. Оно уже использовалось давно и часто. Оно было подхвачено газетами, оно звучало в военных отчётах, письмах, правительственных документах и журналах того времени. Это слово подготовило почву для резни». События того времени показывают, что замечания историка справедливы не только для Калифорнии, но и для всей пограничной территории, где поселенцы соприкасались с индейцами.

Секрест, изучивший много документов эпохи, убедительно доказал, что оборот «война на уничтожение» как идиома, обозначающая завоевание жизненного пространства в борьбе с низшей расой, сложился именно во время продвижения на американский Запад. Вот несколько красноречивых цитат.

«Безопасность нам обеспечит только война на уничтожение…» («Сан-Франциско Дейли», май 1850-го).

«Война на уничтожение продолжится, как и раньше. Так будет, пока индейцы не вымрут» (Губернатор Питер Барнетт — Законодательному собранию, 1851).

«Вина за несколько грабежей, как всегда, была возложена на индейцев. Это следствие войны на уничтожение» (Агент по делам индейцев Реддик Макки — губернатору, 1852).

«Группа людей наткнулась на поселение и… убила 140 индейцев. Такова их судьба — быть уничтоженными» (Из письма вевервилльского торговца домой, 1852).

«Северные поселенцы придут к своим диким врагам с суровой и беспощадной войной на уничтожение» («Мэррисвил геральд», октябрь 1855-го).

В следующий раз этот зловещий оборот будет извлечён из анналов истории 30 марта 1941 года — на совещании, которое большой поклонник романов о покорении Америки Адольф Гитлер будет проводить с высшими чинами вермахта. Фюрер скажет своим генералам, что будущая война против СССР не будет такой же, как на Западе. Ради будущего рейха на Востоке суровость послужит благом, поэтому там Германия будет вести «войну на уничтожение».

Возражений это не вызовет.

 

«Таково предначертание судьбы»: экспансионистские доктрины США и нацистская Германия

Колониальный расизм и геноцид на протяжении всей своей истории подпитывались рядом экспансионистских доктрин, которые, без сомнения, оказали влияние на идеологию национал-социализма. Первая такая доктрина начала разрабатываться ещё в католической Испании, однако там она потерпела стратегическое поражение по административным, религиозным и экономическим причинам.

Ранняя испанская колонизация натолкнулась на то, что Гитлер, несомненно, назвал бы «пацифистским хныканьем». В Новый Свет прибыла группа монахов-доминиканцев во главе со святым отцом Антонио де Монтесиносом. Застав финальный аккорд истребления туземцев на Эспаньоле, набожный фриар пришёл в ужас. Узнав, что у местных жителей были государственная система и довольно развитое хозяйство, убедившись, что они мыслят, чувствуют и даже осведомлены о всемирном потопе, монах понял, что имеет дело с самыми обычными людьми. И это было катастрофично — с точки зрения умудрённого ученого-богослова. Монтесинос осознал, что злодеяния конкистадоров против людей повлекут кару Всевышнего, которая обрушится не только на них, но и на католических величеств, чьей волей они оказались в этих отдалённых землях. Спасая государей, верноподданный отец Антонио нежданно сотряс основы маленького карибского ада обличительными проповедями и призывом щадить индейцев.

Само собой разумеется, что этим фриар вызвал гнев молодой колониальной «мафии», которая очень комфортно чувствовала себя при номинальном контроле метрополии. Не решившись поднять руку на священника, наместник Новой Испании Диего Колумб (сын) отправил монарху образцовый донос, в котором представил дело так, будто Монтесинос возмущает народ против короны и вообще не признает подчинение «Индий» их величествам. Однако настырный священник сумел вернуться в Европу и хитростью попасть на аудиенцию к слабеющему Фердинанду II. Судя по всему, король на самом деле пребывал в неведении относительно кровавых забав на Эспаньоле и был впечатлён картиной изощрённого колониального садизма, которую нарисовал отец Антонио. Фердинанд немедленно откликнулся на горячую исповедь монаха и повелел создать комиссию, заседая в которой Монтесинос буквально продавил законы, получившие название Бургосских (по названию кастильского города Бургос, где они были приняты). Эти акты признали право индейцев на человеческое обращение с ними — было запрещено бить туземцев плетью и палкой, обзывать «собаками» и прочей бранью. Эти же законы оформили систему «энкомьенда» (то есть защита), которая изначально задумывалась как программа приобщения туземцев к христианской культуре. Однако достижения Монтесиноса были только первым шагом в вековой борьбе с отвратительным расизмом: на местах законы почти не исполнялись, а энкомьенда скоро выродилась в примитивное крепостное право, просуществовавшее вплоть до XVIII века. Энкомендеро, то есть завоеватели, присваивали себе столько земли, сколько могли контролировать, и под предлогом «заботы» нещадно эксплуатировали живущее на ней население. Тем не менее вопрос о человеческой сути туземцев Америки был поставлен открыто и отчётливо, и уже в 1537 году, то есть через двадцать лет после Бургосских законов, папа Павел III издал буллу Sublimus Dei, которая признала наличие у индейцев души.

Таким образом, Монтесинос сумел подать благой пример, вскоре подхваченный его собратом по ордену доминиканцев Бартоломе де Лас Касасом. Этот энергичный монах — участник второй экспедиции Колумба и свидетель проповедей отца Антонио на Эспаньоле — не только пытался облегчить положение индейцев в колониях, но и много говорил о них в Мадриде, приобретя некоторое влияние на Карла I, воцарившегося внука Фердинанда. Карл и его окружение скоро поняли, что вольница конкистадоров противоречит интересам короны, и решили поставить колониальные дела под контроль. Тут гуманизм Лас Касаса оказался кстати — как инструмент наступления короля на новоявленных «индейских» баронов. В 1542 году при участии доминиканца были введены так называемые Новые законы, по которым индейцы получали личную свободу. Карл таким образом пытался официально отменить энкомьенду, провозгласив, что коренные жители Америки являются вассалами короля, а не конкистадоров. Впоследствии, однако, эту часть закона пришлось пересмотреть, поскольку распоясавшиеся идальго в Новом Свете саботировали указ государя. Дело запахло бунтом, сил усмирять который у Карла не было даже на пике его могущества. В последующие века более слабые короли Испании законодательно лишь потакали аппетитам энкомендеро. Первоначально право «попечения», то есть эксплуатации некой части земли и населения на ней, официально осуществлялось только до смерти конкистадора и не могло быть передано по наследству. Но фактически оно стало наследным, и корона раз за разом бессильно подтверждала распространение энкомьенды сначала на две жизни, потом на три и, наконец, в 1704 году — на четыре, то есть до правнуков.

