Тогда в США президент, избранный в ноябре, вступал в должность 4 марта следующего года. Еще четыре месяца ФДР предстояло оставаться частным гражданином. Между тем положение ухудшалось с каждой неделей. Американский журнал «Сатердей ивнинг пост» задал вопрос виднейшему английскому экономисту М. Кейнсу: было ли что-нибудь подобное в истории человечества. «Да, – ответил он. – То были темные века, и они длились четыреста лет». ФДР пообещал выход, но пока…
Г. Гувер был склонен усматривать во всем кризис доверия народа к правительству. Он несколько раз пытался побудить ФДР выступить с совместными заявлениями. Рузвельт отказался.
Его осмотрительность была полностью оправдана. Гувер настаивал, например, чтобы ФДР дал заверения, что не будет инфляции и бюджет останется сбалансированным, правительство не возьмет на себя финансирование просроченных закладных фермеров, не будет давать займов муниципалитетам на общественные работы. Прочитав очередное послание Гувера, ФДР выругался: «Нахальство!» Он был прав. Гувер признался в частном письме: «Если вновь избранный президент сделает эти заявления, он ратифицирует основную программу республиканской администрации и 90 процентов так называемого нового курса будет отброшено».
ФДР вел обширную переписку, принимал множество людей. Он счел возможным выслушать делегацию коммунистической партии. Но когда один из ее членов заметил: «Мы хотим, чтобы вы сказали президенту Гуверу, что федеральное правительство должно…», – Рузвельт прервал говорившего: «Я не могу просить президента сделать что-либо. В отношении федерального правительства я всего-навсего частное лицо». X. Лонг, осаждавший Рузвельта в эти месяцы различными проектами, жаловался: «Когда я говорю с ним, он отвечает: «Отлично! отлично! отлично!», но какой-нибудь Джо Робинсон является к нему на следующий день и также слышит: «Отлично! отлично! отлично!» Наверное, он говорит «отлично» каждому». Действительно, Рузвельт избегал конкретного обсуждения дел.
«Давайте сосредоточим наши усилия на одном – спасти страну и народ, и если для этого нам придется дважды в день менять свои взгляды, пойдем и на это», – говорил он своим советникам. Когда Тагвелл заметил, что экономическое положение катастрофично, ФДР с готовностью согласился: «Да, я знаю, но нам не остается ничего другого, как каждый день пытаться справляться с проблемами, существующими в данное время. Какие мучительно трудные решения нам придется принимать! И иногда мы будем ошибаться!» Корреспонденты все же старались допытаться, как ФДР собирается разрешить тяжкие проблемы кризиса. Он отшучивался: «Это не мой ребенок».
Обездоленным было не до шуток. 5 декабря 1932 г. около 2,5 тыс. человек собрались у Капитолия, где открывалась сессия конгресса. Они кричали: «Голодных накормить, налог на богатых!» Полиция окружила их, выгнала в чистое поле на снег и продержала двое суток без пищи и воды. Когда их отпустили, они разошлись, полные гнева и решимости. В Линкольне, штат Небраска, 4 тыс. человек заняли здание легислатуры, 5 тыс. учителей в Чикаго штурмовали банки, в Оклахома-Сити, Миннеаполисе и других городах захватывались продовольственные магазины. Полки мигом очищались. Декан факультета бизнеса Гарвардского университета заявил: «Капитализм перед судом, и от исхода суда зависит вся западная цивилизация»14.
В середине 1932 года ФДР планировал по завершении выборов посетить Европу. По зрелом размышлении он не покинул страну. Он провел несколько недель в Уорм-Спрингсе, отдыхал на яхте В. Астора и побывал в бассейне реки Теннесси, где предполагалось построить гидростанции.
15 февраля 1933 г. ФДР посетил Майами, штат Флорида. Он произнес речь, сидя на спинке заднего сиденья автомобиля. Когда Рузвельт кончил, его окружили журналисты, поблизости был мэр Чикаго Чермак. Внезапно раздались выстрелы. Стоя на ящике метрах в двадцати от Рузвельта, небольшой смуглый человек стрелял в него из револьвера. Чермак был смертельно ранен, еще четыре человека получили ранения. Рузвельт остался невредим. В панике, охватившей толпу, слышался его звонкий голос: «Я цел, я цел!» Люди, близко знавшие Рузвельта, поразились его спокойствию в момент смертельной опасности. Он заботился только об умирающем Чермаке. Камердинер ФДР Макдаффи говорил: «Он был фаталистом. Он считал: чему быть, того не миновать. Он никогда серьезно не беспокоился по поводу того, что кануло в прошлое. Все прошло, и ладно».
Покушавшимся оказался Джузеппе Зангара – безработный каменщик, итальянец по происхождению. Он купил револьвер за 8 долл. в магазине в Майами. Зангара объяснил, что страдает язвой желудка и ненавидит «богачей и правителей… Я надеялся, что на этот раз мне повезет больше, чем десять лет назад в Италии, когда я купил пистолет, чтобы убить короля Эммануила. Я не питаю ненависти лично к Рузвельту, но я ненавижу всех президентов, где бы они ни правили, ненавижу всех чиновников и вообще богачей». Зангара признался, что первоначально собирался убить Гувера и только опасение вредного воздействия «холодного климата» севера страны на его язву желудка остановило выполнение плана. Он решил поджидать жертву в Майами.
