Рузвельт, несомненно, тяжело переживал случившееся – Япония сорвала его великий и великолепный замысел. Вероятно, он думал, что по крайней мере будет пока избавлен от войны с Германией. ФДР снова ошибся, ускорив неизбежное, подбросив Гитлеру всего за две недели до этого монументальное творение спецслужб – подложную «Программу победы». Фюрер не проник в рузвельтовскую логику, наложившую отпечаток на документ, – США только к середине 1943 года будут готовы, а сделал противоположный вывод: коль скоро они в любом случае обрушатся на Германию, адать незачем. Лучше вступить с ними в войну, пока они далеки от завершения подготовки, на первый случай пресечь снабжение морем Англии и в будущем СССР из Америки. Верность Тройственному пакту придаст рвения и Японии в войне против США.

Намерение фюрера прибавить к длинному списку врагов еще США привело в отчаяние правящую верхушку рейха. Фашистские главари, за исключением Риббентропа, пытались отговорить Гитлера от рокового шага. Он не уступил, ибо, замечает У. Манчестер, «стал сдавать под давлением кампании в России. Он во все возрастающей степени поддавался безудержному гневу и интуитивным решениям»1. Самое парадоксальное: «Сенатор Уиллер, крайний изоляционист, стал орудием справедливости. Разгласив якобы секретный военный план, он взорвал минное поле в уме Гитлера»2. Удовлетворение английского автора У. Стивенсона, написавшего эти строки, понятно. Англия Черчилля давно сгорала от нетерпения увидеть США союзником. Но Рузвельт-то определенно перехитрил самого себя, добился прямо противоположного результата. Ему ничего не оставалось делать, как надуть щеки и сохранять величественный вид всевидящего и всезнающего государственного деятеля, каким и войти в американскую историографию, трактующую об этом годе.

11 декабря 1941 г. рептильный германский рейхстаг собрался в Берлине выслушать речь «фюрера германского народа» – Гитлера. Хотя немецкие армии в эти дни терпели тяжкие поражения под Москвой, Гитлер посвятил два дня подготовке речи. Он объявил войну не на жизнь, а на смерть Рузвельту.

Фюрер, задавая тон нацистской пропаганде на годы вперед, сообщил: «только этот человек», Франклин Д. Рузвельт, виноват во Второй мировой войне. «Разрешите мне, – внушал Гитлер, – определить мое отношение к этому другому миру, представленному этим человеком, который в то время, когда наши солдаты сражаются в снегах и льдах, очень уместно предпочитает произносить речи у теплого камелька… То, что он именует меня гангстером, интереса не представляет. В конце концов термин этот рожден в Америке, ибо, без сомнения, в Европе названных гангстеров нет. Рузвельт не может оскорбить меня, я считаю его таким же сумасшедшим, как и Вильсона… Сначала он разжигает войну, затем фальсифицирует ее причины, потом гнусно кутается в тогу христианского лицемерия и медленно, но верно ведет человечество к войне, не уставая призывать бога в свидетели чистоты помыслов его нападения».

Творцы тоталитарной философии обычно «знают» ответы на все. Гитлер не составлял исключения. Причина войны, открыл он рейхстагу, в провале внутренней политики Рузвельта: «Все рузвельтовское законодательство нового курса было ошибочным. Нет никакого сомнения в том, что продолжение этой экономической политики в мирное время привело бы к краху президента, несмотря на его дьявольское искусство». В любом другом государстве ФДР уже отдали бы под суд за «расточение национальных богатств. Он сообразил, что единственное спасение – отвлечь внимание народа от внутренней политики к внешней».

С прицелом на возбуждение ложной классовой ненависти фюрер разглагольствовал о жизни Рузвельта и своей. Он говорил: «Рузвельт происходит из богатой семьи и принадлежит к классу, чей путь гладок в демократических странах. Я, сын из маленькой бедной семьи, пробился в жизни собственным трудом и прилежанием. Когда разразилась Великая война, Рузвельт на своем посту мог ощутить лишь ее приятные последствия – он был среди процветавших, в то время как другие истекали кровью. Я же разделил судьбу простых солдат, выполнявших приказы, и, естественно, вернулся с войны таким же бедняком, каким был осенью 1914 года. Моя судьба была судьбой миллионов, а Франклин Рузвельт был среди так называемых высших десяти тысяч семей. После войны Рузвельт занимался финансовыми спекуляциями. Он обогащался на инфляции, на несчастьях других, а я валялся по госпиталям»3.

В таких красках фюрер изобразил причины войны между Германией и Соединенными Штатами, представляя ее как личный конфликт с Рузвельтом. Официальное объявление войны, состряпанное в германском министерстве иностранных дел, формулировалось в аналогичных терминах, чтобы немцы поняли: они вступают в вооруженную борьбу не с американцами, а с Франклином Д. Рузвельтом. Нацистов давно отмечало стремление лгать по-крупному.

