Краса и гордость русской революции — именно так называл матросов народный комиссар по военным и морским делам Лев Троцкий. Люди в бескозырках и черных бушлатах сыграли огромную роль в низвержении старого порядка и становлении власти Советов. Но почему именно флот стал инкубатором революционного возмущения? Что вызвало к жизни альянс моряков и лидеров большевистской партии? И как вышло, что большая часть царского адмиралитета воевала в Гражданской войне за красных? Об этом рассказывает профессор Санкт-Петербургского университета доктор исторических наук Кирилл Назаренко.

Егор Яковлев: Что представлял из себя Русский императорский флот к 1914 году?

Кирилл Назаренко: Наши морские силы находились не в лучшем состоянии: Русско-японская война уничтожила практически все современные корабли Балтийского флота. Это фиаско совпало с огромным технологическим рывком в сфере военного судостроения. В 1905 году в Британии на свет появился новый прорывной тип военного корабля — «Дредноут», имя которого стало нарицательным. После этого гонка морских вооружений началась во многом с нуля, и в ней Россия, ослабленная поражением на Дальнем Востоке, отставала.

Читатели часто критикуют нас за то, что мы упоминаем непонятные им термины. Что такое дредноут?

В середине XIX века начался переход от деревянного парусного судостроения к железному (потом стальному) паровому. Переход этот происходил плавно, и мачты, реи, парусное снаряжение боевые корабли несли до 1880-х годов. Броненосцы от них избавились в начале 1880-х, а крейсера — в начале 1890-х. У нас в 1894-м был построен броненосный крейсер «Рюрик», весьма прогрессивный по ряду параметров, но он еще имел полный рангоут и мог идти под парусами. Это было связано с тем, что корабль был оснащен неэкономичными паровыми машинами и для длительного крейсерства в океане не хватило бы никаких запасов угля. Поэтому крейсировать предпочитали под парусами, а в случае погони за неприятелем или, наоборот, бегства запускали паровую машину.

Калибр и мощность орудий постоянно увеличивались, и примерно в конце 1870-х — начале 1880-х сложился классический тип корабля-броненосца. Для него характерны две башни (на носу и на корме) обычно с 305-мм орудиями, от восьми до шестнадцати 152-мм орудий, которые располагались побортно (или в небольших башнях, или в казематах). Плюс два (иногда три) десятка мелких орудий для того, чтобы отбивать атаки миноносцев.

Кроме того, корабль имел таран: вплоть до 1890-х годов предполагалось, что бои будут вестись на близких дистанциях. Суда также оснащались боевыми марсами (площадками на мачте) со скорострельными пушками, предназначенными для того, чтобы при абордажном бое расстреливать противника на палубе вражеского броненосца. До 1890-х годов матросы даже имели на вооружении абордажные сабли.

В 1890-е годы корабли окончательно избавились от парусов и покрылись толстой броней. А в начале XX века, как я уже упоминал, произошел мощный технологический скачок. Русско-японская война выявила массу новых тенденций, которые позволили создать новый тип корабля. Он получил название линейного (по-английски battleship), также его называют дредноутом — по имени первого корабля этого класса, который построили англичане в 1905 году.

Дредноут отличался от броненосцев по нескольким параметрам. Прежде всего тем, что на нем было больше орудий крупного калибра (не четыре, а десять). Потом их число увеличилось до 14! Был упразднен средний калибр, а мелкий подрос до 100–120–130–150 мм (для боев с миноносцами). Скорость незначительно возросла, размеры увеличились примерно в полтора раза. Последние броненосцы — это 15 тысяч тонн, а дредноуты — 22–23 тысячи, позднее свыше 30 тысяч тонн. Улучшилось бронирование. Таким образом, каждый дредноут был раза в три сильнее, чем любой броненосец предшествующей эпохи. Можно сказать, что после появления дредноутов классические броненосцы устарели.

Экипаж пополнился не очень сильно: на последних броненосцах он составлял 800 человек, на первых дредноутах в 1200–1500. Зато огневая мощь возросла фантастически. После Русско-японской войны победила концепция боя на большой дистанции, и дальность стрельбы морских орудий доросла до 20–25 километров. На этой дальности невозможно наблюдать не только с палубы, но и с наблюдательных площадок на мачтах. Во время Первой мировой войны родилась идея корректировки стрельбы линейного корабля с самолета. В итоге дальность достигла 40 километров и на этом остановилась.

Как Российская империя ответила на вызовы времени?

Планы были грандиозные: существовала большая судостроительная программа 1912 года, согласно которой спустя 20 лет Россия должна была иметь 36 линейных кораблей и крейсеров. Это больше, чем реально имелось в 1932-м у Великобритании, что демонстрирует нереальность данной программы. Однако соотношение расходов на армию и флот в предвоенные годы действительно было нехарактерным для России: обычно у нас флот получает не больше 20 % от тех сумм, которые идут на сухопутную армию, а порой и гораздо меньше. Это нормально, потому что страна преимущественно сухопутная и без флота отбиться от врагов мы еще сможем, а вот без армии нет. Поэтому флот занимает второстепенное положение.

Однако Николай II после проигранной Русско-японской войны сделал все, дабы морские силы получили значительное финансирование до 42 % от сухопутных военных расходов. Это было больше, чем тратила на флот Германия, и чуть меньше, чем тратили на флот США. Правда, даже этих исключительных ассигнований не хватало, чтобы быстро вывести флот на передовые позиции.

В строю на Балтике к концу 1914 года у нас находилось четыре современных дредноута. На Черном море их не было вовсе. Только к концу 1916 года для черноморской акватории построили три дредноута, первый из которых — «Императрица Мария» — вскоре взорвался на рейде при загадочных обстоятельствах. В Германии и Великобритании было 20–24 дредноута в одном строю, и, конечно, ни о каком лобовом столкновении с немецким флотом русский флот не мог и думать.

Из положительных моментов можно отметить, что после Русско-японской войны произошло обновление командного состава. К управлению военно-морскими силами пришли люди, более молодые по возрасту, а главное — энергичные и решительные. Из них в первую очередь стоит назвать морского министра Ивана Константиновича Григоровича. Он сыграл заметную роль, и неслучайно его барельеф украшает вестибюль станции метро «Адмиралтейская» в Санкт-Петербурге. Иван Константинович обладал необходимыми для министра качествами: был неплохим дипломатом и придворным, продержался на своем посту дольше всех министров в последние годы монархии (с 1911-го по 1917-й). Григорович немало сделал для строительства флота, его материального обеспечения и организации.

Другой выдающийся деятель времен Первой мировой войны — командующий Балтийским флотом Николай Оттович фон Эссен, отличный военно-морской начальник, обладавший яркой харизмой и способный повести за собой. Это очень важно в любом деле, но в военном особенно. И искренняя скорбь, охватившая Балтийский флот после внезапной смерти Эссена, говорит о том, что он действительно был человеком, который мог увлечь.

А когда он умер?

Эссен умер в 1915 году от крупозного воспаления легких. В последние годы все внезапные смерти у нас принято объявлять результатом интриг чьих-то спецслужб. Вот и про Эссена я недавно прочитал, что его убили.

Английские шпионы?

Немецкие, наверное. Но это имеет мало отношения к реальным событиям.

Чем же знаменит Эссен? Понятно, что ни о каком навязывании морского сражения немцам речь не шла по причине крайней слабости Балтийского флота. Тогда родилась идея минно-артиллерийской позиции в Финском заливе: перекрыть устье залива минами, построить береговые батареи, точно так же перекрыть входы в Рижский залив и соорудить укрепления на Аландских островах. Аланды после Крымской войны были демилитаризованы, поэтому в мирное время Россия не могла там вести военное строительство, но после начала войны острова быстро укрепили, а проходы между ними заминировали.

Кроме того, на подступах к Петербургу построили форты Николаевский и Алексеевский, теперь это Ино и Красная Горка. Они усилили береговую оборону восточной части Финского залива. Все сделали правильно, но в целом это была пассивная стратегия. Эссена это ужасно раздражало, и он все время планировал активные действия, например хотел одним ударом покончить со шведским флотом. У нас господствовала точка зрения, что Швеция в будущей войне обязательно поддержит Германию. И Эссен предлагал поступить со шведским флотом, как некогда адмирал Нельсон с датским: внезапно подойти к Стокгольму и под угрозой бомбардировки столицы заставить шведов передать их флот России.

Полагаю, МИД яростно сопротивлялся? Это неминуемо повлекло бы вступление Швеции в войну.

И мы получили бы несколько шведских дивизий на границе с Финляндией и фронт мировой войны в Заполярье. Конечно, руководство страны не собиралось разрешать Эссену такие набеги. Однако этот план красноречиво характеризует Николая Оттовича, которому не сиделось на месте. Что ему удалось, так это научить наши эсминцы ходить в финских шхерах по сложным фарватерам, без аварий, хотя до Эссена это никогда не получалось. Еще с 1880-х бытовало мнение, что миноносцы должны укрываться в шхерах и наносить внезапные удары по вражеской эскадре, если она появится в Финском заливе. Но поскольку такие плавания влекли за собой аварии (кто-нибудь обязательно садился на камни), то никто этим особенно не занимался. Только Эссен смог вылечить эту «болезнь» Балтийского флота.

Какая часть немецкого флота находилась на Балтике?

У Германии была очень выгодная стратегическая позиция. Немцы еще в 1890-е годы прорыли Кильский канал, соединяющий Северное и Балтийское моря. А накануне Первой мировой войны еще и углубили его для прохождения линкоров последних моделей. Таким образом они получили возможность легко перебрасывать свой флот или на Балтику, или в Северное море. Но в основном он находился в Северном море, потому что главным противником немцев считались англичане: борьба с ними была навязчивой идеей немецких адмиралов и офицеров вплоть до 1918 года. Немецкие моряки поднимали тосты за Der Tag — «День с большой буквы» или «Тот самый день», когда произойдет генеральное сражение с английским флотом.

Русский же флот справедливо воспринимался как небольшая угроза для Германии. Немцы не видели, как русские морские силы могут им навредить. Они держали на Балтике только несколько старых броненосцев. Однако Эссен все же придумал, как напакостить германцам.

Неутомимый какой.

Он действительно был неутомимый. Под его руководством была разработана тактика активных минных постановок. Идея заключалась в том, что ночью в плохую погоду действуют наши быстроходные эсминцы. А надо сказать, что русские эсминцы типа «Новик» были прорывом в области строительства эскадренных миноносцев, без преувеличений достижением мирового масштаба.

«Новики» обладали не только высокой скоростью и торпедными аппаратами, у них еще была хорошая артиллерия, четыре 100-мм пушки. На немецких аналогах перед войной были установлены по три 88-мм пушки, то есть один «Новик» по артиллерийской мощи равнялся двум эсминцам противника. И это открыло новые перспективы применения кораблей: они стали выполнять различные задачи: обстрел сухопутных войск, артиллерийскую борьбу с кораблями противника, минные постановки.

«Новики» ночью или в туман могли довольно близко подобраться к немецким портам и выставить минные заграждения. Конечно, небольшие, так называемые минные банки, но подходов к любому порту не так много, поэтому велика вероятность, что торговое судно или даже боевой корабль противника наткнется на эти мины и погибнет. Ну, а у вражеского флота появится новая работа — бесконечно тралить водное пространство, тратя на это силы, средства, испытывая психологический дискомфорт. В общем, оказалось, что это эффективная тактика.

Кто-нибудь подорвался?

Среди больших боевых кораблей — броненосный крейсер «Фридрих Карл». Кстати говоря, этот эпизод в совершенно карикатурном виде показан в фильме «Адмирал», когда эсминец под командованием Александра Колчака вступает с «Фридрихом Карлом» чуть ли не в артиллерийскую дуэль. Если бы «Новик» реально встретился с крейсером, то он мог бы только на полном ходу уходить, надеясь на туман и на то, что немецкие артиллеристы плохо стреляют. Потому что при нормальной видимости у эсминца не было бы никаких шансов.

Другое дело, что «Фридрих Карл» действительно подорвался на минах, выставленных эсминцами минной дивизии Колчака. Заслуга адмирала в этом есть, потому что он планировал операции и намечал районы минных заграждений. Это был успех русского флота.

Правда, тут надо оговориться, что и немцы не дремали: их подводной лодке удалось потопить крейсер «Паллада», сравнимый с «Фридрихом Карлом». И это при том что команда «Фридриха Карла» спаслась, а «Паллада» погибла со всем экипажем. Таким образом, описывать начало Первой мировой на море как сплошную удачу России все же не стоит.

Впрочем, если говорить об успехах, то самым громким оказался случайный успех…

Это не важно, я считаю, что в любой случайности есть закономерность.

Несомненно. Имеется в виду гибель немецкого крейсера «Магдебург», который выскочил на камни из-за навигационной ошибки. Вообще крейсер был «больной» изначально, потому что из трех машин одна была бракованная, и он не мог развить проектной скорости.

Как-то нетипично для немцев.

