Фашистские агрессоры, окрыленные Мюнхеном, весной 1939 года открыли карты. 15 марта Германия захватила оставшуюся часть Чехословакии. 7 апреля Италия оккупировала Албанию. Политика «умиротворения» Запада терпела банкротство. Однако Вашингтон все еще не расстался с иллюзиями. А. Берли 17 марта записывал в дневнике: «Президента не очень тревожит это (ликвидация независимости Чехословакии. – Н. Я.), возможно, подобно многим англичанам, он считает, что германское продвижение на Восток принесет по крайней мере облегчение европейским демократиям». Американский народ негодовал, правительство бездействовало.

Президенту после захвата Албании советовали по крайней мере заморозить итальянские активы в США. Моргентау развил идею: следует создать лигу «неагрессивных держав», которые ограничат экспорт стратегических материалов в страны фашистской «оси». ФДР 10 апреля отверг эти предложения, ибо в случае их принятия потребовалось бы сотрудничать с Советским Союзом. Моргентау оказался невнимательным, не рассмотрел последовательности американской политики. Признавая 1 апреля режим Франко де-юре, Соединенные Штаты делали это, по словам заведующего европейским отделом госдепартамента Моффе, «частично потому, что к этому времени только мы и Советская Россия не признали неизбежное, что создавало крайне неудобное для нас содружество».

Итак, никаких действий, могущих создать впечатление единой позиции Соединенных Штатов и СССР.

Понимал ли Рузвельт последствия всего этого? Конечно, да! Еще в 1933 году ФДР согласился с Литвиновым о мировом значении сотрудничества с СССР, присовокупив, что «сознает важность вопроса, могущего означать разницу между войной и миром в 50 лет». Только выводы из этого никак не устраивали Вашингтон. Буллит как-то обмолвился в беседе с Председателем Совета Народных Комиссаров: «Да, конечно, для вас самое главное – это мир. 15 лет мира, и вы будете держать весь мир в руках»46. Итак, не дать социализму, оплотом которого был СССР, мира, в условиях которого могли быть продемонстрированы его преимущества.

Исторически американские деятели морализируют по любому поводу. Случившееся в Европе давало возможность прочитать европейцам отличную проповедь, не уступавшую даже Нагорной проповеди. Уоллес рванулся принять участие в словесной пробе сил. ФДР написал министру: «Оба сумасшедших (Гитлер и Муссолини. – Н.Я.) уважают силу, и только силу. Они попытаются третировать ваше заявление. Существует опасность, что народы других стран и некоторые люди в США будут рассматривать ваши усилия как обращение с проповедью к бешеной собаке. Престиж вашего имени настолько важен в мире, что, на мой взгляд, им нельзя сейчас рисковать. В настоящее время целесообразно использовать такие методы, которые дадут возможность вбить клин между двумя безумцами».

Президент проявил удивительную ясность ума: справедливо указал на значение «силы» для фашистских диктаторов, едко высмеял тех, кто обращается к ним со словами, тонко польстил самолюбивому министру, оберегая чистоту его имени. Отправив 14 апреля ответ Уоллесу, ФДР на следующий день сделал то, что признал совершенно бесполезным в письме министру накануне: сам обратился с личным посланием к Гитлеру и Муссолини. ФДР просил их дать заверения, что в течение десяти лет они не нападут ни на одну из перечисленных стран Европы и Ближнего Востока. Если такие заверения будут даны, тогда Соединенные Штаты «с удовольствием» примут участие в переговорах о разоружении и расширении международной торговли, снижении тарифов.

ФДР перечислил упомянутые страны – получилось 31 государство. Лангер и Глисон, правда, замечают: «Психологи могут вывести некоторые заключения из того факта, что президент в черновике послания случайно пропустил Советский Союз, который в окончательном тексте послания фигурирует как «Россия»«47. Фашистские разбойники не вникли в тонкости психологии.

16 апреля, когда в Риме получили послание Рузвельта, там находился Геринг. Он прочитал документ вместе с Муссолини. Немецкий гость заметил: послание свидетельствует о неизлечимой душевной болезни, дуче уточнил диагноз: прогрессирующий паралич. Муссолини объявил, что на него не производят впечатления «абсурдные» предложения и «мессианские послания».

Гитлер поначалу решил не отвечать «этому презренному», однако, поразмыслив, счел полезным принять участие в словесном состязании. В большой речи 28 апреля фюрер воскликнул: «Господин Рузвельт! Я целиком и полностью отдаю себе отчет в том, что громадные размеры и богатство вашей страны позволяют вам чувствовать себя ответственным за все человечество… однако я, сэр, нахожусь в значительно более скромном положении». Гитлер обещал дать любой из перечисленных ФДР стран соответствующие заверения при условии, что эти страны сами обратятся с просьбой о них к Германии, а также заверил, что Германия никогда не нападет на США и государства Американского континента. Он сообщил также, что Германия уже опросила правительства всех стран, перечисленных ФДР, и ни одно из них не заявило Берлину, что нуждается в гарантиях, рекомендованных Рузвельтом. Что касается международной торговли, то, заметил фюрер, США могут первыми начать ее оживление, снизив собственные тарифы.

Американская печать по-спортивному признала, что Гитлер оказался более ловким словесным бойцом, чем Рузвельт. Сенатор Най сухо заметил: ФДР «сам напросился на это». Обиженный и высмеянный Рузвельт замолк. Старый гротонец выяснил, что Гитлер и Муссолини – дурно воспитанные люди со скверными манерами. «Впоследствии, – замечает Тагвелл, – мне казалось глупым, что я не почувствовал в то время глубину его антагонизма к Гитлеру». Личные симпатии и антипатии занимают заметное место и в жизни политиков.

Случившаяся трагикомическая история в который раз напомнила президенту о том, что его возможности небезграничны. ФДР по ногам и рукам связывал закон о «нейтралитете», унизительное фиаско с посланием усилило уже возникшее у него ранее побуждение атаковать закон в интересах миролюбивых народов и большей свободы действий для президента. Ведение внешних дел – конституционная прерогатива президента, и в ближайшем окружении ФДР получила хождение теория, что закон, нарушающий конституцию, не обязателен для президента. Юридически аргументация не была безупречной, однако она произвела впечатление на ФДР, и он счел возможным осведомиться у генерального прокурора: «Насколько я могу игнорировать существующий закон о нейтралитете, хотя я и подписал его?» Генеральный прокурор предпочел не отвечать на антиюридический запрос.

С апреля 1939 года Рузвельт и Хэлл приложили значительные усилия, добиваясь отмены закона о «нейтралитете». ФДР считал, что теперь это безопасно – Франко победил в Испании. 19 мая ФДР созвал лидеров палаты представителей, которым объяснил мотивы администрации. Отмена эмбарго «сделает менее вероятной победу в войне держав, недружественно относящихся к США». Если закон останется в силе, тогда «шансы победы Германии и Италии 50 на 50». В результате их успехов «через очень небольшой промежуток времени мы окажемся в окружении враждебных государств. Затем Япония, любящая «играть с большими парнями», вероятно, войдет с ними в тесный союз. Объединенные флоты Германии и Италии равны нашему, а японский флот составляет 80 процентов нашего. Поэтому у них всех всегда будет соблазн попытаться провести молниеносную войну против нас».

29 мая проект объединенной резолюции, вводившей принцип «плати и вези», был внесен в конгресс. «Изоляционисты», естественно, восстали, избрав объектом критики предложение делегировать большие полномочия президенту во внешних делах. Хотя комитет палаты представителей по иностранным делам высказался «за», республиканский «доклад меньшинства» звучал зловеще: «Резолюция под предлогом предотвращения провокационных актов со стороны американских граждан дает президенту дополнительные права не быть нейтральным… Ни один президент никогда раньше не имел таких прав».

