В начале апреля 1876 года Достоевский, которому шел тогда пятьдесят пятый год, получил письмо от восемнадцатилетней еврейки Софьи Лурье. Из письма этого следовало, что она — дочь богатого минского банкира — учится в Петербурге и, озабоченная качеством своего образования, хотела бы получить совет, что ей следовало бы прочесть и изучить.

Достоевский ответил ей 16 апреля:

«Многоуважаемая Софья Ефимовна,

Мне очень трудно так прямо в письме переслать Вам несколько названий необходимых для Вас книг. Не захотите ли сами зайти ко мне на одну минутку в один из текущих дней, от 3-х до 4-х пополудни? Хоть я и занят, но для Вас найду несколько минут в виду Вашей чрезвычайной ко мне доверенности, которую умею оценить. Книгу выбрать надо сообразно со складом ума, а потому лучше узнать друг друга ближе.

В ожидании Ф. Достоевский

Получив это письмо, Софья Лурье 25 апреля 1876 года, опять-таки по почте, попросила Федора Михайловича «назначить день и час, когда Вы будете свободны, чтобы принять меня».

О том, как дальше развивались их отношения, Достоевский сам рассказывал в июньском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год:

«Я уже хотел было закончить мой «Дневник», как вдруг ко мне позвонила одна девушка. Она познакомилась со мной еще зимою, уже после того, как я начал издание «Дневника». Она хочет держать один довольно трудный экзамен, энергически приготовляется к нему и, конечно, его выдержит. Из дому же она богатого и в средствах не нуждается, но очень заботится о своем образовании и приходила спрашивать у меня советов: что ей читать, на что именно обратить наиболее внимания. Она посещала меня не более раза в месяц, оставалась всегда не более десяти минут, говорила лишь о своем деле, но не многоречиво, скромно, почти застенчиво, с чрезвычайной ко мне доверчивостью. Но нельзя было не разглядеть в ней весьма решительного характера, и я не ошибся».

Далее Достоевский в лицах передает свой разговор с этой девушкой, собравшейся ехать в воюющую Сербию, чтобы поработать в госпитале по уходу за ранеными. Он пытается отговорить ее, напоминая ей о молодости и неподготовленности к столь тяжкому труду, к виду крови и к соприкосновению со смертью.

Но он видел, что его уговоры не действуют. «Одним словом, уговаривать было невозможно; ведь все равно она бы завтра же уехала, но только с грустью, что я не одобрил», — писал Достоевский в своем «Дневнике».

Однако на пути в Сербию у Софьи Лурье возникла более серьезная преграда, чем уговоры Достоевского: ее отец категорически восстал против этого рискованного мероприятия, и, лишив материальной поддержки, заставил покинуть Петербург и возвратиться в Минск. Там, чтобы выбить из головы «столичную дурь», семья решила выдать ее замуж.

Достоевский, кажется, был разочарован тем, что отъезд Софьи Лурье в Сербию, который он уверенно «обещал» своим читателям», не состоялся, и на некоторое время их общение затихает, тем более, что девушка покинула Петербург. Но в феврале 1877 года он получает от нее письмо с перечислением сватающихся к ней женихов:

«За меня сватаются два жениха, один доктор, другой кандидат университета, оба богатые… мамаша хочет, чтобы я непременно вышла за доктора, красавца и богача, и надворный советник он. Его фамилия Блох. Но разве я могу выйти замуж, не любя? Пожалуйста, дайте мне совет».

Достоевский не мог остаться глухим к такой просьбе юной девушки. К тому же в этом письме Софьи Лурье содержалось подробное описание похорон местного филантропа доктора Гинденбурга, которое писатель сразу же решил использовать в ближайшем мартовском выпуске «Дневника писателя», и он отвечает ей 11 марта 1877 года:

«Многоуважаемая и дорогая Софья Ефимовна!

Я право, не знаю и вообразить не могу, что Вы можете обо мне подумать за молчание, да еще на такой вопрос Ваш? А между тем со мной вышла одна дикая случайность. Когда Ваше письмо принесли, я сидел за обедом. Служанка внесла пачку писем (4 разом, я получаю теперь очень много). Я велел ей отнести в мою комнату и положить на стол, на подносик (указанное место, чтоб клали все приходящие ко мне письма и бумаги). После обеда я увидел пачку, разобрал ее, писем оказалось три, я прочел их. Что было четыре, заключаю только теперь по соображению. Но тогда, когда подавали мне за обедом, я их в руках служанки не сосчитал и до сих пор не прикоснулся. На подносике этом накопилось писем пятьдесят, все прочитанные. Затем я был болен (три припадка падучей), затем выпускал № 4 «Дневника», опоздал и теперь только принялся перебирать некоторые отмеченные мною за весь месяц для ответа письма. (На самые необходимые я отвечаю немедленно.) И вдруг в ворохе писем я нахожу Ваше, не распечатанное, пролежавшее целый месяц! Как-нибудь, должно быть, скользнуло в середину и пролежало время. Теперь, прочитав письмо Ваше, я просто в отчаянии. И какое милое письмо! Вашим доктором Гинденбургом и Вашим письмом (не называя имени) я непременно воспользуюсь для «Дневника». Тут есть что сказать.

