В наши дни обычно не заботятся о том, чтобы знать свою родословную дальше третьего поколения. Был дед, и ладно.

Жизнь стремительно летит вперед.

Иное дело век XVIII. Время не торопилось. Вечера при свечах располагали к обстоятельной беседе о ближних и дальних родственниках, можно было повздыхать по старине, когда люди были лучше и чище. Во всяком случае, крепче телом и душой, жили несравненно дольше. То, что это было совершенно неверно, во внимание не принималось. Тогда много легче верили. Вероятно, этим особенностям века мы обязаны подробному, хотя и не всегда достоверному представлению о генеалогическом древе Джорджа Вашингтона.

Предки его были англичанами и попали в Новый Свет не по большой охоте, а гонимые бурей Английской революции. В середине XVII столетия в графстве Эссекс жил в скромном достатке английский священник, преподобный отец Лоуренс Вашингтон. Он славил бога своего и любил крепкий эль. Круглоголовые пуритане, приступившие под водительством О. Кромвеля к развернутому строительству града господнего на земле, не могли допустить и мысли, чтобы «завсегдатай таверны», «скандальный, мерзостный священник» служил богу. В 1643 году во имя чистоты идеалов они изгнали распутника из прихода. Принципы восторжествовали, а Лоуренс, лишившийся средств к жизни, спустя десять лет умер в нищете.

Впоследствии утверждали, что круглоголовые покарали Лоуренса не за пьянство, а за ортодоксальность, расходившуюся с их собственной и, естественно, как бывает, в периоды революции, единственно правильную в глазах имеющих силу. Для оставшихся детей независимо от того, что судьба отца была все же лучше удела многих тысяч бедняков, результат был один — безысходная бедность. В середине пятидесятых годов двое сыновей решили искать счастья за океаном, в Америке.

В 1657 году старший из них, двадцатипятилетний Джон, ступил на землю Вирджинии, где и обосновался вместе с братом. Капитан торгового судна, на котором служил Джон, не имевший иных средств на переезд в Америку, попытался вернуть его через суд. В ответ Джон предъявил капитану обвинение в том, что тот в пути вздернул на рее женщину, объявленную без достаточных оснований ведьмой. На процесс капитана Джон не явился, сославшись на занятость — он крестил первенца Лоуренса (деда Вашингтона). Пока раскручивался маховик судебной машины, он успел жениться на дочери богатых родителей Анне Поп и пустить корни в колонии.

Джон довольно быстро достиг в Вирджинии примерно такого же социального положения, какое имел его отец в Англии. Он стал мировым судьей и берджессом — членом нижней палаты ассамблеи Вирджинии. Обзавелся недвижимой и движимой собственностью, а по смерти первой жены еще дважды сочетался браком. Вторую жену Джон знал отлично задолго до обмена с ней обручальными кольцами. Он, как мировой судья, вел ее процесс — женщина обвинялась в содержании дома терпимости. Когда умерла и вторая жена, он вступил в брак с ее сестрой, также доброй знакомой. Он судил ее по обвинению в непристойном поведении — она была пресловутой любовницей губернатора колонии. До брака с Джоном она успела овдоветь трижды. В те времена в Новом Свете женились многократно и умирали рано. Джон скончался в 1677 году, едва достигнув сорока пяти лет.

Он оставил о себе память как о цепком человеке, неуклонно стремившемся вверх и только вверх. Иногда Джон умудрялся выступить истцом в суде, где сам председательствовал. Умел вчинить иск и индейцам — хитроумным юридическим маневром он оттягал землю у целой индейской деревушки. Краснокожие от души прозвали Джона Канотакариусом, что примерно означало «похититель деревень». Непомерно злопамятные были склонны в порыве досады распространять прозвище на правнука. Джон при случае был готов и к «ратным подвигам». Он считался полковником вирджинского ополчения, на его совести, помимо иных деяний, участие в хладнокровном убийстве пяти индейских послов.

Едва ли по этому поводу он испытывал серьезные угрызения совести — колония росла, нужны были новые земли, а краснокожие с их смехотворными претензиями на охотничьи угодья и прочее считались досадной помехой. В высших интересах бога и Вирджинии их надлежало изгонять — судом белого человека или с мушкетом в руках. В зависимости от обстоятельств. Во всяком случае, жизнь Джона не выходила за рамки этики, принятой в Америке XVII столетия.

Лоуренс Вашингтон, по профессии юрист, представлял в колонии интересы лондонских купцов. Он продолжал семейную традицию, заложенную Джоном в первом браке, и взял в жены женщину, стоявшую выше на социальной лестнице. Милдред Уорнер была дочерью члена Королевского совета, верхней палаты вирджинской ассамблеи. Лоуренс округлил состояние семьи, и, когда в 1698 году, тридцати девяти лет, он ушел в лучший мир, Вашингтоны считались по масштабам Вирджинии довольно состоятельными людьми. Августину, второму сыну Лоуренса, отцу первого президента США, было тогда три года.

Вдова с двумя сыновьями и дочерью отправилась в Англию. Там по обычаям того времени она вскоре вышла замуж, а сыновей поместили в известную школу Аплби, Вестморленд. При очередных родах последовала смерть матери, неясность с наследством, юридические споры, и, наконец, Августин Вашингтон вернулся в Вирджинию и вступил в права полагавшейся ему частью имущества — примерно треть от общих земельных владений в 2000 гектаров. В 1715 году Августин, которому исполнился двадцать один год — по воззрениям вирджинцев, зрелый мужчина, — женился на Анне Батлер, принесшей порядочное приданое. От этого брака у него было трое детей — сыновья Лоуренс, Августин и дочь Джейн.

По преданиям, Августин был человеком громадного роста, сказочной физической силы и удивительной кротости. Внешний облик, конечно, интересен, но не так существен, как деловые качества Августина, а о них можно судить точно — биографы раскопали в архивах множество юридических документов. Из деловых бумаг предстает отнюдь не кроткий гигант, а делец с бульдожьей хваткой.

Земельные владения Августина, по ним-то в Вирджинии и оценивалось богатство человека, к моменту его брака занимали что-то около 700 гектаров, к исходу жизни ему принадлежало 4000 гектаров. Спекуляции землей нежданно-негаданно принесли новую выгоду — на его участке около деревни Фридриксбург были открыты залежи железной руды. Августин съездил в Англию, заинтересовал лондонских предпринимателей в деле, и с середины двадцатых годов у реки Потомак заработал рудник и было налажено доменное производство. Компания, получившая название «Принсипиа», выплавляла в год 3000 тонн чугуна, вывозившегося в Англию. Ежегодный английский импорт чугуна в то время едва достигал 20 тысяч тонн. Это происходило в то время, когда выплавка чугуна была строжайшим образом запрещена в колониях. Августин Вашингтон и его лондонские друзья, видимо, знали, как обходиться с запретами британской короны.

Компания процветала, в 1726 году Августин выкупил у сестры плантацию Хантинг-Крик на Потомаке за 180 фунтов стерлингов (стоимость 200 тонн чугуна). Плантация занимала ровно половину из 2000 гектаров земли, в свое время пожалованных полковнику Джону Вашингтону и полковнику Николасу Спенсеру за ввоз в Вирджинию из Англии 100 каторжников для особо тяжелых работ. Именно эта плантация со временем стала домом Джорджа Вашингтона — Маунт-Вернон.

