Прошли годы, и я утвердился на первых ролях в нашем школьном театре. Мне приходилось носить доспехи, панталоны и бороды, убивать и бывать убитым; приходилось лгать, изворачиваться, смешить до упаду… И мама с папой не переставали любить меня, когда я забывал о них, пропадая с утра до вечера где-нибудь в древней Элладе; с пацанами на автомобильной свалке; или просто гоняя мяч. И чем больше я удалялся в мир, тем больше скрывалось его в тумане. Я начинал понимать, что случайности случаются после того, когда о них забываешь, что жизнь воздушна, а дети взрослеют ради того, чтобы казаться взрослыми.

Витальке купили небольшой квадроцикл, и мы отдавали ему почти все свои дни; мы проносились на нём по переулкам и просекам, отбиваясь на ходу от компании Борьки-Цимеса; мы разбирали его по частям и собирали заново, чтобы снова трещать и пылить по посёлку поднимая собачий гвалт. Наступали каникулы. Лето шумело соснами; мама радовалась теплу и привитой черешне; по субботам папа брал нас с собой на большую прогулку к озеру, чтобы открывать неизвестную красоту, и мы возвращались, пропахшие солнцем и травами. Мне нравилось мчаться и жить не прикидываясь другим, я бросил театр, я засыпал, сжимая под подушкой любимую иконку Серафима Саровского с мишкой… Несколько раз бывал у Аринки; интересного было мало, наши мотоциклетные подвиги совершенно не занимали её. Её занимало лишь то, что касалось её «дедули», да ещё ушастый котёнок, с которым мы придумывали разные игры. Не знаю, зачем я ходил туда, что-то должно было произойти…

Однажды в жару ударил мороз, и мы поругались с ней из-за какого-то пустяка. Василий Егорович делал всё, чтобы помирить нас, но мне надоела её вечная подозрительность и нелюдимость, и я выбросил из головы эту непонятную девчонку со всей нашей прошлой историей. Я больше не ходил к ней, я летел по аллее, как «МИГ-39», я был свободен!

Дома двигали мебель, пришли гости. Задымили под яблоней шашлыки. Мама хвасталась своими розами и климатисом, а мне достался классный перочинный ножик; папа смеялся о чём-то с отцом Кириллом…

— К столу, к столу, всё готово!

Лично я больше всего люблю мамин пирог и салат.

— За здоровье хозяев, да благословит Господь этот дом!..

— За дорогих гостей! приезжайте почаще! Недозовёшься вас…

— За Русь! За Россию нашу…

Не раз залетал огромный шершень; было весело, пели песни…

— А пойдёмте на озеро? Прогуляемся… Мы вам такие места покажем!

— С удовольствием, а то мы уж там совсем, знаете ли, еле живы…

— Ура-а!

Мама дала мне плавки и полосатую майку — жара.

— Одень что-нибудь на голову, обязательно!

В лесу комары. Мы растягиваемся по тропинке; впереди отец Кирилл, за ним всё его семейство.

— Тенисто как, хорошо!

С еловой ветки про что-то верещит нам вьюрок.

— Ну что, брат, выжил, да? Выжил? Ну, Слава Богу!

— Дотянул до лета, дожил.

— Он кричит: «Ура! дожили! наша взяла! вперёд!»

— Дожили, дожили…

Озеро сияло. Мы обогнули пляж и расположились у четырёх ракит.

— Красота-то какая!

— Дымка какая чудная, видите?

Отовсюду голоса людей, дети…

— Может и правда войны не будет, — сказал папа.

Мне не терпится ворваться в воду, блики режут глаза.

— Далеко не заплывай!

— Ладно!

Обожаю нырять… но ненавижу гусиной кожи. Развели костерок, всем захотелось перекусить.

— Мы прикроем, Игнат, давай… чего ты?