Что это, случай или первый выстрел в вооруженной борьбе за власть? – вопрос не праздный в тогдашней до предела наэлектризованной атмосфере. «США не Россия, – возгласил сенатор Дж Робинсон, – ни один фанатик, мошенник, революционер или любое их число не могут помешать законной передаче власти». Дикие слухи, однако, распространялись. Р. Моли, опытный криминалист, вызвался принять участие в допросах Зангары. Узнав поближе потенциального убийцу президента, он передал в печать заявление: «У него нет политических убеждений, он не социалист»15.
Чудесное избавление Рузвельта от смерти укрепило уверенность религиозных людей и, вероятно, потенциальной жертвы в том, что он отмечен провидением, щадящим его для выполнения предначертанного свыше. 20 марта 1933 г. Зангара был казнен на электрическом стуле.
Тем временем в стране разразилась неслыханная финансовая катастрофа: американцы, с отчаянием наблюдавшие за банкротством банков – к 1933 году закрылось свыше 5 тыс. банков, – бросились в оставшиеся, изымая свои сбережения. Потеряв веру в незыблемость этих твердынь капитала, они предпочитали держать деньги на руках или переводить за границу. Банки не могли удовлетворить всех, требовавших звонкой монеты, в первую очередь золотых долларов. Вклады составляли 41 млрд. долл., а денежная наличность – 6 млрд. долл. 14 февраля губернатор Мичигана закрыл банки штата, положив начало цепной реакции. К концу февраля большинство банков в США закрыли свои двери. 27 февраля Морган информировал Рузвельта, что «возникло чрезвычайное положение». Уолл-стрит требовал, чтобы правительство немедленно оказало финансовую помощь банкам. Сложилась забавная ситуация: банкиры, яростно возражавшие против помощи безработным и фермерам, просили помощи себе!
Финансовый кризис, приведший к тому, что в начале марта все без исключения банки оказались закрытыми окончательно, поверг в панику финансово-промышленных магнатов США. Представляемая ими система частного предпринимательства была скомпрометирована. Дж Кеннеди, сам составивший громадное состояние на биржевых спекуляциях, признавал: «Вера в то, что контролирующие корпорации в Америке руководствуются честными мотивами и высокими идеалами, потрясена до основания». Ему вторил У. Липпман: «В минувшие пять лет промышленные и финансовые лидеры Америки были низвергнуты с высочайших позиций влияния и власти в глубокую пропасть». Они были вынуждены признать свое банкротство, ни один из магнатов монополистического капитала не мог предложить мер выхода из кризиса.
1 марта 1933 г. властитель дум поколения американской интеллигенции профессор Р. Нибур публикует статью «После капитализма – что?». Он взялся за перо, убежденный, что «капитализм умирает и должен умереть». Но, значительно подчеркнул профессор, «ничто в истории не подтверждает, что правящий класс когда-либо уступает свои позиции и привилегии в обществе только потому, что его правление отмечено неспособностью и несправедливостью». Р. Нибур адресовал свои проникновенные слова читающей и думающей публике; другие в США были более откровенными. Они прямо говорили: страна стоит на пороге революции. Новый мэр Нью-Йорка, вступая в должность, заверил имущих: «У вас решительный мэр, я спасу город от Красной Армии».
В комитете сената У. Грин, профбюрократ, имевший за плечами десятки лет предательства интересов рабочего класса, пригрозил «всеобщей забастовкой», если не будет улучшено положение трудящихся. «Это будет означать классовую войну?» – осведомился сенатор Г. Блэк. «Как бы вы ее ни назвали, она будет… – ответил У. Грин. – Единственный язык, который понимает большинство предпринимателей, – язык силы». В сенате сенатор Т. Коннели спросил военного министра П. Харли, почему войска сосредоточиваются вокруг крупных городов. «Военный министр с выражением страха в глазах, – вспоминал Т. Коннели, – сослался на красных и возможных коммунистов, действующих в стране». «Да, революция будет, – заявил банкир из Лос-Анджелеса, – если, конечно, Рузвельт не сделает чего-нибудь»16. Надежды растерявшейся властвующей элиты сосредоточились на Франклине Д. Рузвельте. Культ личности в стране, кичащейся перед неосведомленными иностранцами вековым неуважением к властям – сверху донизу?
Думать так – глубочайшее заблуждение. Р. Шервуд с мастерством профессионального удачливого драматурга осветил проблему: «Мы, американцы, преклоняемся перед героями в гораздо большей степени, чем англичане или французы. Мы любим персонифицировать наши идеалы и цели…В нашем сознании глубоко укоренилось убеждение, что великий президент появится в «любое время, когда мы будем в нем нуждаться». В 1929–1933 годах постоянно и с опаской задавался вопрос: «Где он теперь?»
Вероятно, никакой драматург не мог бы лучше подготовить сцену для появления нового президента – или нового диктатора, или нового мессии, – чем та, какая была подготовлена для Франклина Рузвельта. Ирония заключается в том, что сцена была столь хорошо подготовлена для него не его друзьями или сторонниками, которые были тогда сравнительно незаметными людьми, но теми, кто впоследствии стал его злейшими врагами. Выражаясь языком актеров, Герберта Гувера можно было бы назвать плохим актером, после которого любой следующий актер показался бы превосходным. Рузвельт появился не на белом коне, а в кресле на колесах. Однако барабанный бой и раскаты грома, встретившие его, были определенно вагнеровскими, и это служило не только эмоциональным стимулом, но также предостережением о том, что может случиться с американской демократией, если окажется, что новый президент обладает какими-либо качествами Гитлера или хотя бы Хью Лонга»17.
Понимал ли это Франклин Д. Рузвельт? По-видимому, да. Говорят, что в марте 1933 года он заметил: «Если я окажусь плохим президентом, вероятно, я буду последним президентом…»18