— Стефан, Стефан!

Стефан, старший сын ростовского боярина Кирилла, обернулся с коня. К нему со всех ног подбегал малец подросток.

— Петян, ты откудова?

— Мы на выселках в горелки играли. Ещё из лука стреляли, я дальше всех стрельнул! Манька-дуруша листопадничка поймала, у него уши сущий пух! такой чеберляйка!.. — задышался с бегу. — Я тебя с далёка углядел! Стефан, ты мне острожку зачинишь?

— Зачиню. А Варька где? всё дома торчит?

— Тама, грамоте учится. Стефан, возьми меня на-конь.

Старшой нагнулся, помог брату забраться, усадил впереди себя.

— Всё мается, не даётся нашему тюхе грамотка-то, — улыбнулся Стефан.

— Маманя корила его. Долбит, долбит по слогам, а не чтёт; на силу два стиха постиг. Он и ночь молится, плачет, никак не сподобится. Жаль его, да?

Стефан дослушал, спросил:

— А слыхал, как я на праздник стихирил?

— Слыха-ал! Прям так соловисто, чисто-чисто! Все сказывали, краше никто не чтёт!

Поднялись по взгорку к березняку, встали над речкой, над жнивьём с перелесками. Вышло солнце, всё вспыхнуло красками…

— Петян, гляди как у нас! Тебе тут и злато, и сребро рекою горит, и синь-бирюза небесная…

— Ага, — шмыгнул носом младший. — Стефан, ты с Ростова, да?

— Не, с Варниц, отец посылал. Заутра обоз отправляем.

— В Орду?

— В Нижний, по Волге. А там может и в Орду. Эх, кабы наше всё было, без всякой дани, знатней бы нас во весь Ростов не найти!

Младший щурился на блескучую рябь реки. Стефан подстегнул коня.

— Отец дома ныне? — спросил.

— Дома. — Мальчик показал куда-то рукой, вскрикнул: — Стефан, глянь, глянь! Кто тама?!

По выгону растекалась клином толпа людей в пёстрых одеждах… Стефан натянул повод, приподнялся на стремени.

— Да то ж слободские, не бойсь.

— Стефан, а куды они?

— Кажись, сватьба. Вишь, к дубу подались…

— Зачем к дубу?

— Веселие будет! Ну-ка слезай, брат, тут недалече до дому, через запруду. Вон уж посад наш видать. Небось, натрясся, гузку-то набил себе?

— Не, я ещё могу.

— Слезай, слезай.

— А ты?

— Поеду, гляну.

Мальчик спрыгнул, махнул рукой старшему брату, помчал по тропке к дому.

Стефан вдруг оборотился ему вослед:

— Стой!

Петька услышал, застыл, как вкопанный.

— Братка! Скажи отцу, Михал Авдеич соли просил, крупца, полдюжны кулей взаймы — ему для тузлука, а коли надо, то может ряпушкой дать, они с Плещова едут. Тогда, скажи, пускай возницу пошлют к нему, он в монастырской даче ночует, что на Усретенской, понял?

Петька быстро кивнул, и припустил дальше. Стефан поскакал краем поля к одинокому дубу, широко раскинувшемуся у самой опушки. Скоро подъехал к крестьянам, собравшимся под его ветвистым, мягко шелестящим куполом, словно под облаком.

Бабы пели песню. Сватьба встала большим полукругом, обступила кряжистого попа в красной войлочной шапке, державшего перед молодыми икону. Жених ещё отрок, годами юнее Стефана, невеста и того младше. Поп обратился ко всем, поднял икону:

— Соделал Божа наш небо и землю. Землю усадил садами, всяким деревом. Соделал Божа Адама. Адам ходит один по земле, плачет горько: «Что мне до неба и до земли, нет у меня милой помощницы!» Взял Божа ребро Адаму, сотворил жену, и сочетал их Божа в едину плоть: «Плодитесь и умножайтесь»! — воскликнул он и, шагнув, что-то сказал молодым.

Жених с невестой, склонивши головы, преклонили колени.

— Божа дал нам двух молоденов хрыщоных, чистых голубев непорочных! — снова возвысил голос крестьянский поп. — Стали дети наши перед нами на серебрян стол, под зелёный венец, просят себе прощения Божа, у земли, у неба, у своих рода-племени, у всего мира руського. Случи, Божа, два маладенца в одно место!

Тут выступил статный мужик с лентой через плечо, закричал в небо:

— Батько родный, Козьма-Демьян! бласлави Божей, да скуй ты нам сватьбу крепко-накрепко, вечно-навечно! абы солнцем не разсушивало, абы дождем не размачивало, абы ветром не раскидывало, абы людие не разсказывали!..

Поп осенил молодых иконой и наперсным крестом, они встали на ноги, приложились к кресту. Поднесли им венки, сплетённые из ржаных колосьев с цветами.

— Дай им, Божа, от росы небесныя свыше и от тука земнаго! Да плодятся и множатся, и скот их, и жито, и всё добро! Поменяйтеся крестами, — шепнул им.

Жених и невеста стали снимать с себя нательные крестики, торопливо менялись ими…

— Божа Единой, сочетай Иване Агапу! Сочетай Агапе Ивана! Совенчай их в едину любовь, в едину плоть, соблюди их, Божа, в мире и жалости!..

Надели им на головы венки. Поп соединил их правые руки.

— Чти мужа, он тебе муж теперь и покров, слушай его, — сказал ей.

— А ты, жалей её. Она же немощь твоя и похвала, — сказал ему.

Оба они — сама важность, а в глазах — испуг и растерянность. Поднесли им чашу к устам, и пили из неё. Мужик с лентой сломал по дубовой ветке, подал попу, тот заговорил нараспев:

— Божа неба и земли! Ты ести Живот вечный и древо жизни, на нем же прославися! Бласлави их древо из рода в род, и крепость в веки и веки! Божа, дай им… — поп вдруг запнулся, помолчал, и произнёс со вздохом: — Деток своих понянькать, да на своём хлеб-соли поднять. Не торопи их срока…

Вставил ветки в венки молодым. Тут же взяли они по свече. Поп, подняв их скрещённые руки, положил себе на правое плечо и повёл вокруг дуба; запел «Исайя, ликуй!..» Мужик пошёл рядом с ним, покрикивая:

— Батько родный, Козьма-Демьян! скуй нам сватьбу!..

Стефан не сводил глаз с проходящих молодожёнов. Не заметил, как возле него оказался отделившийся от крестьян человек.

— Доброго денца сударику нашему! — обратился к Стефану слободской старшина; на голове колпак с листьями, с яблочками…

— Анфим? На силу узнал тебя, — рассмеялся старший Кириллович.

— Дай Бог здоровия отцу государину нашему Кириллу, с матушкой нашей Марией, и всему дому его!

Стефан нагнулся к нему.

— Анфим, ты с ними?

— Да как же ж, кум-ти сына женит, Иванку. Не признал? А что у дуба венчаем, дак сам знаешь, куды крестьянину в церкви-ти сватьбиться, не по нашей кости мясо-ти, мы уж по древле обычаю своему.

— А поп что тут?

— Так мы разве ж нехристи? А поп-ти Устинский, Петряй привёз ради свата. Петряй-ти справный мужик, вон он с лентой, голосит, он у князь Лександра в людех, со своей деревенькой…

— Я и гляжу, не из наших поп-то.

— Не наш, не наш, с Устья откуда-ти. Пойду, сударик мой, молодых величать.

Обойдя вокруг дуба третий раз, поп подвёл новобрачных к толпе крестьян. Перед ними расступились. Снова запели бабы. Бросали на головы молодым хмель и цветы… Двинулись с песнями в сторону слободы.

Анфим показал попу на Стефана:

— Нашего боярина Кирилла сын. А другой-ти их — Валфромей… слыхал небось?

Стефан придержал коня прислушиваясь. Поп спрашивал:

— Валфромей? И что сей? Который Валфромей? не упомню… Погодь-ка, неуж тот самый?

— Евонный брат родный, он и есть!

— Он ли в утробе матерней верещал?

— Он! сам слыхал, Христом говорю. На Троицын день стояли, он криком как даст из брюха за Евангелем! Матка его, боярыня Мария, со страху-ти себя не чуяла. Потом ещё раз, за «Херувимской!» из нутра гласил! Тут уж все оробели. На силу её в притворе в разум вернули…

— Говорят яко глас трубный рыкал: «до коли!»

— Да брешут, блажил, как дитя блажит, но яристо, трикратно, как Бог свят!..

— И что сие?

— Неспроста, говорят. Может, что и будет…

— Божа знаменье, мните?

— А сам как смекаешь?

— Дива много творится. Вон в Боголюбове было тож, уродился малой с золотым челом: осьми лет любую порчу, любую напасть отваживал, беды не знали; а зиму пошли они в лес, так волки всех и порезали, а ему одному поклонилися. Теперь он у них за господаря волчего… да там, говорят, и литвой попахивает, одно изуверство творят, без жалости — мало что зарежут, так ещё разденут до нага, и до жон падки, на мёртвых сором творят…

— Упаси, Божа! О Валфромее не леть и помыслить сего!

— Там поглядим, что из него выклюется. Где он ныне-то?

— В дому у отца, поди. Да вон усадьба-ти ихняя, туда и идём ко двору, блаславиться отеческим, сам и узришь его.

— Неча мне соваться под всякий спрос, я уж напрямки, к родителеву брашну пущусь, подале от боярской милости. Вы уж сами ступайте…

Стефан выпрямился в седле.

— К нам, значит, — сказал себе, стеганул коня и поскакал, уже не оглядываясь на свадьбу.

Въехав на двор, Стефан спрыгнул с седла.

— Муса! примай Грачика!

Вышел хромой татарин, осклабясь на своего любимца. Муса служил дому их ещё при деде Стефана, сбежав из Орды от хана Тохты.

Под навесом амбара стоял десятник с холопом, щёлкал на счётах:

— К тому ж, три четверти кади ржи, по семи гривны кун… того скопом будет рублями полста пять гривен с добавком дванадесяти резаны…

— Касьян, отца видел?

Касьян повернулся к Стефану.

— На тереме, с гостем он.

Стефан поднялся на отцовскую половину, вошёл в горенку. За столом боярин Кирилл рассматривал листочки слюды; выбирал, относя на просвет к окну. Возле него человек некий в ферязи держал лоток со слюдой.

— Чешуйчата…

— Стрекозиное пёрышко, Кирила сударич, так и сквозит, ганзейский товар! Всё чисто наблюдать можно! Царевич Игнатий себе оба яруса застелил, и владыка тож…

Боярин посмотрел на свои окончины, сравнивая.

— Мои послепше, вроде, — сказал.

Заметил Стефана. Заметил его и гость, поклонился с улыбкой. Боярин отложил последний листок.

— Сочтёмся, беру сии.

— Того ровно полтретьядцать без одного, боярин.

— По осьми за четницу?

— По уговору.

Стефан делал знаки за спиной гостя.

— Добро. Погоди пока тут.

Боярин вышел в комнату. Стефан за ним, и тут же заговорил:

— К нам сватьба, Иванку ожанили, песошинского, Анфимова сродника, ряженые… там поп с ними Устинский, скоро будут!

Боярин Кирилл открыл ларец.

— А посажённым кто?

— Не знаю, тять, Анфим будто.

— Опять у дуба хороводились. В малой варнице почему желоба не сменили? — спросил, отсчитывая серебро. — Дождь был?

— Не было. Я не знаю, там дядя с Онисимом остался…

— Сам-то чего на сватьбу пялился, охота была?

Стефан не ответил.

— Ладно.

Ссыпал серебро в мешочек, поглядел на сына…

— Пойдём-ка, нужен будешь.

— Тять, а к Михал Авдеичу-то посылали?

— Послали.

Вернулись в горенку.

— Здесь всё, по уговору. Стефан, проводи гостя, там на заднем дворе повозка их, погляди, всё ли поклали княгине-то: солонины три бочки, бочаток мёду и туесы с морошкой, с черникой… остальное с обозом. И скажи Прокшичу, чтобы забрал слюду, и пусть возьмёт кузнеца, а он снимет мерки с окончин на новый терем. Ну, с Богом. Княгине нашей поклон земной от нас, негодных слуг княжих. Обоз заутра отправим, как урядилися, передай.

Гость ответил:

— Прощения просим, а желаем во всём Божьей милости, — поклонился, коснувшись пола.

Стефан проводил его до крыльца. Боярин прошёл через сени на гульбище, встал, глядя на свадьбу, приближавшуюся с просёлка…

— Гуси белы из-за гор, гуси белы к нам на двор, — пробурчал в бороду.

Уже долетало пение; сбегался народ с проулков… Постоял. Спустился на женскую половину. В комнате две приживалки раскатывали бисер, нанизывая нити. Вошёл с улыбкой, они тут же поднялись с лавки.

— Голубушки-трудницы наши. А чтой-то у вас так тихо, Василина? Али опять студенца хватанула?

— Ой, Господь, с тобой, батюшка! Я теперь одно парное разве что пью… смеху-то! — прыснула вспомнив о вчерашней оплошке.

— Сидят себе втихомолочку, не поют, не бают…

— Матушке занеможилось, к себе пошла.

— А, вот оно что.

Вошёл в опочивальню, нагнулся к боярыне.

— Маруся…

Она протянула руку.

— Спаси Боже, заглянул ко мне.

— Голова? Колесаиху позвать?

— Да не надо, я уж так прилегла… Печаль изболелася за него, за чадо наше неразумное… Сил нету боле.

— Варфоломей что ль?

— Что нам делать, отец? — отняла ладонь от лица, — мало, что грамоте не способный, ведь все чтут, все погодки его как горохом сыпят, он один неук, не слагаются у него слова из буквиц — сколь не бьёмся, а толку чуть, так ему ещё втемешилось голодом себя морить, за целый день ныне полситничка да квасу попил, еда ли? С поклонами с этими… я уж от Петруши знаю, всю ночь напролёт поклоны отбивает, это где видано? Все уродились не хуже других, родителям в радость, один он у нас…

— Дури я не вижу в нём, беды нету, что тих да набожен, и грамоте выучится как-нибудь, Бог даст. Ты уж так-то не изводи себя.

— Говорила с ним, да вижу, что проку нет. Весь, как в воду опущенный, ничего не слышит. Я и сама-то молюся, и страшуся за него, Кирюша!

— Где он?

— В закуте своём, всё там сидит. Поговори с ним.

— Добро.

— Ты не ругай его, ему уж и так-то досталось. В кого он у нас такой не знаю. Не знаю…

Кирилл поднялся, держа её руку.

— Маруся, там сватьба к нам, надо бы дать чего, ты скажи…

— Сватьба? А кто ж сватьбится?

— Да Бог его знает, Иванко, Анфимов сродник якобы.

— Анфимов? Не Иванко ли? песошинский?

— Да вроде.

— Так я их знаю, отца его, Нефёда, он нам рыжиков приносил на Филиппов пост, помнишь, полную бертяницу? свежих где-то добыл. Иванко, значит, не рано ли. А кто жонка-то?

— Не знаю. Ты скажи, что надо, там Василина…

— Сама пойду.

Боярыня встала, вышли в комнату. Приживалки отложили работу, помогли ей надеть телогрею; увела их с собой. Кирилл спустился во двор, кликнул Касьяна. У ворот густела, колыхалась с песнями свадьба, подталкивая вперёд молодых…

— Касьян, возьми холопа на сытный, пусть выкатит им бочонок вишняка, не из старых, а сам знаешь.

По ступенькам спускалась боярыня; показалась с подарком в руках Василина, подпевала на ходу:

— «Виноградье красно-зелено моё…»

Открыли ворота. Кирилл с супругою ждал на крыльце, наблюдая за свадьбой, за слугами. Подбежал Стефан, встал позади отца. От крестьян выступил Анфим без шапки:

— Кланяемся государину нашему Кириллу с боярыни Марии и всему дому его. Просим всем миром, бласлави детей наших своим отеческим! Вот муж да жена новожёны…

Петряй подвёл к крыльцу молодых.

— … Иванко с Агапой, под твою боярскую милость, прости нас, Божа!..

Кирилл поднял руку.

— Храни вас Бог! Живите мирно, не ссорьтесь.

Боярыня глядела в улыбке. Подарили им отрез полотна, повойник с узорочьем…

— Агапья, а чтой-то я твоих батьку с маткой не припомню?

— Сирота с пелён ещё, — ответил Анфим, — кума моего Нефёда выкормок, родителя Иванки. Взял её в дом свой, вместе и выросли… там-ти ещё трое девок малых, а кроме них у неё нету-ти никого.

Анфим оглянулся на шум, кто-то крикнул:

— У ней брат родный есть, Любим. Ево в тое лето Хозря с баскаком в Орду увёл, почитай всё село их…

Боярыня повелела о чём-то на ухо Василине, и та ушла. Кирилл обратился к Анфиму, спросил:

— Что там за поп у вас, откудова?

— Поп-ти? Дак, мы не вемы, явилси откуда-ти…

— Пиво-то не подсычивай.

— Петряй привёл, — показал глазами.

Петряй шагнул с поясным поклоном.

— Всем веселием чести просим!

— Чей будешь?

— Мы люди углицкие, а сами из ловчих княжих, Олексовы, дело знаим, а свояченица моя сынку женит…

— Попа ты приводил? Кто таков?

— Поп наш, крестянский, простой.

— «Крестянский»… Боле не приводи. Слышь меня?

Принесли нитку жемчуга с запонками, боярыня отдала Агапе; поцеловала её и Иванку.

— Бога не забывайте, и Он вас не забудет, обережёт…

Кирилл ответил поклоном, сказал, отпуская свадьбу:

— Ну, ступайте с миром, Бог с вами!

Свадьба загудела, двинулась восвояси. Ворота закрыли.

— Гуляй, слобода!..

Запели:

Он ещё раз перекрестился:

— Смилуйся нам грешным, Господи!

Поднялся по лесенке к себе в комнату, расстегнул тугой ворот, сел.

Писал грамоту…

«Кирилл худой раб Божий аз же Феодора княжий слуга боярин Ростовьский с Никольская слободы владыке и господину нашему…»

Застукали по доскам шаги, вбежал Стефан.

— Там гонец с Переславля.

Кирилл продолжал писать.

— Тять, отправь меня с гридью заместо Онисима, с Миной, говорит возьмёт, ежли ты…

— Где там браты твои?

— Пётр с Прокшей, секирку строгают с клёна.

— А Варфоломей?

— В молельне, с маткой… Тять, ну с Миной же можно, я его слушаться буду. Ты-то в моих летах уже с дружиной водился, сам сказывал.

— С Переславля, говоришь? Зови.

— Ну, тять!

— И запояшься, ходишь как маклак.

Стефан рванулся за дверь, сбежал, грохоча каблуками. Кирилл убрал грамоту, застегнулся, — гонец уже стоял за спиной.

— От Протасия, боярин. Велено передать: «Готовьте великий выкуп, паче прежнего, за убийство ханских баскак князю московскому Ивану с малой ордой, и то аще хан на том смилуется: а имеем известие, Ахмыл большую рать набирает. А коли на Русь пойдёт, то сам и смекай, чему быть у нас, и что сотворится вам, и каковы дары послу великие и многие, опричь выкупа, сбирать надобно. К тому упреди сродников наших в Завражье и на Успенском, да бегут все, а в Ярославль не идут. Так что в лютости их надежды нету, разве на Христа Бога и Матерь Его».

Кирилл спросил:

— Всё ли?

— До единого слова, боярин.

— Посылали ведь мы дары-то, ещё с тверскими, по зимнику. Стало быть, не задобрили, мало им.

Гонец молчал.

— Ну, спаси Бог тебя. Ступай в гридню, повечеряй с моими. А то баньку стопили…

— Вдругорядь, боярин. Прощения просим, а мне вертаться велено. Передать ли чего? ты сказывай, доведу точь-в-точь.

— Протасию поклон от нас, не забуду сего. Боюсь, князья наши не сговорятся, каждый свой выкуп потянет. О Прохоре владыке мыслю, ему скорее внимут, но Москву слушать не станут. Вот так передай.

Гонец вышел. Кирилл опустился на лавку, скрипнувшую под ним. В дверях показался Мина, княжий стольник..

— Заходи, — вздохнул боярин.

Он шагнул, присел рядом.

— От Даниловичей? Я так и знал.

— Рати ждать вскорости от хана.

— Не так от хана, как от Москвы, поди. Уж Гюргий точно мимо нас не проскачет! Да он и науськал, как Бог свят, у него не заржавит, зятёк наш ордынский… И что сулят нам?

— Гюргий в Новгороде, от свеев волости отбивает, не до нас. Выкуп готовить, вот чего следует, дары свозить, серебро угребать до последней гривны…

— Ага, дары, не Гюргий, так Иван, тот и вовсе не промах, он под эту дуду всё и заграбастает. Слушай их больше, они насоветуют, как нам сноровистей без порток остаться. А там и новый выход ордынский отправлять, дани-то нашей нам никто не отменит, а всё лето дожди лили, третий год недород, где потом собирать будем?! Кому закладываться? кто выручит? Тверь нет, и Новгород нет, и Бог не выручит, сам знаешь, что так и есть! Один только князь Иван, боле некому, чай не оставит нас, радетель за землю Русскую! Вот тогда он за нас и возьмется, «выручатель» наш, он не оставит, уплатит за нас, даром что Калита, за все должочки, за все недоимочки наши, за всё уплатит; он не оставит нас, не-ет, он всех нас с потрохами на откуп возьмёт за то! Вот помяни моё слово, Иван с ордой и придёт, первый в её охвостьи притащится!

— Дай Бог, чтоб Иван. Может, не такой страшной кровью расплатимся. У него тут и вотчины есть…

— Всё одно всего уезда не уберечь от разора, и посады пожгут, так хоть казну сохраним!

— Сохраним… А грады? монастыри? а Ростов?! Всё им предать без остатка, всё кинуть на злобу их?

— Нам не впервой, рассыплемся по лесам, по болотам, да по займищам схоронимся, ищи-свищи нас! Авось не всех изведут, не всё порушат и поругают, авось косточки да останутся, а там и мясцо нарастёт, было уж.

— Их ярости без откупа, без серебра не унять, татары пустых дворов не любят, крови без берегов прольётся… они ведь дальше пойдут по волостям жадность свою сытить, сего ли хочешь?

— Не хочу, а что Москва своё не упустит, знаю, округ Твери, небось, в две косы всё повыкосят, а с ней заодно ж и нам достанется!

Кирилл поднялся.

— Вот и я о том веду. Ехать надо. Езжай-ка ты, не мешкая, со своими, опредь обоза, я Онисиму своих гридей придам, управится. Каждый час дорог, ещё пока там уладятся да соберутся. Моё слово ты знаешь, так и скажи, коли сам не поспею: лучше русским серебром, чем русскою кровушкой…

— А сам-то куды?

— К владыке нашему, Прохору, в своём дальнем сельце сидит, да кабы не хворым застать его. Разыщи Аверкия наперво, к князю без него ни-ни…

— Да знаю. Князя тоже пойди-достань, не сидится ему на месте, бают, где-то за Туровом на крестинах, с малым княжичем своим, Андрейкой.

— Ну, Аверкию-то ведомо где, укажет. Обмозгуйте дело. Князю бы нашему распрю с братом родным похерить на время, да общим выкупом выступить, а не искать своего бы. С Константином не худо снестись об сём.

— Как же, жди от щуки яичка, Константину за давешнюю обиду на нас Москва как раз угодится, его половину, поди, не тронут.

— Ростову раздельно не устоять.

Мина встал.

— Ты как хошь, боярин, я и своё слово скажу. Нечего нам под Москву подлезать, а ежели что случится, сей кровный грех на ней и повиснет! Тверь ещё возьмёт верх, отмстит за Михаила, и в Орде ещё ханов много, разных, авось не всех подкупили-то, настанет и наш черёд, а покуда, пускай, пускай прут, пускай идут… Мы к ним тоже не цаловать их придём! Бог, Он всё видит, от Него не откуписся!

Кирилл не ответил. Мина шагнул к двери, остановился.

— Не в укоризну тебе, боярин…

— Да будет.

Постояли молча.

— Видел, как тут малой твой, Варфоломей, с котёнком игрался; правду ль говорят, его звери слухают? и будто матерних сосцов не брал? Бают, одной святою водою вскормился. Ты прости уж, всяко морочат…

Кирилл улыбнулся.

— Назар! — крикнул за дверь.

Тотчас явился Касьян.

— Приведи-ка Варфоломея. Где он там?

— Они там с Прокшичем мастерят чегой-то.

— Вот приведи.

Мина спросил:

— Стефана-то дашь мне? Парень в летах уж, и на коне добре сидит, пора бы. Да и в младшую дружину княжю…

— С князем у нас уговор об нём. Но с тобой отпущу на время, потом заберу, а то ему тут уж блазнится всякое…

— Знамо дело. Думаю, в сей час и отправлюсь сам-шестый, до Ростова недалече; а надо б ещё, мню, в Поречье наведаться до темна… ханский сродничек, как-никак.

Кирилл дёрнул бровью.

— К Игнатью? А что, пожалуй, туда стоит, ему тут, старому, тоже есть что терять… Хорошо удумал; он меж князьями серёдку держит, и люди свои в Орде. Прощупать не мешало бы…

— Только и делаем, что прячемся да грызёмся, мечемся баранами пуганными, а под нами как и нет ничего, ни земли, ни себя не чуем, не ведаем что творим-то… От Руси одни ошмётки таятся, воистину, не нашлося, видать, у нас ни единого праведника, коли Бог нас отдал в руки их! Кто они такие, татарва эта! будь они кляты! Кто им силу дал?

— И мы и они, все под Богом.

Мина вдруг стал вплотную.

— Страшно мне за людей, боярин, как помыслю-то. И за них тоже, сколь они ещё рвать нас будут? И всё им спускает, всё им вничто, собакам!

— На всё Его воля.

— А где Он? С ними? С ними Ему и бысть не можно! А с нами Его, почитай, какой уж век нету. Всё на крови, боярин, кровью одной живём!..

Касьян привёл Варфоломея. Отец подтянул его за рукав поближе.

— Скажи-ка, что кушал ныне? — спросил его.

— Хлеб ел и квасу.

— А прошлый день?

— Молоко, кашу тыквенну.

— Так. А пироги с визигой, а оладьи, кисель?.. было второго дня?

— Было. А пирога не ел.

— Пирога ты не ел, — отец отряхнул стружку с рубахи его. — Ты, говорят, у нас звериный язык ведаешь. По-кошачьи умеешь молвить?

— Нет.

— А по-телячьи?

Варфоломей посмотрел на отца.

— Нет.

— И по-гусячьи нет?

Покрутил головой.

Отец приобнял его.

— Ну, иди. Где там Стефан с Петром?

— Петяне маманя наказала дома быть, она его стричь будет. Стефан — не знаю.

За него ответил Касьян:

— Стефан коней шукает, нать. Семён троих недосчитал на лугу, растреножились, побёг ловить их, ну и он напросился с ним.

— На ближнем?

— А вот, у реки. Да не уйдут, куды они денутся.

Варфоломей поклонился, чтобы уйти, но отец придержал его.

— Ступай-ка и ты, пособи брату, посмотри там по бережку. За вешки только не забредай…

— Они уж должно поспели, чего зря мальца гонять, — пожалел Мина.

— Ничего, заодно хоть проветрится, а то который день дома сиднем. Ступай, ступай…

Варфоломей выбежал на улицу, мимо деда Назарки, старого боярского служки, смазывавшего дёгтем ворота.

— Ты далёко ль, бегляш? — окликнул его.

— Тятя наказал со Стефаном коней сыскать.

— Ну, бежи. Они там, у излучины!

Солнце садилось. Дохнуло с лугов сладкой осенней стынью. Варфоломей побежал по росе вдоль тына.

За тыном гурьба ребят. Лопоухий мальчишка тараторил считалкой:

— Летела сова из красного села, села сова на четыре кола…

— Глянь, глянь — Варька!

— Варька, ты куды? Айда к нам!

Смотрели вслед ему.

— Чудной.

— С ним конаться нельзя, заикой будешь. Да! мне мамка наказывала!

— Сызнова, сызнова, теперь я конаю! Пера, эра, чуха, рюха, пята, сота, ива, дуба, мака…

На берегу было пусто.

Варфоломей, дойдя до камня, над которым торчали две жерди с зарубками на конце, повернул обратно. По реке плыл туман… Впереди за деревьями мелькнули всадники с лошадью…

Он крикнул:

— Стефан!

Крикнул ещё и побежал через рощу…

Под дубом наткнулся на человека. Незнакомец, накрытый с головой во всё чёрное, застыл в молитвенной позе.

Подойдя ближе, Варфоломей увидел схимника. Старец стоял на коленях, сложив на груди руки…

— Отче, ты кто?..

Монах будто не слышал. Варфоломей ждал ответа… глядел на него, не смея пошевелиться.

Черноризец положил поклон, поднялся на ноги.

— Чего тебе, чадо? — взглянул приветливо.

— Отче, отчего я молюсь, а всё всуе! не даётся грамота мне!..

— Хочешь постичь её.

— Всей душою, отче! Хочу, чтобы мне… чтобы разбирать Писание. Ребята же все чтут по «Часовнику», я один не смыслен, и я…

— Бога просил.

— Да, я просил Его, и маманя просила, но… Помолися хоть ты за меня. Отче, пусть даст разумения!..

— А веруешь ли, что подаст?

— Верую, взаправду верую!

— Коли так, помолимся оба.

Он воздел руки к небу, молился безгласно. Варфоломей шептал усердно свою молитву…

— Аминь, — произнёс вдруг монах.

— Аминь.

Черноризец достал ковчежец, держа, словно драгоценность. Вынул кусочек просфоры, поднёс к устам ему.

— Скушай.

Потом спросил:

— Сладко ли?

— Сладко вельми… паче мёда!

— Ну, вот, — улыбнулся старец.

Нагнулся и поцеловал его.