Но я стеснялся при рослых дочках отца Кирилла. Побежал переодеться к берёзе, но там кто-то раскачивался на тарзанке. Выручили кусты орешника… Надо будет срезать пару прутьев для лука, себе и Витальке. Гляжу подкрадывается папа. Ну, посмотрим, кто кого напугает.

— Р-р-р… — начал я грозно.

И неожиданно рявкнул ярым таёжным медведем!!

Мой талант не подвёл меня, — папа ещё долго вспоминал о своих ощущениях:

— Я думаю, ну откуда он взялся тут?! Что делать-то?!..

Все покачивали головами.

— Тебе надо что-то решать с этим, — сказал мне отец Кирилл, — либо ставить это в профессию, либо забыть об этом. Это очень опасный дар — производить любые голоса и звуки.

Я отбивался от комаров.

— Да это последний раз, я уже решил.

Я был уверен в этом. Но я ошибся.

Потом мы уехали в Крым. А когда вернулись, увидели облетевший сад, постаревший тоскливый дом и прибитую ветром афишу «У нас в гостях «Смехопанорама!»

— Ну теперь всем весело будет, — сказала мама.

Я поднял голову, словно меня окликнули, и снова увидел в небе знакомый профиль.

— Журавли…

— Вообще-то им рано ещё, — сказал папа. — Не понятно…

Виталька ещё не вернулся со своими из Кении; а пока мы с ребятами мотались на великах по посёлку, играли в футбол, ходили в городок в заброшенную КаБэшку за торсионами для нашего автолёта. Но испытания пришлось отложить. С каждым днём поднимался ветер; пропали мамаши с колясками, книжные лотки, бабульки с зеленью… В магазинах раскупали каски и шлемы, чтобы уберечься от летящих яблок с погодой делалось что-то странное. Когда выпадал дождь, он лился рекой, параллельно земле, и ты мог запросто вымокнуть с головы до пояса, если не успевал пригнуться… Но двадцать восьмого августа все проснулись от тишины. Всё стихло. Меня послали за макаронами и пачкой масла, ещё папа попросил зайти в «Хозтовары» и купить ему новых дискет. На обратном пути я хотел забежать к Витальке, посмотреть может они уже приехали из своей Африки. Но по дороге случилось непредвиденное препятствие, я никак не мог перейти шоссе: по нему тянулась и тянулась колонна покрытых толстой пылью машин… Кто-то хлопнул меня по спине, я обернулся.

— Игнатий!

Передо мной стоял сильно покачиваясь Василий Егорович. Я не сразу узнал его, он отпустил бороду, белую, как иней, и здорово постарел.

— У какой вымахал за лето! — сказал он дыша мне в лицо.

Действительно, мы теперь были с ним одного роста.

— Здрасьте, Василь Егорыч.

— Всё путём?! Всё «хокей»? всё нормально?!..

Первый раз я видел его в таком состоянии.

— Так держать! — он протянул мне ладонь и крепко сжал мои пальцы.

Его качнуло к шоссе, потом обратно, я еле успел подхватить его.

— Вы домой? — спросил я.

— Так точно, не провожать, не надо этого…

Но я всё-таки пошёл с ним, стараясь как мог поддерживать его у локтя. Так мы дошли не говоря ни слова до переезда и перешли на ту половину посёлка. Он сопел, пытался держаться прямо, отдавал честь прохожему, и собаке, и облаку, стоявшему над горизонтом. Потом остановился, пригнул мне голову. Я почувствовал, как он целует меня в затылок.

— Иди, — сказал он, отпуская.

Стало ясно, что он не намерен идти со мной дальше.

— Как там Аринка? — не мог же я совсем не упомянуть о ней. — Передавайте привет.

— Аринушка? Аринушка лежит, спит… Уснула…

Я вспомнил про журавлей.

— Она здорова?

— Она? Аринушка? иди, милый…

— Василь Егорыч, что с ней?!

Он крутил головой, отнекивался, отсылал меня домой… Вдруг его прорвало.