Лас Касас, однако, не отступился от своих взглядов. В 1550–1551 годах он выступил защитником индейцев на публичном богословском диспуте, известном в истории как «вальядолидское собрание». Спор был призван определить, как с богословских позиций следует правильно вести конкисту (завоевание Америки). Сторонники рабства выставили против Лас Касаса священника Хуана Хинеса де Сепульведу, опытного мастера казуистики, который в целом не подвел своих «болельщиков». Дело не в том, что он победил: судьи так и не смогли отдать предпочтение той или иной стороне. Однако Сепульведа впервые мастерски сформулировал систему аргументов, оправдывающих порабощение других народов, и система эта надолго пережила создателя, впоследствии была востребована многими агрессорами, включая Гитлера, и не забыта по сей день. Основные положения её таковы.

Люди рождены неравными. Одни созданы, чтобы повелевать, другие — чтобы служить господам. В этом аргументе Сепульведа сослался на Аристотеля. (Лас Касас остроумно ответил ему: «Зачем нам Аристотель, если у нас есть Христос?»)

Покоряемый народ не способен сам без внешней помощи организовать у себя порядок. Индейцы не могут сами управлять собой, поэтому испанцам сам Бог велел взять эту миссию на себя.

Покоряющие выполняют при этом освободительную миссию. Одни индейцы жестоко угнетают других, в частности приносят в жертву своим языческим богам, и благородные конкистадоры, испытывая сочувствие к угнетённым, должны освободить их.

Культура покоряемого народа примитивна. То, что можно принять за шедевры их творческой мысли, например большие благоустроенные города, самобытная архитектура и скульптура, — это результат инстинкта. Индейцы строили всё это не как люди, но как муравьи или пчелы.

Индейцы греховны и отвратительны даже внешне. Застрельщиком этого тезиса выступил ещё Колумб, сообщивший в своём судовом журнале, что «на большом расстоянии отсюда есть мужчины с одним глазом, и есть другие, с собачьими мордами, которые едят людей». Здесь обозначены и явные признаки физического уродства, и намёк на каннибализм: именно первооткрывателю Америки мы обязаны самим словом «каннибалы», которое является не чем иным, как искажённым словом «карибы», то есть названием одного из племён Карибских островов. Сам Колумб никаких людоедов не видел и в конце концов пришёл к выводу, что слухи о них — вымысел. Но в Европе легенда об индейцах как о пожирателях человеческой плоти получила широкое хождение.

Другой слух, который с ужасом пересказывали друг другу добрые испанские католики, сообщал, что индейцы постоянно и без стеснения предаются греху мужеложства. Пропагандистом этой легенды был этнограф-конкистадор Гонсало Фернандес де Овьеда-и-Вальдес, которого Лас Касас клеймил грабителем, убийцей и лгуном: «Ни один человек из тех, кто знал этих индейцев и общался с ними, не обвинял их в подобном грехе; и только Овьедо, который осмелился писать о том, чего не знал и не ведал, и о людях, которых отроду не видывал, ложно приписал им этот гнусный порок, сказав, что все они — содомиты».

Несложно заметить, что все пять аргументов Сепульведы спустя 400 лет были использованы Гитлером. Неравенство людей обусловила нацистская расовая теория. О невозможности низшей расы славян построить крепкое государство фюрер громко заявил в «Майн Кампф». Концепция «Гитлер — освободитель от большевизма» настойчиво звучала в пропагандистских материалах Геббельса. Ничтожную ценность культурных творений на Востоке провозгласил приказ фельдмаршала Рейхенау. Наконец, «познавательные агитационные брошюры» рассказали жителям рейха, что люди советской России не соблюдают элементарные правила гигиены и предаются беспорядочным половым связям. Но, как и во времена конкистадоров, всё это было только ширмой.

Между тем под влиянием буллы папы римского и законов испанской короны истребление коренного населения в колониях Мадрида постепенно прекращалось. Аборигены работали согласно правилам энкомьенды, галеоны исправно везли в Европу колониальные богатства, католические миссионеры обращали индейцев в христианство, не гнушаясь даже диспутов с языческими жрецами. Главное же, одинокие конкистадоры охотно женились на индианках, что неизбежно влекло за собой синтез культур и появление огромного числа метисов — так был запущен этногенез современных мексиканцев, парагвайцев, венесуэльцев и других народов Латинской Америки. Однако в Америке Северной всё складывалось иначе.

В ноябре 1620 года британский корабль «Мэйфлауэр» доставил на побережье Виргинии первую группу переселенцев из Англии. Все они были пуританами (от слова purus — чистый), то есть протестантами кальвинистского толка, бежавшими от европейских религиозных войн и греховности Старого мира. В Новом Свете они собирались создать другой мир — сообразно канонам своей, истинной, как они считали, веры.

Кальвинизм внёс в христианство идею предопределения, суть которой состояла в том, что Бог предвечно уже предназначил каждого человека либо к спасению, либо к вечной погибели. Эта ветвь реформаторства разделила людей на изначально избранных и отверженных. «Хотя и говорят, — писали кальвинисты, — что Бог послал сына своего для того, чтобы искупить грехи рода человеческого, но не такова была его цель: он хотел спасти от гибели лишь немногих. И я говорю вам, что Бог умер лишь для спасения избранных». Изменить или исправить свою судьбу, согласно кальвинизму, было нельзя. В событиях жизни можно было лишь искать знаки того, что уготовил Всевышний.