Воображаю, что Вам скучно. Пишете очень важный вопрос насчет доктора. Голубчик мой, скрепитесь: не любя ни за что нельзя выйти. Но, однако, поразмыслите: может быть, это один из тех людей, которых можно полюбить потом? Вот мой совет: от решительного слова уклоняйтесь до времени. У матери Вашей выпросите время для размышления (ничего отнюдь не обещая). Но к человеку этому присмотритесь, узнайте о нем все короче. Если надо, сойдитесь и с ним более дружественно, для честности, однако, намекнув ему, чтоб он как можно меньше надеялся. И после нескольких месяцев строгого анализа — решите дело в ту или иную сторону. Жизнь же с человеком немилым или несимпатичным — это несчастье. Но, однако ж, прошел месяц. Может быть, Вы уже давно как-нибудь решили и мой совет придет поздно. 35 и 19 лет мне не кажутся большой разницей, вовсе даже нет. Не знаю почему, но мне бы самому, лично, хотелось, чтоб этот человек Вам понравился, так чтоб Вы вышли замуж! Одно Вы не написали: какого он закона? Еврей? Если еврей, то как же он надворный советник? Мне кажется, евреи слишком недавно получили право получать чины. Чтоб быть же надворным советником, надо служить по крайней мере 15 лет.

До свидания, друг мой.

Желаю Вам полного и всякого счастья. Не забудьте обо мне, не поминайте лихом, извещайте о себе. Я очень занят и очень расстроен моими припадками падучей.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш по-прежнему Федор Достоевский ».

В конце марта 1877 г. Софья Лурье писала Достоевскому о своих бескорыстных делах: «На днях я должна была быть представлена директору народных училищ, так как даю уроки (конечно, бесплатные и без ведома родных) в одном училище, а мои ученицы отлично учатся и успевают, я этому очень рада». Далее она сообщает о своей материальной помощи бедным («помогаю насколько возможно»). Позднее она пояснила, что располагает некоторыми личными денежными средствами, «оставленными дедушкой». А в том же, упомянутом выше, мартовском письме Софья Лурье сообщила Достоевскому о своем согласии на публикацию ее письма, и оно появилось в мартовском выпуске за 1877 год «Дневника писателя». Этот выпуск, две главы которого посвящены еврейскому вопросу в России, приобрел скандальную известность и до сих пор служит «неопровержимым» доказательством антисемитизма Достоевского, однако этот аспект его заслуживает отдельного рассмотрения. Здесь же, учитывая, что в момент работы над ним Достоевский вел доверительную и душевную переписку не только с Софьей Лурье, но и с Авраамом-Урией (Аркадием) Ковнером, отметим, что Достоевского, как он сам говорил, пугали будто бы не «специфичные» личные качества евреев, а призрак некоего «еврейского государства» («Status in statu»), существующего, по его мнению, в Российской империи и вредящего всем ее благим намерениям. Призрак этот не был не только плодом больного воображения самого Достоевского, но и явился ему в «труде» литовского еврея-провокатора «Книга Кагала», в которой ее автор — выкрест Яков Брафман — разоблачал «еврейские козни».

Политическое содержание мартовского выпуска, шедшее вразрез с большевистским вариантом истории России, надолго заглушило гуманистические мотивы, присущие многим текстам Достоевского. И лишь один раз они зазвучали в полную силу, когда в 1942 году в ответ на нацистские листовки, выставлявшие писателя беспросветным юдофобом, в журнале «Большевик» появилась статья Е. Ярославского «Ф.М. Достоевский против немцев», в которой приводились следующие слова писателя:

«А за русский народ поручиться можно: о, он примет еврея в самое полное братство с собой, несмотря на различия в вере и с совершенным уважением к историческому факту этого различия, но все-таки для братства, для полного братства».

И еще одна цитата «Большевика», имеющая самое прямое отношение к Софье Лурье:

«Чем заявил я ненависть к еврею, как к народу: так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают, то я с самого начала и прежде всякого слова с себя это обвинение снимаю раз и навсегда».

Отметим, что в Советском Союзе «Дневник писателя», как вещь «контрреволюционная», до 1980-х годов не переиздавался, и автору «Большевика» в поисках приведенных выше цитат пришлось обращаться к собранию сочинений Достоевского, изданному А. Ф. Марксом в 90-х годах XIX века.

Учитывая, что письмо Софьи Лурье («г-жи Л.») стало основой «общепримиряющей» главы, завершающей рассмотрение «еврейского вопроса», и что Достоевский сделал ее своим соавтором, приводим текст этой главы в полном объеме: