Прокшич спускался по лестнице, держа горшок с дымящими щами. Открыл ногой дверь к себе в клеть.

— На-ко, ешьте, пока горячие, — поставил на стол перед двумя мужиками. — Стряпня теперь-то одна у нас, в тесноте живём.

Старший из мужиков встал к рукомою. За ним и другой. Прокшич нарезал хлеб. Осенившись крестами, сели.

— Ешьте вот. Холодца берите, рыбки…

С улицы раздался свист, чем-то грохнули по забору.

— Штой-то? — дёрнулся младший.

— Да сиди, не бойсь. Людишки Костянтиновы с Борисоглебской татарву ублажают, нехристь поганую — бражничают, гремят по дворам, ярыжники, задирают, вишь… Второй день сватьбу гуляют, как из Москвы приехали: Калита-то за Костянтина дочь выдал, наши и попритихли, а куды попрёшь? Ныне все на Москву поглядывают. Князь Фёдор наш носа не кажет, всё с ловчими по лесам мотается, да кабы не промотался…

Прокшич поправил светильник, поставил на стол перед едоками.

— Пива нет, мужики, и варить не велено. Квас вон, черпайте сколь надо, малиновый.

Оба кивнули.

Он замолчал. Подождал когда доедят.

— Ну, говорите беду свою. Далёко хоть приютились-то? В селе каком, али ещё у кого?

— Да што говорить, — старший мужик отложил ложку, — был дом, и нету дома, разорили гнездо-то наше тверское. Мужиков наших всех ухайдакали до смерти. Я да сын — весь остаток. Да жонка братняя, сестра твоя кровная, думали задохлась, еле достали с-под огня… Очухалась. Покуда мы тут на хуторе поместились, не шибко далёко.

— А детки-то?

— Нету… все погреблись, одним прахом.

Прокшич охнул, заморгал.

— Настёнка, сестра!.. Как же она?

— А никак, ходит и всё.

— Да как же! С кем она?

— С хозяйкой тамошней. Присмотрит за ради Христа.

— Что ж у вас такое было, Пахом?

— В Твери-то? А што было… — он помолчал, качнул головой к сыну, — как его, бишь, Ларьк, хурзу-то?

— Челкан, — отозвался Ларька.

— По его чёрную душу Господь сыскал с нас. Княжий двор занял, товар забрал под себя, и никто не пройди за так — ограбят, не то жонку снасилуют, не то прибьют… И вера штоб их была, а ему, собаке, княжить над нами, к тому шло… Тут Дюдько, дьякон наш, повёл кобылу поить, они отымать, бить стали, он да и крикни: «Доколи терпеть будем, как християн поругают?!» Как раз мужики из бань… ну и — упало, што искра на солому, вся Тверь и вскинулася на топоры. Татар и купцов их всюду смерти предали рьяно, ни единого их без вины не оставили, всех изгвоздили, гадюк, на месте. Хурзу-мурзу того по частям розняли, псам покидали. Отвели душу…

— Отвели! — Прокшич стукнул рукой по столешне, — что ж сами-то не сховалися, небось знали, как Орда-то вернётся? Хоть Настёнку с робятами переправили б.

— На Твери, знашь, с роду зайцев не водилося. Кинуть дом, свою куплю с местом? Прокидаешься! На своих дворах стоять порешили, как нам Бог даст, а жидами теми бегать не будем. Покупались они в нашей кровушке…

— Слыхали мы, на Тверь сила, что тьма, нагрянула, пуще Неврюевой — с Москвою ещё и суздальцы той в придаток.

— Так нам всё одно, што Москва, што татары.

— Пять темников ханских, Федорчук, Сюга, Туралык… — называл Прокшичу Ларька, — а головой — Калита, а те с ним…

Пахом перебил:

— На всю Тверь полста дворов не сочтётся, а што потребили всё наше, на то воля Божья, а мы своего не бросили. Говорил мужикам, не ходите, уманывают вас. Вышли! Чем взяли-то — словом: кто выйдет, того, нать, не будут жечь дом. Простота кашинская! Всех стрелами и сразили, гусей дурных! Кинулись по дворам с огнём, кого спалили, кого посекли там, кого на аркан пояли… С Ларькой мы через погреб спаслися. Настёну с малыми опрежь себя послали туды ж, ищем их, нету — в чулан забились. Видать, когда сполыхнуло, она их в подклеть покидала, там жаром-то и пожрало всех. Вытащили её, больше некого, одни головешки дымящи…

Прокшич тряс головой…

— Ох, робяточки-и!

— Уходили задами, выбирались болотами, за Оршим Мохом, — зевнул Пахом, — потом по Медведице. У меня в Кашине человек в подъячих, были дела у нас, глядь, весь посад от татар горохом сыпет. Подалися на Бежецкий, Кесовой Горы не достали, и там орда! Куды не сунемся, вот она — што в Кашине, што в Угличе, тащит, кого ни попадя. В Бурмасове тож резня. Переправились, двое утопло, баба с дитём…

— Вода студёная, жуть! — выпалил Ларька.

— А ночью мороз поддал, ещё троих зарыли, што с нами бегли. На Ульме отдышались малость. На зимовье стали у Лисьих Нор, у кострища в пещерах жили. Ещё троих погребли, застывших. Углицких, бывших с нами, отвадили от себя, паскудный народец. И кусать нечего, ни хлеба, ни пшёнки, всё подъели до крошки. На кору перешли. Кого назад понесло, кого в Закедье, а мы тут на хуторе неком — полтора двора…

Прокшич встал, вышел в сени. Вернулся с полным ковшом.

— На-кось, хлебни.

Пахом мотнул головой, не стал.

— К тебе вот прибились, чай не чужие, а Ростов Богородица держит, — сказал он. — Пристрой, коли можно, к боярину, али ещё куды.

— Нахлебалися… — всхлипнул Прокшич.

— Нам до времени. Корень-то в Твери наш, мы не тутошние, зиму бы переждать покудова…

— Ништо, будет и с нами Бог! и вся сила небесная! не всё им! — плеснул злостью Ларька.

— А коли приюта нам нету, — повёл плечами Пахом, — возьми хоть Настёну, куды нам с ней. А нам денег дай.

— Мы в Новгород уйдём, на Устюг, — добавил Ларька, — а не то в Литву, там наших берут на корм князий.

— Хоть денег дай, — повторил Пахом.

— Да о чём рядить-то! — не выдержал Прокшич, — авось пристроим, боярин наш до днесь никого не обидел, и кто ни пытал доброты его, а всем он отец был. Хоть и сами-то издержались напастьми да даньми, сколь не дай — всё им мало, поганым, два села остались да вотчинка, а и тех, того и гляди, нужда изымет. Варницу малую держим ещё, и двор вот в Ростове. Ох ты, годинушка наша… Покамест на всём своём, чужого не ищем, не приведи Господь. Стефан своим домом живёт — ожанился вот, старшой-то Кириллов наш, слыхали, нет?

— Откудова нам.

— Тута двор их, обок с нашим.

— Он што ли не в дружниках? — спросил Ларька.

— Рядился в дружину княжю, а кому ж боярство отцово держать, справу-то ростовскую при князе? хозяйство переимать? Онисим один, Пётр мал ещё, младшой наш… он-то, скажу тебе, похватче Стефана будет, помяни слово, дай только в возраст войти. Варяня наш, Валхромей, тот, конечно… — Прокшич вздохнул, — ему что зима, что лето, божевольный… Всё с книгой своей, купили ему «Толковник» у человека с Чернигова, сорок гривен отдали. Уж не рады, что грамоте выучился, книжностью всех обошёл и тягаться с ним некому, одумчив не по годам. Все службы знает наперечёт, хоть сей час на амвон его. Тут наладился полунощницу отправлять, всякую ночь встаёт, как на стражу, стоит со свечой, читает. Мать прознала, приказала книгу отнять, так он упёрся, коли, говорит, не дадите творить молитвы мне, уйду на Волынь монахом. Не перешибёшь, в отца весь. Махнули рукой, не воевать же. Сам постится, сам молится, как ему там волится…

— Оно легко ему молиться-то, — хмыкнул Пахом, — ништо не трясёт небось. На всём готовом.

— Уж каков уродился, говорят, таков и пригодился. Все ж батькины, ничего… Тоже вон, икона, возьми, и лопата — одного дерева-то.

— Денег дашь, али как?

— Кирилла за вас просить буду, погодите, дайте утру настать. Всё уладится как ни то. Сам-то с хозяйкой у Стефана ныне, невестка на сносях у нас, первенца ждём на мясопустной; и вам на добро, они оттуда уветливые ворочаются, омякшие, по сердцу им Еленка-то Стефанова, только и слышно, что «дочка, дочка». Ложитесь-ка вы, ночуйте у меня, постелю вам здесь, а спозарани, как позовёт меня после молельни, так я ему об вас и замолвлю…

— Спаси Бог за хлеб-соль. Мы и в сенях можем.

— В сенях-то холодно.

Прокшич принёс овчины, постелил на полатях, на лавке. Подкинул поленьев в печку. Ларька полез на полати, затих. Пахом сидел, как сидел.

— Ох, Настёнка, Настёнка… — Прокшич присел напротив, щурясь, дрожа слёзами… Вздрогнул, услышав голос Пахома:

— Выбили корень наш.

Не ответил.

— Такие дела у нас, дядя, — прогудел Пахом.

Сидели молча, долго. Уставясь на огонь, плясавший в щелях в заслонки….

Ларька вскрикивал во сне, бормотал невнятно о чём-то.

— Я лошадь дам, — сказал Прокшич.

— Лошадь не надо, как раз и ограбят. Сестру лучше сам привези, натерпелися с ней. Думал, оклемается, возьму в жонки, сколь мне вдовцом-то маяться, пригрею по-божески. Куды там, ходит снулая…

— Уж ты не коришь ли себя, что Настёнку мою с огня достал?

— А што корить, за ради её, поди, и нам порадеете. Кабы померла, другой разговор был. А так тебе грех нас обидеть.

Прокшич подскочил с места:

— Грех обидеть!.. Как же вы мальцов-то её не уберегли, ни единого? Она ж их… себя не помнила, не дышала над ими… три года вымаливала по обителям!

— Оно и ладно, што Господь их прибрал, куды бы нам с ними в бегах-то по лесам да болотам? Не упасёшь и сам пропадёшь.

— Дитята ж совсем!

— Костенели на глазах, што ни день, то помер у кого. Мороз дал, за раз пяток сосунцов заколело, а кто с маткой на пару. Сложили их поленицей под выворотнем, погребли так. После из наших там тоже с углицкими копалися… оно поели, кто брата, кто сношку.

— А случись Настёнка… и её?

— Кому и человек мясо, коль не протух.

— Грех-то геенский, велий грех!

— Не без того.

Прокшич хлопал глазами… смотрел, не смеётся ли.

— Пахом, ты словно валун какой.

Пахом поднялся, отпил из ковша.

— Мы не тутошние.

Лёг рядом с Ларькой. Тот всё постанывал.

— Александер во Пскове заперся, князь-то наш, может и нам податься?.. Туда с деньгой надо.

Прокшич открыл заслонку, дохнуло печным зноем. Погасил светильник. Никто не проронил больше ни слова.

Он заснул на лавке, под пологом, подбитым барсучьим мехом.

Ещё никто не вставал, когда ударили в ворота. Кирилл перевернулся на спину, вслушался… за дверью приближался шум, голоса прислуги. Нащупал в полутьме одежду. Постучали. В свете лампадки дрогнуло на двери кованое кольцо.

— Батько, там человек, баит, стольник, от княгини Оксиньи.

Кирилл, встав с постели, надевал опашень.

— Пусти там во двор, покудова.

Вышел из спальни в молельню, прямо к божнице; молился вполголоса, кладя неспешно поклоны…

Тихой тенью скользнул со свечою Прокшич. Затеплил свечи в подсвечниках…

Кирилл окончил правило, приложился к иконам. Перешли в стольную комнату.

— Кто там в гридне? — спросил, присев на скамью.

— Старко со своими, — ответил Прокшич, — и фроловских семеро.

— Ступай, подыми всех, наготове чтоб были.

— Уж на ногах, слыхал.

— Добре. Пойди, разузнай, что за стольник там.

Прокшич замялся у двери, не уходя.

— Ну, что у тебя? — не понял Кирилл.

— Челом тебе бью, отец наш, за сродников своих! Нынче ночью от Твери притекли, с побоища; они на хуторе тут, сестра моя там… мужа убили и деток всех…

Прокшич упал ему в ноги.

— Бедою нашей стоим тебе — найдёт ли жалость твою и руку милующу…

— Сколь их?

— Трое, с сестрой моей, деверь её с сыном, у меня они… Нет у нас никого, надёжа наш! кроме тебе…

— Ладно, оставь при себе, пускай живут, потом решим, куды их. Посмотрим, что за людишки, коли покладисты, то…

Не договорил. Ругаясь с холопом, шагнул в комнату сотник; внёс снежный дух с улицы.

— Пошто твои слуги перечат мне, людей моих за воротами держат? Здоровия тебе с боярыни… — склонился, сняв шапку.

Кирилл преклонил чело навстречу:

— Порадуешь ли нас о здоровии княгинюшки, всегда благоволящей князю нашему и Ростову. А мы все почитаем её за матерь свою, радеещу о нас грешных.

— Слава Богу, во здравии. После Масляной волит к Ефросинье ехать в Суздаль — чает ангельский чин принять. Уж всё имение туда отписано.

— На покой собралась матушка наша. Коли приведёт Господь ещё встретиться, буду просить её молитв святых.

Сотник глянул в сторону Прокшича.

— С вестью к тебе, — намекнул боярину.

— Говори при нём. С чем пожаловал?

— А с тем, что тебе самому не раз чуялось. Тяжкие вести, молись, боярин… Москва накатила!

Кирилл помолчал, ответил:

— Вот и мы дождались.

— Худо дело, вборзе идут, уже недалече, мню. Как на вепря, загоном.

— Неуж Калита пожаловал?

— Кабы оно так, да только Данилович-то во Псков на Лександра двинул с ордынцами, без них уж никак.

— Кто же?

— Боярин нарочитый, Кочева, из выслужных. У человека моего дядя при нём в ябедниках. И с ним воевода некой, Мина. Отряд непростой, под тыщу, а смердов нету, все конные.

— Мина? Не наш ли, бывший?

— А хоть и он, не ведаю. А мыслю, что уж не киселями торговать идут к вам. С таких гостей не соберёшь костей.

Кирилл перевёл взгляд на Прокшича, тот кивнул:

— Недоимки взимать начнут, не иначе.