30 июня 200 голосами против 188 палата представителей отвергла поправку. Сенатский комитет по иностранным делам 12 голосами против 11 отказался внести вопрос на рассмотрение сената. 18 июля Рузвельт и Хэлл созвали лидеров сената в Белый дом. Президент с постной миной возвел глаза к потолку кабинета, пригласив к молитве, ибо «от нашего решения зависит судьба не только американского народа, но и всего мира». Затем ФДР и Хэлл рассказали, что отмена эмбарго наполовину снизит риск возникновения войны в Европе. Престарелый сенатор Бора парировал: Германия к войне не готова, и нарисованная ими картина неверна. Хэлл рекомендовал Бора заглянуть в госдепартамент, почитать донесения американских дипломатов из Европы. «У меня собственные источники информации, – высокомерно бросил Бора, – и в ряде случаев они оказались более надежными, чем источники госдепартамента».

Хэлл онемел от бешенства. Витавший, как обычно, в алкогольных парах, вице-президент Гарнер взял ведение совещания в свои руки и опросил присутствовавших. Почти радостно он повернулся к президенту: «Ну, капитан, глянем фактам в лицо. У тебя не хватает голосов. Тут и делу конец». ФДР согласился, заявив на прощание, что ответственность будет нести сенат. «Что совсем нетрудно», – отозвался с порога Бора.

Коль скоро среди самых упорных противников ФДР были сенаторы, которых он безуспешно пытался «вычистить» осенью 1938 года, а спорили по большей части вокруг прерогатив президента, тогда ясно, что ФДР сам неловким ходом умышленно или нет погубил дело. Форма, живо напоминавшая «диктаторские замашки» президента в 1937 году, отодвинула на задний план существо вопроса. Голосование как в палате представителей, так и в сенатском комитете по иностранным делам обнаружило: «изоляционисты» ходили по очень тонкому льду Президент мог бы проломить его. У ФДР, если бы он хотел властно высказаться против угрозы фашистской агрессии, были громадные возможности помимо странствований в лабиринте конгресса.

С весны 1939 года шли англо-франко-советские переговоры. Советский Союз добивался заключения равноправного тройственного договора, который мог бы предотвратить возникновение войны. Партнеры СССР за столом переговоров вынашивали иные планы – добиться такого соглашения, которое дало бы возможность толкнуть СССР на войну с Германией, а самим остаться в стороне. Американская дипломатия была полностью в курсе интриг Лондона и Парижа. Как Буллит в Париже, так и Кеннеди в Лондоне непрерывно советовали Кэ д’Орсе и Форин Оффис не вступать в равноправный союз с нашей страной.

Другое направление – Рузвельт лично взялся за то, чтобы побудить СССР таскать каштаны из огня в интересах Запада. Он вознамерился добиться того, чего не могли достигнуть английские и французские дипломаты. 30 июня он «пространно» внушал советскому полпреду для передачи в Москву, что заинтересован в благоприятном завершении московских переговоров. Разумеется, на условиях, надо понимать, выставленных Лондоном и Парижем. А чего ожидать от США? «Он делает все, что возможно при нынешнем составе конгресса, чтобы содействовать созданию демократического фронта, и готовит помощь жертвам агрессии»48. Слова и еще раз слова, к тому же весьма конфиденциально!

В критические месяцы Рузвельт не озаботился иметь посла в Москве! После отъезда Дж Дэвиса в первой половине 1938 года Вашингтон больше года тянул с назначением нового посла. Только в десятых числах августа 1939 года преемник Дж Дэвиса Л. Штейнгардт прибыл в Москву.

В Вашингтоне превосходно знали о том, что международная обстановка в высшей степени серьезна. Как пишут У. Лангер и С. Глисон, «едва ли какое-либо правительство в новейшее время имело больше разведывательной информации о положении дел за рубежом, чем американское правительство в этот критический период. Г-на Рузвельта и г-на Хэлла своевременно и полностью информировали. Едва ли будет преувеличением считать, что они находились в лучшем положении по сравнению с государственными деятелями других стран, зная все аспекты обстановки, и, если бы они сочли необходимым, они могли оказывать громадное влияние».

Так что же они делали? «К сожалению, – сетуют У. Лангер и С. Глисон, – нет достаточных сведений для реконструкции реакции и отношения президента и государственного департамента к этой важнейшей информации. Ввиду почти полного отсутствия записей совещаний в Белом доме или в государственном департаменте невероятно, чтобы когда-либо было найдено вполне удовлетворительное объяснение проблемы. Что было сказано работниками государственного департамента, или между Хэллом и Уэллесом, или президентом, или послам Кеннеди и Буллиту во время частных телефонных разговоров, вероятно, по большей части останется загадкой»49.

Как трудно писать историю! В 1952 году Лангер и Глисон не смогли даже опросить живых Уэллеса, Буллита, Кеннеди и «работников государственного департамента»!

Дж Дэвис, в 1939 году американский посол в Бельгии, по-видимому, не постиг тактику Вашингтона. Он был человеком, которого хорошо знали в Москве. Подводя итоги своей деятельности на посту посла США в СССР, Дэвис в июне 1938 года докладывал правительству: «Нет никаких сомнений в искренности и дружественности Советского Союза в отношении правительства США, и в значительно большей степени, чем к любой другой стране. Мой опыт пребывания здесь указывает, что, когда вопросы обсуждались между двумя странами в духе терпимости, взаимопонимания и дружбы, всегда был быстрый и великодушный ответ Советского правительства, если нужно было прийти к разумному соглашению»50.

Дэвис счел, что все дело в личностях, и в апреле 1939 года предложил свои услуги: выехать в Москву, чтобы двинуть англо-франко-советские переговоры. «Ни Франция, ни Англия, – писал он Хэллу, – не могут установить личные контакты с самыми авторитетными советскими политическими деятелями. Я убежден, что мне удастся не только повидаться с ними, но они поверят в мою искренность и справедливость». Дэвис предупреждал: «Медлить нельзя». Президент отклонил инициативу Дэвиса.

Он не затруднился объяснением, ибо объяснять пришлось бы слишком многое. Уже в канун войны ФДР проводит внешнюю политику двояко: личные, неизменно тайные, акции президента и через государственный департамент – для всеобщего сведения. Рузвельт пристально следил за переговорами в Москве, получая информацию из первых рук – от работавшего на американцев ответственного сотрудника посольства Германии в СССР. К середине августа ФДР узнал, что Гитлер намеревается предложить СССР заключить пакт о ненападении. Вне всяких сомнений, это повергло ФДР в смятение, на глазах рвалась многослойная ткань интриг Запада. Он посчитал себя в силах круто повернуть развитие событий, поощрить СССР к немедленной схватке с Германией.

ФДР со специальным курьером направляет послание в Москву. Из записи беседы народного комиссара иностранных дел с послом США в СССР 16 августа 1939 г. отчетливо видны методы ФДР, почитавшего себя тонким дипломатом: «Штейнгардт просит т. Молотова держать в секрете то, что будет им сегодня сказано. Рузвельт, начинает Штейнгардт, желал, чтобы все сказанное им Уманскому было бы достаточно ясно понято. То, что он хочет сообщить т. Молотову, представляет собой изложение личных объективных мыслей Рузвельта о современном международном положении. Штейнгардт подчеркивает, что изложение этих мыслей не является официальным заявлением Рузвельта, и еще раз напоминает о конфиденциальности беседы. Штейнгардт говорит, что эти взгляды Рузвельта не являются попыткой дать совет и они независимы от политики любой другой страны. Рузвельт не в состоянии принять на себя ответственность или дать уверения относительно шагов, которые намерены предпринять Англия и Франция в связи с переговорами с СССР. После этого введения Штейнгардт переходит к изложению взглядов Рузвельта. В случае войны в Европе и на Дальнем Востоке и возможной победы держав «оси» положение СССР и США безусловно и немедленно изменилось бы. В случае победы стран «оси» положение СССР, вследствие его географической близости к Германии, изменилось бы быстрее, чем положение США. По этой причине Рузвельт чувствует, что если бы было достигнуто удовлетворительное соглашение против агрессии между любыми другими державами Европы, то оно оказало бы стабилизирующее действие в интересах всеобщего мира».

На это Штейнгардту для передачи Рузвельту было сказано: «Нас не интересуют декларативные заявления в переговорах, нас интересуют решения, которые имеют конкретный характер взаимных обязательств по противодействию возможной агрессии». Посла заверили, что Советское правительство проявит живейший интерес к заявлению Рузвельта. В заключение посол просил «не разглашать никаких посланий Рузвельта», которые он будет передавать в Москве51. Что ему и было обещано. Только посланий от ФДР больше не последовало.

Двойная игра Запада, стремившегося связать Советский Союз неравноправными обязательствами и втравить его в войну с Германией, была разгадана Советским правительством.

23 августа 1939 г. подписан договор о ненападении между Германией и СССР. ФДР получил телеграмму об этом на борту крейсера «Тускалусы» – президент ловил рыбу. Прочитав сообщение, Рузвельт нахмурился, но рыбачившие с ним не дождались комментариев от президента.

Пакт вывел Советский Союз из-под удара. Западная дипломатия потерпела провал, но правительства Чемберлена и Даладье попытались в последний момент договориться с Гитлером – организовать новый Мюнхен, на этот раз за счет Польши. Они обратились в Вашингтон за поддержкой: побудить Варшаву сдать позиции. Ну, конечно, горько усмехнулся Берли в кругу советников ФДР, американское обращение к полякам должно бы начинаться так: «Ввиду того что требуется ваше самоубийство, не откажите и т. д.» ФДР и не помышлял о таком ходе, но счел необходимым с прицелом на будущее (нельзя запятнать репутацию США!) направить 24 августа платонические призывы к Гитлеру и президенту Польши Мосцицкому воздержаться от применения силы. Лондону и Парижу одновременно было очень серьезно сказано, что США не считают больше необходимым способствовать умиротворению. Больше того, если Англия и Франция не объявят войну Германии в случае ее агрессии против Польши, они, в свою очередь, не смогут рассчитывать на американскую помощь. Как сказал после войны Кеннеди, «ни французы, ни англичане никогда бы не сделали Польшу причиной войны, если бы не постоянное подстрекательство Вашингтона… В телефонных разговорах летом 1939 года президент непрерывно предлагал (Кеннеди. – Н. Я .) подложить горячих углей под зад Чемберлену»52.

Дневник Икеса в этот период пестрит записями такого рода: члены правительства собрались вечером за картами и коктейлями в Овальном кабинете Белого дома. Принесли телеграммы. Прочитав одну из них, ФДР «поднял глаза и произнес: «Война будет объявлена в полдень завтра». Все были рады, этой перспективе не потому, что хотели войны как таковой, а потому, что, считая ее неизбежной в конечном счете, мы полагали, что для Англии и Франции будет лучше вступить в войну по возможности скорее»53 (запись 9 августа 1939 г.). И все же откуда такая кровожадность? Соотечественникам лучше знать друг друга. Послушаем профессора Ч. Тензила. Его вердикт: «По-видимому, есть только одно логическое объяснение стремлению Рузвельта к миру во время Мюнхена и его давлению, чтобы Англия, Франция и Польша выступили против Германии в 1939 году, что, как ему было известно, означало войну Это объяснение заключается в следующем: президент вовсе не хотел, чтобы в Европе началась война, которая могла бы закончиться так быстро, что Соединенные Штаты не успели бы вмешаться. В сентябре 1938 года против Гитлера могли бы выступить французская, английская, русская и чешская армии, которые разгромили бы его довольно быстро. К лету 1939 года обстановка коренным образом изменилась: Россия заключила договор с Германией, а чешская армия исчезла. Война, начавшаяся в 1939 году, могла бы бесконечно затянуться»54.

Тензил принадлежал к «ревизионистскому» направлению, сложившемуся в исторической науке США в конце 40-х годов. Сторонники его иной раз страдали праздномыслием. Р. Моли никогда не был историком этого направления, но и он писал: «Поощрив англичан и французов отказаться от умиротворения в расчете на нашу активную поддержку, мы способствовали развязыванию войны… И независимо от того, хотели мы или нет, мы тем самым игнорировали наши нерешенные внутренние проблемы»55. Антипатия автора к ФДР оказала ему дурную услугу: он правильно рассказал, как действовало правительство, но не сообразил, почему. Именно в интересах разрешения внутренних трудностей Вашингтон вел дело к развязыванию войны в Европе.