Учение об избранности к спасению (термин Макса Вебера) самым роковым образом сказалось на отношениях английских колонистов с индейцами. Переплыв океан, пуритане вскоре стали свидетелями страшных эпидемий оспы, которую они сами же и принесли в Новый Свет. Индейцы Массачусетса умирали сотнями у них на глазах, отчего «ранние колонисты назвали эти земли „новообретённой Голгофой“. Но эта Голгофа радовала пуритан — не только потому, что занесённые болезни не угрожали их жизням, но и потому, что покрытые язвами тела индейцев выглядели однозначным признаком божественного одобрения их колониальных усилий». Поскольку пилигримы считали себя вторым богоизбранным народом, пришедшим в неизведанные земли строить «сияющий град на холме», они часто искали в Ветхом Завете параллели с происходящим. Америка под пером ряда пуританских богословов представала Ханаанской землёй, которую Бог обещал дать в наследство своему народу. Как говорится в книге Исход, «Господь позволил Израильтянам войти и завладеть Ханааном, истребив народы, прежде обитавшие там, по причине беззакония и греховности этих народов».

На греховность индейцев явно указывало то, что пуританское миссионерство, за которым не стояли мощь и богатство Ватикана, оказалось менее успешно, чем католическое. С другой стороны, и сами пуритане не проявляли должного усердия в христианизации: они полагали, что раз население Америки сразу не отзывается на слова Священного Писания, то такова воля Бога, отвергающего этих существ.

Образ жизни и обычаи индейцев поселенцы также не понимали, вопрос об их принадлежности к человечеству вызывал споры. Кто-то допускал, что жители Америки — потомки Ноя, которые выродились в дикарей. Иные полагали, что это вообще создания сатаны. Среди части пилигримов зрела уверенность, что местное население должно быть окончательно уничтожено — так же как ветхозаветные ханааняне. И хотя другие не разделяли этих взглядов, но отношения с индейцами, поначалу вроде бы добрососедские, постепенно пропитывались отчуждением и антагонизмом. Как писал крупный философ XX века Леопольд Сеа, «пуританский коммерческий проект, относящийся к XVII в., как раз и не предусматривал включения какого бы то ни было племени или народа в создаваемое общество. Это общество не включало, а исключало. Оно было обществом индивидов среди индивидов, каждый из которых преследовал свои собственные интересы. В нём не было места индейцам с их отсталостью и естественным неприятием чуждых и непонятных им обычаев и законов… Эти люди не признавали своим того, кто не сумел доказать свою способность быть частью создаваемого ими общества. Новый Иерусалим открывал врата только для званых».

Такая аттестация переселенцев, разумеется, не значит, что индейцы всегда были мирными, никогда не совершали набегов на колонистов или, скажем, не практиковали жестоких пыток. Всё это было. Но трагическую судьбу коренного населения Северной Америки определила именно базовая пуританская установка — отказ от вовлечения аборигенов в свой круг в сочетании с постоянной территориальной экспансией. В этой логике индейцы были просто лишними. В междоусобных войнах с другими европейцами, вроде Семилетней, их использовали как инструмент, как пушечное мясо, но никогда как полноправных союзников. Войны с самими индейцами превращались в войны на уничтожение. Так, исход первой индейской войны — с пекотами (1636–1638) — решила так называемая резня в Мистик, когда ополчение колонистов во главе с Джоном Мейсоном просто сожгло крупнейшую пекотскую деревянную крепость, где в тот момент вообще не было зрелых мужчин — только около семисот стариков, женщин и детей. Пытающихся выбежать из-за горящего частокола убивали на месте или швыряли назад в огонь. Жестокость этой расправы потрясла наррангасеттов и мохеган, которые шли на пекотов с белыми. Мейсон признавал: «Все наши индейцы, кроме Ункаса (вождя мохеган), покинули нас». Но сам он не видел в произошедшем чего-то страшного: «Нападение на пекотов было Божьим актом, Который смеялся над Своими врагами и врагами Своего народа, с презрением отправив их в геенну огненную. И сделался Господь судьей над язычниками, заполняя Мистик трупами… Пусть вся Земля будет наполнена Его славой! Таким образом, Господу угодно было поразить наших врагов и дать нам их землю в наследство». Другой писатель-пуританин несколько раз с чувством повторял, что таким образом «Господь наш Иисус заставил их (индейцев) склониться перед Ним и лизать прах». После следующей индейской войны, так называемой войны короля Филиппа, в Новой Англии, на территории пяти современных штатов северо-востока США, индейцев почти не осталось.

В течение следующего столетия идея богоизбранности американских пуритан развивалась и шлифовалась в связи с их успехами. По словам Арнольда Тойнби, «в XVIII в. противоборство между народами Западной Европы за главенство в заокеанском мире закончилось полной победой протестантов, говоривших на английском языке… Это было большим несчастьем для человечества, ибо протестантский темперамент, установки и поведение относительно других рас, как и во многих других жизненных вопросах, в основном вдохновляются Ветхим Заветом; а в вопросе о расе изречения древнего сирийского пророка весьма прозрачны и крайне дики». В XIX веке эти установки эволюционировали в две философско-политические доктрины Соединённых Штатов Америки, которые не утратили своего влияния по сей день.

В первую очередь это доктрина явного предначертания (Manifest Destiny), которая окончательно оформилась к середине 1840-х годов для обслуживания планов расширения американской территории.