— Ну, всё, боярин, я своё передал, — сотник тряхнул шапкой в руках, — прощевай на добром слове, пора. Не то и мне навешают за вас, уж им попадись, голышникам!

— Княгине Оксинье кланяемся земно, спаси её Бог за всё, — попрощался Кирилл, и приказал ключнику: — Ступай, одари от нас стольника княжего, а всем людям его — по чарке.

Прокшич, тотчас выйдя за сотником, притворил за собою дверь.

Боярин Кирилл, один из первых бояр ростовских, готовился к самому худшему.

Слышалось в тишине, как взлаивали, и подвывали собаки. Скреблась где-то мышь… Кирилл провёл рукой по лицу. Поднялся, прошёл в холопью клеть, послал за Стефаном. Торкнулся было на половину к жене, да передумал. Вернулся в молельню. Здесь всё покойно, таинственно… Догорала свеча над «Псалтирью»… Преклонил колени, кланяясь в пол, шепча и встанывая… десяток раз…

Поднялся, поправил тафью на затылке. Прокшича застал в сенях с котёнком на плече.

— Чуток не наступил, под самую ногу нырнул, шельмец! — ключник гладил его ладонью, — ух, шишонок…

Котёнок пискнул. Открылась дверь со двора, вошла румяная с холода Василина, в накинутой наскоро шубе.

— Накрой нам на трапезу, что ни то, — обратился Кирилл к ней, — там, в комнате.

— Да как же, батюшка, ни каши ещё не ставили, ни пирога, да матушка почивает…

— Ну, собери что есть, мать не будите. Отдай ей, — велел Прокшичу.

Тот передал котёнка. Кирилл, войдя в комнату, сел к столу.

— Я вот что мыслю, ты садись, шерстить нас не зря станут, тут недоимками не отделаемся. Чую, похуже дело, не откупила ль Москва долги наши в Орде? Вот что. К тому давно шло, говорил я…

— Неясыти окаянные! Продыху нету от них, по што им долги наши? Русь-то уж всю затыркали!..

— Ростов им нужен, они теперь своё забирать учнут. Константина, считай прибрали к рукам, оженили, а за нас с другого краю возьмутся.

— Князя-то нету в Ростове, как без князя-то?

— Потому и нету, смекаю, что знает. Без уведома, просто так не нагрянули б. Калита с кондачка не любит, у него всё усмотрено, всё отмерено…

Не заметили, как поспела Василина с подносом. Поставила на стол тарель с заливным, мисы с яйцами, губчатым сыром…

— Батюшка, я лапшу с гусятинкой подогрею? хоть чего горяченького.

— Нам и сего хватит, ступай.

Кирилл прочитал молитву, благословил. Сели за трапезу.

— Не пойму я, — Прокшич, — как же от князя гонцов нету? Нам-то как быть всем?

— Оно странно, вроде… — Кирилл отрезал ломоть, — может и переяли их где. Аверкий молчит… И он тож не ведает? Помнится, князь отъезжал когда, малую печать ему оставил, а казну забрал. Подмигнул ещё так — как мы, мол, все про всё понимаем… Тщился перед нами весёлым быть, а как стал запону застёгивать, гляжу — мизинчик-то дрогает, бьёт его меленько… Аверкий, не знаю, заметил ли, а глазами-то мыкался по углам, как остались с ним, словно и сам не свой…

— Ему отвечать-то.

— Съезди к нему, сам-друг. Возьми из гридни кого постарше, прочухай, как там у них. Уведай его про Москву, про всё, что от сотника слышал, — Кирилл отхлебнул из чаши. — Бери-ка Петра и Варфоломея, поди, не спит уж. Отвезёшь их Ионе игумену, всё одно по пути. Скажи им, что я велел. Пусть упрячет сынов моих в Божьем доме, там, чай, не тронут.

Прокшич доел своё, отёр усы полотенцем. Вошёл, нагнувшись под притолокой, Стефан, — статный, в синем шитом кафтане.

— Здоровы живёте. Чего стряслося опять? — спросил отца. — Ты мне боле Ельку холопа не посылай! Кобель смрадный, аж в нос шибает, ф-фу… В братца своего Марея удался, одна порода, тем же и сгибнет, как тот… Отдай ты его Черкасу в дубильню шкуры месить, там ему в самый раз будет.

— Садись-ка, — показал Кирилл. — Должно, не ел ещё.

— Не, я с жонкой буду. Чего подняли-то?

— Как она там?

— Спит. А ночью два раза толокся в ней, прямо в бок мне, ну точно пяткой, упрётся… щекотно так!..

— Пяткой и есть, мол, вставай батька, неча валяться-то! — смеялись вместе, — боёк будет, видать, боёк!..

Прокшич направился к двери.

— Гряди с Богом, — напутствовал Кирилл. — Пускай Василина Петра с Варфоломеем покормит сперва, пока соберёшься, и с собой даст. Я к ним зайду сей час.