Современник, образованный вирджинец, У. Бирд оставил живое описание чугунолитейного дела, поставленного на американской земле предприимчивым Августином. Побывав в окрестностях Фридриксбурга, он писал: «Обитатели деревни немногочисленны. Помимо полковника Уиллиса (который впоследствии женился на тетке Джорджа Милрид), в деревне живут торговец, портной, кузнец и трактирщик… Через реку находится рудник Инглянд, названный по имени главного управляющего, хотя земля принадлежит мистеру Вашингтону. Рудники в двух милях от плавильни, куда мистер Вашингтон доставляет на телегах руду, чугун обходится в 20 шиллингов за тонну. Плавильня стоит на ручье, впадающем в Потомак. А когда слитки готовы, их везут на телеге еще шесть миль к пристани на этой реке. Кроме мистера Вашингтона и мистера Инглянда, еще несколько человек в Англии заинтересованы в этом предприятии. Дело поставлено очень хорошо, и не щадят никаких усилий, чтобы вести его с прибылью».

В 1729 году Августин овдовел. Сыновья подросли, и он повез их в Англию, где по уже начавшей складываться семейной традиции определил в школу Аплби. В Англии Августина постигло несчастье — он выпал из экипажа, получил ранения и был вынужден отлеживаться в доме знакомых. Среди живших тогда в доме внимание Августина привлекла высокая сильная девушка, двадцатилетняя Мэри, приехавшая из Америки погостить в Англию к родственникам. Он вспомнил, что знает ее давным-давно: она жила в том же приходе в Вирджинии, что и семья Вашингтонов.

Преуспевающие Вашингтоны купили место в приходской церкви и торжественно появлялись на богослужениях — благополучный Августин, разряженная Джейн, одетые как джентльмены сыновья Лоуренс и Августин-младший. В толпе жалась сирота Мэри, потерявшая к 12 годам родителей. Ее опекун, адвокат Джордж Эскридж, был достойным человеком, а следовательно, стеснен в средствах. Девочка не получила даже того скудного образования, которое почиталось достаточным для дочерей из «приличного» общества Вирджинии. Она, в сущности, росла неграмотным, заброшенным ребенком, хотя Эскридж никогда не скупился на добрые советы.

С младых ногтей Мэри почувствовала себя хозяйкой. Отец оставил ей 160 гектаров земли, пятнадцать голов скота, трех чернокожих рабов и достаточно перьев для роскошной перины. Девочка получила в наследство еще пять платьев и отделанное шелком седло, которое пришлось очень кстати — Мэри была прекрасной наездницей. Постепенно в ней выработались незаурядная твердость и уверенность в себе, особенно в отношении своих хозяйственных способностей.

Со стороны, однако, было виднее — Мэри твердой рукой могла привести в расстройство и загубить любое хорошо поставленное хозяйство. Попросту она была суетной, бестолковой женщиной, донельзя упрямой и неизменно уверенной в своей правоте.

В 1731 году Августин ввел 23-летнюю Мэри в свой дом на плантации в графстве Вестморленд, опустевший после смерти Анны. То, что Августин был вдовцом целых два года, по тогдашним вирджинским понятиям необычайно длительный срок. Еще удивительней представлялся более чем зрелый возраст невесты, считалось, что в 23 года девушка почти безнадежно «засиделась».

У троих детей Августина появилась энергичная мачеха. Дочь от первого брака вскоре умерла, а материнская ласка для сыновей пока не была необходима — оба находились далеко в Англии.

11 февраля 1732 года родился сын. Вероятно, в честь опекуна Мэри назвала его Джорджем. В 1752 году была проведена реформа календаря, все даты сдвинулись на 11 дней вперед. С тех пор 22 февраля считается днем рождения Джорджа Вашингтона.

***

Когда Джордж Вашингтон появился на свет, англичане вот уже сто двадцать пять лет устраивали свои колонии на континенте Северная Америка. О том, что воды Чезапикского залива омывали целинные земли, вирджинцы успели забыть. Плантации и поселения постепенно передвигались на запад, и в дни Вашингтона под прибрежной освоенной полосой понимались территории, прилегавшие к океану и лежавшие по берегам рек (считая с севера на юг) Потомак, Раппаханнок, Йорк и Джемс до тех мест, где они были судоходными. Из общего населения колоний британской короны в Америке — 600 тысяч — 114 тысяч падало на долю старейшей из них, Вирджинии.

Освоенные земли в Вирджинии примерно равнялись площади Англии, а сходство с метрополией усугублялось национальным составом колонии. Белое население пока почти поголовно состояло из англичан, по разным причинам покинувших родину и консервировавших в Новом Свете английскую старину. Метрополия круто менялась — революция, реставрация, новые веяния и идеи. Обычаи и нравы вирджинцев, защищенных Атлантикой, застыли на месте. Во многих отношениях вирджинцы были бóльшими британцами, чем коренные жители Британских островов. Состоятельные обитатели колонии, а они и представляли ее общественное мнение, с ужасом и негодованием встретили казнь Карла I. Губернатор, заклятый роялист В. Беркли, даже носился с планами удержать колонию для Карла II, но, поразмыслив, отказался от своих намерений — вся Новая Англия разделяла идеалы пуритан. Соотношение сил сложилось не в пользу роялистов.

Вирджиния зарекомендовала себя как убежище для роялистов во времена Кромвеля, а с реставрацией вирджинцы воспрянули духом — в конце концов они оказались правы, с торжеством они поговаривали, что Карл II правил сначала в Вирджинии и только затем вернул трон отца в Англии. Политические страсти на родине улеглись, дела решились в пользу верных подданных короны, и вирджинцы со спокойной совестью занялись своими делами — колонизацией новых земель в интересах развития своеобразно сложившейся экономики колонии.

В нижнем течении четырех крупных рек Вирджинии располагались старейшие плантации. Здесь, на равнине, уходившей на запад на 100–120 километров, со времен первых поселенцев возделывался главным образом табак — основная культура колонии. Плантатору обычно принадлежало несколько участков — основной, как правило, прилегающий к реке и где был его дом, обрабатывался под непосредственным наблюдением хозяина, другие сдавались арендаторам. Ему могли принадлежать земли и в необжитых западных районах, граница которых лежала в тех местах, где равнина переходила в возвышенность, а пороги на реках препятствовали судоходству. Точные границы своих владений в девственных землях, заросших лесом и кустарником, плантатор затруднился бы указать. Иногда их сдавали в аренду немцам и ирландцам, которых занесли в Америку последние волны эмиграции, иногда их захватывали скваттеры, но по большей части западные или приграничные районы пустовали — дальше простиралась «ничейная земля», конечно в представлении плантаторов.

Богатый плантатор мог владеть десятками тысяч гектаров земли, которая обрабатывалась белыми арендаторами, «кабальными слугами» и неграми-рабами. Полагать, что экономика Вирджинии основывалась только на труде последних, было бы значительным преувеличением. Не говоря уже об общеизвестной производительности рабского труда, полезно помнить статистику: негры составляли менее одной трети от общего населения колонии. Примерно такое соотношение между свободными гражданами и рабами было в Древнем Риме. «Белые бедняки» — арендаторы или владельцы клочков земли в неудобных местах восточных районов, а в основном на западе, — и двигали хозяйство Вирджинии.