В это время американское общество было охвачено эйфорией после череды крупных успехов — завоевания независимости, выгодной покупки Луизианы у Франции и аннексии Флориды. Публицисты всех мастей призывали правительство не останавливаться на достигнутом: Соединённым Штатам, формулировали они, свыше предназначено распространиться на весь континент, так как американская цивилизация превосходит прочие. Она исключительна, ибо впервые в истории защищает права и свободы человека. Под влиянием этой концепции в 1845 году США осуществили захват Техаса, а позже разгромили мексиканцев и приобрели земли современных штатов Калифорния, Нью-Мексико, Аризона, Невада и Юта. В те годы влиятельный журналист и редактор Джейсон Гордон Беннет провозглашал:

«По нашему твёрдому убеждению, рано или поздно не только Техас, но и Мексика, Канада и Орегон будут поглощены могущественной Североамериканской республикой. Таково предначертание судьбы» 100 .

В высшей степени характерно, что «предначертание судьбы» по-прежнему было тесно связано с пуританским расизмом. Как сообщает современная исследовательница, «большинство экспансионистски настроенных газет пропагандировали теорию расового превосходства англосаксов, были исполнены презрения к мексиканскому народу, который, согласно „Illinois State Register“, был „не намного выше уровня негра“». В официальном сообщении Конгресса по иностранным делам мексиканцев называли «полуварварским народом». Газета Nashville Union объясняла аннексию Калифорнии тем, что «мексиканцы не доросли до демократии». Democratic Review заявляла, что «процесс изгнания индейцев или уничтожения их как расы должен быть проведён и на юге» в отношении мексиканцев. Сенатор Джордж Макдаффи из Южной Каролины вообще не представлял себе другого исхода войны, как только «перебить всех мексиканцев». Другой сенатор, Джон Кэлхаун, говорил: «Больше половины мексиканцев — индейцы по крови и не лучше чироков».

Мы ничуть не удивимся, когда найдём вариацию «явного предначертания» в гитлеровской «Майн Кампф». Именно сама судьба, утверждал Гитлер в 1923 году, предназначила Германии захватить территории России, населённые низшей расой. Он узрел этот знак провидения в том, что власть в бывших владениях царя захватили кровавые жидобольшевики, которые не смогут удерживать её долго.

«Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и определённо указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке. Мы окончательно рвём с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе.

Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены.

Сама судьба указует нам перстом. Выдав Россию в руки большевизма, судьба лишила русский народ той интеллигенции, на которой до сих пор держалось её государственное существование и которая одна только служила залогом известной прочности государства» 107 .

Ещё более явно просматривается связь нацистских идеологических концептов с американской доктриной открытия. Именно она узаконила господство над территориями, которые населяли народы, менее развитые в технологическом смысле, чем завоеватели.

Первым юридическим фундаментом доктрины стала Romanus Pontifex — булла папы Николая V, который в 1452 году разрешил христианам захватывать нехристианские территории в Западной Африке. В 1493 году положения этой буллы были распространены на земли, открытые Колумбом. Спустя всего двадцать четыре года после появления европейцев в Новом Свете философ-католик, советник английского короля Генриха VIII Томас Мор в своей «Утопии» подбирал аргументы в пользу колониальной политики:

«Утопийцы признают вполне справедливой причиной для войны тот случай, когда какой-либо народ, владея попусту и понапрасну такой территорией, которой не пользуется сам, отказывает всё же в пользовании и обладании ею другим, которые по закону природы должны питаться от неё» 108 .

В XIX веке доктрина открытия была оформлена и утверждена решениями Верховного суда США. Согласно ей в момент Великих географических открытий заокеанские земли были «ничейными», так как на них не жили цивилизованные христианские народы. Поэтому ныне они принадлежат тем государствам, которые открыли их для Европы: США в данном случае выступали как преемник Великобритании. Из всего этого вытекало, что коренные народы Америки хотя и могут проживать на этих землях, но не имеют права владеть ими. Таким образом, вашингтонское правительство получило идеологические основания переместить аборигенов с их исконных плодородных и, как выяснилось к тому времени, золотоносных территорий в юго-восточных штатах на необжитые просторы за рекой Миссисипи, для чего Конгресс в скором времени принял Закон о переселении индейцев (1830).

Важнейшая деталь: речь шла не о каких-то воинственных дикарях. Переселить нужно было пять так называемых цивилизованных племён — чироков, чикасо, чокто, маскоков и семинолов, чей образ жизни к тому времени был вполне сопоставим с образом жизни «бледнолицых». Известный чешский этнограф, профессор Карлова университета Милослав Стингл так описывал их достижения:

«Чироки открывают собственные школы, их поля возделываются лучше, чем поля европейских поселенцев. Более того, племя быстро развивается не только экономически, но и в культурном отношении. Из его рядов выходит несколько выдающихся деятелей культуры. В числе их был и создатель чирокского алфавита Секвойя. В результате длительного общения с белыми Секвойя пришёл к выводу, что основой могущества и силы европейской цивилизации является письменность. И этот высокоодарённый индейский просветитель разработал чирокское силлабическое (слоговое) письмо… В 1828 году начала выходить первая чирокско-английская газета „Чирокский Феникс“, а затем и другие издания, печатавшиеся уже только по-чирокски, — „Чироки мессенджер“ (1844), „Чирокский альманах“ и т. д.

Чироки первыми среди североамериканских индейцев составили собственную конституцию и заменили старые племенные советы выборным двухпалатным парламентом!» 109

Добавим, что чироки приняли христианство. Их правитель, носивший имя Джон Росс, хорошо образованный метис с шотландско-индейскими корнями, в утро депортации возносил молитвы Христу. Между тем американская пресса всё равно настаивала на отчуждённости индейцев от «белой Америки» и категорической невозможности общежития с ними. Президент Эндрю Джексон, главный лоббист Закона о переселении, уверял, что совершается акт величайшего гуманизма, который отвечает интересам индейцев, ведь он сохранит их культуру и обычаи в неприкосновенности. Обращаясь к аборигенам, хозяин Овального кабинета говорил:

«Друзья мои, обстоятельства не позволяют вам процветать в условиях цивилизованного сообщества. Есть только одно средство, к которому вы можете прибегнуть: это перебраться на Запад. И чем раньше вы это сделаете, тем быстрее вы сможете встать на путь развития и изобилия» 110 .

В свете сказанного выше о положении дел на землях чироки слова Джексона выглядят образчиком изощрённого лицемерия.