— Игнаха!..

В начале лета на озере она сорвалась с тарзанки. Он ругался, говорил про какие-то жерди, ремни, «Жигули», тряску и пробки, про сволочей, про уколы… Я разобрал только, что у неё что-то серьёзное с позвоночником: страшные боли, временами не может ходить — отнимаются ноги…

— Испугалась чего-то и сорвалась, а меня-то не было — пошёл сушняка набрать на костёр, и на тебе! «Не туда несено, да тут уронено», вот как! Только ведь жить наладились!..

— Это из-за меня, Василь Егорыч. Это я её!..

— Брось, Игнатий… брось, милый, она уж и забыла о тебе. Лежит… Уснула, две ночи без сна… Не хочет она, всё терпит. Хожу, как чума, я же вижу, терпит! Не хочет в больницу от меня ни в какую! Понимаете вы?! Вы думаете, что она ничего… да? А она терпит, доча моя, и всё! не хочет! А вы рады! Бассейны, тренажёры… Вы все гроша её не стоите! Она вас всех вокруг пальца… вот так, вокруг! А ей-то много не надо, не надо, понимаете?! Вы?!! «Всё будет хокей»!!..

На следующий день, с утра я был на улице героев Панфиловцев, у дома Кагорыча и Аринки. Дверь была приоткрыта, но я не решился войти. Вышла строгая женщина с маленьким чемоданчиком, прошла мимо меня к калитке. Василий Егорович появился часа через два. Он был трезвым, посмотрел на меня так, словно я и должен был ждать его на этом месте. Закурил сигарету.

— Сегодня вроде получше, полегше. Но ты не заходи, Игнат, не надо. Бог даст, оклемается, тогда уж. Врач говорит, никаких волнений и раздражителей, а то недолго и до психоза, нервишки у неё ни к чёрту. Вот так… Заснула, книжку ей читал про китов.

— Может быть я могу помочь вам хоть в чём-нибудь? — сказал я.

Я не собирался просто так уходить отсюда.

— А вот и Дымка наша, — он поднял на руки невесть откуда прибежавшую кошку, в которой я с трудом узнал некогда ушастого растрёпанного котёнка. — Где ходила, поганка такая? Мы тут с дочей звали тебя, — говорил он поглаживая её, — что ты мне мурчишь, крыса ты помоечная? Домой тебе нельзя, там Аринушка спит, да. Вот жди теперь, там тебя рыбная котлетка дожидается…

Он пустил её на землю.

— От помощи твоей не откажусь, Игнат. Подожди, пойду посмотрю как она.

Он ушёл в дом и скоро вернулся.

— Спит. Есть одна проблема, Игнатий батькович, надо мне мотнуться в город к одному знакомому, — классный массажист был в своё время, может он чем поможет, подскажет. Хороший мужик, специалист. Заодно в магазин забегу, просит она пшённой каши с изюмом. А то не отойдёшь от неё, если не спит, не пускает никуда, хоть убей. Я уж и так с работы уволился, а дела-то надо делать? Вот в чём затыка-то у меня. Подежуришь? Часа два она проспит, как раз мне хватит, это уж я на всякий случай прошу, так оно поспокойнее, понадежнее. В крайнем случае, проснётся, начнёт звать, ты ей кошку в форточку подкинь, а я ей записку оставлю, лады? Ну всё, тогда вперёд.

Он уже было ушёл, но вернулся, снял пиджак:

— Жарко чего-то… Слушай — это уж на самый крайний случай — если не успокоится, беги к Пальчиковой, её она ещё как-то принимает, тут рядышком, вон домик беленький, лады? Ну всё, марш-марш, аллюр три креста, не скучай, ваше благородие… Ничего, мы прорвёмся, мы такие, шинь, пень — шиварган!..

Я остался дежурить у дома. Поиграл с кошкой, походил по огородику, спас синюю муху из паутины и одного мотылька… Все окна были закрыты и завешены занавесками, кроме одного углового, с отворённой створкой, выходившего к соснам с правой стороны дома. Меня притягивало к этой половине окна, заставленного сеткой от комаров, я знал, что именно там, в этом месте в доме, который когда-то был открыт для меня лежала сейчас Аринка. Время от времени я поглядывал на её окно, единственную попытку подкрасться к нему оборвал хрустнувший под ногой сучок. Да, она сейчас там, она лежит, она не может вставать, не может ходить, бегать, играть как все, и это по моей вине, это из-за меня, из-за моего дурацкого таланта. А если она так и останется калекой, если это теперь на всю жизнь? Я вдруг увидел её, Аринку, горбатой… это было невыносимо! Она стоит согнувшись, волосы падают на её лицо, и беззвучно плачет… Но если бы можно было так: вот я тихо подхожу к ней и становлюсь рядом, и вот, опускается сверху рука и берёт её горб, тяжёлый как ком земли, и кладёт мне на спину. Меня сгибает под тяжестью, трудно дышать, но я разгибаюсь, пробую понемногу двигаться, ходить, ведь мне теперь жить с этим всю свою жизнь, и делаю вывод, что с непривычки неудобно, конечно, но если привыкнуть, то ничего, жить можно, не очень-то он и мешает…

— Папик! — раздался из окна её голос, — Папик, ты здесь?

Я вздрогнул, как от удара током. Она звала Василия Егоровича.

— Папик, ты где? — снова крикнула она тревожно.

От неожиданности и растерянности я не нашёл ничего лучшего, как спрятаться за угол дома. Я не знал что делать, я всё забыл. А она всё звала и звала своего «Папика»; я представил, как дрожат от подступающих слёз её губы…

— Ну Папи-ик!!

— Здесь, здесь я, — сказал я вдруг голосом Василь Егорыча.

— Ну, ну что ты молчишь-то? Ты специально, да?

— Да я тут в огороде копаюсь…

На всякий случай я снял с гвоздика висевший на крыльце пиджак и парусиновую кепку, и одел их.

— А Дымка с тобой? — спросила Аринка.

— Со мной, — ответил я.

— Принеси мне её!

— У меня сапоги грязные, я её через форточку…

— Давай!

Подойдя к соседнему окну, я ткнул форточку внутрь и пропихнул в неё Дымку. И всё успокоилось. Было слышно, как она шутливо разговаривает с Дымкой. Значит ей в самом деле лучше. Но где же Василь Егорыч? Где он застрял? Я ходил по участку, прислушиваясь к её окну. Ему давно бы пора быть здесь. Неужели он снова напился с горя и пристаёт с ним к кому-нибудь из прохожих? А может он стоит где-то рядом, на подходе…

— Доча, ты спишь? — спросил я его голосом.

— Нет, — откликнулась спокойно Аринка.

— Мне тут надо в магазин сходить.

— Ладно, — сказала она, — хотя ты мне сам говорил, что никуда не пойдёшь сегодня.

Я вспомнил о каше.

— Ты же хотела пшённую кашу?

— А это ненадолго?

— Нет, нет, тут же рядом, ты спи.

— Приходи скорее, — сказала она.

Так я и выбежал за калитку, — в его кепке и пиджаке, развевавшемся на мне как хоругвь. На ближних улицах его не было. Я побежал в сторону станции по дорожке идущей параллельно путям. Я посмотрел и увидел Василия Егоровича на противоположной стороне, он шёл торопливо, о чём-то задумавшись. Я видел, как он остановился, видно прикидывал расстояние до переезда, и стал спускаться через кусты к путям, решив сократить дорогу. В руке он держал пакет с продуктами. Он сбежал по протоптанной тропке к рельсам, шагнул из кустов…

— Стой!! Назад!! — крикнул я, увидев бешено мчащийся поезд.