Крупные плантаторы, численно составлявшие ничтожную прослойку населения колонии, чувствовали себя полноправными хозяевами в своих владениях. О феодальной зависимости арендаторов говорить, разумеется, не приходится, но вирджинская аристократия все же недалеко ушла от феодальных сеньоров, разве что не ввела права первой ночи. Арендаторы полностью зависели от плантатора, рабы были просто собственностью. Каждая плантация была самостоятельной хозяйственной единицей. В усадьбе вокруг большого дома владельца были разбросаны хижины арендаторов и рабов. Плантатор не нуждался в посредниках в торговле с Англией — океанские суда поднимались по широким эстуариям величавых рек с приливной волной (она ощущалась почти на сто километров) к частным пристаням, забирали табак и выгружали заказанные товары, среди которых почти всегда были английские газеты и журналы. Вирджинский плантатор с небольшим запозданием был всегда в курсе последних новостей далекой родины, лондонских мод, сплетен и пересудов.

К середине XVIII века в Вирджинии было только восемь «городов», точнее деревень. Столица колонии Вильямсбург с «дворцом» губернатора, городскими резиденциями плантаторов, грязными тавернами, колониальным колледжем Уильяма и Мэри по европейским критериям была захолустьем. Высший свет Вирджинии оживлял деревню в «сезон». Здесь заседала ассамблея колонии, работал губернатор, прокламации которого прибивались на дверь его канцелярии, переписывались законопослушными подданными и читались в тавернах, а стоустая молва разносила их по колонии. Губернаторы не утруждали себя делопроизводством, докладывая в Лондон разве о заседаниях ассамблеи и о приговорах по уголовным делам. Бичом морской торговли было пиратство, и сохранились отчеты о судебных процессах начала XVIII века, например когда в Элизабет-Сити в Вирджинии был повешен квартирмейстер морского разбойника Черной Бороды «за пиратство, ибо названный Уильям Говард не испытывал страха перед богом и почтения, должного Его Величеству».

Казнь христианина требовала мотивировки, пусть предельно краткой. Отправление правосудия в отношении негров было много проще. Хотя уголовные законы Вирджинии не были строже английских, за серьезное преступление негр мог быть повешен, четвертован и даже заживо сожжен. В Вирджинии, как и в других колониях, выплачивалось вознаграждение за скальпы индейца. Все это были заурядные дела, не нарушавшие ритма жизни колонии, шедшего порядком, заведенным первыми поселенцами.

Легенда о богатом, рафинированном южанине-джентльмене еще не родилась, и жизнь избранного общества Вирджинии была проще и скромнее, чем со временем стали изображать ее романисты, создавшие прекрасную сказку о Старом Юге. Плантаторы жили в сытости и спокойствии, но их быт не был перегружен бóльшими излишествами, чем у английского дворянина средней руки. Они любили плотно поесть, как следует выпить, тщеславно гордились заморскими платьем и мебелью. Но дома были на удивление маленькими. Особой необходимости в книгах и знаниях не ощущалось, знаменитый летописец старой Вирджинии Уильям Бирд, имевший библиотеку что-то около трех тысяч томов, был редчайшим исключением. Он не предназначал свои искрящиеся остроумием наброски для печати. Но именно они, когда были разысканы и увидели свет в гонце XIX века, воссоздали неповторимый колорит жизни в колонии.

Чисто хозяйственная необходимость — проводить многие часы в седле — была объявлена прекрасным времяпрепровождением. «Мои дорогие соотечественники, — посмеивался У. Бирд, — так любят езду верхом, что часто пройдут две мили, чтобы поймать лошадь и проехать милю». Конные состязания, по крайней мере заключение пари на скачках, охота на лис считались занятиями, совершенно обязательными для джентльменов. Частые разъезды по делам, наезды к соседям в гости, при плохих дорогах — неизбежная ночевка. Из необходимости возникло пресловутое трогательное гостеприимство.

Очень большие семьи, многократные браки и ранние смерти до предела запутали родственные отношения, каждый приходился кому-то дальним родственником. Единство хозяйственных интересов, тесные родственные узы — все это привело к тому, что привилегированное общество Вирджинии стало тесно сплоченным кланом.

Марк Твен с теплым чувством юмора писал о нравах верхушки вирджинского общества, сложившихся в XVIII веке и обнаруживавших поразительную устойчивость даже в первой половине XIX века, когда Вирджиния считалась «самым главным и блистательным из всех штатов». Для американцев на Юге «человек родом из старой Вирджинии почитался высшим существом, а если он мог доказать, что происходит от Первых Поселенцев Вирджинии (ППВ), этой великой колонии, то его почитали чуть ли не сверхчеловеком».

Избранные вирджинцы видели в себе «своего рода дворянство со своими законами, хотя и неписаными, но столь же строгими и столь же четко выраженными, как любые законы, напечатанные в числе статутов государства. Потомок ППВ был рожден джентльменом; высший долг своей жизни он усматривал в том, чтобы хранить как зеницу ока сие великое наследие. Его честь должна была оставаться незапятнанной. Честь стояла на первом месте, и в законах джентльмена было с точностью сформулировано, что она собой представляет и какими особыми чертами отличается от того понятия чести, которое признают те или иные религии и общественные законы и обычаи остальной, меньшей части земного шара, потерявшей значение после того, как были намечены священные границы штата Вирджиния».

И если был пример, достойный подражания для чопорных вирджинцев, то только Рим времен расцвета республики. До классической древности руки у вирджинцев никогда бы не дошли, если бы не практические нужды. Юриспруденция и медицина требовали знания латыни. Служители культа — англиканского, католического, лютеранского или кальвинистского — все они были обязаны хотя бы поверхностно знать древнегреческий и древнееврейский языки. А чтобы христианская религия выжила в Новом Свете, нужно было готовить ее служителей на местах, не говоря уже о новом пополнении юристов и медиков.

В школах и колледжах юным американцам крепко вбивали классических авторов вместе с языками, на которых они писали. Эти дисциплины доминировали во всех девяти колониальных колледжах. Зубрили до одури Цицерона, Теренция, Вергилия, Горация, Ливия и Тацита по-латыни, корпели, разбирая речи и трактаты Демосфена, Аристотеля и Геродота. Подвигами юности гордились до самой смерти. Один из представителей богатейшей вирджинской семьи, Г. Ли, распорядился выбить на своем памятнике: «Он был весьма искусен в греческом и латинском языках…»

Со временем классическое образование расширило интеллектуальные горизонты тех, кому было суждено возглавить Американскую революцию. Они серьезно толковали о древнегреческой концепции чести и древнеримском идеале добродетели. Как консерваторы, так и радикалы черпали вдохновение из одного и того же источника — Аристотеля — и иных цитировали в доказательство верховенства закона бога и природы над человеческими установлениями.

При ссылках на античных классиков чисто материальные интересы приобретали весьма возвышенное, благородное звучание. Было нетрудно убедить других, а главное, себя, что колонии выполняют некую миссию на девственном континенте.