Существует стереотип, будто немцы дисциплинированны, технически развиты, у них все работает, а вот у нас, лапотников, все веревочкой подвязано. Это иллюзия. У немцев тоже хватало технических накладок. Конечно, средний уровень немецкой промышленности был выше, чем русской, в то время, это несомненно. Но средний уровень — это средний уровень, и отклонения в обе стороны могут иметься всегда. «Магдебург» потому и держали на Балтийском море, что он не мог принести пользу в борьбе против англичан на Северном. Ну, и экипаж был, видимо, подобран из офицеров похуже. В общем, 26 августа 1914 года он налетел на камни у острова Оденхольм в Финском заливе.

Когда немцы покидали крейсер из-за приближения русских судов, то штурман не смог уничтожить сигнальные книги, в которых находились переговорные коды. Они представляли собой группы из трех букв или цифр (могли сигнальными флагами показываться или по морзянке передаваться), и каждая такая группа означала слово или понятие. Двадцать пять букв латинского алфавита и десять цифр — это в сумме 35 символов. Возводим в третью степень — получается более 40 тысяч комбинаций, которые позволяют шифровать толковый словарь практически любого языка. Расшифровать коды было довольно сложно, потому что в случае опасности знаки и значения легко менялись. К примеру, мог вводиться какой-нибудь коэффициент, который смещал группы из букв и цифр относительно словаря, и дешифровщикам приходилось начинать с нуля.

Добыть сигнальную книгу вражеского флота было исключительным успехом. Одну такую книгу наши моряки нашли на палубе. Она была завалена сигнальными флагами, видимо, кто-то бежал выбрасывать ее за борт и уронил. Еще один экземпляр нашли на дне русские водолазы, когда обследовали «Магдебург»: по легенде, ее обнимал немецкий сигнальщик, который вместе с ней и утонул. Но обычно такие истории плод воображения. Второй экземпляр нашли, но хватило бы и одного.

Русские так обрадовались, что послали об этом радиограмму командованию открытым текстом. По этому поводу у Эссена состоялся нелицеприятный разговор с адмиралом Адрианом Непениным, который в то время возглавлял службу связи Балтийского флота. И Эссен, и Непенин не стеснялись нецензурно выражаться, последний вообще славился тем, что мог безостановочно шпарить на непечатном языке. И когда Эссен начал ему выговаривать, Непенин, по рассказу одного из офицеров, только развел руками и бросил короткую фразу, которую можно «перевести» на литературный язык как «Да, прокололись».

К счастью, немцы не перехватили радиограмму и до 1918 года так и не знали, что их сигнальная книга оказалась в руках русских. Наше командование тут же передало эту информацию англичанам, которые пришли в восторг. Правда, справедливости ради замечу, что мне неизвестно о каких-либо успешных операциях, основанных на расшифровке немецких сообщений. Тем не менее история с «Магдебургом» по праву считается военным успехом русского флота.

Кстати говоря, пленный экипаж крейсера после этого держали под особо строгим контролем: его отправили на Дальний Восток в Хабаровск. Один из офицеров «Магдебурга» все же бежал, и это вызвало переполох: боялись, что он знает про обнаружение русскими сигнальных книг и может выдать эту тайну соотечественникам. Его долго искали и поймали уже в Китае.

Если говорить о других успехах Балтийского флота, то нужно упомянуть о поддержке приморского фланга сухопутных войск в Прибалтике. Этот вопрос появился на повестке дня после великого отступления, когда фронт к августу 1915 года откатился до Риги и там начались позиционные бои. Возникла проблема — поддержка флотом сухопутной армии.

Важно отметить, что перед Первой мировой войной никто в Европе не рассматривал такую возможность. Флот и армия существовали в параллельных вселенных и готовились вести войну абсолютно независимо. Во Франции флот должен был помочь армии перевезти из Алжира некоторое количество войск, в Англии — обеспечить переброску английского корпуса на континент. На этом взаимодействие заканчивалось.

Особенно болезненно идею взаимодействия с сухопутчиками воспринимали моряки. Это было связано с процессом перехода от паруса к пару. Тогда сухопутные теоретики стали писать, будто флот уже ничем не отличается от армии, а маневрирование эскадрой ничем не отличается от маневрирования батареей полевой артиллерии. Вывод: смысла в существовании самостоятельного флота вообще нет. Естественно, моряки всего мира тут же встали на дыбы и начали доказывать, что это не так. Отзвуки той дискуссии слышны в скепсисе морских офицеров относительно сотрудничества с армией.

Между тем такое сотрудничество становилось необходимым. Например, если бы в 1914 году немецкий флот серьезно взялся помогать армии при взятии Антверпена, то город можно было принудить к капитуляции раньше. Соответственно, получилось бы раньше высвободить немецкие войска (целых два корпуса) и перебросить их на Марну, где, по сути, решалась судьба войны. Сделано этого не было — и история пошла тем путем, которым пошла.

В России вопрос о взаимодействии продвинулся немножко дальше, ведь еще накануне Первой мировой войны было решено, что приморские крепости следует передать морякам. Правда, реально передали не все. Зато одну новую крепость у нас стали строить как чисто морскую. Она называлась морская крепость императора Петра Великого. В нее планировали превратить Таллин-Ревель. Для береговых войск даже придумали особую форму, сочетавшую элементы флотской и сухопутной.

А в 1915 году пришлось решать вопросы уже конкретного взаимодействия армии и флота. Канонерские лодки и эсминцы стали действовать совместно с сухопутной армией, обстреливать немецкие позиции, и делали это успешно первыми в мире.

Кроме того, появились морские батальоны на сухопутном фронте. Впервые это произошло на Кавказе. Когда в 1914 году началась мобилизация, оказалось, что у нас в запасе слишком много матросов и им просто нет места на кораблях. Поэтому из них сформировали несколько батальонов и отправили в Батум, в Михайловскую крепость. Потом такие батальоны появились на Балтике, причем их использовали как штрафные части: туда отправляли моряков, которые в чем-либо провинились, и Павел Ефимович Дыбенко, известный лидер революционных матросов, одно время воевал в таком морском батальоне под Ригой.

А самой экзотической морской частью на суше был, конечно, конно-пулеметный отряд Балтийского флота при Кавказской туземной конной дивизии. Это были моряки в седлах. Видимо, командование решило, что быстро освоить пулемет кавказским кавалеристам не удастся (тогда он считался очень сложным механизмом, для обращения с которым нужна недюжинная техническая подготовка, а моряки как раз способны разобраться в любой машине). Конные пулеметчики носили форму кавказской конной дивизии — черкески с газырями, но при этом погоны с трафаретом БФ (Балтийский флот). Данный отряд принимал участие во всех боевых действиях «дикой дивизии». Командовал им морской офицер Жерар де Сукантон, потомок французских эмигрантов времен Великой французской революции.

Какие боевые действия происходили на Балтике в Первую мировую? Судя по всему, грандиозных сражений там не было…

Шли бои в Рижском заливе в 1915 году, когда немцы тоже попытались использовать свой флот для помощи сухопутной армии. Но, пожалуй, самой крупной по количеству задействованных сил противника была Моонзундская операция. Моонзунд — группа островов, которые ныне принадлежат Эстонии.

Стоял октябрь 1917 года, и это не самый славный эпизод военной истории нашего флота. Немцы использовали в той операции новейшие линкоры, «Байерн» например. Официально эти корабли находились на испытаниях: германцы не рисковали выводить их в Северное море. Но оказалось, что и у нас есть чем немцам ответить: тот же «Байерн» 12 октября 1917 года подорвался на мине у Моонзунда и чуть было не потонул.

Наша проблема заключалась еще в том, что русское командование боялось потерять четыре дредноута, которые практически не участвовали ни в каких боевых действиях. Это, кстати, характерная деталь: чем больше и дороже корабль, тем меньше он участвует в боях. Страх потерять очень дорогой линкор приводил к тому, что линейные корабли большей частью отстаивались на якоре. В результате при Моонзунде у нас сражался старый броненосец «Слава» 1903 года постройки. Он получил повреждение, довольно сильно осел, не смог пройти пролив между островом Моон и материком и был затоплен. Но все же он довольно неплохо сражался. Правда, сейчас высказывают мнения, что во время артиллерийской дуэли с немецкими линкорами «Славе» не удалось достичь ни одного попадания (а немцы попали несколько раз), но это вопрос очень сложный. До сих пор нельзя сказать, что мы на 100 % знаем, кто в кого попал.

Тем не менее, несмотря на героизм отдельных моряков, в ходе Моонзундской операции немцам удалось прорваться в Рижский залив и захватить острова десантом, что значительно улучшило их стратегическое положение.

Рассматривало ли командование флотом возможность атаки немцев на Петроград?

Этого оно боялось больше всего. Вообще моряки и военные всегда исходят при планировании из наихудшего сценария. Иногда это может сыграть с ними злую шутку, потому что в итоге получается «разработка» войны со всем миром и еще с марсианами. Вот и у нас перед началом войны исходили из того, что, во-первых, к Германии присоединится Швеция, во-вторых, в Финляндии будет антирусское восстание и на этом фоне немецкий флот в полном составе рванет брать Петроград.

В противовес этому сценарию велись какие-то приготовления, но было понятно: если все это случится, русский флот может только с честью погибнуть. Отстоять столицу ему вряд ли удастся. Другое дело, что немецкое командование такой операции не планировало. Ведь взятие Петрограда совсем не означало капитуляцию России, а потери, в том числе дредноутов, наверняка были бы очень высокими. Поэтому немцы стремились действовать другими методами.

Но страх перед немецкой атакой на Петроград сковывал русское морское командование. О подобных намерениях немецкого флота ходило много слухов и в начале войны, и в 1917 году. И даже в августе 1918-го командующий красными морскими силами Балтийского моря контр-адмирал Сергей Валерианович Зарубаев всерьез обсуждал, что делать, если немцы начнут рваться к Петрограду с моря. Хотя в этот период можно было бы уже и выдохнуть, потому что на Западном фронте события развивались не в пользу Германии. Но все равно синдром подготовки к наихудшему варианту давал о себе знать.

С Балтикой более или менее понятно. А что происходило на Черном море?

До 1914 года наш основной черноморский противник, турецкий флот, не представлял из себя ничего выдающегося: состоял из старых судов. В частности, турки купили у немцев два устаревших броненосца 1890-х годов постройки. У нас же на Черном море было семь броненосцев, правда, четыре устаревших, но во всяком случае их число было больше, чем у турок.

Однако после Балканских войн 1912–1913 годов, крайне неудачных для Турции, османы озаботились развитием флота: заказали в Англии два самых современных линейных корабля и уже в сентябре 1914-го должны были получить их в готовом виде. Но с началом Первой мировой войны англичане конфисковали оба этих линкора. Турки, разумеется, страшно оскорбились. И немцы, как бы компенсируя османам их утрату, тут же отправили в Босфор два своих корабля — линейный крейсер «Гебен» и легкий крейсер «Бреслау», вовлекая таким образом Константинополь в союз с Берлином. Формально эти корабли вошли в состав турецкого флота, но экипажи остались германскими. Появление этих «новичков» на Черном море резко изменило соотношение сил не в нашу пользу. «Гебен» имел скорость 28 узлов, а русские броненосцы ходили по 14–15 узлов.

Ого! «Гебен» в два раза быстрее ходил.

Да. И на нем было десять 254-мм орудий, то есть столько, сколько на двух с половиной наших броненосцах. Да и бронирование у «Гебена» было более современным. Так что на равных с немецким крейсером могли сражаться только пять сравнительно новых броненосца Черноморского флота и то все вместе. Наше командование это понимало.

В ноябре 1914 года прошел бой у мыса Сарыч, который мог бы закончиться для «Гебена» плачевно. Это самый крупный бой надводных кораблей, в котором участвовали силы русского флота во время Первой мировой. Продолжался он, как ни странно, всего 14 минут. И надо сказать, что в этом бою адмирал Андрей Августович Эбергард, командовавший Черноморским флотом, показал себя с отличной стороны. Его план заключался в том, чтобы прельстить немцев возможностью расстрелять головной русский броненосец «Евстафий», а в это время три других должны были нанести «Гебену» тяжелые потери, в идеале потопить его. Причем Эбергард сознательно находился на корабле-жертве, то есть был готов умереть ради победы.

Что сказать — молодец!

Это был человек смелый, грамотный, принимающий взвешенные решения. И замену Эбергарда в 1916 году Колчаком я бы не назвал на 100 % оправданным шагом.

Эбергард при встрече с немецким крейсером быстро сориентировался и начал маневрировать. Броненосцы открыли огонь по противнику и накрыли его первым же залпом. Раньше писали, что было чуть ли не три попадания и 150 убитых и раненых немецких моряков, но это не так. Все моряки на крупных кораблях находились под защитой брони, и столь высокие жертвы могли быть только при чудовищных повреждениях корабля, а их точно не было. Но одно попадание было, что подтверждается недавно опубликованными документами. Оно вывело из строя два 152-мм орудия в одном из бортовых казематов и убило примерно с десяток человек. Более того, на немецком корабле начался пожар. Думали, что «Гебен» взорвется, потому что ударная волна могла пройти по шахте подачи в снарядный погреб. Но немцы предусмотрели хорошую защиту от подобной ситуации, и этого не случилось.

Тем не менее на крейсере поняли, что дело принимает дурной для них оборот, и тут же вышли из боя, пользуясь преимуществом в скорости. При этом флагманский русский корабль все же получил несколько попаданий — было убито четыре офицера и двадцать девять матросов, многих ранило. Если бы бой продолжился, то не исключено, что произошел бы размен «Гебена» на «Евстафия», безусловно, выгодный для нас. Но его ценой стали бы жизни экипажа русского флагмана, включая командующего флотом.

Отчаянная попытка Эбергарда расправиться с «Гебеном» не увенчалась успехом, и крейсер отравлял жизнь русскому флоту всю войну, обстреливая Севастополь, Одессу, Феодосию, кавказское побережье. Ситуация могла немного улучшиться после вступления в строй первого черноморского дредноута «Императрица Мария» летом 1916 года. Можно было сформировать два отряда, превосходивших «Гебен» по силе: четыре броненосца — один отряд и другой — «Императрица Мария». Она немного уступала немецкому крейсеру по скорости, зато на ней было на два 305-мм орудия больше, чем на «Гебене», и она была сильнее бронирована. Но осенью 1916 года «Императрица Мария» взорвалась на рейде.

Я хорошо помню из детства фильм «Кортик», в котором эта история была обыграна. Почему это произошло?

История загадочная. Рассматриваются две версии: взрыв пороха в погребах из-за превышения температуры его хранения и действие диверсантов. Тут я бы упомянул Сергея Евгеньевича Виноградова, который готовит книжку о гибели «Императрицы Марии». Он склоняется к тому, что это все-таки была диверсия. По рассказам Сергея Евгеньевича, в 1990-е годы у нас на Ржевском полигоне был проведен опыт, который показал, что для воспламенения пороха нужно нагреть его чуть ли не до 100 градусов и очень долго держать в таком состоянии. В реальных условиях в корабельном пороховом погребе это практически невозможно. Что говорит в пользу диверсии.

Когда стали разбираться, оказалось, что служба на «Императрице Марии» неслась неправильно. Корабль достраивали на плаву, на нем постоянно находились рабочие, причем их учет велся слабо. Более того, устарела сама система службы, например, устав предписывал ключи от снарядных погребов хранить у старшего офицера. На паруснике это было нормально, но на современном большом корабле по тревоге бежать к старшему офицеру, брать у него ключи, потом возвращаться открывать погреб — эти действия заняли бы 10–15 минут. Бой у мыса Сарыч за это время уже закончился. Устав никто не отменял, но оказалось, что неучтенные дубликаты ключей имели многие. А в том погребе, который взорвался, вообще была дыра, потому что на него не успели поставить одну из плит брони, — так что пролезть мог кто угодно.

Бардак какой-то, а ведь война идет.

На Черноморском флоте недооценивали опасность диверсии. А вообще я бы указал на то, что во время Первой мировой войны, в отличие от Великой Отечественной, никакого ощущения, что позади Москва и отступать дальше некуда, что судьба Родины стоит на кону, ни у народа, ни у армии не было. И подобные эксцессы отчасти объясняются этим.

Потеря «Императрицы Марии» произошла уже при Колчаке. Как вы говорили, в июле 1916 года Эбергарда сняли с поста командующего флотом. Почему это произошло?

Все было очень благородно обставлено: Эбергарда назначили членом Государственного совета. Формально это даже не было отставкой, но его отодвинули от реального дела и назначили Колчака. Причем Колчак по меркам того времени был очень молодым для такого поста. Среди немцев, например, нередко встречались командующие армиями, которым перевалило за семьдесят. Полковники под шестьдесят тоже были не в диковинку. У нас на флоте командный состав был чуть моложе, потому что в России существовал предельный возраст: для капитана 1-го ранга 53 года, для контр-адмирала 60 лет. Но основная масса адмиралов все-таки была старше 50. Колчаку же было 40. И мне кажется, дело вот в чем. По ходу Первой мировой во всех воюющих армиях остро встал вопрос, как выйти из этой затяжной войны. Выход искали не в развитии военных технологий или приемов боевых действий, а наиболее очевидным для дилетанта способом: раз «старые» не справляются, нужен полководец помоложе, энергичный и рисковый. Казалось, что Колчак именно такой.

Эбергард без восторга относился к идее десанта на Константинополь, а Колчака снедало, надо сказать, острое честолюбие. Это неплохо для военачальника, потому что военачальник должен стремиться к славе и наградам. Но у Колчака, видимо, это чувство было острее, чем в среднем у русского адмирала того времени. Он, безусловно, решился бы штурмовать турецкую столицу, хотя Босфорская экспедиция и выглядела очень рискованной.

Когда «Императрица Мария» взорвалась, ответственность за это, конечно, должен был нести Колчак. Но первое, что сделал Николай II, — послал адмиралу телеграмму со словами, что он его не винит. Видимо, Колчак был царю нужен.

Осенью 1916 года России удалось довести до готовности второй черноморский линкор «Императрица Екатерина Великая». В начале 1917-го был готов «Император Александр III», который после Февральской революции переименовали в «Волю». Ввод в строй двух дредноутов сделал Черноморский флот достаточно сильным. Теперь уже «Гебен» нигде не мог действовать безнаказанно. И в целом появление новых линкоров воодушевляло сторонников десанта на Босфор.

Тема Босфорской десантной операции для захвата Константинополя и черноморских проливов, обеспечивающих выход в Средиземное море, обсуждалась еще в XVIII веке. Но сделать это не удалось. Как вы считаете, насколько реальным было взять турецкую столицу в 1917 году?

Действительно, идея была отнюдь не новой. При Николае I босфорский десант был подготовлен, наверное, лучше всего. Малоизвестно, что в начале Крымской войны только нерешительность русского командующего, князя Меншикова, не позволила ему состояться. В противном случае у нас могла быть не героическая оборона Севастополя, а героическая оборона Константинополя: русскими войсками от англо-французских сил.

Потом этот десант готовили в восьмидесятые и девяностые годы XIX века, но захват Порт-Артура и увлечение дальневосточными проектами вынудили отказаться от планов. Все силы были брошены на Дальний Восток. А после Русско-японской войны в Петербурге опять вернулись к босфорскому проекту, и, в общем-то, флот к нему готовился.

Кстати, в 1916 году началось строительство специальных десантных кораблей, так называемых эльпидифоров. Изначально это были грузовые суда, предназначенные для мелководных районов Черного моря: двигатель у них находился в самой корме, а в носовой и средней частях располагались грузовые трюмы. Военные снабдили корму эльпидифоров балластными цистернами, и в результате нос поднимался практически на уровень воды. Таким образом, корабль мог выбрасываться на отлогий песчаный или галечный берег, потом в носовой части спускались сходни — и можно было высаживать войска прямо на пляж, выводить лошадей, выкатывать орудия.

Но надо при этом четко разделять возможность высадки десанта и овладение Константинополем: это разные вещи. Проблему десанта на Босфоре зачастую сводят к тому, что нужно было подплыть на кораблях, подавить береговые батареи турок и высадиться. Но англичане все это проделали в 1915 году. Высадка на Галлиполийском полуострове прошла вполне успешно, а потом были год позиционных боев и бесславная эвакуация. Во время Первой мировой войны немецкое командование не собиралось терять Турцию. А ведь захват зоны проливов означал очень быстрый выход Османской империи из войны и выводил войска Антанты на границы Болгарии, а дальше на южные рубежи Австро-Венгрии. Германия допустить этого не могла, она сражалась бы там до последнего. Поэтому даже если бы десант удался, то его бы запечатали переброшенные немецкие войска, и никакого овладения зоной проливов, во всяком случае легкого и гарантированного, точно не случилось бы.

Приведу экспертную оценку генерала Михаила Васильевича Алексеева, начальника штаба Ставки императорской армии. Буквально накануне Февральской революции он сообщил в Министерство иностранных дел очень критическое мнение относительно возможностей Босфорской операции в реалиях весны 1917 года. Алексеев прямо говорил, что до решающей победы на Западном фронте это невозможно.

Существовали три позиции по Босфорской операции. Самую активную занимали дипломаты: они прекрасно понимали, что если Россия не захватит проливы во время войны, то потом ей вряд ли их кто-то отдаст. С другой стороны, если операция провалится, ответственность за это будет нести во всяком случае не МИД. Сухопутная армия смотрела на перспективу десанта абсолютно пессимистически, а флот все время колебался.

Мне кажется, что чисто технически Черноморский флот мог бы высадить десант, но еще раз подчеркну: простая высадка какого-то количества войск на пляж в окрестностях Константинополя не решала проблемы. Дальше была бы галлиполийская бойня номер два — и на этом бы все закончилось. Да и, как выяснилось, Константинополь не был ключом к победе. Все проигравшие Первую мировую войну страны рушились не под ударами войск противника, а под тяжестью испытаний военного времени, когда население отказывалось нести ту ношу, которая выпала на его долю. У нас очень любят рассуждать о том, что большевики — немецкие агенты — воткнули нож в спину русской армии, которая якобы стояла на окраинах Берлина. Но если мы посмотрим, как в тридцатые годы при Гитлере описывалась ситуация 1918 года в Германии, мы прочитаем такие же слова.

Абсолютно. Революционеры нанесли удар в спину победоносной немецкой армии.

Которая стояла на окраинах Парижа. На самом деле в обоих случаях мы видим крах экономики и социальной системы. Нужно было сначала создать социальную систему и экономику, которые бы выдержали затяжную позиционную войну, а потом уже разевать рот на Босфор.

А что можно сказать про морально-политическое состояние личного состава?

Современному человеку не очень понятно, насколько глубоким был разрыв между различными слоями общества в начале XX века. Когда вы приходите на экскурсию в Эрмитаж, то каждый примеряет на себя платье принцессы или фрак придворного, а не ливрею лакея, который подавал им блюда или наливал вино. Тем более не костюм истопника, который даже носа не высовывал в парадные залы.

Проблема была в том, что на флоте существовало серьезное социальное расслоение. Сначала скажу об офицерском корпусе. Он был разделен на несколько групп. Наиболее привилегированными были строевые офицеры: примерно 2500 человек, окончивших Морской корпус — единственное учебное заведение, готовившее морских офицеров перед войной. Туда принимали людей определенного происхождения. Даже после того, как планка была снижена под впечатлением от поражения в Русско-японской войне, туда все равно мог поступить либо потомственный дворянин, либо сын офицера армии и флота, либо сын священника, либо сын человека с высшим образованием. Причем обязательно христианского вероисповедания; мусульмане принимались в виде исключения, а иудеи вообще не могли быть произведены в офицеры ни под каким предлогом. Детей крестьян и рабочих в Морском корпусе не было совершенно.

Вторая категория — инженеры-механики. Это офицеры, которые обслуживали корабельные механизмы. Они учились в Морском инженерном училище императора Николая I в Кронштадте, прием туда после Русско-японской войны стал всесословным. Здесь мы видим гораздо больший процент выходцев из простонародья и национальную пестроту.

Самую непрестижную группу составляли так называемые офицеры по Адмиралтейству: они несли службу на берегу, служили на буксирах или на плавучих маяках. Среди них было немало произведенных из нижних чинов, сюда же попадали офицеры армии, которые переводились на флот. Офицеры запаса относились к разряду офицеров по Адмиралтейству.

Известны случаи перевода офицеров по Адмиралтейству собственно на флот, но это, как правило, происходило только в отношении лиц того происхождения, которое давало право на поступление в Морской корпус. Простой же матрос ни за какие подвиги не мог быть произведен в мичманы — только в офицеры по Адмиралтейству и получить прозвище «березовый офицер» за серебряные погоны. Впрочем, и эта возможность открывалась не перед рядовым матросом. Могли надеяться только кондукторы — матросы сверхсрочной службы, сдавшие экзамены. Им присваивалось звание кондуктор, и они несли на кораблях обязанности старших специалистов разных отраслей. Если кондуктор совершал какой-то исключительный подвиг, то он производился в подпоручики по Адмиралтейству, но не в строевые офицеры. И даже в офицерских списках, когда их публиковали, старшинства офицеров отмечались особым образом. Фамилии офицеров из нижних чинов набирались курсивом, чтобы обозначить их более низкий статус.

Если я правильно понимаю, в императорском флоте перемещение по социальной лестнице для лиц из низших сословий было чрезвычайно затруднено.

Безусловно. Начальство смотрело на матросов как на людей низшего разряда. Когда в воспоминаниях матросы — участники революции пишут, что «на нас взирали как на скотов», это порой воспринимается, будто их плохо кормили, били или у них не хватало обмундирования. На самом деле кормили матросов по меркам эпохи нормально, а одевались они лучше, чем солдаты сухопутной армии. Рукоприкладством чаще грешили унтеры, а не офицеры. Так что матрос находился в нормальных условиях. Речь о другом: офицеры все время демонстрировали свое превосходство. Если почитать, что писали офицеры в журнале «Морской сборник» (это был основной печатный орган флота), то иногда диву даешься: о матросах рассуждали как о разновидности рабочего скота. Понятно, что хороший хозяин должен следить, чтобы свиньи не хворали, были накормлены. Но ни о каком человеческом общении с этими людьми речь не шла.

А матрос, пришедший на флот накануне Первой мировой войны, был человеком с чувством собственного достоинства. И презрение со стороны строевых офицеров его унижало. Усугубляла ситуацию четко прочерченная в быту грань между матросами и офицерами больших кораблей. Если у офицеров в кают-компании имелся хрусталь, им обеспечивали уровень питания как в ресторане, а столы застилали накрахмаленными скатертями, то у матросов был общий бачок. Для того чтобы не мыть посуду, использовались бачки, из которых ели сразу семеро, только ложки были у каждого свои.

Почти как из корыта…

Надо сказать, что в XIX веке это особо никого не раздражало. Но флотское офицерство не заметило перемен после отмены крепостного права, когда мужик постепенно переставал считать барина человеком высшего сорта. Этот процесс был плавным, он случился не одномоментно, и в 1870–1880-е годы подобное разделение не вызывало еще острого протеста у матросов. А вот накануне Первой мировой уже слышался ропот.

И если мы посмотрим, кого убили матросы в марте 1917 года в Гельсингфорсе и Кронштадте, то увидим, что жертвами стали в основном строевые офицеры. Там буквально один или два инженера-механика были убиты. У инженеров-механиков контакты с матросами были налажены лучше: они были покрыты маслом с ног до головы, так же как матросы, они залезали вместе с матросами в разные закутки корабля для ремонта. Их авторитет был выше, потому что матросы стали воспринимать себя как специалистов. И от офицеров начинали требовать хорошего знания специальности. Инженеры-механики действительно могли показать на деле, что они разбираются.

Со строевыми офицерами дело обстояло сложнее, потому что в то время у них не существовало специализации (штурманской, артиллерийской или торпедной, как это было введено в советское время). И молодой мичман попадал на флот, как кур в ощип. Ему зачастую приходилось учиться у матроса, как обращаться с пушкой, с торпедой, со штурманским имуществом. Потом, конечно, новичок постигал дело, однако эта беспомощность молодых офицеров запоминалась. Иногда оказывалось, что кондуктор, который оттрубил на флоте 10–15 лет, может заткнуть мичмана за пояс в знании технической специальности. И делает он это с сознанием того, что сам в строевые офицеры никогда произведен не будет.

А чувство собственного достоинства, повторюсь, у этих людей присутствовало в полной мере. Средний уровень грамотности матросов был достаточно высоким: среди новобранцев 1913 года грамотными были 76 %; 15 % были малограмотными, неграмотными всего 9 %. На флоте был относительно высок процент людей, получивших по тем временам серьезное образование, которое, правда, сейчас покажется нам смешным. Имеется в виду начальная школа (четыре года) и потом трехклассное городское училище. Таких людей было примерно 3 % новобранцев. В сухопутной армии их численность была ничтожно малой.

А в сухопутной армии основная часть состава была только с начальным образованием или вообще без образования?

По данным «Военно-статистического ежегодника за 1912 год» из 1 260 159 низших чинов армии 1480 человек имели высшее образование, 6087 — среднее, 125 494 — низшее, а вообще никакого образования не имели 1 127 098 человек. Примерно 52 %, более половины из этих людей, были неграмотными и малограмотными. Надо иметь в виду, что и грамотность в то время понималась совсем не так, как сейчас.

То есть, видимо, реально грамотными там были процентов 20–30.

Да. Грамотным считался человек (это официально было прописано), который может прочитать печатный текст и написать свое имя. А малограмотным тот, кто умеет читать короткие тексты печатными буквами типа вывесок на магазинах или объявлений, но не может писать.

Это совсем не то, что мы понимаем под словом «грамотность» сегодня.

Безусловно. К слову, образование было дорогим. Высшее образование стоило в Петербурге (с учетом платы за обучение и проживание) приблизительно 5000 рублей. Это годовое жалованье генерала. Средний рабочий получал в столице 24 рубля в месяц. Чтобы заработать на высшее образование, ему нужно было работать двадцать лет, ничего при этом не тратя. В провинции высшее образование обходилось дешевле, примерно 3000 рублей. Но все равно это крупная сумма.

Итак, матросы отличались большей грамотностью, чем солдаты сухопутной армии. Кроме того, они все время контактировали с рабочими, у которых тоже было развитое самосознание и чувство собственного достоинства. Базами флота были Петербург с Кронштадтом, Ревель, Гельсингфорс, Севастополь, Николаев, то есть города с большим числом рабочего населения. Кстати, команда назначалась на корабль еще до завершения его постройки, чтобы можно было изучить судно, где придется служить. Так что какое-то время матросы и рабочие находились бок о бок. И могли, например, обсуждать, почему «господа» называют их на «ты»…

Еще одним взрывоопасным фактором на флоте во время мировой войны была бездеятельность крупных кораблей. Если подводные лодки и эсминцы постоянно несли боевую службу, то на линкорах делать было нечего. Срочная служба длилась пять лет, и на флоте к 1917 году было довольно много матросов, которых призвали еще в 1909-м и которые остались служить в связи с войной. Среди них особенно чувствовалась усталость, а безделье ее усугубляло. При этом то, что ныне называется политработой, отсутствовало напрочь. Ее место занимала так называемая словесность, то есть матрос должен был уметь оттарабанить, кто в России государь-император, императрица, великие князья, назвать фамилии командира корабля, командира роты, командующего флотом.

Даже библиотеки, собранные на некоторых крупных кораблях в мирное время, не содержали сколь-нибудь серьезного чтива. А с началом мировой войны из них было удалено вообще все, кроме житий святых и рассказов для детей. Лев Толстой, например, был запрещен как «безбожник». А матрос, который хотел что-нибудь почитать, провести свободное время осмысленно, тянулся к любой литературе, которая была бы «про жизнь». Естественно, тут же появлялась какая-то листовка или революционная брошюра.

А до начала 1917 года случались какие-нибудь эксцессы на флотах?

Наиболее известна история, случившаяся на линкоре «Гангут» в 1915 году. Шла угольная погрузка: требовалось вручную грузить тысячи тонн угля корзинами и мешками и потом засыпать его в узкие горловины на палубе. Все вокруг покрывается угольной пылью, после этого нужно отмывать корабль, отмываться самим… Причем необходимо работать быстро: офицеры с секундомером стояли над матросами, отсчитывая, за сколько секунд они с мешком взбегут по сходням и засыпят его содержимое в горловину.

После угольной погрузки полагалось что-нибудь вкусное на обед. В качестве такого блюда были макароны по-флотски. Такова многолетняя традиция. А на «Гангуте» сварили гречневую кашу, и матросы начали возмущаться… Командование не вникло в ситуацию и решило приструнить матросов — заставить съесть обед. В итоге чуть не дошло до восстания. Впоследствии 24 матроса были обвинены в попытке оскорбить офицеров действием и приговорены к каторжным работам. Кстати, уголовная ответственность для матросов и офицеров за одно и то же преступление тоже была разная.

Это явная сословная сегрегация.

Совершенно верно. Например, офицер мог быть уволен со службы без мундира — с лишением чина, а матрос за то же преступление на каторгу попадал. Это тоже вызывало, конечно, недовольство.

После истории на «Гангуте» на флоте провели чистку, и всех матросов, которые были заподозрены в какой-либо политической деятельности, списали на берег. Так Дыбенко попал в тот самый морской батальон под Ригу. Но сказать, что на флоте разгорались восстания, что-то вроде событий на броненосце «Потемкин», нельзя. И мартовские трагедии 1917 года — расправы в Гельсингфорсе и Кронштадте — были неожиданностью для офицеров. Оказалось, что взрыв возмущения в вооруженных силах происходит мгновенно. Это естественно, потому что в гражданском обществе есть формы проявления недовольства, которые еще не являются восстанием, но которые заметны: митинги, демонстрации, пикеты…

Статьи в журналах и газетах.

Да. А в армии может быть либо дисциплина и субординация, либо откровенное восстание. Потому что солдат или матрос никак не может проявить недовольство так, чтобы это было очевидно. Если командир наблюдателен, он заметит тревожные симптомы, скажем, насколько дружно отвечают на приветствие. Но если вы не хотите ничего замечать, то спустя какое-то время столкнетесь с восстанием. Причем оно сразу же принимает острые формы, потому что матросы понимают: если бунт начался, каторгу ты уже себе обеспечил, значит, назад дороги нет. Отсюда быстрые революционные расправы с офицерами.

Для меня совершенно очевидно, что за годы войны на флоте накопилось много «горючего материала», поэтому взрыв был обусловлен не интригами иностранных держав, а объективными обстоятельствами.

Замечу, что и в Германии революция началась на флоте. 9 ноября 1918 года именно восстание моряков в Вильгельмсхафене и затем в Киле вызвало лавину немецкой революции. Флот оказался идеальным «инкубатором» революции и у нас, и у немцев. В Австро-Венгрии происходит то же самое. Я бы сказал, что мы с этим сталкиваемся и в 1919 году, когда интервенты привели французскую эскадру в Черное море, а французские моряки там подняли восстание. Можно вспомнить и Бомбей 1946-го, восстание на индийском флоте…

Можно смело утверждать, что флот, особенно большие корабли, это типичный рассадник возмущений. Назову еще раз причины: замкнутое пространство, возможность достаточно легко спрятать нелегальную литературу, плохое знание офицерами экипажа, бездействие во время боевых действий, сословные различия.

Как бы вы охарактеризовали роль флота в февральских событиях?

В Феврале флот играл второстепенную роль, а основную — Петроград: движущей силой революции были рабочие столицы и солдаты Петроградского гарнизона. Флот же находился на периферии, хотя он, безусловно, поддержал Февраль. Для этого были две причины: с одной стороны, среди матросов уже сложились соответствующие настроения, с другой — офицерство Балтийского флота, прежде всего штаб, по большей части находилось на позициях военного заговора.

Вопрос о заговоре как одной из движущих сил Февральской революции достаточно любопытен, но тут есть ряд нюансов. Часто указывают на то, что, к примеру, командующий Балтфлотом адмирал Адриан Непенин был монархистом, а значит, никак не мог одобрить свержение Николая II. Но Павла I тоже убили монархисты, а не якобинцы.

Монархисты буквально накануне Февраля убили Распутина.

Распутин не был монархом все-таки.

Но он был другом царской семьи. Понятно, что его убийство было выпадом против политики Николая.

Очевидно, что идея спасти монархию от монарха легко может возникнуть в голове любого монархиста. Иван Иванович Ренгартен, капитан 2-го ранга, один из влиятельных офицеров Балтфлота, описывает в своем дневнике ситуацию в штабе, мол, больше всего у нас боялись того, что государю удастся овладеть положением и остаться на престоле. Когда стало известно, что Николай отрекся и царем станет его брат Михаил, они кричали «ура!». Но дальнейшее развитие революции совершенно не входило в планы офицерства.

Почему штабисты боялись, что Николай удержится на троне? Его авторитет настолько упал?

Да. Николай II за время царствования полностью утратил авторитет, которым любой монарх пользовался по умолчанию. Последнее, кстати, было важным фактором политической жизни России. К примеру, стенограммы совещаний Совета министров описывают споры между военными и Министерством финансов. Подоплека их проста: военные хотят денег, а финансисты, понятно, не дают. Идут жаркие дискуссии, но как только кто-то из министров вспоминает фразу или резолюцию царя, которую можно интерпретировать как высочайшую волю, препирательства тут же прекращаются. Спорить с выраженной волей монарха было недопустимо, даже если монарх не был Петром I или Екатериной II. А ведь светила бюрократии — это не какие-то романтики, испытывающее детское восхищение перед государем, но магия царского звания действовала и на них. И обладая таким авторитетом, доставшимся ему от предков, Николай II умудрился полностью его растратить. Характерна фраза, которую он записал в дневнике после отречения: «Кругом измена, трусость и обман». Все это было верно. Но кто же назначил на свои должности неверных, трусливых и подлых генералов и министров? Сам Николай II.

Вернемся к флоту. Там в феврале-марте 1917 года прокатилась вспышка убийств офицеров. Почему это произошло?

Да, убийства на флоте стали одним из самых трагических эпизодов Февральской революции. Количество жертв Февраля было очень невелико по историческим меркам. Понятно, что оно не идет ни в какое сравнение с числом жертв Гражданской войны, например. Назревшая революция, как правило, начинается довольно мирно в том смысле, что у режима, который уже прогнил и исчерпал свои ресурсы, не оказывается защитников, готовых жертвовать ради него жизнью. И в этом смысле февральские события 1917 года в Петрограде очень характерны. Людей, готовых защищать царское правительство до последней капли крови, практически не нашлось. В 1905 году их было значительно больше. Поэтому и ход первой русской революции был другим, и исход тоже.

А теперь авторитет Николая упал еще ниже, как и авторитет монархии, потому что если бы в России были сильны монархические настроения, то, безусловно, или брат царя Михаил Александрович, или кто-нибудь другой вступил на престол. А так монархия была, что называется, битой исторической картой в тех условиях.

Тем не менее массовые убийства офицеров на флоте вызвали широкий резонанс. Почему? Потому что русский флот в Первую мировую войну понес небольшие потери. До конца 1917 года на Черноморском и Балтийском флотах во время боевых действий погибли 164 офицера. Это составляло 2–4 % офицерского корпуса (считая от его численности в разные периоды войны). Во время революционных событий в Кронштадте, Петрограде и Гельсингфорсе были убиты 64 флотских офицеров, то есть чуть меньше половины числа жертв войны. На фоне первой цифры вторая выглядит исключительно большой.

Хочется предостеречь читателей от излишнего доверия к мемуаристике, описывающей эти события. Одни авторы пытались обелить матросов и намекали, что убивали офицеров не они, а люди, переодетые в матросскую одежду, например немецкие шпионы. Это, конечно, не соответствует истине. Вторая тенденция заключается в демонизации происходящего. Мемуаристы, которые относились к этому течению, живописали жестокость матросских расправ. В этом также присутствует изрядная доля преувеличений.

Если мы посмотрим, кто стал жертвой этих событий, то увидим, что в эти дни было убито чуть больше 3 % от общей численности генералов и адмиралов, тогда как штаб-офицеров и обер-офицеров 1 % от общей численности. Кроме того, основными жертвами стали строевые офицеры, на втором месте офицеры по Адмиралтейству. Инженеры-механики практически не пострадали. По занимаемым должностям жертвами стали командиры кораблей, командиры рот и вообще командиры частей и соединений, как корабельных, так и береговых. То есть люди, в чьих руках находилась вся полнота дисциплинарной власти. Те, кто своей дисциплинарной практикой мог вызвать неприязнь со стороны матросов.

А что стало толчком к массовым убийствам флотских офицеров?

Два офицера, убитых в Петрограде в первые дни Февральской революции, пытались остановить матросов от присоединения к революции. Одним из них был командир крейсера «Аврора» Михаил Никольский.

Особая ситуация сложилась в Кронштадте. Туда списывали, во-первых, наиболее беспокойных матросов, а во-вторых, офицеров, которые в боевом деле были не очень хороши, но могли железной рукой поддерживать дисциплину среди личного состава. В мемуарах матросов-кронштадтцев часто звучит словосочетание «каторжный или штрафной корабль». Видимо, матросы между собой говорили о том, что там-то установлен каторжный режим. Действительно, командир корабля был способен превратить службу матросов в ад. Некоторые командиры считали, что в Кронштадте собрался такой контингент, который необходимо держать в ежовых рукавицах. Понятно, что с началом революции всплеск матросской ярости был направлен на этих офицеров. Жертвами матросов пали адмирал Роберт Вирен, несколько других адмиралов и генералов, ряд командиров кораблей и старших офицеров.

В Ревеле жертв не было. Там адмирал Пилкин 3 марта во всеуслышание объявил о произошедшей революции и вопреки запрету командующего флотом приказал отпустить матросов на берег. Они сошли на сушу, поучаствовали в митингах, выпустили пар и вернулись на корабли.

Без кровавых эксцессов можно было обойтись и в Гельсингфорсе, но помешало роковое стечение обстоятельств. Восстание началось на линкоре «Павел I», где командир корабля по собственной инициативе отложил оглашение приказа командующего флотом Непенина с описанием революционных событий в Петрограде. Везде этот приказ зачитали команде между 15 и 16 часами, а на «Павле I» решили повременить до вечера. Однако корабли стояли в гавани вмерзшими в лед, и матросы начали переговариваться с моряками соседних судов. Старший офицер «Павла I» Яновский бросился их разгонять, видимо, это и вызвало взрыв недовольства, потому что, с точки зрения матросов, события вроде бы укладывались в логическую картину. Всем объявили, что произошла революция, а на «Павле I» нет, к тому же запрещают узнавать об этом у матросов с других кораблей.

Контрреволюционеры!

Совершенно очевидно, что командир корабля и старшие офицеры что-то замыслили против революции. Нельзя им позволить реализовать свои замыслы. Ну а корабль — тесный мирок, и когда градус взаимоотношений между людьми зашкаливает, может произойти выплеск насилия. Яновский, которого матросы не любили за дурной нрав, был убит. Одним из первых на «Павле I» погиб мичман Булич, который стоял на вахте. Он был молодой, только что выпустился из Морского корпуса. По воспоминаниям очевидца, Булич бросился навстречу матросам, которые побежали за оружием, с криком: «Куда вы, сволочи?» Это, конечно, было не самое правильное поведение в той ситуации. Штурмана корабля Ланге подозревали в том, что он агент полиции. Он вернулся с берега на корабль в разгар восстания: его схватили и стали допрашивать, кто является его агентами среди матросов. Штурман вроде бы пообещал все рассказать, и в этот момент кто-то ударил его прикладом по голове, причем матрос Ховрин пишет, что, скорее всего, это и был один из осведомителей Ланге, решивший заткнуть рот офицеру. Ховрин, который стал потом активным большевиком, членом Центробалта и участником Гражданской войны, признает, что на флоте убивали и тех, кто попадал под горячую руку, как Булич, и просто сводили счеты.

После первых убийств волна насилия только усилилась, потому что матросы уже натворили дел на несколько смертных приговоров каждому. Вообще для расстрела в военное время было достаточно поднять руку на офицера, то есть просто замахнуться для удара. Если же матрос хватал офицера и срывал погон, этим он подписывал себе смертный приговор, не подлежащий обжалованию. А тут бунт, убийства!

А случаи расстрела за сорванный погон реально были?

В 1905 году матросов расстреливали за сорванный с офицера погон, и память об этом была жива. Поэтому с самого начала восстания матросы почувствовали, что перешли грань. Это, видимо, многих подстегнуло к тому, что нужно еще кого-нибудь убить, чтобы окончательно закрепить результаты революции.

Соответственно, эпидемия убийств перекинулась на соседние корабли.

Группы разъяренных матросов переходили с корабля на корабль и пытались расправиться с офицерами. На небольших судах, на миноносцах, скажем, где отношения между матросами и командованием были сравнительно приличными, команда очень часто защищала своих офицеров. Вахтенный просто не пускал на судно посторонних, собственно, на этом дело и заканчивалось. Вооруженным матросам говорили, что мы, мол, с нашими офицерами сами разберемся, а вы идите своей дорогой. Но если жаждущим крови удавалось проникнуть на корабль, они убивали всех офицеров, сидевших в кают-компании.

А что произошло с командующим Балтийским флотом адмиралом Непениным?

Непенин вызывал к себе неоднозначное отношение со стороны матросов. Он только осенью 1916 года стал командующим Балтийским флотом и начал с подтягивания дисциплины. В первые дни после назначения он проехал по Гельсингфорсу и арестовал 39 матросов за неправильное отдание чести. Отдание чести, к слову, было сложным ритуалом: существовали три разные формы. В отношении адмирала или генерала нижний чин должен был становиться во фронт (то есть вставать навытяжку), за десять шагов до приветствуемого встать по стойке смирно, повернуться боком к проходящему адмиралу или генералу, приложить руку к козырьку, провожать их глазами, дождаться, пока они отойдут на десять шагов, затем повернуться и двигаться прежним маршрутом. Конечно, подобным упражнениям матросов обучали, но когда служба подходила к шестому-седьмому году в условиях мировой войны, такие ритуалы начинали восприниматься как излишние.

И 3 марта на части кораблей была принята радиограмма, посланная кем-то из матросов, неизвестно, с какого корабля. Говорилось в ней примерно следующее: «Не верьте тирану, вспомните приказ об отдании чести». Речь шла о Непенине: матросы сомневались, что адмирал искренне встал на сторону революции. Командующий попытался с матросами поговорить. В тот же день он встретился с их делегатами. Встреча прошло спокойно, и положительную реакцию матросов на разговор с командующим в штабе восприняли как знак, что Непенин овладел умами.

А что матросы просили?

Ренгартен пишет, что они просили о какой-то, с его точки зрения, ерунде. Чтобы на берег отпускали почаще, чтобы не донимали мелкими придирками в отдании чести, чтобы обращались к ним на «вы». Ренгартен отмечает, что ему было больно смотреть на Адриана (он называет Непенина по имени), который и так измотался, а тут еще со всякими глупостями надоедают.

Матросы, видимо, это глупостями не считали.

Безусловно, эти бытовые требования для них были животрепещущими. Но отсутствие политических требований в просьбах матросов я бы отнес к тактике их поведения. Они ведь не знали до конца, что происходит и чем дело кончится. И если бы они адмиралу выдвинули требование о создании матросских советов, они бы сами сунули голову в петлю, повернись события иначе. А ведь в тот же день матросы шхерного отряда Балтийского флота вынесли резолюцию, содержащую политические требования: поддержка Временного правительства, отправка на фронт жандармов и полицейских, замена их ранеными и больными солдатами и матросами с фронта, введение единого уголовного законодательства для матросов и офицеров, то есть единой меры наказания, которая по старому судному уставу полагалась офицерам значительно более мягкой. Это уже было серьезно.

Так что Ренгартен оценивал ситуацию неверно. И это доказало убийство Непенина 4 марта. Толпа матросов отправилась встречать членов Временного комитета Государственной думы, которые приезжали в Гельсингфорс, и очень настойчиво звала с собой Непенина. Дело происходило в районе Катаянокка современного Хельсинки, где находился Свеаборгский порт. Они сошли на берег по льду, направились в сторону вокзала, и вдруг в воротах Свеаборгского порта кто-то выстрелил адмиралу в спину.

Это внезапное убийство обросло всевозможными слухами. Но, думается, что разговоры о немецкой агентуре можно отмести сразу. Очевидно, что смерть Непенина — дело рук наиболее радикально настроенных матросов, которые боялись, что адмирал сможет овладеть ситуацией на флоте и начнет бороться за сохранение старых порядков, которым, как они знали, он был привержен. Это убийство, я думаю, надо воспринимать в том же контексте, что и убийство военного губернатора Кронштадта адмирала Роберта Вирена. Матросы его арестовали и повели на Якорную площадь Кронштадта явно с какой-то целью. Но не довели: по дороге он был убит выстрелом в спину.

Временное правительство стремилось, насколько это было возможно, не привлекать внимания к этим расправам. Характерно, что все убитые были исключены из списка флота приказами с формулировкой «как умерший». Поэтому иногда трудно отличить офицеров, умерших своей смертью в 1917 году, и жертв матросских расправ (информация сохранилась не обо всех). Только четыре офицера в 1917-м были исключены из списка как «убитые забывшими долг и совесть командами». Это офицеры, расстрелянные на линкоре «Петропавловск» после выступления генерала Корнилова. Морской министр адмирал Вердеревский имел храбрость издать приказ об исключении их из списка с такой формулировкой.

Конечно, все это не украшает нашу историю и наш флот. Но подобные события всегда были и будут неизбежным спутником любого революционного взрыва. И если реформы запаздывают или не решают вопросы, стоящие перед обществом, остается только революция. Если бы после 1905–1907 годов Россия стала по-настоящему конституционной монархией, то, возможно, и событий 1917-го не случилось бы. Но реформы не были проведены. А учитывая, что у нас и страна большая, и проблемы застарелые, потому что накапливались долго, то раз уж революция началась, она неминуемо должна была приобрести радикальный характер.

Если оценивать ситуацию в исторической перспективе, то Февральская и Октябрьская революции настолько полно решили некоторые проблемы нашего общества, что мы сейчас даже и не задумываемся, что они когда-то существовали. Элементарный пример: гражданские права женщин. В нашем обществе этот вопрос был решен в 1917 году раз и навсегда. Женщины получили избирательные и гражданские права, к примеру, право открывать счет в банке и заниматься любой деятельностью, не запрещенной законом. А в Южной Америке, например в Чили, женщины получили право открывать счет в банке только после падения режима Аугусто Пиночета.

Февральская революция сняла многие барьеры, в том числе на флоте. Сразу же доступ в Морской корпус открылся для детей нижних чинов, абсолютно невозможная ситуация в царской России. Были полностью ликвидированы сословные ограничения для поступления в отдельные гардемаринские классы, то есть теперь у каждого появилась возможность получить чин строевого офицера флота независимо от происхождения.

Революция также ликвидировала резкую грань между офицерами военного времени и кадровыми офицерами. Теперь офицеры военного времени могли повышаться до старшего лейтенанта, а затем, сдав экзамены, переходить в кадровый состав флота. Ранее это было практически нереально.

В марте 1917 года начинается зачисление матросов в школы офицеров военного времени, которые ранее имели определенный образовательный ценз. В конце мая прошел первый выпуск прапорщиков по Адмиралтейству. Шестым по успехам в науках шел бывший унтер-офицер из Севастополя Бадрян. Он имел всего четыре класса образования. Среди 150 человек в этой школе были в основном молодые люди с полным средним образованием. Тем не менее Бадрян смог занять шестое место среди соучеников, которые, казалось бы, имели гораздо больший багаж знаний. Вот для таких, как он, образовательные и карьерные шлюзы были открыты Февральской революцией.