В ответ на объявление войны Соединенным Штатам Германией и Италией 11 декабря Рузвельт попросил конгресс признать состояние войны с этими странами, подчеркнув: «Давно известное и долго ожидавшееся случилось. Силы, стремящиеся поработить мир, ныне двинулись на наше полушарие». Конгресс удовлетворил просьбу президента. Хотя сателлиты Гитлера, 12 декабря – Румыния, а 13 декабря Венгрия и Болгария, объявили войну США, ФДР отнесся к этому с известным чувством юмора. Только через полтора месяца, 31 января 1942 г., президент рекомендует Хэллу передать декларации этих стран в комитеты конгресса по иностранным делам «для информации». К деловому письму государственному секретарю президент присовокупил шутливую приписку: «Мой внучек Джонни добавил бы: «Ну и что из этого?»4

Он знал – от Вашингтона до Европы далеко. Но в тучах фашистской саранчи, опустившейся на западные области СССР, были румынские, венгерские и финские солдаты. Вместе с вермахтом они сражались против СССР. Лишь 5 июня 1942 г. США объявили войну Румынии, Венгрии и Болгарии, а с Финляндией так и не разорвали дипломатических отношений.

Вступление Соединенных Штатов в войну не вызвало подъема, сходного хотя бы с тем, что было в 1917 году. «Изоляционисты» в своем большинстве немедленно сплотились вокруг правительства, о 1935–1941 годах теперь отзывались как о «лебединой песне изоляционизма»5. Но в стране не без их участия получил хождение тезис: Рузвельт «вогнал нас в войну, ибо не имел политической смелости вести нас». Парадов почти не устраивали, патриотических манифестаций было мало, да и флагами особенно не размахивали. Народ, естественно, негодовал по поводу Перл-Харбора, требовал отомстить военным лордам, Токио, но имел относительно смутное представление о целях вооруженной борьбы. Ф. Рузвельт предложил звучный лозунг: «Война за то, чтобы выжить». Заклятые враги президента в пику ему заявили, что уместнее назвать ее «моя (Рузвельта. – Н. Я.) война».

Один из ярких деятелей эпохи Рузвельта, Д. Ачесон, годы и годы спустя разъяснил: Гитлер совершил «неслыханную глупость», ибо «наконец враги с беспрецедентной глупостью разрешили наши дилеммы, рассеяли наши сомнения и объединили наш народ на долгой и трудной дороге, избрать которую требовал национальный интерес»6. Если бы Рузвельт действительно именно тогда имел в виду вступить в войну с Германией, для помянутого «объединения» не потребовались бы «враги», а оно было бы достигнуто к началу войны. Разброд в умах отразил зигзагообразный курс, по которому ФДР в конечном счете ввел Соединенные Штаты в войну.

Опрос общественного мнения в самом начале 1942 года продемонстрировал смятение умов. 26 процентов опрошенных дали ответ – война за освобождение мира, 14 – война за освобождение, 13 – война за свободу, 11 – война против диктаторов, 9 – война за человечество, 7 – солидаризировались с ФДР: «война за то, чтобы выжить», 6 – народная война, 5 – антифашистская война, 5 – тотальная война и 4 процента – освободительная война7. Преобладали все же мессианские лозунги, большой части американцев страсть как хотелось видеть себя спасителями мира.

Враги в форме были пока далеки, под рукой были те, кого средний американец считал союзником микадо, – японцы, проживавшие в США. Они жили в штатах, прилегавших к западному побережью, главным образом в Калифорнии, – всего 112 тыс. человек, из них 71 тыс. имела американское гражданство. Уже в первые дни войны было арестовано 1266 японцев как «подозрительные». Тысяч восемь японцев попытались было избежать печальной участи и рассеялись по стране. Везде, где бы они ни появлялись, их преследовали. Губернаторы штатов призывали к лютой ненависти к ним. Губернатор Айдахо Ч. Кларк учил: «Япошки живут, как крысы, размножаются, как крысы, ведут себя, как крысы». В дверях ресторанов выставили объявления: «Здесь травят крыс и япошек», в парикмахерских: «Япошек бреют, за смерть не отвечают». Им отказывали в магазинах, о работе говорить не приходилось. Бдительным патриотам этого казалось мало – они шумно требовали репрессировать всех без исключения японцев.

В военном министерстве составили подробные планы заключения их поголовно, включая женщин и детей, в концентрационные лагеря. Дело оставалось за санкцией президента. Рузвельт, занятый по горло текущими военными делами, не имел времени рассматривать объемистое досье. Он решил дело просто и оперативно: 11 февраля президент по телефону отдал соответствующий приказ военному министру Стимсону. Судьба более 100 тыс. человек, из них свыше 60 тыс. женщин и детей, была решена в ходе одного телефонного разговора! В отдаленных местностях США были сооружены концентрационные лагеря, куда за колючую проволоку американские солдаты загнали несчастных людей. Включая тех, у кого была шестнадцатая часть японской крови8. 18 марта ФДР создал военную переселенческую администрацию для управления ими во главе с М. Эйзенхауэром. Патриоты вздохнули полной грудью: Америка спасена от внутренней угрозы.