Излюбленной темой бесед плантаторов были земли — источник их существования и богатств. Где и как приумножить их для себя, для детей и внуков? Взоры, естественно, устремлялись на запад, грандиозные планы приобретения или захвата земель порождались не столько испорченностью человеческой натуры — обвинить всех вирджинцев в этом было бы слишком, — а коренились в суровой повседневности их жизни. Плантационная система, основанная на монокультуре, требовала беспрерывного расширения возделываемых земель. Табак был не только очень капризен, но и быстро истощал почву. Когда участок переставал приносить доход, плантатор бросал его и принимался за следующий. К середине XVIII столетия, однако, становилось все труднее и труднее изыскивать свободные земли в пределах освоенной территории. Следовательно, выход один — вперед, на Запад!

Дальний Запад манил поколения вирджинцев. Легенды о кратчайшем пути к Индийскому морю угасали с трудом. Поколение отца Джорджа Вашингтона, вероятно, с сокрушенными сердцами рассталось с мечтой, но только чтобы возобновить с величайшей энергией претензии на западные земли. Но что лежало там? Точно никто не знал. «Наша страна, — восклицал У. Бирд, — заселяется вот уже свыше ста тридцати лет, но до сих пор мы едва ли знаем что-нибудь об Аппалачских горах, которые нигде не отстоят от океана далее двухсот пятидесяти миль». Незнание только разжигало аппетиты. В 1750 году некий вирджинский лидер напомнил торговой палате Англии, что претензии колонии на запад охватывают территорию вплоть до «Южного моря» (Тихий океан), включая Калифорнию.

Быть может, почтенный (коль скоро он состоял в переписке с торговой палатой в Лондоне) вирджинец представлял себе, где Калифорния. Юный Джордж Вашингтон определенно не знал; за несколько лет до этого он написал в школьной тетрадке: «главные острова» Северной Америки суть «Колофорния», Гренландия, Исландия, «Барбадос и остальные острова в Карибском море».

Если об отдаленных территориях представления были туманными, а мнения расходились, то каждый вирджинец знал, чем нужно завладеть немедленно. По соглашениям с индейскими племенами западная граница колонии проходила по хребту Блю-Ридж, что было зафиксировано в договоре, подписанном в Олбани в 1722 году. Но уже в 1744 году по Ланкастерскому договору Вирджинии и Мэриленда с конфедерацией ирокезских племен граница отодвинулась к Аллеганским горам. Для заселения открывалась плодородная долина Шенанда, куда хлынул поток поселенцев из Вирджинии.

За смехотворную цену 400 фунтов стерлингов плюс расходы на дрянное виски, которым накачали до полусмерти ирокезских ходоков при заключении Ланкастерского договора, вирджинцы приобрели давно вожделенные земли, а также крупнейшие неприятности — в самой ближайшей перспективе столкновение с французами. Провинциальная, безмятежно дремавшая под ласковым солнцем, клевавшая по зернышку Вирджиния становилась одним из плацдармов в глобальном конфликте могущественных империй Англии и Франции.

Пока английские поселенцы неторопливо осваивали восточное побережье Америки, учредив 13 колоний, под корень истребляли индейцев, расчищали и возделывали поля, налаживали торговлю и зачатки промышленности, на Североамериканском континенте быстро строилась французская колониальная империя. Она возводилась по иным планам и другими методами. Когда в английских колониях население насчитывалось уже десятками тысяч человек, французов были считанные сотни. Однако все они находились под централизованным руководством, подчиненные одной цели — положить к ногам христианнейшего монарха Новую Францию. Построив опорные пункты на реке Святого Лаврентия, французы быстро прошли к Великим озерам, отыскали истоки рек, впадающих в Миссисипи, спустились по великому водному пути и уже в конце XVII века укрепились в устье Миссисипи, на берегу Мексиканского залива. Обширный бассейн Миссисипи французы назвали Луизианой в честь обожаемого Людовика XIV.

Бесстрашные французские путешественники и миссионеры смело углублялись в дикие чащобы. Они желанными гостями входили в индейские вигвамы. Индейцы были равнодушны к рассказам о боге белых людей, бесстрастно пропуская мимо ушей пламенные речи миссионеров, но ценили товары, которые французы обменивали на меха, особенно оружие. А торговлей мехами, в сущности, и ограничивались экономические цели французского проникновения. Индейские вожди могли легко сделать выбор: англичане захватывали земли, истребляя всех, кто стоял на их пути. Французы, хотя и строившие из бревен блокгаузы и форты в стратегических пунктах, в основном оставляли индейцев в покое. Печальный опыт многих десятилетий войн с белыми людьми показал индейцам, что пришельцев изгнать нельзя. Приходилось искать наименьшее зло — посиживая у костров и покуривая трубки, старейшины индейских племен нашли, что французы ближе им, чем англичане.

Указывая на различие в методах колонизации между французами и англичанами, академик Е. В. Тарле замечал, что первые стремились к легкой наживе, их прельщали меха, которые доставляли индейцы-охотники. Враждовать с добытчиками было экономически невыгодно, да и опасно — индейские племена по численности — значительно превосходили французов.

По этим причинам индейские племена по большей части выступали французскими союзниками.

Когда спавшие в английских колониях пробудились, то с величайшим ужасом обнаружили — Новая Франция чудовищной дугой от реки Святого Лаврентия через Великие озера, Миссисипи до Нового Орлеана охватывала английские колонии. Везде вдоль этой линии встали форты. Слов нет, линия фортов выглядела более внушительной на карте, чем на деле. Но если французы усилят их, тогда английские колонии навсегда останутся запертыми в своих границах. Прощай надежда на достижение «Южного моря» и загадочной Калифорнии!

Вирджиния почувствовала близкое присутствие французов, стоило первым поселенцам после Ланкастерского договора перевалить через хребет Блю-Ридж. Они вторглись в предполье Новой Франции, столкнулись с индейскими племенами, опиравшимися на французов. В Вирджинии было только и разговоров о коварстве французов, которые тайком, за спиной английских колоний, создали цепь фортов, что особенно возмутительно, являвшихся одновременно торговыми пунктами. Нужно было подниматься против французов во имя наисвятейших принципов наживы, но как?

Никакого единства среди 13 английских колоний не оказалось даже перед лицом французской угрозы. В Массачусетсе не желали делать ничего, если только не затрагивались непосредственно интересы этой колонии. Жители Нью-Йорка мало думали об общем благе, они заботились только о том, чтобы ирокезы, дружившие с французами, не встали на тропу войны, а продолжали продавать меха, которые нью-йоркские купцы сбывали тем же французам. Нью-Джерси далеко отстояла от беспокойных мест, а обе Каролины были слишком слабы, чтобы можно было рассчитывать на эффективную помощь. Да и сама Вирджиния отнюдь не рвалась к конфронтации с Новой Францией по всем линиям, дело не шло дальше достижения непосредственной выгоды. Собрать единое войско английских колоний было совершенно невозможно, каждому губернатору для этого предварительно пришлось бы обратиться к ассамблее за средствами. А отрицательное отношение их членов к военным тратам было общеизвестно.