20 марта 1917 года, то есть чуть меньше чем через месяц после Февраля, в школу офицеров военного времени были приняты первые молодые люди иудейского вероисповедания. К концу года уже насчитывался десяток офицеров береговой службы из иудеев.

А раньше существовал категорический запрет?

Да, еще со времен Екатерины II существовал запрет на производство иудея в офицеры. Так что многие барьеры пали. Но инерция революционного действия была очень велика, и рядовые матросы хотели еще большего. Начался процесс искривления в другую сторону.

Матросы вообще были любопытной социально-профессиональной группой, которая выступала на политической арене во многом как единое целое. Их лидеры занимали, как правило, очень левые позиции, а сами они тяготели к демократии.

Здесь можно порассуждать о будущем человечества. Лично мне было бы неприятно жить в мире, где все предопределено от начала и до конца, где только чиновник или начальник указывает и бьет палкой, а люди остаются такими глупыми, что без этого погонщика не могут организовать свою деятельность. Я верю, что в отдаленном светлом будущем люди научатся сами себя организовывать, и движение к этому я бы оценил позитивно. Другое дело, что путь к непосредственной демократии долгий и тернистый, научиться ей можно только на своих ошибках. Теоретически можно сколько угодно рассказывать человеку про велосипед, но, пока он не сядет на него и не упадет несколько раз, он не научится кататься. Поэтому глупо ругать матросов, которые пытались построить по-настоящему демократическую структуру и сделали бесконечное количество ошибок. Они обязательно должны были их совершить, иначе и быть не могло.

К сожалению, исторические события развивались в нашей стране так, что мирного, спокойного времени на то, чтобы научиться строить демократию, у нас не было. Зато была жесткая необходимость военного отпора всевозможным интервентам. А в обществе той эпохи, да и сегодняшней, для этой цели не подходит ничего, кроме регулярной армии. И поэтому большевики, пришедшие к власти под лозунгами советской демократии, были вынуждены строить жесткую вертикаль власти, потому что иначе отбиться невозможно.

Одним из решений матросской демократии было избрание нового командующего Балтийским флотом, насколько я помню.

Совершенно верно. После того как был убит Непенин, Балтийский флот избрал нового командующего — адмирала Андрея Семеновича Максимова. Он до этого командовал минной обороной Балтийского моря. Подчеркну слово «избрал», потому что это был первый подобный случай в русских вооруженных силах того времени. Ничего подобного до октября 1917 года не происходило ни в армии, ни на флоте. Избрание Максимова, конечно, имело ряд нюансов. Конечно, сам он был не прочь. В его пользу, скорее всего, интриговал ряд офицеров его окружения. Но командующим его провозгласили все же матросы минной обороны, а затем все флотские нижние чины признали Максимова в этом качестве. Временному правительству пришлось его молниеносно утвердить, чтобы не потерять лицо, иначе получилось бы, что матросы навязывают правительству свою кандидатуру.

По поводу личных и деловых качеств Максимова имеются полярные мнения. Вся эмигрантская мемуаристика характеризует его исключительно негативно. Но, честно говоря, я думаю, что при Эссене (а Максимов выдвинулся при нем) человек, совершенно не способный командовать соединениями кораблей, получить такой ответственный пост не мог. В мемуарах революционных матросов, напротив, о Максимове положительные свидетельства. К примеру, тот же Ховрин отмечает его человечное отношение к нижним чинам.

Максимов пробыл на посту командующего флотом до июня месяца, потом его сменили на адмирала Дмитрия Николаевича Вердеревского. Лидер октябристов и тогдашний военный министр Александр Гучков в своих эмигрантских мемуарах довольно откровенно рассказывает об этих событиях. Он пишет, что Максимова надо было снимать, потому что это был ставленник матросни. Гучков опасался, что он может возглавить какой-нибудь переворот, опираясь на матросов. Но я сомневаюсь, что Максимов имел такие политические амбиции. Тем не менее его сочли опасным вследствие самого факта избрания на должность командующего.

Если я правильно помню, Максимов впоследствии служил на красном флоте и благополучно дожил до 1950-х.

Верно, он умер в 1951 году. Во время Гражданской войны он командовал Черноморским флотом. Его никак не коснулся ни 1937 год, ни прочие события. Что еще раз доказывает, что, скорее всего, он полностью встал на сторону советской власти. Однако в начале июня 1917-го Максимов был снят, причем это вызвало серьезный конфликт. Часть матросов не признала его отстранение от должности. Некоторое время на флоте были подняты два флага командующих: сторонники Максимова не хотели его отпускать. И только он сам уговорил матросов подчиниться решению Временного правительства. Это свидетельствует о том, что самостоятельных политических амбиций у Максимова не было.

А с другой стороны, свидетельствует о том, что авторитетом он обладал. Раз матросы его послушались.

Несомненно. И я бы хотел подчеркнуть тот факт, что матросы открыто поддержали Максимова. Не важно, какие у него были политические взгляды. Главное, что матросы отважились на организованное политическое действие. Это говорит о том, что матросы — сплоченная социальная и профессиональная группа. Монолитная. Вот солдаты не воспринимаются как единая группа, поскольку их гораздо больше и им сложнее договориться между собой.

Политическая роль матросов непрерывно росла вплоть до октября 1917-го.

В первую очередь нужно вспомнить о приказе № 1 по Петроградскому гарнизону, в котором говорилось, что во всех воинских частях должны быть созданы солдатские комитеты и в своих политических выступлениях солдаты подчиняются только этим комитетам и Совету рабочих и солдатских депутатов. Этот приказ отвечал представлениям солдат и матросов о правильной демократии, и на флоте сразу же были созданы корабельные матросские комитеты. К маю 1917 года был сформирован Центральный комитет Балтийского флота (Центробалт), составленный из делегатов от кораблей. С течением времени Центробалт начинает играть все большую роль. Поначалу (в мае-июне) была попытка провести границу между полномочиями Центробалта и штаба Балтийского флота. Адмирал Вердеревский уговаривал Центробалт заниматься хозяйственными делами, политическим просвещением, образованием, а вопросы боевого использования флота оставить целиком в ведении штаба. Но это совершенно не устраивало лидеров Центробалта: они опасались, что однажды адмиралы поведут флот на Петроград для подавления революции, поэтому начали требовать полного контроля. Забегая вперед, скажу, что к сентябрю 1917-го Центробалт добился такого положения. Новый командующий флотом адмирал Развозов практически уже ничего не мог, и события 25 октября того же года это продемонстрировали. Председатель Центробалта матрос Павел Дыбенко посылал корабли и отряды матросов для участия в октябрьском вооруженном восстании. А командующий Развозов и его штаб в это время сидели на штабном судне и наблюдали за происходящим в иллюминатор.

А Вердеревского-то матросы признали? От себя добавлю, что это был храбрый человек, обладатель георгиевского оружия, то есть кавалер ордена Святого Георгия.

Да, Вердеревский — персонаж крайне любопытный. Он показал себя хорошим переговорщиком. Когда случился июльский кризис и в Петрограде начались уличные бои между сторонниками Временного правительства и Советов, товарищ морского министра Дударев дал Балтийскому флоту распоряжение не допускать выхода надводных кораблей в столицу. Разрешено было даже применять подводные лодки против надводных кораблей, если те нарушат предписание. В те дни Временное правительство убедило себя в том, что большевики решили взять власть и поднять восстание. На самом деле это было совершенно не так, Ленин считал попытку брать власть в июле авантюрой. Но среди кронштадтских матросов действительно витали настроения передать власть Советам. Это и вызвало к жизни распоряжение Дударева.

Так вот, Вердеревский не только не выполнил его, но и огласил секретную телеграмму на заседании Центробалта. Это лишний раз доказывает, что командующие флотом не чувствовали себя способными действовать без оглядки на матросский комитет. В июле верх одержало Временное правительство: Вердеревского сняли с должности командующего флотом и отдали под суд, где он находился до Корниловского мятежа. Выступление Корнилова совершило полный переворот в судьбе адмирала. Конъюнктура поменялась. Керенский порвал с правым офицерством и начал искать опоры в матросской массе. В итоге Вердеревского не только освободили, но и как фигуру, популярную среди матросов (и даже в некотором смысле пострадавшую за народное дело), назначили морским министром. Более того, когда Временное правительство было уже свергнуто, большевики трижды предлагали Вердеревскому участвовать в управлении Красным флотом. Я не могу назвать другого человека фигуру из числа адмиралов, которому бы делалось столько предложений со стороны большевиков и лидеров революционных матросов. Но Вердеревский отказался. Он не участвовал в Гражданской войне и жил в Париже. А в 1945 году явился в советское посольство и принял гражданство СССР. Скончался в 1947-м уже советским гражданином.

А как бы вы охарактеризовали Павла Дыбенко — матроса, который стал председателем Центробалта?

Это очень любопытная фигура, знаковая для 1917–1918 годов. Авторитет Павла Ефимовича в этот момент был исключительно высок. О нем сложился целый ряд мифов. Например, пишут, что он был гигантского роста и невероятных физических способностей. На самом деле рост Дыбенко составлял 176 см. Может, дело в том, что средний рост матросов был в то время 165 см, поэтому Дыбенко действительно над ними возвышался? Богатырем назвать его тоже сложно, несмотря на крепкое сложение. Видимо, влияние Дыбенко было таково, что он казался крупной фигурой и в физическом смысле.

Еще один миф гласит, будто Дыбенко был совершенно необразован. Это не так. За плечами у него было городское трехклассное училище, что по тем временам считалось высоким уровнем образования, который в цензовом обществе давал право допуска к экзамену на офицера по Адмиралтейству. Если бы события повернулись иначе, Дыбенко, скорее всего, стал бы прапорщиком. Но с началом революции он довольно ловко эксплуатировал свой образ матроса. На Первом всероссийском флотском съезде в ноябре 1917 года его предложили произвести в адмиралы. Но Дыбенко заявил, что звание матроса он считает гораздо более почетным для революционера. Отличный ход. Он сразу выводил Дыбенко из традиционной иерархии флотских начальников. Если бы Павел Ефимович стал адмиралом, он стал бы одним из адмиралов. Но министр-матрос (а Дыбенко в первом советском правительстве стал наркомом по морским делам) — это уникальное положение. Хотя, надо заметить, матросы относились к офицерским чинам совсем не отрицательно. Они просто проводили дифференциацию между своими и чужими. На том же съезде мичман-революционер Федор Ильин-Раскольников получил следующий чин — лейтенант. А будущий адмирал Иван Иванович Вахромеев был произведен в мичманы. Известно переименование сухопутного прапорщика Сергея Дмитриевича Павлова, который командовал отрядом матросов, в мичмана. Он так и вошел в историю под прозвищем мичман Павлов, хотя в годы Великой Отечественной войны воевал уже в звании полковника. Матросы считали офицерский чин отражением профессиональной компетентности. Идея революционных адмиралов была им не чужда.

Какая разница с сухопутной армией — там упразднение офицерских званий прошло на ура.

Пожалуй, так. И это тоже оригинальная черта матросов.

Как думаете, почему?

Думаю, дело в том, что для управления кораблем нужны в первую очередь знания. И часть офицеров, демонстрировавших эти знания, в частности инженеры-механики, о чем мы говорили выше, вызывала у матросов уважение. Ненависть к социальной сегрегации на кораблях или самодурству командиров не переносилась на офицерство в целом.

В сухопутной армии ценность знаний была менее очевидной. Основной род войск — пехота. Техники мало. И в Первую мировую все сводилось к командованию неким количеством солдат с винтовками. Поэтому сухопутному кадровому офицерству сложнее было вызвать интерес солдата и показать свои знания и умения.

Как вы считаете, почему программы большевиков и левых эсеров приобрели такую популярность среди матросов?

Я бы добавил еще анархистов, потому что анархистская вольница была очень близка матросам по духу. Но если говорить о большевиках, то, во-первых, у них в 1917 году была наиболее ясная программа. Это не парадокс. Очень часто четкие программы дефицит в политике. Между тем апрельские тезисы Ленина были понятными и конкретными: национализация земли и банков, рабочий контроль над производством, прекращение войны, переход к республике Советов. Матросы на это реагировали, потому что считали себя частью трудового народа. Любопытно, что они больше откликались на защиту интересов крестьян, чем рабочих. Об этом свидетельствуют материалы из архивов Центробалта. Я не видел ни одной фразы «мы рабочие». А вот «мы крестьяне» звучит время от времени. Напомню, что перед войной в последних наборах во флот количество хлебопашцев, как их официально называли, составляло около 30 %. А связаны с деревней в той или иной степени были 2/3 призвавшихся во флот. Поэтому лозунг национализации земли и ее раздела между крестьянами был матросам очень близок. Но и внятным рабочим лозунгам они тоже сочувствовали. Поэтому симпатии к большевикам, которые давно зарекомендовали себя как защитники рабочих, были вполне естественны.