Президент, однако, заботился о безопасности и аванпостов. Он выдвинул план – согнать более чем стотысячное японское население Гавайских островов на один островок или выслать его в США. Ближайшее ознакомление с проблемой показало, что план Рузвельта нереален: не было необходимого тоннажа, а на Гавайских островах требовались рабочие руки. Рузвельт неохотно отступил, только 2 тыс. «подозрительных» были высланы в США.

Эти технические трудности оказались непреодолимыми и в других случаях. Министр юстиции Ф. Биддл принес проект прокламации об интернировании немцев. «Сколько их?» – осведомился Рузвельт. Министр назвал цифру около 600 тыс. человек. Обсудив проблему, собеседники сошлись, что это физически невозможно. Об интернировании итальянцев ФДР не заботился. Он отмахнулся: «А, эти! Всего-навсего оперные певцы».

В начале мая 1942 года министерство юстиции представило президенту подробный доклад о результатах расследований в связи с депортацией японцев в концентрационные лагеря: конфисковано 2600 револьверов, 1500 радиоприемников, 3000 фотоаппаратов. Однако, указывалось в докладе, «мы не обнаружили в ходе операции каких-либо опасных лиц, о которых мы не, могли узнать другими путями. Мы не считаем, что конфискованный динамит или порох предназначались для каких-либо диверсий. Мы не нашли ни одного пулемета или револьвера в таких обстоятельствах, которые заставили бы предположить, что данный револьвер будет использован на пользу врагу. Мы не обнаружили ни одного фотоаппарата, в отношении которого можно было бы заподозрить, что он предназначен для шпионских целей»9.

Рузвельт ознакомился с докладом. Это не изменило судьбу заключенных. Всю войну они пытались жаловаться на свою печальную участь. Когда одна из жалоб достигла Верховного суда, его большинство в решении от 18 декабря 1944 г. записало: «Мы считаем несправедливым называть переселенческие центры концентрационными лагерями в мрачном смысле этого термина». Судья О. Роберте, оставшийся в меньшинстве, все же отметил: «Так называемые переселенческие центры – эвфемизм для концентрационных лагерей». Франклин Д. Рузвельт считал расправу с японцами справедливой; «великая демократия» защищалась методами, соразмерными своей силе и величине вражеской угрозы, точнее ее представлению обо всем этом.

По-иному думали невинно репрессированные люди. В начале 1945 года 5766 американцев японского происхождения, доведенные до отчаяния издевательствами в одном из лагерей, демонстративно отказались от гражданства США. Об их бедах и вообще о том, как именно в действительности страна готовилась к войне, стало известно много спустя – одним из первых действий президента после Перл-Харбора было создание 19 декабря 1941 г. управления цензуры. Печать и радио попали под жесткий контроль. Вспыхнувшее не слишком сильное недовольство только позабавило президента.

В начале января 1942 года у Рузвельта собрались привлеченные для подготовки ежегодного послания конгрессу. Адъютант сообщил, что министр юстиции Биддл явился с каким-то докладом. Рузвельт улыбнулся и обратился к присутствующим: «Фрэнсис ужасно обеспокоен гражданскими правами, особенно теперь. Он буквально оседлал меня, требуя не ограничивать их. Не смейтесь, не выдавайте меня, а я проучу его».

Вошел Биддл. Президент серьезно, почти торжественно произнес:

– Фрэнсис, вы кстати. Мы как раз обсуждали вопрос о гражданских правах во время войны, и я решил издать прокламацию, текст которой надлежит подготовить вам, отменяющую в значительной степени свободу слова и печати в военное время. Жаль, конечно, но я убежден, что это абсолютно необходимо, и хочу объявить об этом в своем послании.

Биддл широко раскрытыми глазами оглядел присутствовавших. Все промолчали. Он вскочил и произнес горячую речь в защиту демократических свобод. Рузвельт дал ему выговориться и только затем сказал – шутка.

ФДР счел, что начавшаяся война – дело серьезное и игра в демократию в это время неуместна. Да, подтверждает его биограф Дж Барнс, «в войну Белый дом отнюдь не был сильным и стабильным оплотом гражданских прав»10. Адмирал У. Леги, назначенный председателем комитета начальников штабов, доверительно довел до сведения американских командующих: президенту нравится титул «главнокомандующий вооруженными силами» и он не хочет, чтобы его именовали по-иному11. Правда, армейскому командованию стоило труда отучить ФДР говорить о флоте «мы», а об армии «они». Работавшие с Рузвельтом отлично разгадали его желание быть военным руководителем. Гопкинс и другие, не имевшие воинских званий, сочли возможным обращаться к ФДР «г-н президент», но по имени – никогда.