Прокшич ушёл. Стефан пересел на его место.

— Ну, чего там? — спросил зевая, — встречать что ль кого?

— Москва идёт. Боярин от Калиты с приказом, мню. С ним отряд изрядный, под тыщу конных, с воеводой. Так-то.

— Какой боярин?

— Кочева некой…

— Васька? Кочева? Слыхал, из ряжских, кажись. Волчара, сухорук… своих в обручи скручивал. Тыщу ратных нам не собрать, и трёх сотен не наскребём. И князя нет, как на грех!

— Едут, сам чуешь, не телят к нам пасти, как бы не за старыми долгами нашими заявилися, ордынскими.

— Неуж откупили нас? Ай, Калита!.. Откуда ведомо? Князь знает?

— Оксинья упредила, стольник был от неё. Я Прокшича к Аверкию послал — он старшина градский с печатью, ему знать.

— Ну, Москва-а!.. Коломну с Угличем съели, теперь им Ростов подавай в мошну!

— И я про тож.

Стефан не усидел, заходил по комнате.

— Да уж, они посчитают!..

— Всё сочтут, до последней овчинки. А могут и по дворам пойти. От своих не спрячешься, где хошь достанут. Татары, те хоть собак боятся… Ты вот что, — Кирилл взглянул на него, — возьмёшь жонку с матерью, и вези их в Няньково — всё сродня нам, чай в Протасьево сельцо не сунутся. Там и затихните, пока вся замятня уляжется…

— Я не уйду, отец! — Стефан снова сел, — всё равно рыскать станут… и тебе позорище за меня… Нет!

— Скажу, с князем ты, а его сыщи там, в Беженской пуще.

— Константиновских спросят, те дадут знать, что я с вечера был тут. Лучше так: отправим их с провожатыми. Старко надёжный, сам знаешь, дадим полдюжны гридей, управится. Сам за Ишню их сопровожу, и ворочусь.

Кирилл сидел перед сыном, обдумывал.

— Ну, добре.

— Варьку и Петра с ними тож?

— Вместе никак. Случись чего… помилуй, Господи! всего лишимся зараз. Прокшич свезёт их в собор Успенья, там у отца Ионы побудут покудова. От греха подальше. Ты возьми себе гридей ещё, нам сколь не оставь, не оборониться, коль до сшибки дойдёт. Нам кроме Христа Мати Заступницы нашей, негде помочи взять. Авось и минует нас., Ступай, собирай-ка их, да с жонкой по ласковей… Возьми Спаса большого, и Илию-пророка чеканного на сребре, с ладанкой… Благословляю, — Кирилл обнял Стефана, поцеловал. — Надо до света успеть, езжай немедля. Я пойду мать подготовлю… Особо на обратном пути сторожким будь, на рожон-то не лезь.

Ещё не светало, когда с нижнего двора отъехал Стефан с женою и матерью. Кирилл провожал их в одной телогрее, без шапки. Шёл снег. Под перестук копыт прошелестели полозья и скоро всё стихло. Он подождал ещё чего-то с минуту, поднялся в дом…

Достал из скрыни в углу, связки грамот. Перекрестившись, подсел к столу. Сидел, перебирая свиток за свитком… Отложил несколько штук, исписанных столбцами цифр. Остальные убрал обратно. И вдруг, с диким воем и рёвом, заголосили собаки, взлаялись яростно, остервенело… Глянул в окно: на улице у ворот, окутанный паром, толпился большой конный отряд. Один из всадников в шишаке и бармице махнул ему рукою с плёткой. Кирилл взобрался на верхнее гульбище, опёрся на поручень…

— Великого князя Владимирского воевода, со словом тебе! — крикнули с улицы.

— Со словом, — проворчал Кирилл. — Заезжай сам-третей.

Всадник кивнул шишаком; обернувшись на воев, указал на троих из них. Кирилл сделал знак своему дворовому:

— Пропусти.

Шестеро крепких холопов оттащили собак. Открыли ворота, впустив во двор верховых.

Кирилл подпоясался саблей, ждал, прислушиваясь к шагам на лестнице.

— Вот те и Мина…

— Ну, псы буёвы у тебя! — улыбался, войдя, воевода, — аж навзрыд, зверюги, заходятся. Чуют что ль, что тут полютее их объявилися?.. Честному боярину Кириллу доброго здравия, мир дому и добрых дён… Аль не признал?

Мина снял шлем-шишак, поставил на рундук, звякнув кольчужьем.

— С миром ли принесло вас, на святые-то дни? — Кирилл ответил малым обычаем.

— Мы на «святки», как бабка говаривала, смазали пятки лошадке, да прямо к вам. Пришёл я тебе слово одно сказать.

— Пришёл, садися.

Сели. Мина осмотрелся по-свойски.

— Слыхал я, Стефан ожанился. Кажись, вот было-то, брал его с собой на уезд впервой… саадак ему свой подарил. Двор-то его рядом что ль? — спросил Мина. — Петраш с Варькой, тоже, поди, ерехонят голосками-то? скоро, гляди, и их пристанет жанить…

Кирилл отвернулся к окну.