— Не скорби, чадо, отныне о неразумии своём. Несть сего. Гряди с миром, Варфоломей, подобает спешить тебе.

Но Варфоломей не трогался с места.

— Чадо, я благословил тебя, и ты не думаешь уходить. Вон уже ищут тебя.

Варфоломей упал на колени.

— Отче, прости меня, мои родители очень любят таких, как ты…

— Чего же ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты пожаловал в дом наш. Отче, пожалуй к нам! — поклонился в траву, и замер.

— Хорошо, я пойду с тобой.

Они пошли рядом, в лучах заката, и скоро набрели на Прокшича, растерянного и измотанного в бесплодных поисках.

— Варейка! куды же ты делся-то, ну? Всё ж обегали сорок раз!

— Мы там под дубом…

— Каким дубом? под тем, что ль? Да-к только что был у него, рыскал везде, как пёс, и не зрел никого, что ты… Пойдём-ка скорей домой, отец-то с маткой извелись, поди… Ох, милый, ну, слава Богу, сыскался! Стефан вернулся, а тебя нету! Касьян к засеке побёг искать…

Вышли на дорогу. Прокшич всё оглядывал старца.

— Ты, божий человече, ты не с Григорьева затвора будешь ли? Дюже образ учёный твой. Я слыхал…

Но тут показалась усадьба и несколько человек перед ней, стоявших тревожно…

Прокшич вскинул рукой:

— Тута! Живой! — крикнул им.

Кто-то махнул в ответ.

— Вон, бежи к матке с отцом, дожидают тя у ворот.

Варфоломей рванулся не сразу, чуть задержался, оглянувшись на схимника.

Добежавши, попал в руки матери…

— Тять, там старец, монах, согласился побыть у нас!

— Мы уж думали, ты за Ишню подался, али к засеке.

— Не, я в дубках, я гляжу он стоит молится… Он добрый!

— Да вижу. Что-то мне лик знакомый вроде.

Мать всё прижимала сынка к себе.

— Истинный старче, — сказала всматриваясь.

Приблизился к ним черноризец, благословляя, и поклонились ему.

Дома забегали слуги, накрывая стол. Но старец попросил провести его в молельню. Родители, с Петром и Варфоломеем, вошли вместе с ним в крестовую комнату; Стефан же в то время был с Миною на дороге в Ростов.

Монах под иконами осенил себя крестным знамением, приступил к аналою.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Стал часословить…

— «… Коль возлюбленна селения Твоя, Господи Сил! Желает и скончавается душа моя во дворы Господни, сердце мое и плоть моя возрадовастося о Бозе живе. Ибо птица обрете себе храмину, и горлица — гнездо себе, идеже положит птенцы своя; олтари Твоя, Господи Сил, Царю мой и Божа мой. Блажени живущии в дому Твоем…»

Свеча на свещнице вырезала из темноты белый лик с горбинкою носа, серебрящиеся власы бороды… Слушали не сводя с него восхищённых глаз.

— «…Яко милость и истину любит Господь, Бог благодать и славу дает, Господь не лишит благих, ходящих незлобием. Господи Боже Сил, блажен человек уповаяй на Тя».

Старец снял книгу с аналоя, поднёс Варфоломею; показал ногтем…

— На-ко, чти отсюдова.

Варфоломей, держась за книгу, смотрел на лист. Смотрел, водил глазами, не говоря ни слова. Все ждали.

— Он у нас не способный, отче. Петруша может, — вступилась мать.

Подтолкнула Петра, но старец остановил его.

— От сего места, псалом Давидов, ну-ко… Не бойся.

— Не могу я, отче, не разумен есть. Не разбираю…

— Не тебе ли сказано о неразумии, что несть сего? Чти не бойся.

Все ждали.

— «Благоволил еси… Господи, землю Твою… возвратил еси… плен Иаковлев…»

Голос отрока дрогнул, но скоро окреп:

— «… оставил еси беззакония людей Твоих, покрыл еси вся грехи их… Укратил еси весь гнев Твой, возвратился еси от гнева ярости Твоея. Возврати нас, Боже спасений наших, и отврати ярость твою от нас… Еда во веки прогневаешься на ны? Или простреши гнев Твой от рода в род? Боже, Ты обращся оживиши ны, и людие Твои возвеселятся о Тебе. Яви нам, Господи, милость Твою, и спасение Твое даждь нам…»

— Спаси и помилуй, — прошептал Прокшич, — ить о нас всё!..

— «… Услышу, что речет о мне Господь Бог, — читал Варфоломей, — яко речет мир на люди Своя, и на преподобныя Своя, и на обращающыя сердца к Нему. Обаче близ боящихся Его спасения Его, вселите славу в землю нашу. Милость и истина сретостеся, правда и мир облобызастася. Истина от земли возсия, и правда с небесе приниче, ибо Господь даст благость, и земля наша даст плод свой. Правда пред Ним предъидет и положит в путь стопы своя…»

Слушали и крестилися, плакали, не веря ушам. Старец перевернул страницу.

Стихи псалма зазвенели по дому… Отрок воспрял, едва не задыхаясь от радости. Старался читать нараспев, подражая Стефану. Один раз оторвался от книги, обернувшись на мать с отцом: глаза сияли!