Особый цинизм ситуации состоял в том, что Закон о переселении не обязывал индейцев уезжать, те, кто хотел, могли остаться. Но реальная политика чиновников, поясняет знаток вопроса Энтони Уоллес, состояла в том, чтобы подтолкнуть к отъезду всеми возможными способами, не брезгуя ничем. В 1838 году, несмотря на несогласие индейцев, выраженное в петиции более чем с 15 000 подписей, и публичное осуждение этого акта знаменитым поэтом Ральфом Уолдо Эмерсоном, на основании сомнительного документа, который подписала горстка отступников, не имевших на то никаких прав и полномочий, американская армия насильственно изгнала племя на территорию Дикого Запада. Участник высылки, рядовой 2-го полка 2-й бригады горной пехоты Джон Г. Барнетт, так вспоминал те события:

«Беззащитных людей выволакивали из их домов и штыками загоняли на сборные пункты. На моих глазах октябрьским утром под ледяным дождём их как стадо овец погрузили в шестьсот сорок пять фургонов и отправили на запад…

Многие из этих несчастных не имели ни одеял, ни тёплой одежды, ни даже обуви на ногах. Такими их выгнали из домов. Семнадцатого ноября мы попали в бурю с градом и мокрым снегом при минусовой температуре, и до самого окончания нашего путешествия, 26-го марта 1839 г., условия существования индейцев были просто кошмарными. Им приходилось спать в фургонах или прямо на земле без огня. Дорога в изгнание стала для них дорогой смерти. Я помню, как только в одну ночь двадцать два человека погибло от пневмонии, усталости, унижения. Среди них была и жена вождя Росса, настоящая красавица. Эта благородная женщина отдала своё единственное одеяло больному ребёнку и осталась под дождём на ледяном ветру безо всякой защиты. Через несколько часов она умерла от воспаления лёгких» 111 .

На этом пути чироки потеряли 4000 человек, то есть примерно 20 % или даже четверть своего народа. «Тропой слёз» проследовали и остальные «цивилизованные» племена. Дольше всего сопротивлялись воинственные семинолы. Их нежелание покидать родной дом привело к войне — индейское сопротивление возглавлял вождь Оцеола, широко известный по роману Томаса Майн Рида. Но в конце концов он был пойман и умер в заточении, а его соратники уничтожены или загнаны в лесные чащи. Бывшие индейские земли заняли белые переселенцы.

Интересно, что ровно те же концепты звучали и при захвате мексиканских территорий в 1846–1848 годах. Так, к примеру, Hartford Times писала, «что война (с мексиканцами) неизбежна, поскольку сами небеса призывают американцев спасти эту землю (Калифорнию) из рук недостойных и передать в руки людей, которые знают, как повиноваться воле небес».

Таким образом, в ходе освоения Америки колонизаторы выработали важный идеологический инструментарий захвата чужих земель. Суть его сводилась к следующему: по справедливости территория должна принадлежать не тому, кто исторически живёт на ней, а тому, кто более «цивилизован» и может распорядиться ею самым эффективным образом. Если же реальность расходится с этой максимой так очевидно, как в случае с чироки, то необходимо использовать самую назойливую пропаганду, которая выведет обладателей вожделенных земель за рамки цивилизации агрессора, демонизирует и принизит их до уровня диковатых и кровожадных чужаков.

Этот концепт был полностью принят нацистами и развёрнут в ходе нападения на СССР. Его энергично проповедовал министр сельского хозяйства Германии Рихард Дарре, ещё в 1936 году говоривший: «Регион, предназначенный самой природой для поселения немецкого народа, — это область от восточных границ нашего рейха до Урала… Мы поселимся в этом регионе в соответствии с законом, что более способный народ всегда имеет право захватить земли менее способного и владеть ими».

Абстрактные размышления Томаса Мора, высказанные в XVI веке, были развиты подчинёнными шефа СС Генриха Гиммлера на конкретном русском материале в брошюре «Недочеловек»:

«Бесконечно тянется степь русской территории — это Восточная Европа. Внезапный и резкий контраст, культурная пропасть в сравнении между Центральной Европой и этим огромным пространством. По обе стороны границы одна и та же земля — однако не один и тот же человек… Для самого человека есть возможность наложить свой отпечаток на территориальный ландшафт. В то время как на немецкой стороне упорядоченное изобилие, спланированная гармония полей, хорошо продуманное размещение сёл, по другую сторону зоны непроходимые леса, степные просторы, бесконечные первозданные лесные массивы, через которые пробивают себе путь реки с песчаными отмелями. Плохо обрабатываемая плодородная почва могла бы быть раем, европейской Калифорнией, а в настоящее время — это заброшенная, запущенная на огромных пространствах земля, которая по сей день катится в бездну культурного нигилизма». Таким образом, читатель подводился к мысли, что необходимо передать эту почву «человеку цивилизации».

Наконец, речь Альфреда Розенберга от 20 июня 1941 года также обнаруживает сходство с иезуитским обращением к чироки президента Джексона, который уверял, что депортация проводится для блага индейцев. За два дня до агрессии министр ещё не захваченных восточных территорий предполагал, что «возможно, будущая Россия одобрит когда-нибудь это решение [о завоевании немцами её европейской части], конечно, не в ближайшие 30 лет, а лет 100 спустя… Если русские теперь будут изолированы от Запада, тогда они, возможно, вспомнят о своих первоначальных силах и о том пространстве, к которому они принадлежат».

Все эти параллели, разумеется, не случайны. По большому счёту история Гитлера — это история немца, который хотел стать англосаксом. Глядя на Британию и США, фюрер видел процветающие империи, которые шли к успеху, не считаясь с издержками. Старые пуританские приёмы казались основателю нацизма универсальным рецептом для строительства «тысячелетнего рейха». И в этой уверенности Гитлера укрепил его духовный учитель, философ, писатель и германофил Хьюстон Стюарт Чемберлен.