Очень важной была позиция по войне: большевики четко выступали против нее, так же как анархисты и левые эсеры. Наши представления о Великой Отечественной с ее максимой «нам нужна одна победа» нельзя переносить на Первую мировую. Целей и смыслов Первой мировой население не видело.

В конце 1916 года премьер-министр Российской империи Александр Трепов назвал в Государственной думе официальной целью войны завоевание Константинополя и проливов. Очевидно, войну с такой целью нельзя считать Отечественной.

А кроме того, нельзя это считать вопросом жизни и смерти для России и ее народа. Мы не завоевали черноморские проливы и сто лет живем после этого. Нельзя сказать, что плохо. И нельзя сказать, что если мы завоюем их сейчас, то будем жить принципиально лучше.

Представление о ненужности, бессмысленности мировой войны укоренилось в умах. При этом матросы, конечно, не сидели в окопах, не кормили вшей и не голодали. Они жили во вполне приемлемых условиях. Но зато парадоксальным образом у них было больше времени на то, чтобы это осмыслить. Отсюда и очень сильные антивоенные настроения. При этом надо заметить то важное обстоятельство, что до начала 1918 года многие считали: Германия точно так же измучена войной, и реален мир без аннексий и контрибуций. К примеру, адмирал Вердеревский был сторонником немедленного заключения такого мира: он говорил об этом еще в сентябре 1917 года. За это же выступал последний военный министр Временного правительства генерал Верховский. И большевики впоследствии приступили к переговорам именно о таком мире. Казалось, что его можно будет заключить.

Ну и наконец, матросам были гораздо более симпатичны Советы, чем Временное правительство. Идея демократии, которая будет исходить с заводов и полей, была им гораздо ближе, чем идея демократии, которой будут управлять помещики и буржуазия. Поэтому программа перехода власти к Советам пользовалась на Балтийском флоте большой популярностью. А все остальные флоты шли в кильватере с определенным отставанием. Очень хорошо видно, что Черноморский флот пришел в октябре 1917 года к той же стадии революционности, какую Балтийский флот имел летом. Флотилия Северного Ледовитого океана отставала чуть больше. Но логика развития событий была одна и та же на всех флотах.

В расчетах большевиков перед Октябрьским вооруженным восстанием матросы играли большую роль?

Безусловно. Предполагалось, что из Гельсингфорса по железной дороге несколько тысяч матросов будут переброшены в Петроград. Ждали и корабли. В частности, линкор «Освободитель» (бывший «Александр II» должен был встать в Морском канале. «Аврору» планировалось перевести ближе к Николаевскому мосту (мосту Лейтенанта Шмидта). Учитывались действия эсминцев «Самсон» и «Забияка».

Вообще надо сказать, что военная история Октябрьского вооруженного восстания еще не написана. Мы, например, хорошо знаем, где какой полк стоял 14 декабря 1825 года, откуда и куда он шел и как развивалось восстание декабристов. Но вот кто, откуда и куда какими силами ходил 25 октября 1917 года, мы знаем очень приблизительно. До сих пор не очень понятно, какие именно воинские части оказались в Зимнем дворце, из каких районов красногвардейцы. Однако с уверенностью можно утверждать, что матросы показали себя наиболее дисциплинированный частью восставших, они выделялись спайкой. Так было и дальше. Когда Дыбенко 5 января 1918 года разгонял Учредительное собрание, ему задали вопрос: «Вы не боитесь того, что в городе много солдат? Они могут выступить на защиту Учредительного собрания». Дыбенко ответил: «Они ничего не стоят. Буквально сотня матросов разгонит любых солдат». Отчасти это была бравада. Но, с другой стороны, матросы сохранили дисциплину в гораздо большей степени, чем сухопутные войска.

У Джона Рида есть интересные заметки по этому поводу. Если он встречал вооруженный солдатский патруль на улицах Петрограда, то руководил им, как правило, рабочий или матрос. Рабочие и матросы были стихийно выдвинуты на руководящие должности. Причем дело здесь не в том, что кто-то кому-то приказал подчиняться. Приказывать было бессмысленно. Слушались тех, кого хотели слушаться. И, видимо, черный бушлат сам по себе производил очень сильное впечатление.

Характерно, что, когда вскоре после Октябрьского восстания начались винные погромы, усмиряли их в основном матросы. Они взяли под охрану винные погреба Зимнего дворца, разбили там бутылки и перевернули бочки, содержимое вылили в подвалы, а потом с помощью пожарных откачали в Неву. Несколько предшествующих попыток установить караул из солдат сухопутных частей приводили только к тому, что караул напивался вместе с теми, от кого он должен был охранять эти запасы.

Кстати, подобный случай был и в Гельсингфорсе, когда матросы вылили на железнодорожные пути несколько цистерн со спиртом, опасаясь погромов. В финской печати отмечалось, что образ русского матроса предстал совершенно с неожиданной стороны. Жители Хельсинки привыкли видеть русских моряков навеселе во время увольнений на берег. И им казалось, что уж от стакана спирта они никогда не откажутся. Но матросы вылили все на землю, и никто даже глотка не сделал. Это еще раз свидетельствует, что уровень самоорганизации моряков был высок.

Матросы и после Октябрьского восстания оказываются наиболее эффективной вооруженной силой новой власти. Их посылают против всех контрреволюционных выступлений: в Москву, на Дон против атамана Каледина, на Украину против Центральной Рады. В протоколах Центробалта даже сохранились ворчливые реплики отдельных матросов. Один из них говорит, что «мы всюду поддерживаем советскую власть. А что же делает Красная гвардия? Почему она не выполняет свои функции?».

Поскольку в ноябре-декабре 1917 года матросы оказались главной военной опорой советского правительства, то у них появилось представление о себе как об очень важных политических фигурах. Здесь характерна история Дыбенко, когда он стал народным комиссаром по морским делам. Это, кстати, случилось не сразу: большевики долго пытались уговорить на этот пост кого-то из старых специалистов. И даже когда Дыбенко назначили наркомом, его товарищем стал военный профессионал — бывший капитан 1-го ранга Модест Иванов, который получил от флотского съезда чин контр-адмирала. Адмирал Иванов также продолжит службу в Красном флоте, будет командовать флотилией ОГПУ, станет в 1936 году Героем труда и скончается в блокадном Ленинграде.

Но вернемся к Дыбенко: став наркомом, он столкнулся с тем, что постоянная отчетность перед Центробалтом сковывает свободу его действий. Активность Павла Ефимовича перенеслась в Петроград, куда он подтянул своих доверенных лиц. В Гельсингфорсе, где заседал Центробалт, он стал бывать наездами, а главное — перестал отчитываться перед матросским комитетом. И это привело к тому, что в январе 1918-го Дыбенко начали остро критиковать. Протокол заседания Центробалта от 14 января 1918 года даже не был напечатан в полном собрании протоколов, опубликованном к 50-летию Октябрьской революции. Я его собираюсь опубликовать в приложении к своей монографии о Балтийском флоте и революции, которая вот-вот выйдет. Там делегаты Центробалта говорили, что, мол, нам не нужны истуканы, идолы, для нас важны демократия и равенство. А Дыбенко ведет себя теперь как барин: сидит, развалившись, в кресле и курит сигару. Когда к нему приходят товарищи, не реагирует на их просьбы. Он не отчитывается перед Центробалтом, не приезжает к нам. Мы не имеем актуальной информации о переговорах с Германией. Мы всё узнаем из газет. А это ненормально.

На заседании даже прозвучала критика в адрес председателя Совнаркома. Один из делегатов сказал: пусть Ленин не забывает, что он сидит на матросских штыках! Другой заявил, что Балтийский флот держит Смольный за манишку. И эта яркая фраза описывала реальную ситуацию.

Правда, часть делегатов Центробалта пыталась успокоить товарищей. Они говорили: мы же избрали Дыбенко делегатом на съезд Советов. А съезд назначил его народным комиссаром. Как же мы можем его отзывать без учета мнения Всероссийского съезда? Флот же не отдельное государство. Но возобладали горячие головы. К Дыбенко была послана матросская делегация с полномочиями арестовать его, если он вдруг будет сопротивляться приезду в Гельсингфорс. Правда, Дыбенко приехал 19 января и очень быстро вновь расположил Центробалт к себе. Но критика была острая.

Матросы все чаще проявляли себя как неспокойный элемент. Они могли заявиться в Смольный и потребовать от Совнаркома отчета по конкретным вопросам. Совнарком вынужден был высылать какого-то докладчика с ответами: чаще всего это был нарком просвещения Луначарский. Он считался хорошим оратором, умеющим говорить с матросами: было в нем что-то, что привлекало и располагало к нему моряков. Возможно, дело в академическом стиле речи. Луначарский говорил как классический профессор, произнося иностранные слова с особым прононсом: контррэволюция. Это очень приятная, успокаивающая манера речи. Скажем, у Троцкого она была совершенно другой: он был митинговый оратор. Но у матросов имелись собственные митинговые ораторы. А вот классический ритор был для них в новинку, и Луначарский приобрел неожиданную популярность среди матросов.

Сидеть на матросских штыках политикам было действительно неудобно, потому что матросы были очень требовательными и их симпатии могли измениться. И, на мой взгляд, отъезд правительства из Петрограда в Москву в марте 1918 года в значительной степени связан с желанием вывернуться из крепких объятий, в которых матросы держали советское правительство. К тому же в это время у Совнаркома возникла другая вооруженная опора: латышские стрелковые полки, которые при высокой дисциплинированности были политически более управляемы. Ни о каких политических демаршах латышей против советского правительства мы не знаем.

А вот матросы в 1918 году проявили себя неоднозначно. Дыбенко, когда его сняли с поста наркома, прямо угрожал правительству и давал весьма неосторожные интервью.

Его сняли за поражение под Нарвой?

Я думаю, это был скорее повод. Провал под Нарвой — мифологизированный эпизод. В конце февраля 1918 года брестские переговоры зашли в тупик, и немцы перешли в наступление. Дыбенко во главе отряда матросов выехал под Нарву, чтобы преградить им путь. Дальнейшие события иногда подаются так, будто пьяные матросы всей гурьбой бросились на немецкие пулеметы, а потом убежали куда-то в Гатчину. Но это чушь. На самом деле 2 и 3 марта 1918 года матросы довольно успешно сопротивлялись кайзеровским войскам. Другое дело, что военные планы были шапкозакидательскими. Перед отрядом Дыбенко ставилась задача ни много ни мало отбить у немцев Таллин. Это было абсолютно нереально. Столкнувшись с превосходящими силами противника, отряды Дыбенко дрогнули и оставили Нарву. При этом в Ямбурге Павел Ефимович вступил в конфликт с бывшим генералом Дмитрием Павловичем Парским, который был начальником Нарвского оборонительного района. Парский настаивал на контрударе, но Дыбенко проигнорировал его требования и отказался подчиняться старорежимному генералу.

Победы немцев привели к окончательному краху идеи революционной армии, построенной на новых началах сознательной дисциплины. Надо сказать, что Дыбенко был одним из главных пропагандистов этой идеи, которая, естественно, вызывала оппозицию всех профессиональных военных.

Безусловно, генералы и адмиралы, которые решили сотрудничать с большевиками, хотели, чтобы идея революционной армии провалилась. И неудачные бои отряда Дыбенко в первых числах марта под Нарвой были очень кстати. Они дискредитировали и Дыбенко лично, и идею коллегиального руководства флотом, и идею революционной армии. И мне кажется, есть основания считать, что глава Высшего военного совета бывший генерал Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич и бывший генерал Парский сознательно усугубляли реальную вину Дыбенко в случившемся фиаско, а его самого рисовали неуправляемым и недисциплинированным человеком.

В Совнаркоме полностью приняли или сделали вид, что приняли, трактовку Бонч-Бруевича и Парского. 15 марта Дыбенко был снят с поста наркома по морским делам. Воспринял он это весьма болезненно — как предательство со стороны политических товарищей: вместо того чтобы прикрыть его как большевика, его топят в угоду старым генералам! Но в тот момент Дыбенко стал неудобной политической фигурой. Уменьшить его влияние было в интересах Совнаркома и руководства РСДРП(б). Поэтому его и отправили в отставку.

В ответ Дыбенко стал угрожать бунтом революционных матросов. Конечно, это было крайне нелояльное поведение члена политической команды. Латышские стрелки тут же взяли Дыбенко под арест. В апреле под давлением довольно многочисленных матросских отрядов, которые находились в Москве, его освободили до суда на поруки с запретом покидать столицу. Поручилась за него супруга, старый член партии большевиков и приятельница Ленина Александра Михайловна Коллонтай. Она довольно много сделала для смягчения отношения партийного руководства к Дыбенко и все время пыталась сглаживать острые углы.

Однако Дыбенко на поруках не усидел. С отрядом матросов он самовольно уехал в Самару якобы на борьбу с атаманом Дутовым, который под Оренбургом собирал военные силы против Советов. Судя по всему, это был только предлог.