— «… Настави мя Господи на путь Твой, и пойду во истине Твоей; да возвеселится сердце мое боятися имени Твоего…»

Закончил в полном молчании их. Старец принял книгу, пропел отпуст:

— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно и во веки веков, аминь.

Всех благословил и вышел. Отец было следом, но вернулся, обнял сына. Варфоломея не выпускали из рук, мать приговаривала, целуя его:

— Милость Божия! Милость Божия!..

Сели за трапезу. Мать сквозь слёзы поглядывала за порядком, сама ставила уху, солянку с грибами, принесли блины…

Когда поднялись из-за стола, отец обратился к их необычайному гостю:

— Видим, отче, ты человек святой жизни, мы таких не встречали покамест. Желаем спросить о сыне нашем, который привёл тебя: что с ним такое было?

Варфоломея с Петром увёл в детскую Прокшич:

— А пора почивать, робятушки…

Кирилл рассказывал старцу:

— Мать ещё на сносях была, натерпелася с ним. А паче всего в самом храме, отче. Стояли на обедне, она в притворе была, с другими, вдруг взыгрался в утробе, как возгласит — раз, другой… посредь Литургии! Народ как громом тряхнуло, стали рыскать, кто? где? куды дитё спрятали, а он из нея, с нутра вопит, и служба нейдёт на ум, одно искушение! Бабы шепчутся, жена трясётся со страху… Другой раз боялись и в храм войти. Трикраты кричал, во всю церкву отдалось. Так оно и засело в людех, и до днесь про то на уме держат, всяку невидаль в нём высматривают. А верещал то — за Евангелием, за «Херувимской», и когда «Святая святым» оглашали. Вот, что сие? Паки и далее, — родился, а что ни день, странное с ним: иной раз от сосцов отрекался, подносили к кормилице, так чужого молока воротится, и коровьего тож! И то дивно — всё тихомолком, не пищит, не куксится. А стали замечать, каким случаем: а как мать его поест мясного, то и не берёт сосцов. В середу и в пяток совсем груди не притрагивался. Изъян ли, думали, болесть ли какая? Не ведомо. Потом, вот, с грамотой у него… Откудова тупость нашла такая? Скажи нам, блаже. Мы все Бога молим, не чаем чему и быти…

Старец выслушал.

— А что скажу вам, радуйтеся, родители чада благословенного. И не бойтеся. Не ищите страха там, где смотрение Божие о людех Его. Кто он, отрок ваш? Плод честнаго супружества, иже отмечен свыше, дабы предузнали о нём прежде рождения. И сами видите, чист он. Господь назначил пути его, Он водитель его, Он и попечитель. Оттого и учение не впрок было от людей, но от Бога разрешилось — се знак от Неведомого. Живите и не страшитеся…

Провожали его за Гаев луг. Гаснул, мерцал закат… На прощание поклонились старцу.

Он, отойдя, вдруг повернулся к ним:

— Благоволил Господь избрать чадо ваше обителью благодати Его и слугою Пресвятые Троицы. И муж сей, за добродетельную жизнь свою будет велик пред человеками, научит их жить по Божьим заповедям, и многие пойдут за ним…

Монах удалялся, растворяясь в молочной вечерней дымке. Они глядели вослед ему…

Прокшич сказал:

— Чудится что ль мне? Уж больно схожий он ликом на Феодосия… святого Печерского. — То-то и мне! — отозвался с чувством Кирилл.

Откуда-то с поля выскочил парень в разодранной до пупа рубахе, прямо на них.

— Там топорами рубятся, двоих посекли!

— Ты откудова?

— Со сватьбы мы. Драка пошла, Анфима до кости расшили, ажно мослак видать!

— Живой?

— Не знаю.

Кирилл приказал Прокшичу:

— Беги живо к старцу, как бы греха не вышло. Верни его!

Прокшич убежал.

— Вот беда. Ступай-ка ты в дом, мать. Ступай…

— Я уж тут подожду.

— Ты чей будешь-то? — спросил парня. — Не признаю тебя.

— Сродник я Тимохи-пасечника, с Уваихи.

— Что, и Тимоха там?

— Не, я один, я с парнями…

— Беги-ка на двор мой — вот так, напрямки, найдёшь ли?

— Я знаю!

— Кликнешь Касьяна, скажи, я послал, а он возьмёт гридей подюже, верхами, и сам-четверт туда. Скажешь ему что-где, ясно? Ну, добре.

Парень поспешил к усадьбе. Стояли, вглядываясь в темноту.

— Где ж они, Господи…

— Далёко-то не мог он уйти.

Стояла луна; брехали собаки. В стороне послышался конский топот, и стих. Никто не появлялся.

Вышел, еле волоча ноги Прокшич, по пояс мокр до нитки.

— Всё обёг, пусто! И что за день такой выдался… Ума не приложу, куды ему деться, старцу, тут и деваться-то некуды! Всё же голо, тут огороды, там дорога и луг… Нету! До Николы добежал, — может, думал, у церкви. И там нету! Не знаю, не сыскал я… Пусто, как и не было его!..