 

«Раса загнивает из-за смешения кровей»: философия и наука XIX века как источник вдохновения для нацистов

Толчком к появлению псевдонаучных расовых теорий стала Великая французская революция. Европейский расизм конца XVIII века — это болезненная реакция феодальной аристократии на утрату своего положения в обществе. Так, в среде французских роялистов-эмигрантов большую популярность приобрела теория графа де Буленвилье, согласно которой правящий класс Франции составляли потомки германцев, а низшие классы происходили от покорённых ими галлов. Соответственно, революция 1789 года трактовалась свергнутой знатью как бунт иноплеменных рабов против германской расы. Бежавшие от гнева толпы дворяне искали поддержки у аристократии других государств, которая, как им тогда казалось, была родственна им не только по духу, но и по крови.

Связь философии такого рода с демократизацией общества хорошо заметна на примере революционных событий в России. Знаменитый русский писатель Иван Бунин писал в 1918 году: «Сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешенных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…» Часть правой русской эмиграции, подобно Бунину, видела в крестьянах белоглазую чудь, то есть чужую им расу, и точно так же, как некогда французские роялисты, ждала поддержки от родственных ей германцев. Так, бывший депутат Государственной думы Марков Второй, близкий к нацистским кругам, говорил в гитлеровском Берлине:

«Русский есть не только славянин, но славянин с примесью немца; и только при наличии этого сочетания выявляется вся чистота русского характера» 119 .

Это заявление вызвало гневную отповедь Антона Деникина, который понимал, какую роковую роль могут сыграть подобные заявления в судьбе родины. «Итак, — с горькой иронией писал белый генерал в 1938 году, — во имя освобождения России нашествие на неё двунадесяти языков и… принудительная расовая примесь немца. Дальше этого, в холопском усердии, идти некуда». Нацисты же, наоборот, могли только аплодировать воззрениям Маркова Второго и ему подобных: этот концепт давал им возможность использовать правых эмигрантов в своих целях и одновременно пестовать славянофобию. Впоследствии идея о существовании в толще малоценной русской массы людей с нордической кровью позволит формировать из местных жителей соединения СС — разумеется, с практической целью: уничтожать их руками «низшие расы».

В случае с французской революцией концепт де Буленвилье вскоре позабылся, так как после поражения Наполеона полной реставрации не произошло. Историки-интеллектуалы обдумывали новые теории, объясняющие крах аристократии времён Людовика XVI. Одну из таких теорий в 1853 году предложил барон Артюр де Гобино в труде под названием «Опыт о неравенстве человеческих рас». Как отмечала Ханна Арендт, «он был вынужден объяснять, почему лучшие люди, дворяне, не могли даже надеяться вернуть себе своё прежнее положение. Шаг за шагом он приравнял падение своей касты к падению Франции, потом — западной цивилизации, а затем — и всего человечества. Таким образом, он пришёл к открытию… о том, что падение цивилизаций происходит из-за вырождения расы, а раса загнивает из-за смешения кровей».

Для нашей темы важно отметить, что частным случаем такой загнивающей расы Гобино называл славянство. «Славяне, — писал он, — выполняли в Восточной Европе ту же функцию долгого и молчаливого, но неотвратимого влияния, какую в Азии взяли на себя семиты. Подобно последним, они создавали стоячее болото, в котором, после кратковременных побед, тонули всё более развитые этнические группы. Неподвижное как смерть, неумолимое как смерть, это болото поглощало в своей глубокой темноте самые пылкие и благородные принципы, не претерпевая при этом почти никаких изменений и после редких всплесков активности вновь возвращаясь в прежнее состояние спячки».

По мнению автора, «на Западе славяне могут занимать только подчинённое социальное положение и вряд ли будут играть заметную роль в будущей истории, как не играли её в прошлом, если бы не огромная территория, которую они занимали».

В нацистской Германии труд Гобино провозгласят классическим, и немецкие школьники будут знакомиться с ним в рамках школьной программы. Однако на современников «Опыт» не оказал серьёзного влияния. Его актуальность проявилась только спустя 30–50 лет, когда мир вступил в первую фазу активной глобализации.

Детища прогресса — быстроходные суда, железные дороги и телеграфная связь — окончательно связали воедино большую часть территорий планеты. Это вскоре сделало общим достоянием цивилизованных стран ту мысль, что Земля конечна и её ресурсов не хватит на всех. Немедля обострились намерения великих держав разведать и присвоить любые богатства, которые несут в себе свободные земли, — месторождения золота, алмазов, каучука или, скажем, нефти, когда обнаружилось её гигантское значение. Ещё одним мотивом для захвата стал контроль над новыми транспортными коммуникациями вроде Суэцкого канала — этим, в частности, было обусловлено вторжение Англии в Египет в 1882 году. Таким образом, за последнюю треть XIX века великие государства колонизировали в мире всё, что ещё оставалось свободным до этого момента.

Динамику колониальных захватов стимулировало появление новых игроков на большой шахматной доске геополитики. Владычица морей Англия неожиданно для себя обнаружила, что её бывшие колонии в образе США вышли на первое место в мире по промышленному развитию и властвуют над Западным полушарием. В Европе на пятки англичанам наступала молодая и дерзкая Германская империя, которая не только перегнала Альбион по добыче угля и выплавке чугуна и стали, но и строила мощный океанский флот с явным намерением господствовать над морями. На Востоке поднималась загадочная Япония, силы которой были до конца не ясны. После отмены крепостного права в эру модернизации вступала Россия, которая нанесла поражение туркам в 1878 году, освободила Болгарию и запустила скачкообразный процесс распада Османской империи, явно претендуя унаследовать её влияние на Балканах. Получив новые импульсы от капиталистического прогресса, все эти государства стремились изменить миропорядок в свою пользу.

К колониальной политике свои правительства поощряли, а в некоторых случаях и понуждали (через прессу и агентов влияния) юные транснациональные корпорации. Они также были заинтересованы в захвате ресурсов, рынков сбыта и рабочей силы для преумножения капитала. Именно алмазная корпорация «Де Бирс» и её лидер Сесиль Родс вовлекли Британскую империю в англо-бурскую войну для захвата золотоносных жил Трансвааля. В других случаях бизнес приходил уже на готовое. Так, знаменитый резинотехнический гигант «Мишлен» приобрел огромные плантации гевеи во французском Индокитае. На них за бесценок трудились местные жители, которые сохранили о влиянии корпорации такую память, что в 1954 году, во время войны вьетнамцев за независимость, солдаты Хо Ши Мина ругали французских военнопленных не просто оккупантами, но и «слугами Мишлен».

Что особенно важно, империализм (и расизм в качестве его инструмента) виделся сильным мира сего как лучшее средство борьбы с внутренней смутой. Тяжёлое положение подталкивало рабочих к стихийным бунтам против властей и борьбе за свои права. Но империализм предлагал действенные лекарства от этой социальной болезни. Аристократы и буржуа узрели возможность умилостивить собственную «чернь» за счёт ограбления заморских дикарей.

Более всего в формировании этой концепции преуспели британцы. Хотя английские пуритане и бежали массово в Новый Свет, но пуританские претензии на богоизбранность вошли в государственную идеологию Великобритании так же прочно, как и в США. Уже в начале XVII века, пишет Дэвид Стэннард, «британцы считали себя самым цивилизованным народом на Земле и вскоре одобрительно кивали в ответ на слова Оливера Кромвеля: „Бог был англичанином“».

Реакцией на лозунги Великой французской революции «Свобода, равенство и братство» в Англии стала философия Эдмунда Бёрка. По словам Ханны Арендт, «не посягая на права привилегированных классов внутри английской нации, Бёрк распространил принцип… привилегий на весь английский народ, представив англичан как своего рода дворянство среди других наций. Отсюда его презрение к тем, кто претендовал на освобождение как реализацию прав человека, претендовать на которые, по его мнению, подобало только как на права „английского человека“». Такой подход должен был преодолевать социальные противоречия.

Далее большой вклад в формирование представлений о национальной исключительности англичан внёс викторианский премьер-министр Бенджамин Дизраэли с его максимой «права англичанина для меня выше прав человека». Именно Дизраэли первым в политической риторике осуществил биологизацию ветхозаветных представлений о богоизбранности; по его мнению, Бог избирает тот народ, у которого чистая кровь. Или ещё проще: Бог есть кровь. Дизраэли мечтал о создании расы господ из англичан и призывал искоренить все вредные учения о естественном равенстве людей. Для среднего класса это означало, что отсутствие некоторых привилегий в рамках британского общества будет с лихвой компенсировано привилегиями в мировом масштабе.

Вскоре эта программа стала учитывать и английский рабочий класс. С пугающей откровенностью об этом говорил крупный колониальный деятель Британии Сесиль Родс: «Я был вчера в лондонском Ист-Энде (рабочий квартал) и посетил одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: хлеба, хлеба! я, идя домой и размышляя о виденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма. Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединённого Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами».

Между тем новый виток эксплуатации колониальных народов, естественно, был сопряжён не только с насилием, моральным унижением и экономическим обманом, но и с прямым геноцидом. Так, с 1865 по 1908 год было уничтожено от трёх до десяти миллионов африканцев в Свободном государстве Конго, личном владении бельгийского короля, из которого Леопольд II методично выкачивал каучук и слоновую кость. В указанные годы эта страна представляла собой огромный Освенцим, где всё население принуждали к рабскому труду на плантациях Его Величества, а за невыполнение нормы отрубали кисть руки или ступню, не исключая малолетних детей, — одна из ужасных фотографий запечатлела конголезца, смотрящего на отрезанную конечность своей шестилетней дочери. Это изуверское наказание неминуемо обрекало человека на смерть, поэтому командирам карательных отрядов, ещё по колумбовской традиции, рекомендовалось отсекать руки и жителям бунтующим деревень — из экономии, ведь патроны стоят денег.

Огласка всех этих гнусностей вынудила монарха, сказочно разбогатевшего к тому времени, продать страну государству Бельгия, что не слишком изменило колониальные порядки. О душевных муках короля, на счету которого миллионы жертв, нам ничего не известно. Марк Твен, возмущённый вскрывшейся правдой, опубликовал на эту тему горький сатирический «Монолог Леопольда II», в котором приписал венценосному людоеду такие слова:

«Как уже не раз бывало, люди опять начнут спрашивать, неужто я надеюсь завоевать и сохранить уважение человечества, если буду по-прежнему посвящать свою жизнь грабежам и убийствам. (Презрительно.) Интересно знать, когда они от меня слышали, что я нуждаюсь в уважении человечества? Не принимают ли они меня за простого смертного? Уж не забыли ли они, что я король?» 130

Не исключено, что эта сатира не была далека от истинных мыслей бельгийского государя. А уважения Леопольд II, между прочим, и не лишился: сегодня в центре Брюсселя ему стоит памятник как выдающемуся государственному деятелю.

Другим чудовищным примером колониального геноцида на рубеже XIX и XX веков стало истребление войсками германского кайзера племён нама и гереро в Намибии. Бунт аборигенов против немецкого гнёта на алмазных приисках привёл к тому, что экспедиционный корпус, профинансированный «Дойче Банком», частично расстрелял мятежные племена без определения личной вины, а частично загнал намибийцев в пустыню Калахари, где люди тысячами гибли от голода и жажды. Когда канцлер фон Бюлов намекнул Вильгельму II, что подобные действия не соответствуют правилам ведения войны, император красноречиво ответил: «Правилам ведения войны в Африке это соответствует». Запомним цитату: всего через тридцать с лишним лет Адольф Гитлер скажет своим генералам то же самое, но уже по поводу России.