Василий Егорович на мгновение остановился, но посмотрел не в ту сторону!.. В следующую секунду, с оглушительным воем малиново-красный поезд вычеркнул его из вида, перестучав по нему и перемолов его своими колёсами, не сбавляя скорости… Сбегались люди. Но смотреть было не на что, я увидел лишь какие-то комья в чёрных от крови лохмотьях. Под ногами что-то блеснуло, я узнал цепочку и знакомый брелок в виде парашютиста. Это был ключ от дома.

— И никаких документов, — сказал кто-то.

— Поминай как звали…

Кто-то побежал сообщить на станцию; говорили, что это уже третий случай за лето; говорили, что надо бы вызвать милицию, но приедут они или нет, неизвестно, потому что в прошлый раз вместо милиции прислали каких-то студентов…

Я уже ничего не чувствовал. Я действовал автоматически, машинально, как хорошо запрограммированная машина: развернулся и направился в школу; мне было известно, что там идут последние репетиции спектакля для первоклашек. Я понимал, что время у меня в обрез. Дома ждала Аринка, она ждала своего Папика, и это было сейчас самым важным, самым главным моментом в жизни. За кулисы я попал с чёрного хода, здесь никого не было. Со сцены доносились какие-то вопли, хохот, реплики Антона Антоновича. Я прошёл в комнату для реквизита, и на удивление легко, нашёл седую окладистую бородку в которой играл когда-то королевского лесничего, и сразу отметил её поразительное сходство с бородою Василь Егорыча. Я захватил кое-что из грима, нашёл какое-то зеркальце. Оставалось последнее — лысина. Через десять минут я сидел в парикмахерской, и с меня, как скошенная трава, падали на пол мои волнистые пряди. Гримировался я в будке летнего душа, в углу участка за домом. Борода сидела вполне натурально и я удивился нашему сходству с Василь Егорычем. В кармане пиджака нашёл я его очки, в случае чего ими можно будет воспользоваться. Итак всё готово, иди. Я вышел из душа.

— Егорыч, ты что ль? — услышал я женский голос.

— Так точно, — ответил я сходу.

— Я уж испугалась, думала кто залез к вам.

Неизвестно ещё кто из нас напугался.

— Ты куда пропал-то? Аришка звала тебя. И ключа мне не оставил, я уж с ней так, через окошко.

Это наверное и есть Пальчикова, соседка их, догадался я. Пожилая, толстенькая, любопытная. Господи, помилуй.

— Говорит, сегодня ей лучше, — продолжала она из-за штакетника, — но я ей сказала, пусть не встаёт…

— Спасибо тебе. Пойду я, до свиданья.

Как он хоть называл её? По имени? По отчеству?

— Ты какой-то, Егорыч, странный… случилось что?

Ничего не отвечать, скорее домой. Вот крыльцо, вот порог, вот ключ… С Богом. Я вошёл и дверь сама закрылась за мной. Она спала. Я ходил по дому, запоминая что где находится, мне предстояло жить в этом доме, жить вместе с ней, другого выхода я не видел. Получится ли? Справлюсь ли я с этой ролью? Я знал лишь одно: нужно сделать всё, чтобы она не смогла распознать меня, хотя бы до тех пор пока не окрепнет и не встанет на ноги, а там… Там видно будет. Я ходил, вспоминая Василь Егорыча: его привычки, походку, интонации, манеру говорить в хорошем и в плохом настроении, его излюбленные словечки, его обращение с Аринкой… За внешнее сходство я не особенно беспокоился, тем более, учитывая её сильную близорукость. Сложнее всего придётся с соседкой, ну, да как-нибудь справимся. Я был спокоен за своё умение перевоплощаться, я играл короля Лира, и после спектакля все называли меня на «вы», уступали мне место. Что ещё? Что мне нужно ещё? Уменье готовить, стирать, убирать за ней? Уменье быть надёжным, уверенным в себе человеком… Очень хотелось пить, а я всё не мог напиться, всё не мог что-то вспомнить. Скорей бы закончился этот день. Падали по крыше яблоки, вскрикивала во сне Аринка, иногда она просыпалась, подставляла с улыбкой лоб для моей ладони; начинал скрипеть коростель и она засыпала. Но день не кончался, он белел отовсюду окнами, нескончаемыми детскими голосами, ветром берёз, и так продолжалось до тех пор, пока я не закрыл глаза. Наступила ночь, хотя всё ещё падали яблоки, и тогда я вспомнил, наконец, о своём неспящем сейчас отце, о своей неспящей, тревожной матери, они же ничего не знают! Но что было делать, не мог же я взять и бросить Аринку на произвол судьбы. Мне потребуется не меньше часа, чтобы добежать до родного дома, объясниться с родителями, и вернуться назад. Сон её слишком тонок и я боялся, что она может проснуться, что она испугается, оказавшись одна, среди ночи, в пустом безголосом доме; я боялся, что опять случится что-то непоправимое, как бывает всегда, когда тебя нету рядом. Я заметил на полу бумажку. «Ничего не бойся…» прочёл я в ней. Это был обрывок записки Василь Егорыча, по каким-то причинам он порвал её…

— Ничего не бойся, — сказал я себе, и стало спокойней.

Я услышал как пошёл дождь, убаюкивающий, мягкий дождь. Она спала с каким-то доверчивым интересом, улыбаясь чему-то во сне. У неё в изголовье спала уютно свернувшись Дымка. Я нацепил кроссовки, взял зонт, торчавший из старого валенка, и вышел из дома. Дождь падал как-то уж через чур торжественно, сверкая каждой каплей в свете фонарей и белой луны, но я летел сломя голову, вытянув перед собой полураскрытый зонт и превратившись в ракету, прорывал остриём тугой мокрый ветер, и едва не проскочил мимо своей калитки. В этот час она была открыта настежь, это значило, что они всё ещё ждали меня.

— Привет, — сказал мне отец, когда я вбежал в свой дом. — Ну и зонтище у тебя, будь здоров, прямо как у старика Галилея, не меньше. Поставь-ка его там к батарее.

— Пришёл! — налетела мама, — Мокрый, лысый, худой!..

— У меня мало времени, — сказал я, глядя отцу в глаза.

— Ну, тогда пойдём чай пить, — сказал он.

— Пойдёмте, пойдёмте, у меня давно всё готово, — говорила мама, ничегошеньки, совершенно ничегошеньки не понимая. Меня поразило их отношение к моему стариковскому виду, они не задали мне ни одного вопроса. Только однажды мама, как бы невзначай, погладила меня по бороде. Я рассказал им всю историю: про озеро, про позвоночник, про поезд, про сильные боли… в общем всю ситуацию.

— Так ты ей теперь как бы вместо Василия Егоровича? — спросила мама.

Но папа всё объяснил:

— Да нет же, мамуль, он для неё и есть Василий Егорыч, понимаешь?

Все замолчали. Надо было прощаться.

— Вот и пришёл твой момент, сынок, — сказал отец. — Не ждал, что так скоро, но видно на то ты родился. Возьми себе всё что нужно.

Мы обнялись, постояли все вместе… Но время, время!

— Зонт забыл! — крикнула мама. — Стой! Нас хоть не забывай…

Дождя не было, но в глазах стояли озёра, и встречный ветер снимал с моих скул слезу за слезой и отправлял их к родительскому порогу.

Аринка лежала точно такой, как была перед моим уходом, Дымка увидев меня подняла голову и зевнула. Я чувствовал, что силы покидают меня, кое-как, на ощупь добрался до своей кровати и тут же заснул. Мне снилась школа, меня вызывал к доске Кагорыч, и папа с мамой подсказывали мне с первой парты…