Логики Сент-Джеймса в Лондоне могли только радоваться, что наконец у колоний появились собственные побудительные мотивы к схватке с Францией. Королевские министры не могли взять в толк, что колонии, солидарные в этом отношении с Англией, не желали нести никаких издержек. Им бы повнимательнее присмотреться к политике колоний во время недавнего тура англо-французских войн. В Северной Америке колонии никогда не шли дальше обеспечения собственных интересов в самом узком смысле. Если и происходили военные действия, то они отнюдь не развертывались синхронно с кампаниями на других театрах. А войну за австрийское наследство, закончившуюся в 1748 году, колонисты даже прозвали «войной короля Георга»!

С французами в Северной Америке сражалась регулярная английская армия при самой незначительной помощи со стороны местного ополчения. «Ополчение, — сардонически писал У. Бирд, — единственная постоянная военная сила в Вирджинии, и оно наслаждается благами бесконечного мира». В Лондоне получила хождение теория о том, что жители колоний просто не способны исполнять воинский долг. Теория эта оказалась поразительно живучей и впоследствии очень дорого обошлась Англии, ибо в нее поверили и английские генералы. В метрополии не видели, что «миролюбие» (которое, кстати, никак не проявлялось в кровавых расправах с индейцами) объяснялось более существенными причинами, колониальная верхушка смотрела глубже — в карман. Ни плантаторы Вирджинии, ни торговцы и банкиры Новой Англии не желали опустошать свои сундуки ради короны. А когда на карту были поставлены и их интересы, они внезапно почувствовали прилив патриотических чувств, ощутили себя подданными» заморского короля, надеясь, что английское войско отгонит французов, защитив Британию и отстояв своекорыстные интересы колоний.

Если в Сент-Джеймсе по дальности расстояния могли принять патриотическую горячку колоний за желание субсидировать войну против Франции, то королевские губернаторы на местах давно расстались с иллюзиями на этот счет. Они постоянно сталкивались с практическими результатами применения в Америке хваленого английского самоуправления. Губернатор мог получить средства на сбор ополчения и ведение боевых действий только с согласия ассамблеи колонии. В почтенных собраниях заседали тертые люди, придерживавшиеся доктрины «мы слишком горды, чтобы подчиниться, слишком сильны, чтобы нас согнули в бараний рог, и слишком просвещенны, чтобы не видеть последствий», к которым приведет безропотное повиновение, безразлично — британскому монарху или английскому парламенту.

«Правление наше так счастливо устроено, что губернатору нужно сначала перехитрить нас, и только потом он может угнетать нас. И даже если ему удастся выжать из нас деньги, он должен еще заслужить их», — шутил У. Бирд, описывая нравы Вирджинии в письме приятелю на Барбадосе. Губернаторам было не до шуток, некоторые из них умерли в должности, надорвавшись в спорах с ассамблеями, что посеяло за океаном законные сомнения в крепости короны.

Профессору (не президенту) Вудро Вильсону нельзя отказать в понимании отечественной истории страны. Его книга «Джордж Вашингтон» была, конечно, посредственной, но кое-какие наблюдения все же представляют ценность. К их числу относится анализ отношений Англии и колоний в преддверии нового вооруженного столкновения с Францией в середине XVIII столетия.

«Споры между имперской системой и независимостью колоний, — писал В. Вильсон, — наконец выдвинули на первый план ряд проблем, суть которых было трудно определить. Было очевидно, что сами колонии не объединятся, чтобы схватиться с французами и вышвырнуть их. Больше того, они не дадут ни людей, ни денег. Англия должна направить в Америку собственные армии, сражаться с Францией, как она делала в Европе, оплачивать военные расходы из своей казны, получая между тем от колоний лишь ту незначительную помощь, которую они сочтут возможным представить. Колонии тем временем будут пожинать плоды борьбы, научившись на собственном опыте, какие блага приносит эгоизм».

Все это прояснилось в тридцатые и сороковые годы XVIII века, когда Северная Америка прошла через редкую полосу неустойчивого мира. На эти два десятилетия пришлись детство и юность Джорджа Вашингтона.

***

Мэри Болл после Джорджа в быстрой последовательности родила еще пятерых детей. Хотя одна девочка умерла, Августин и во втором браке оказался многодетным отцом. Детьми занималась Мэри, супруг — делами. Вероятно, для Джорджа в раннем детстве отец представлялся фигурой загадочной — частые отлучки, иногда многомесячные — ему приходилось регулярно ездить в Англию. Радость встреч, томительное ожидание подарков, которые добрый и щедрый отец приводил детям из-за моря.

Когда Джорджу было три года, Августин перевез семью километров за семьдесят, на плантацию Хантинг-Крик, где она прожила около трех лет. Конечно, дом не имел ничего общего с позднейшей прославленной резиденцией Маунт-Вернон. Места раннего детства запали Джорджу на всю жизнь — холм, избранный Августином для сооружения дома, с которого открывался вид на величественный Потомак, достигавший здесь почти двухкилометровой ширины. В Хантинг-Крик жилось привольно и дышалось легко.

Бесконечные дела заставили Августина расстаться с полюбившимся маленькому Джорджу местом. В 1738 году он с семьей переехал на пятьдесят километров южнее, на плантацию Ферри-Фарм. Поблизости находился рудник, истощение которого вызвало беспокойство Августина. Вашингтоны теснились в восьмикомнатном деревянном доме, стоявшем на берегу Раппаханнок, которая, конечно, не шла ни в какое сравнение с Потомаком. Сведения о детстве Джорджа самые скудные, но, если бы Уимс был прав, Ферри-Фарм была подходящим местом для одного из мифологических подвигов юного героя — он, конечно, с известным усилием мог бы перебросить серебряный доллар или камень через реку.

В отличие от редко — заселенных мест, где находилась плантация Хантинг-Крик, Вашингтоны теперь жили в одном из самых оживленных районов Вирджинии. Ее жизнь Джордж мог легко наблюдать, стоило выйти из дому. К пристани, находившейся чуть ли не у дверей, подходили океанские суда, с величайшим трудом маневрировавшие в узкой реке. Рядом — паром, неизбежное скопление людей, лошадей и повозок. По ту сторону реки Фридриксбург, первый «город», увиденный Джорджем. Единственный каменный дом — тюрьма. Склады табака, причалы, у которых стояли корабли из далекой Англии.

На Ферри-Фарм было все необходимое для идиллического детства. В лесу поблизости он воевал с воображаемыми индейцами, на Раппаханноке удил рыбу, плавал и греб. У хижин негров (Августин держал на этой плантации двадцать невольников) молодого хозяина встречали подобострастные поклоны.

Об обучении Джорджа сведения противоречивые. По всей вероятности, грамоте и начаткам счета его научил каторжник, которого отец взял домашним учителем. В этом не было ничего странного, в партиях кандальников, прибывавших из Англии, бывали прекрасные люди, по каким-то причинам попавшие в беспощадный механизм английской карательной системы. Быть может, обучение Джорджа было не только домашним, он посещал начальную школу в Фридриксбурге.

С шести лет в жизнь Джорджа вошел человек, которого он боготворил. Сводный брат Лоуренс неожиданно оказал решающее влияние на формирование его характера. Лоуренсу было двадцать лет. Он приехал из Англии, завершив образование в Аплби. На сохранившихся портретах Лоуренс выглядит высоким стройным человеком, с лицом, которое в XX веке назвали бы интеллектуальным, глазами, глядевшими на мир с большим чувством юмора. Таким, вероятно, он был в жизни, впитав самое лучшее, что могло дать либеральное привилегированное учебное заведение.

Джордж, замирая, слушал рассказы Лоуренса о школе, со временем и он должен был отправиться за океан, в Аплби. В 1741 году Лоуренс вырос в глазах мальчика в исполинскую фигуру — не пробыв дома и года, он уехал воевать донов.

Разразилась очередная война Англии, каких было множество в XVIII веке, на этот раз с Испанией. Англичане поднимались на войну разъяренные, ибо доны дали ужасный повод к ней. Испанский корабль остановил в открытом море британский бриг «Ребекка», — заподозрив, что англичане везут товары, незаконно закупленные в испанской Вест-Индии. Товары конфисковали, а в назидание другим контрабандистам испанцы отрезали ухо капитану «Ребекки» Дженкинсу.

«Ужасающая, неслыханная жестокость!» — восклицали потрясенные члены английской палаты общин. Презренные доны поставили под угрозу не только прибыльную торговлю, но и уши британских моряков. Бравый адмирал королевского флота Вернон поклялся палате: «Дайте мне шесть кораблей, и я возьму Порто-Белло!» Слова флотоводца покрыла буря аплодисментов. Вернону выделили потребные суда.

В Вирджинии кровь закипела от негодования в жилах плантаторов — контрабандная торговля с испанскими владениями в Америке была давним занятием благочестивых колонистов. Маленький Джордж Вашингтон, по свидетельству Спаркса, муштровал своих одноклассников, готовя их к схватке с донами. Плантаторы пили за успех оружия его величества. Ухо капитана Дженкинса взывало о возмездии, и губернатор Вирджинии Гуч заявил, что готов выдать каперские свидетельства «для задержания, захвата судов и барок, принадлежащих королю Испании, его вассалам и подданным». Это подняло патриотизм вирджинских судовладельцев на новую высоту.

Для содействия британскому флоту в операциях против кровожадных донов было решено собрать полк бравых вирджинцев. Тут встретились трудности — белые бедняки предпочитали трудиться на своих участках, а не воевать за ухо Дженкинса. Пришлось ассамблее принять закон — насильственно включать в полк всех мужчин, не имеющих «законных занятий». Таковыми в основном оказались каторжники, трудившиеся как «кабальные слуги».

Под угрозой судебной расправы набрали квоту, выделенную Вирджинии, — 400 человек. К ним назначили четырех капитанов, одним из них был Лоуренс Вашингтон. В сентябре 1741 года вирджинское воинство отплыло в южные моря воевать испанца.

Попытка Вернона овладеть Картахеной была отбита с сокрушительными потерями. На Ферри-Фарм места себе не находили, беспокоясь о судьбе Лоуренса. Наконец он объявился в родных местах, в восторге от адмирала Вернона и полный негодования по поводу английского генерала, который продержал вирджинских воинов на судах, где они порядком намучились, а некоторые умерли от желтой лихорадки. Воинских лавров Лоуренс не снискал, разве что вывез от стен Картахены туберкулез, убивший его через двенадцать лет. Первого Джордж не понимал, о втором не мог знать — ему было достаточно видеть обожаемого брата в блестящем офицерском мундире. Каждое слово, исходившее из его уст, приобретало для мальчика глубокий смысл.

12 апреля 1743 года разразилась беда — умер отец. Джорджу было одиннадцать лет.

Как и было принято тогда, львиная доля наследства пошла Лоуренсу, прежде всего плантация в Хантинг-Крик и рудник. Лоуренс немедленно переименовал ее в Маунт-Вернон, в честь обожаемого адмирала, и повесил в доме громадный портрет флотоводца. Вторая большая доля имущества, включая плантацию Поп-Крик в графстве Вестморленд, где родился Джордж, досталась Августину.

Из всего имущества отца — 4000 гектаров земли и 49 рабов — на долю второй семьи осталось немногое — плантация Ферри-Фарм, 10 негров и кое-какое имущество. Едва ли утешало невероятное условие, все же оговоренное в завещании: если Лоуренс умрет бездетным, ему наследует Джордж.

Одиннадцатилетний Джордж, старший из пяти детей, остался лицом к лицу с матерью под требовательными взорами малышей — трех братьев и сестры.

***

Она была всегда суровой женщиной, Мэри Болл, а оставшись вдовой с ограниченными средствами, проявила еще дикую гордыню. Мягкий Лоуренс, умевший легко смотреть на жизнь, попытался наладить отношения с мачехой, войдя в ее затруднительное положение. Но очень скоро отступился. Мэри была неопрятна, невежественна, скандальна, превыше всего на свете ставила библию и в довершение всего, заподозрил Лоуренс, тайком покуривала трубку.

Мэри с мученическим сладострастием взялась нести свой крест. Она не вышла снова замуж, как можно было бы ожидать по нравам тогдашней Вирджинии, а посвятила себя семье, выполняя долг по собственному разумению. Наставляя детей на путь истинный, она подкрепляла увещевания увесистыми затрещинами и добрыми пинками. Все, что дошло до нас о Мэри, неопровержимо свидетельствует, что эта женщина повергала в панический ужас знавших ее. Один из друзей детства Джорджа вспоминал: «Я боялся ее в десять раз больше моих родителей». Другой рассказывал: «Я часто бывал с ее сыновьями, здоровыми парнями, и мы все при ней помалкивали как мыши».

При всей вспыльчивости и своеволии Мэри сообразила, что на Ферри-Фарм трудно поднять пятерых детей. Спустя несколько месяцев после смерти мужа она согласилась, чтобы Джордж жил у сводных братьев. Осенью 1743 года он отправился к Августину, а через два года к Лоуренсу. Ноги самой Мэри в этих домах никогда не было.

Хотя Мэри считала естественным возложить выполнение родительского долга на сводных братьев, она не желала, чтобы Джордж покинул родные края. По всей вероятности, именно она воспрепятствовала его отъезду в Англию, в Аплби. Это, несомненно, нанесло непоправимый ущерб его образованию, но упрямство Мэри, проявленное в другом случае, американские историки задним числом благословляют. Когда Джорджу было лет четырнадцать, она не сдалась на упорные уговоры Лоуренса и его друзей определить сына в королевский флот.

Ее упрямство, возможно продиктованное родительским инстинктом, опиралось и на совет брата, жившего в Англии. Достойный родственник в ответ на просьбу Мэри сообщить свое мнение высказался с обескураживающей откровенностью: «Я думаю, что лучше отдать в подмастерье к меднику, где его обломают, будут обращаться как с негром или скорее как с собакой. Если бы он выбился в капитаны вирджинского судна (что чрезвычайно трудно), то плантатор, имеющий 120–160 гектаров земли, трех-четырех рабов, при надлежащем прилежании лучший добытчик для семьи, чем такой капитан».

Годам к шестнадцати отношения Джорджа с матерью приобрели холодный и формальный характер. Ничего от немногого, связывавшего их, не осталось. Трагедия Мэри заключалась в том, что, высоко ценя свою деспотическую родительскую любовь, она полагала, что дети перед ней в неоплатном долгу, и пыталась властно взыскать все. Джордж (не без содействия Лоуренса) вырвался из ее рук, других детей она просто сломала. Чарлз спился и умер, Самюэль скончался, подорвав силы развратом. Последний сын — безвольный Джон — не видел никаких недостатков у Мэри. В 1772 году она переехала с Ферри-Фарм в Фридриксбург к дочери и жила с ее семьей.

Только Джордж вышел на большую дорогу жизни, и Мэри никогда не простила ему этого. Отношения между прославленным генералом и его матерью приобрели столь скандальный характер, что современники стыдливо умалчивали о существовании Мэри. После смерти Вашингтона бойкие биографы попытались изобразить Мэри в духе матерей древней Спарты — она-де много ожидала от своего сына и поэтому никогда не удовлетворялась его достижениями.

Мэри действительно никогда не выражала ни малейшего удовлетворения по поводу побед, одержанных под предводительством Вашингтона. «Ему слишком много льстят», — во всеуслышание повторяла она. Рассказывают, что в годы войны за независимость Мэри выражала твердую уверенность желавшим слушать, что «Джорджа все равно поймают и вздернут». Но она никогда не упускала случая напомнить сыну, что живет в страшной нужде, и постоянно требовала денег. Он был щедр, но требования Мэри все возрастали.

В 1781 году жалобы Мэри растопили даже каменные сердца джентльменов, заседавших в вирджинской ассамблее, и они принялись обсуждать вопрос о назначении пенсии матери Вашингтона. Когда он узнал об этом, то написал конфиденциальное письмо спикеру ассамблеи, решительно высказавшись против, ибо жадность Мэри клала пятно и на его репутацию. Вашингтон указал, что купил матери дом, обстановку, она имеет рабов, живет в полном довольстве. «Я, — добавил Вашингтон, — уверен, что все ее дети готовы разделить с ней последнюю полушку, если бы было нужно избавить ее от настоящей нищеты. Я неоднократно заверял ее в этом, и все мы были бы смертельно обижены, зная, что мать получает пенсию в то время, как мы в состоянии содержать ее. Она имеет более чем достаточный собственный доход».

Для вирджинской ассамблеи объяснений было достаточно. Мэри тем не менее продолжала плакаться. Тогда Вашингтон пишет брату Джону: «Из надежных рук я узнал, что она при каждом случае и в любом обществе жалуется на трудные времена, что она в нужде и если не прямо, то достаточно прозрачными намеками выпрашивает подачки, что выставляет в неблагоприятном свете не только ее, но и всех связанных с ней. Что у нее нет неудовлетворенных нужд, я уверен. Воображаемые же нужды понять невозможно, и часто их нельзя удовлетворить, ибо они беспричинны и всегда изменчивы. Выясни, в чем же она действительно нуждается, чтобы удовлетворить ее».

По сохранившимся шести письмам Джорджа к матери (четыре написаны в 1755 году, а два в 1787 году) видно, что Мэри постоянно выставляла абсурдные претензии, которые сын отклонял, ссылаясь на собственные стесненные обстоятельства. Самое большое письмо (от 15 февраля 1787 года) выглядит как пространная бухгалтерская справка о доходах плантаций и о том, почему он не может сделать для матери большего.

Известно, что Мэри никогда не бывала в доме сына после его брака. Это можно только частично отнести за счет ее характера. Прославленный генерал предупредил мать, что его дом напоминает «многолюдную таверну». Вследствие этого «если тебе придется быть в нем, то перед тобой встанет выбор: 1) всегда быть одетой, чтобы появиться в обществе; 2) выходить… неприбранной; 3) сидеть узником в спальне. Первое не понравится тебе… второе не понравится мне… а третье… будет неприятно нам обоим».

В 1789 году Мэри мучительно долго и трудно умирала от рака на восемьдесят третьем году жизни. На смертном одре она пробормотала: «Мне бы только весточку, писанную его рукой, о том, что он жив и здоров». Письма она не получила, сын — первый президент США — был в Нью-Йорке. Она скончалась в Фридриксбурге 25 августа 1789 года, завещав Джорджу негритенка-раба, кровать, зеркало, туалетный столик, подушку, две простыни, одеяло и участок земли, который Вашингтон так и не получил.

***

Неисправимый завистник Вашингтона, второй президент США Д. Адамс изрек: «Что Вашингтон не был ученым, ясно, что он был слишком невежествен, неучен и неначитан для своего положения, также не нуждается в доказательстве». Бесспорно, Вашингтон не мог тягаться с плеядой блестяще образованных людей, возглавлявших Американскую революцию. Его нельзя сравнить с земляками-вирджинцами Томасом Джефферсоном и Джеймсом Мэдисоном. Он даже отдаленно не походил на крупного ученого своего времени Бенджамина Франклина. Все это дошло через многие поколения и в США ныне является общеизвестной истиной. Джон Ф. Кеннеди, принимая лауреатов Нобелевской премии, напомнил о разнообразных дарованиях Т. Джефферсона и шутливо добавил: «Никогда еще в Белом доме не собиралось столько талантов и знаний, кроме разве случаев, когда Томас Джефферсон обедал здесь в одиночестве».

Вашингтон всю жизнь остро чувствовал недостаток образования, и его пресловутая сдержанность, во всяком случае в обществе, способном свободно рассуждать о разнообразных высоких материях, наилучшим образом объясняется именно этим. В молодости он страдал от незнания французского языка, а в зрелые годы отклонил предложение посетить Францию, сославшись на необходимость вести разговор через переводчика. Молодежи Вашингтон на склоне лет завещал учиться, подчеркивая, что все знание стоит на фундаменте из книг, предостерегая только против получения образования в Европе. Там, опасался старик, молодые люди могут-де набраться принципов, «враждебных республиканскому образу правления и правам человека».

В молодости Джордж по-иному смотрел на вещи. Когда ему было около тридцати лет, он признался, что невозможность поехать в Аплби уязвила его, «ибо многие годы я жаждал побывать в Англии». Образование, полученное Вашингтоном, если его можно назвать таковым, носило узкоприкладной характер. Он проявил большое прилежание в математике, особенно геометрии. Дошедшие до биографов школьные тетрадки Джорджа — свидетельство упорства в выработке почерка, умения чертить. В этом отношении он достиг внушительных успехов, но одновременно они, увы, доказывают, что уже тогда вступил в борьбу с орфографией, которую вел с переменным успехом всю жизнь, так не добившись конечной победы. Настойчивость Джорджа в овладении начатками математических знаний понятна — вероятно, в ранней юности он по необходимости задумывался о куске хлеба и готовил себя к профессии нужной и почетной в колониальной Вирджинии — землемера.

Помимо аккуратно исполненных чертежей, решения задач и упражнений по измерению площадей, тетрадки Джорджа заполняли тщательно переписанные образцы разнообразных деловых документов. Договоры о купле и продаже, сдаче в аренду и расписки о займах, свидетельства о праве владения участками, закладные, документы на «кабальных слуг» и негров-рабов и т. д. На первый взгляд может создаться впечатление, что он готовился стать приказчиком у купца или клерком в конторе нотариуса. Дело объяснялось много проще — Джордж понимал, что каждый плантатор обязан сам вести свое хозяйство, и, видимо, готовил себя к этой роли. Во всяком случае, он знал, что преуспевающий вирджинский плантатор никогда не полагается на других в деловой переписке.