— Чтой-то тихо у вас, — удивился Мина, — не то ждали нас? — кинул взгляд на свитки. — Ну, уж упредили, знамо дело, есть кому. Ведаешь, боярин, с чем Москва-то пожаловала?

Снизу, из гридни, послышалась возня с боем и руганью…

— Ве-е-даешь, вижу, что ведаешь, догадал, боярин. А принесло нас, как ты сказал тут, по долги ваши ордынские. Пора. Сколь ни дуйся, ни жалуйся, а платить надо, обещанки-то ваши по всем заборам висят, и воробьи не таскают. Придётся покряхтеть, расплатиться. А и то, нет нужды в Орду ехать, теперь сама Москва учнёт собирать. У ней тоже рука не пёрышком…

Донеслось несколько криков с глухим ударом.

— Уже собирают, вон, — оборвал Кирилл. — Не хуже татар!

Мина повернулся на звуки, нахмурился:

— Погодь, боярин, схожу-ка, гляну, — открыл, и шагнул за дверь; загремели гулко ступени под ним. Вскоре, трубный глас воеводы перекрыл все прочие звуки…

Кирилл поднялся с лавки, отворил скрыню, выдвинул средний ящик. Достал свиток, посмотрев его, сел на место. Внизу затихло.

— Прокшич, где ж ты застрял там? Должон уж здесь быть, — произнёс вслух, — и Касьяна нету с вестями…

Подошёл к иконе в углу.

— Спаси Ты нас, Мать Пресвятая Богородица, больше некому!

Вернулся Мина.

— Овса лошадям не поделят, поцапались сдуру. Касьяну досталось от моих, не шибко, так, юшку пустили. Я своих остудил. Твои, вижу, тоже не дюже ласковы…

— Они в своём доме, — произнёс Кирилл.

— В своём, говоришь? — Мина разглядывал сбитые до крови костяшки пальцев, лизнул ранку, — рукавицу забыл надеть. Ладно, затянется… Так вот, боярин, Москва своего боярина на правёж прислала, супротив него твои псы — ягняты малые. Аверкию туго придётся, Кочева-то первым делом к нему. А я к тебе.

— Казна у князя.

— А и Бог с ним, с князем-то, пусть его бегает за еленями, — Мина рассмеялся чему-то, — мы ль не ведаем про казну вашу? чорта ли в ней! А не то и впрямь откупились бы, наскребли бы по всем сусекам… Ты ль не поймёшь, что Москве не сребро нужно, своего хватает, ей Ростов нужен, земли, дворы, да промыслы! А срок ваш ещё с прошлого лета весь вышел. Вышел ведь? Право слово, негоже, не по-христьянски долга не отдавать, «опредь расчитайся с имущим на тя» — в Писании сказано. Господь-то на нашей стороне! Москва своё брать пришла — за то своим сребром хану плачено, до рублика.

— У Аверкия малая печать, толку не будет.

— Ничего, где малая, там и большая сыщется. Всё одно отдавать-то, так лучше уж мы, Москва, чем нехристь всякая. Мы хоть убьём, да не до смерти.

— Давно ль московским стал? Другой разговор мне помнится: как ты нещадно Москву честил с Калитою, забыл? Видать, тебе много всего позабыть занадобилось, и князя нашего, и хлеб-соль его…

Мина откинулся к стене.

— А мы слуги вольные, — сказал серьёзно. — Дак, они все наши, князи-то. Все крещёны, все русские.

— Крещёны… — Кирилл развернул свиток, — помнишь ли святителя старца Серапиона — восприемника наших с тобой отцов от святой купели? Оный список мне в дар от владыки покойного Прохора. Послушай, что сей пастырь вещал князьям и народу в соборе, тогда ещё! — «Ненасытность поработила нас! не даёт нам миловать сирот, не даёт нам помнить о человеческом естестве, но яко зверьё жадает насытить плоть, тако и мы жадаем не унимаясь, чтобы всех погубить, а горькое имение то и кровавое себе награбить; зверьё хоть насыщается, мы же насытиться не можем добычей, ещё желаем!» — Кирилл прервался, отложил свиток. — Пол века минуло, и что? Деды наши с отцами творили то, и отошли на суд Божий. Ныне мы дела их творим, а после и наши дети також? Какой нам милости ждать? На что надеяться? Чего мы ещё не содеяли, чтобы Господь не перестал предавать нас в рабство и в поругание нечестивым безбожникам? Каких ещё грехов не подъяли на погибель себе и детям своим?.. Кого вы трясти приехали? У нас два лета неуродных, одно за другим, скота без числа от мора пало, леса все пусты стоят… А сколь раз последним сребром откупаться пришлося от рати поганой? В диковину вам?