Очевидно, империалистические державы очень нуждались в расистско-колониальной идеологии с научным фундаментом, которая оправдывала бы такое положение дел. С одной стороны, тут очень пригодилась теория Дарвина: постулаты о естественном отборе вульгарно переносились на отношения стран и народов. С другой — на свет божий был извлечён уже изрядно подзабытый труд Артюра де Гобино, который привязывал развитие к чистоте и качеству крови, псевдонаучно ранжировал расы и косвенным образом оправдывал деспотизм цивилизаторов.

Вскоре у Гобино появилась масса последователей. Самым талантливым из них стал Хьюстон Стюарт Чемберлен, сын британского адмирала, который также черпал вдохновение из максим Дизраэли и мыслителя-антидемократа Томаса Карлейля. Теория Чемберлена всецело наследовала пуританским установкам «общества, которое исключает». Чистота арийской расы и крови, по мнению этого философа, подвигала человека творить, грязнокровие ввергало в пучину разрушения. Все созидатели мировой истории были объявлены им арийцами; Чемберлен громко настаивал на том, что к арийцам принадлежал даже Христос (подразумевалось, что в Галилее, откуда был родом Сын Божий, находилось много греков и ассирийцев, чья кровь текла в жилах Иисуса). Евреи же в писаниях этого автора выступали расой самой «вредной» (но тоже чистой) крови, которая испокон веков разрушала арийскую культуру. Признавая за древними славянами арийское происхождение и даже видя в былинах проявления германского духа, современных ему русских в основной массе расистский теоретик презирал как народ, созданный в результате чудовищного кровосмешения. «Русские — новое воплощение вечной империи Тамерлана», — говорил он. Курьёзным следствием этой ненависти был категорический отказ философа… от чтения Достоевского.

Крайне характерно, что Чемберлен отвергал не только кровосмешение британцев с колониальными народами, но и возвышение низших классов через механизмы парламентской демократии. Старая Британия представала в его труде «Основы XIX века» идеалом государства расы господ, но нынешнее состояние родины скорее удручало Чемберлена, на улицах он видел «скотские лица крестьян… убогие, отражающие все пороки негодяйские лица рабочего класса».

Надежды на спасение арийского или, как он выражался иначе, германского начала философ связывал не с деградирующей, по его мнению, Британией, а с творением канцлера Бисмарка — юной Германской империей, где сохранялись императорская власть (в отличие от европейских демократий) и расовое единство (в отличие от России с её сословной моделью империи). Сильное влияние на философа оказало творчество Рихарда Вагнера: в героях его опер на сюжеты древнегерманского эпоса Чемберлен увидел истинных «господ», способных защитить Культуру от низших рас и морлоков из рабочих кварталов. Кроме того, в мировоззрение гения входила откровенная нелюбовь к иудеям — настолько сильная, что Вагнер требовал от знаменитого дирижера Германа Леви, чтобы тот принял христианство перед исполнением его «Парсифаля». Всё это очень импонировало Чемберлену.

Между Хьюстоном Стюартом и супругой Вагнера Козимой завязалась переписка. Спустя несколько лет философ женился на дочери композитора Еве и переехал в Германию. Там, в знаменитом Байройте, он и провел остаток жизни. Вильгельм II весьма почитал нового подданного, который отвечал ему горячей поддержкой во время Первой мировой войны. На родине Чемберлена заклеймили за это предателем и «английским перевёртышем».

Но пока немецкие войска бились с англичанами насмерть, в доме Вагнеров наблюдалось полное англо-немецкое согласие. В 1916 году в Байройте появилась ещё одна уроженка Британских островов — 19-летняя Винифред Уильямс, молодая жена 46-летнего Зигфрида Вагнера. Эта красивая юная особа оказалась расисткой и антисемиткой едва ли не большей, чем сам Чемберлен. В 1923 году пассионарная Винифред познакомилась с радикальным лидером НСДАП Адольфом Гитлером и быстро привязалась к нему. Их тёплые отношения длились много лет: после поражения «пивного путча» Винифред приезжала в тюрьму поддержать друга, а потом ввела будущего фюрера в свой домашний круг. Об их близости говорит, например, такая любопытная деталь: Винни дала Гитлеру прозвище Вольф («Волк»), и с тех пор, звоня в Байройт, лидер нацистов в шутку представлялся капельмейстером Вольфом. Дети Винифред писали «дядюшке Волку» трогательные письма, сам фюрер, вероятно, с оглядкой на то, как звали его в Байройте, позже назвал свою ставку в Восточной Пруссии «Волчьим логовом» (Вольфсшанце). В начале 1930-х, после смерти мужа Винифред, желтая пресса намекала на её скорый брак с набирающим популярность правым политиком. Этого не случилось, однако своеобразную верность фюреру Уильямс хранила всю жизнь и защищала его даже в конце 1970-х.

Именно эта женщина убедила престарелого Чемберлена, что не кто иной, как Гитлер, воплотит наяву его фантазии о победе арийцев над низшими расами. В 1923 году тяжелобольной, наполовину парализованный философ принял своего наследника. По легенде, которая сложилась потом, Чемберлен протянул Гитлеру руку для приветствия, но фюрер упал на колени и поцеловал её. Скорее всего, это неправда, однако преемственность идей, которые нацисты бережно заимствовали у «английского перевёртыша», миф отражает абсолютно верно.

«С самого начала и до сегодняшнего дня мы видим, как германцы уничтожают целые племена и народы или убивают медленно, деморализуя, чтобы получить для себя их место… Каждый должен согласиться, что именно там, где они были особенно жестоки, например англосаксы в Англии, германский орден в Пруссии, французы и англичане в Северной Америке, закладывались самые высокие и нравственные основы» 136 .

Напутствуя последователей, Чемберлен вновь ссылался на авторитет Аристотеля. Старинный аргумент Сепульведы, кочуя по трудам десятка посредников, добрался до Гитлера. Таким образом, лидер нацистов прямо наследовал большой европейско-пуританской традиции. Накануне прихода к власти он был убеждён, что история учит лишь одному: люди неравны, и одни народы естественным ходом вещей призваны повелевать другими. А если потребуется, то и уничтожать их.