Я читал, что, когда начальнику следственной комиссии большевику Крыленко удалось с ним связаться и пригрозить арестом за отъезд, Дыбенко ответил: «Еще неизвестно, кто кого будет арестовывать».

Действительно, бывший нарком демонстрировал откровенное неповиновение. В Самаре, где позиции большевиков в Советах не были стопроцентно прочными, он начал делать громкие заявления: говорил о том, что бывший наркомвоен Крыленко не имеет права судить его, потому что сам он практически сдал немцам не один город, а весь фронт. Кроме того, Павел Ефимович стал требовать от Совнаркома отчетов по денежным тратам. После долгих переговоров его все же удалось вернуть в Москву. В мае 1918 года он был отдан под суд. По военным обвинениям его оправдали, что говорит в пользу версии о сгущении красок Бонч-Бруевичем и Парским. Суд пришел к выводу, что Дыбенко совершил политические ошибки, но не военные. После этого экс-председатель Центробалта вышел на свободу.

Однако о политических амбициях Дыбенко пришлось забыть. Параллельно Совнарком принял эффективные меры по снижению влияния матросов. 20 апреля, буквально на следующий день после отъезда Дыбенко в Самару, наркомвоенмор Троцкий издал приказ о роспуске всех матросских отрядов, которые были отправлены на сухопутный фронт. Таким образом, был проведен очередной этап наведения порядка в военной сфере. После этого Дыбенко окончательно лишился политического влияния.

Он начинает новую жизнь: уезжает на Украину, пытается организовать там революционное движение среди матросов Черноморского флота. В годы Гражданской войны хорошо зарекомендовал себя как командир дивизии. Одно время комбригом у него служил небезызвестный Нестор Махно, а вся бригада состояла из махновцев. Другой бригадой командовал не менее знаменитый деятель украинского повстанческого движения Григорьев. То есть Павлу Ефимовичу достались двое исключительно самостоятельных подчиненных, и тем не менее он смог выстроить с ними отношения. Так что о политической карьере мечтать не приходилось.

Эпилогом матросской вольницы стал левоэсеровский мятеж в Москве, одной из ударных сил которого был матросский отряд при ВЧК под командованием Попова. После подавления бунта отряд распустили, а матросы окончательно потеряли имидж надежной вооруженной силы в глазах советского руководства. Латыши в этом смысле выглядели гораздо выигрышнее. Впоследствии настоящей гвардией советской власти стали красные курсанты.

Новый нарком Лев Троцкий известен как сторонник сотрудничества со старым офицерством. На флоте он проводил ту же линию, что и в сухопутной армии?

Да. Наиболее близким к Троцкому флотским военспецом стал контр-адмирал Василий Михайлович Альтфатер, который принадлежал к сливкам российского военного сообщества. Он одним из первых среди адмиралов перешел на сторону советской власти и участвовал в брестских переговорах в качестве эксперта. В Бресте он написал Троцкому любопытное письмо, в котором признался: «До сих пор я служил лишь потому, что считал нужным быть полезным России. Я не знал вас и не верил вам. Даже теперь многое мне непонятно, но я убедился — вы любите Россию, более чем многие из наших».

Это он так брестские переговоры истолковал?

Да, и, кстати говоря, это имело основания. Есть воспоминания царского генерала Александра Александровича Самойло, который сделал в советское время вполне успешную карьеру. Он отмечает, что Троцкий во главе советской делегации смотрелся энергичным переговорщиком и часто ставил в тупик немецкого начальника штаба Восточного фронта Макса Гофмана. По словам Самойло, ему пришлись по сердцу жесткие пикировки Троцкого с немецким генералом. Правда, Александр Александрович оговаривается, что другой член делегации, большевик Михаил Покровский, тут же разъяснил ему, как пагубна для переговоров горячность Троцкого. Но, возможно, эта оговорка Самойло придумана уже постфактум, когда Троцкий считался однозначно отрицательным персонажем. А вообще-то Лев Давидович был великолепным полемистом, и не генералу Гофману было тягаться с ним в словесных баталиях.

Конечно, Троцкий умно вел себя с представителями старого генералитета. Он всячески демонстрировал к ним уважение. Но и кадровые военные почувствовали в Троцком начальника: вроде бы человек в штатском, а перед ним вытягиваются полковники. Старые генералы в целом хорошо относились к нему. И это тем удивительней, что против Троцкого работали антисемитские предрассудки, укорененные в офицерской среде русской армии и флота. Недавно мне довелось читать воспоминания офицера, уволенного из флота в 1906 году. О нем говорили, что он выпадает из кают-компании, так как защищает студентов и требует, чтобы жидов называли евреями. В 1906 году это делало офицера флота белой вороной. И понятно, что к 1917 году мало что изменилось. А тут вдруг военным министром становится еврей Троцкий с ярко выраженными семитскими чертами внешности. И тем не менее…

Если мы посмотрим на то, кто командовал соединениями Красного флота, то увидим, что в основном это старые адмиралы: Александр Павлович Зеленой — на Балтике, Андрей Семенович Максимов — на Черном море, Александр Васильевич Немитц, который одно время возглавлял все силы Красного флота и который будет участвовать еще в Великой Отечественной войне. Ряд адмиралов занимал различные посты в штабах. Большая часть адмиралитета русского дореволюционного флота оказалась у красных.

Как вы думаете, с чем связана такая позиция адмиралитета?

Я бы сказал, что сыграл роль ряд факторов. С одной стороны, это следование в фарватере матросской массы, которая тянулась к большевикам и Советам. Вторая причина в том, что с началом интервенции у флота появился внешний враг. Так, на Балтике возникли англичане, а память о том, что англичане — это противники, была на флоте довольно сильной: до Русско-японской войны Британия считалась главным потенциальным соперником России на море. Выросли поколения русских морских офицеров, которые готовились к войне с Англией, и наконец она произошла.

Боевые действия на Балтийском море в ходе интервенции были очень интенсивными. В августе 1919 года британцы планировали уничтожить основные силы Балтфлота неожиданной атакой торпедных катеров на Кронштадт. Это нападение было отражено, но наш флот понес потери.

Напомню малоизвестный факт, что первая в истории победа русской подводной лодки над боевым кораблем противника произошла именно во время отражения английской интервенции: 31 августа 1919 года подлодка «Пантера» потопила английский эсминец «Виктория» в Финском заливе. Спустя несколько дней еще один эсминец, «Верулам», подорвался на советском минном заграждении. Красный флот на Балтике победил английский. И в этом была заслуга многих старых офицеров, которые вступили в Красный флот, чтобы бороться с внешними захватчиками.

Третьей причиной можно считать разумную политику Троцкого, который декларировал, что честная служба делает бывшего офицера другом советской власти. Кстати, большевики необязательно гнали офицерство на поля Гражданской войны: они как раз давали возможность избежать участия в ней, предлагая работу в учебных заведениях или в комиссиях по осмыслению опыта Первой мировой войны. Эта работа приносила зарплату, паек и относительно прочное положение.

Кроме того, сказывался территориальный фактор. Базой Балтийского флота стал Петроград, потому что Гельсингфорс и Ревель оказались за границей. В городе на Неве находилось до 65 % всего бывшего флотского офицерства. Отсюда до белых еще нужно было добраться. И если бежать в Архангельск было вполне реально, то пробраться в Сибирь к Колчаку или на юг к Деникину оказывалось технически очень сложно. Не говоря уже о том, что, скорее всего, это означало бросить семьи и отказаться от стабильного куска хлеба, который приносила служба на Красном флоте. Наконец, бои Гражданской войны разворачивались преимущественно на суше, поэтому морской офицер понимал, что в профессиональном плане у белых он окажется где-то на десятых ролях.

Ну и наконец, еще одно немаловажное обстоятельство: белые далеко не всегда с распростертыми объятиями встречали тех, кто бежал к ним из советской России. Например, в деникинской армии существовало четкое разделение на первопоходников (тех, кто участвовал в отчаянном Ледяном походе Корнилова на Кубань) и всех остальных, примкнувших к уже сложившемуся белому движению. Причем офицеры в возрасте и при хороших чинах, пришедшие позднее, ясное дело, претендовали на командные должности. А молодежь, которая прошла Ледяной поход, не видела оснований подчиняться полковникам, пересидевшим его в теплых квартирах где-нибудь в Ростове-на-Дону. Уже одно это создавало напряжение. А уж если офицер послужил до этого красным…

Итак, бежать далеко, риск большой, непонятно, что тебя ждет. Даже для откровенно антисоветски настроенных флотских офицеров по всему выходило, что лучше сидеть на месте. Тем более что постоянно ходили слухи, будто большевики вот-вот падут, а на их место придут старые офицеры, которые возродят флот. Может быть, даже Колчак, который вообще «свой». Так что смысла срываться нет.

А в советском флоте сохранялись атавизмы сословного отношения со стороны бывших строевых офицеров, которые остались с красными?

Конечно, изживалось все это долго. Я бы мог порекомендовать красноречивые произведения замечательного писателя Леонида Сергеевича Соболева, который был кадетом Морского корпуса, сражался при Моонзунде и служил в Красном флоте во время Гражданской войны. К примеру, рассказ «Первый слушатель» явно написан с натуры. Его герой, советский моряк Белосельский, приезжает с фронта в Морскую академию, где все преподаватели — представители царского офицерства. Старый профессор свысока заводит с ним беседу о применении артиллерии в современной морской войне. Но слушатель неожиданно отвечает ему интересно и толково. Тогда профессор просит его взять логарифмическую линейку и «подсчитать вероятность попадания» в той операции, которую они обсуждают. И вдруг оказывается, что советский моряк логарифмической линейкой пользоваться не умеет. Он нигде не учился. Он бывший артиллерийский унтер-офицер, который вырос в Красном флоте до командных постов и освоил все методы стрельбы морской артиллерии на практике. Профессор в негодовании: «И вы, унтер-офицер, хотите учиться в академии?» Это не вымысел: такие настроения, безусловно, сохранялись.

А были среди профессиональных офицеров флота примкнувшие к большевикам до революции?

Их было немного. Наиболее известен Федор Федорович Ильин-Раскольников, которого смерть Альтфатера в 1919 году выдвинула на первые роли в советском флоте. Это профессиональный революционер, вступивший в ряды большевиков в 1910 году, и одновременно профессиональный офицер, который окончил отдельные гардемаринские классы, то есть получил полное трехлетнее образование военно-морского офицера во время Первой мировой войны. Парадоксальным образом в классы он поступил, чтобы уклониться от боевых действий, так как Первую мировую считал империалистической и не хотел в ней участвовать. Тем не менее к концу войны он имел полное право считаться военным профессионалом и был в чине лейтенанта.

Несколько его попыток руководить соединениями Красного флота закончились с разным результатом. В его активе очень успешная Энзелийская десантная операция 1920 года, когда удалось нанести поражение британской пехотной бригаде и вывести с территории Ирана большое количество советских торговых судов. Это был большой успех. Но за Ильиным-Раскольниковым числились и грандиозные провалы: в декабре 1918 года он вел эсминцы «Спартак» и «Автроил» на Таллин и попал в плен к английским морякам. Тогда Раскольникова выменивали на британских офицеров.

Интересно, что он фантастическим образом проявил себя в 1930 году, когда получил назначение советским посланником в Эстонию. Там он случайно наткнулся на своего знакомого по Кронштадту, бывшего капитана 2-го ранга барона фон Зайца, ныне контр-адмирала эстонского флота. После разговора с ним Раскольников послал в Москву сообщение, которое сохранилось в военно-морском архиве. Это десяток страниц машинописного текста: дана характеристика каждой пушки на кораблях эстонского флота и деловая характеристика всех офицеров старше капитана 3-го ранга. Это бесценные разведывательные данные, которые фон Зайц просто так выдал Раскольникову как члену корпорации морских офицеров. Видимо, чувство корпоративной солидарности было настолько велико, что все политические соображения были отодвинуты в сторону.

Давайте подведем итоги участия флота в событиях 1917 года и Гражданской войны.

Основных итогов два. Первый — личный состав флота, который себя проявил на ниве политической борьбы в 1917–1918 годах, снова лишился политического влияния. Что, собственно, является нормальным для вооруженных сил в нормальной стране. Второй итог — главные морские силы страны пришли в плохое техническое состояние, и к концу Гражданской войны флот стал представлять из себя небольшую величину. Выход из этой ситуации один: значительные денежные вливания. Но они пошли только начиная со второй пятилетки, то есть с 1932–1933 годов.

Десять лет флот сидел сначала на полуголодном пайке. В двадцатые годы пришлось продать на металлолом целый ряд более или менее устаревших кораблей и отказаться от достройки линейных крейсеров типа «Измаил». Финансирование личного состава тоже было очень скромным. Поэтому на службе оставались только те люди, кто был фанатиком своего дела или кому некуда было податься. Уныние, связанное с плохим материальным положением личного состава, чувствовалось на протяжении двадцатых годов довольно сильно. Но в тридцатые ситуация изменилась: советское правительство приняло решение строить большой океанский флот, что, конечно, вызвало у моряков энтузиазм. Но это уже совсем другая история.