— Недород, говоришь? — Мина подался вперёд, привстав над Кириллом. — А не мы ли тогда, с нашим князь Фёдором, да с тверскими дружками-то нашими, когда Тверь снова в силу вошла, два погоста отъяли с городищем, да займища Константиновы с угодьями, и промыслы тож? Было? А Ростов как делили, того раньше? Не кровушкой ли?..

— Так то беда наша!

— Беда, говорят, ум родит, — Мина подул на ранку… — И вот тебе моё слово, Кирила боярин… Вот, что я скажу тебе… Ничто не жаль! Никого-ничего не жаль мне, хватит! Пропади она пропадом ваша жалость! Видит Бог не то время ныне! Будем жалеть, во век не подымемся, ни обресть нам в жизни, ни воли унюхать, так и будем с мечом охотиться друг на друга, кромсать, пока куска целого не останется… Так под пятой Орды и похерят нас! Она ведь, сука какая, жалость-то: ты его пожалей, не тронь, а когда он силу возьмёт, пожалеет ли? А коли нет? Что с твоей жалостью станет? Кому она в рухлядь сгодится? Кто её подберёт?.. куды? где она? кого защитит? кого спасёт?.. А тебя-то уж черви в земле изъели. Но и лютости не ношу в себе. И вот почему я Москве служу, открою тебе, боярин. Посмотрел я на князей наших — всяк за своё грызётся, чтоб улучить удачу, хоть на час, а что за ней грядёт, о том и малой думки не имут. Москва не так. Серапион-то прав, а кто, кто конец-то всему положит? Не бывал ты в землях московских, а там тишина — хошь сей, хошь вей… и хлеб есть, и никто не дрожит. Рано ли, поздно, Москва всё подомнёт, умирения ради Руси и целости. А кто поперёк попрёт, зашибём! чтоб его же дети вольными жили без труса и гнёта. Сему и служим, сего стремимся…

— Не сего ли ради агарян нечестивых приводите, чтобы верх держать над своими?

— Ничего, пускай покуда Орда на нас поработает, а там, Бог даст, и без них управимся. Сами по себе стоять будем! Отвадимся от Орды, от ярлыков их поганых… — Мина раскраснелся, капала с пальца кровь на пол. — Одна рука, одна голова всему — как на Небе, а иначе растарзаемся в клочья, и рассеют нас яко негодный прах на юру. Митрополит Пётр во Владимире жил, и в Твери был, и в Ростове тож, и нигде перста Божия не узрел. Все воюют, одна Москва строится, псалмы поёт и татар бьёт, и ничто ей — как с гуся вода! Он там и осел и почил в ней, и слово своё сказал…

— Послушать бы, что он ныне прорёк об вас.

— Он-то, святитель Пётр, и благословил Даниловичей, сходя во гроб: «Москва надо всеми стоять будет, в ней утвердится великий стол Руси, и Бог здесь прославится!»

— Захватом и насилием?

— Он Калиту любил… Протасий по его завету собор возводит, он муж головастый, зело непрост, сродник-то твой. Тысяцким в Москве — шутка ль! Великого князя Владимирского первый советчик!

— Я ему не судья.

— Поразмысли, Кирилл, я дело говорю. Сам поразмысли… Ты ли князя своего не знаешь, норов его? Ростову за ним не стоять, ясно как божий день, и самому не удержаться ему, заполошному… Он-то сюда не сунется, всё на вас кинул. А мы в Ростов не в дудки дудеть приехали, велию метлу привезли вам: Москва свой счёт выставляет, а надо будет, всё по брёвнышку раскатаем, любого с пути сметём! Я со своими на твоём дворе стану. Ты пока ко Стефану перебирайся, один забор-то…

— Больно говорить горазд, словно хозяин тут! — вскипел Кирилл.

— Да ты послушай… Покуда я здесь, твой двор не тронут, вам лучшей защиты нету! Ну, посуди, остынь…

Кирилл промолчал. Мина взял шлем, прибавил мирно:

— С расписками посидим вечерком, разберёмся, — кивнул на свитки. — Мне ещё кой-куды поспеть надо.

Кто-то подбежал к порогу, дверь раздалась настежь…

— Там буча на площади! — выдохнул Мине вбежавший сотник. — Кочева тебя зовёт, сказал, чтоб послал две сотни на Стретенскую, а сам — к нему, отсечь надо б…

— Что там?

— Аверкия пытают, он печать утаил!.. Посад за него поднялся.

— Там Прокшич, — вырвалось у Кирилла.

— Что ж молчал-то? — укорил Мина, — с него, поди уж, и шкуру содрали. — Он вышел в сени, надевая на ходу шишак.

— Я с тобой, — Кирилл подался за ним.

Мина бросил, не обернувшись:

— Гридь не бери свою, от греха…

Они выехали за ворота в окружении сотников. Воевода, крича, отдавал приказы. Кирилл, держась рукой за поводья, другой застёгивал второпях полу кафтана… Поскакали вдоль тына, мимо торга, свернули на улицу, распугивая прохожих. Потом, по санной дороге, к собору…

Впереди, на площади, головою вниз висел на столбе ростовский боярин Аверкий. Полторы сотни всадников, размахивая плётками и клинками, удерживали напор посадских. Ударил набат…

— А-ну!.. а-ну, зашибу! — Мина въехал тараном в толпу ростовцев.

Кирилл искал глазами своих.

Из храма выбежали несколько человек с чернецами и бросились в рассыпную. На паперть выволокли избитого посадского старшину и соборного ключаря. Здесь же стали вязать… Кирилл увидел Петра, метавшегося между всадниками…

— Не иначе боярский выкормыш, — определили воины, — вишь, ожерельце-то… Ну-ка бери его…

— Не тронь! — прорычал Кирилл, направив коня на всадников.

Двое из них, увидев боярина, выставили вперёд копья.

— Боярин с нами! Отдай! — крикнул им Мина, — он вертелся на месте, наблюдая за площадью, за действиями сотников…

Кирилл пробился к Петру.

— Что с тобой?.. Где Варька? — спрашивал, подсаживая к себе на седло.

— Не знаю… не знаю! — мальчика било дрожью.

Всадники сминали толпу, били древками копий… Народ, сжимаемый со всех сторон московскою конницей, кидался по сторонам, сбивая друг друга с ног… Из сутолоки выбрался Прокшич, выталкивая перед собою Варфоломея. Забежали за дровяной сарай, столкнувшись вдруг с Пахомом и Ларькой.

— Пахом? Вы как тут?!

— А куды нам?! Сунулися дворами к околице, а там уж заставы их! Мотнулись сюда, чаяли в храме укрыться, да где там!.. вона, они везде мечут! псы московские… Один-то узнал нас, рыжий в мисюрке, расписали мы его тогда, в Твери, дрынами-то, чисто архангела! Беда што не досмерти. Нам бы к Поречью прорваться, ты покаж нам, пока не заперли…

— Чего со двора-то сбегли?! — Прокшич не мог понять.

— Ага, сходи погляди-ко на двор ваш, как там Москва всех охаживает!

— Как Москва?.. — Прокшича качнуло.

— Будя, сродничек. Прощевай со своим Ростовом, — сплюнул Пахом. — Пропади оно пропадом!..

Сюда же, за сарай, вылетел откуда-то рыжебородый всадник; окинув всех взглядом, осклабился на тверских.

— Гей, знакомцы! Вот вы где… чумуроды, — сказал он, наезжая на них.

Ларька с отцом бросились от него в проулок. Всадник, смеясь, хлестнул за ними коня, но не мог стронуться — Прокшич повис на узде его…

— Пощади их, родной, не бери греха! я тебе дам, что хочешь… Нельзя, нельзя!

Варфоломей упал, рванувшись к нему на подмогу. Рыжебородый настёгивал коня, волоча умолявшего Прокшича…

— … человек ты Христов, ангел Божий!.. Всё отдам, соболей, скатного жемчуга, чепрак новый… Скажи, чего тебе надо?.. скажи, скажи!..

Всадник волок его, лупя плетью, куда ни попадя… Бил, бил, всё никак не удавалось отбить его, вынул саблю:

— Да отлынь ты, собака! — срубил наотмашь.

Поскакал, догоняя Пахома с Ларькой.

Прокшич рухнул с перерубленной шеей, заливая снежную кашу кровью…

Всадник настиг Пахома и Ларьку в конце проулка, наехал на них, хрипя и сверкая саблей… Оба ткнулись в сугроб. Он потоптался ещё возле них, повернул обратно. Выехав из проулка, наскочил на Варфоломея, — едва успел осадить коня.

— А-ну! — замахнулся он, но медлил, удержав руку над головой… — У, глазюки-то… Чего вперился-то, сучонок? И тебя тож?!

Ответа не было.

— Он кто тебе, дядя, что ль? Дурак твой дядя, не лезь под руку… Ну, чего вытаращился? Ты кто? Блажной, что ль?.. Что там в руке у тебя? Чего прячешь, ну? дай мне. Дай, кому говорю!..

Варфоломей, вытянув руку, разжал кулак.

— А, крестик… Евонный? — взял, глядя на срезанный саблей шнурок… Тёплый ещё. Плачешь что ль? Эх, паря… — рыжебородый нагнулся, — а хошь, носить его буду со своим?.. Не совался бы под руку, так и жив бы был… Как он меня — «ангел Бо-о-жий!»… Не тужи, душа его прямо Богу в рай отлетела! Гляди-кось, — он нагнулся ещё ниже и кинул крестик за пазуху.

Сквозь вопли и ругань раздался свист, крики сотников.

— Э-э-х! Живи, паря! — воин пустил лошадь вскачь. — Живи, паря!.. Живи-и..!

* * *

Весною 1329 года Кирилл, бывший ростовский боярин, со всем уцелевшим семейством, и с горсткой оставшихся слуг, переселился в наследный удел младшего Московского князя Андрея — в новую слободу на реке Пажа, — на ту самую местность, именуемую в народе Радонеж.