Все же большую часть детства и ранней юности Джордж провел не в душных классах, а на воздухе. Один из первых биографов Вашингтона, Д. Хэмфри, проливал горькие слезы по поводу того, что смерть отца помешала Джорджу учиться в Аплби. Хэмфри сокрушался, однако, не потому, что мальчик недополучил знаний, а потому, что рухнул благороднейший замысел отца — уберечь сына от развращающего воспитания в среде плантаторов, где вошло в обычай «давать мальчику лошадь и слугу, как только он мог взобраться в седло», в результате отпрыски состоятельных семей «подвергались угрозе стать своевольными и беспомощными». Страшная опасность во всем объеме наверняка постигла Джорджа, ибо о нем известно, что он был великолепным наездником. Правда, никто не находил его «беспомощным».

За расчищенными и обработанными полями в Вирджинии поднималась стена девственных лесов, совсем недавно охотничьих угодьев индейцев. Хотя краснокожих в обжитых пределах колонии больше не было — индеец не мог появиться здесь без пропуска, леса изобиловали зверьем, встречались даже медведи. Джордж должен был охотиться на оленей, фазанов. Он был неплохим стрелком, неутомимым охотником и ходоком.

Едва ли Джордж занимался собственно работой по хозяйству, помогая матери, для этого были рабы и слуги. Конечно, он отдавал распоряжения ломающимся голосом, и жизнь плантации не проходила мимо него. Из достоверных источников мы знаем, что Джордж, будучи подростком, объезжая жеребца, загнал его до смерти. Биографы умилились — парень тут же правдиво рассказал матери, как именно он нанес ущерб скромному хозяйству. Поступить иначе Джордж не мог, ибо мужи в Древнем Риме, о которых он уже понаслышался, говорили правду. Подросток стал воспитывать в себе качества джентльмена, благо под рукой нашлось надлежащее руководство.

В 1888 году были опубликованы «Правила приличного поведения», писанные рукой четырнадцатилетнего Вашингтона. Сначала восторженные биографы сочли, что 110 подробно изложенных правил принадлежали юному Джорджу, способному уже тогда проявить преждевременную зрелость и мудрость. Кой-какая исследовательская работа привела к обоснованному заключению: «Правила поведения» были небольшим перифразом книжки монаха иезуитского ордена, появившейся во французском переводе в 1617 году, либо, что более вероятно, взяты из переведенного на английский язык Фрэнсисом Хоукинсом в 1640 году французского наставления «Как надлежит отроку вести себя, или Приличие в беседах среди господ». Но, каков бы ни был источник аккуратной рукописи, она проливает свет на то, о чем думал молодой Вашингтон, и, помимо прочего, ставит его в должной перспективе как человека, вступившего в мир XVIII века, а отнюдь не предвосхитившего буржуазную мораль XIX века, что ему приписывали с легкой руки Уимса.

Из 110 истин, вероятно, только три правила, заключающие пространный перечень, заслужили бы одобрение Уимса: «108. Говори о боге серьезно и почтительно. Чти и повинуйся родителям, хотя бы они были бедны. 109. Развлекайся как подобает мужу, а не грешнику. 110. Трудись, чтобы сохранить в груди искру небесного огня, именуемого совестью». Все остальные 107 правил направлены к доказательству немудреного тезиса — должное поведение будет вознаграждено должным образом на земле, а не в царстве небесном. Советов, как попасть в рай, не дается, как не рекомендуется говорить правду, хотя и предлагается умело симулировать ее в надлежащих случаях. Действовать «вопреки моральным правилам» запрещается только в присутствии нижестоящих.

В сумме наставления сводятся к тому, чтобы быть обходительным: «любое действие в обществе должно производиться с определенным уважением к присутствующим», «не делай ничего другу, что могло бы обидеть его», «в присутствии других не напевай под нос, не стучи пальцами и ногами», «будучи на людях, не клади руки на те части тела, которые прикрыты одеждой», «не тряси головой, не качай ногами, не вращай глазами, не поднимай одну бровь выше другой, не допускай, чтобы твоя слюна попала в лицо другому, поэтому не приближайся к нему вплотную во время беседы», «если нужно дать совет или сделать упрек, подумай, как поступить — сказать на людях или с глазу на глаз, когда и в каких выражениях, а говоря, не показывай раздражения, будь кроток и мягок в выражениях», «когда видишь наказание преступника, ты можешь быть внутренне рад, но всегда внешне вырази сострадание к несчастному» и т. д. и т. п.

Зачем все это и стоит ли руководствоваться похвальными правилами? Биограф Шелби Литтл с женской наблюдательностью схватила только внешнюю сторону, сообщив в 1929 году: «Их было 110 правил, и он пытался помнить все без изъятия. Вероятно, он перестарался. Замечали, что Джордж Вашингтон был немного, всегда немного, напряжен». Историка С. Морисона все же недаром ставили в пример за то, что он глубже других проник в юношескую психологию. В очерке о молодом Вашингтоне Морисон писал: «Одно из самых трогательных и человечных представлений о Вашингтоне — переросший школьник со священным трепетом чеканит древние наставления Хоукинса — «не чешись за столом, не ковыряй вилкой в зубах, не дави блох на людях, в противном случае донельзя опрохвостишься в домах сильных мира сего».

Джорджу не было еще шестнадцати лет, как он попал в дом человека, сильного в масштабах Вирджинии. Лоуренс пригласил его жить в Маунт-Вернон. Под школьным образованием была подведена черта, начинались университеты жизни.

***

Лоуренс Вашингтон женился в 1743 году, спустя три месяца после смерти отца. Он сделал партию, о которой мог только мечтать: ему отдала руку Анна Фэрфакс, старшая дочь богатейшего соседа У. Фэрфакса. Плантация Фэрфакса Бельвуар была поблизости от Маунт-Вернона. Фэрфаксы, тесно связанные с английской аристократией, были одной из самых влиятельных семей в Вирджинии. Отец Анны входил в Королевский Совет, верхнюю палату ассамблеи Вирджинии, состоявший из двенадцати человек. Брак открыл Лоуренсу двери в высший свет колонии.

Хорошенькая Анна внесла в дом такое веселье, которое едва ли было по плечу занятому по горло Лоуренсу. На нем лежало большое хозяйство, он серьезно относился к обязанностям члена нижней палаты вирджинской ассамблеи и чину майора ополчения, заработанному в злополучной экспедиции Вернона. Положительный во всех отношениях муж раздражал развеселую, как все Фэрфаксы, Анну. Ему не нравилась ее безалаберная жизнь, она жаловалась на все ухудшающееся здоровье супруга. Вечный бал в Маунт-Верноне, разъезды по гостям прерывались только частыми родами Анны. Дети вскоре умирали.

В этом доме появился Джордж. Анна нашла юношу забавным увальнем. Громадного роста, сильный («таких больших рук я не видел больше ни у кого», — вспоминал Лафайет), в гостиных он жался к стенам и вспыхивал, когда к нему обращались. Анна быстро научила его танцевать, веселые друзья посвятили Джорджа в тайны виста и объяснили, как джентльмены играют на бильярде. Анна постоянно таскала Джорджа по домам соседних плантаторов. Если представлялась возможность, он старался избегать опасных знакомств с разбитными юными леди, предпочитая молча сопровождать Лоуренса в частых разъездах по хозяйству. Джордж порой чувствовал себя одиноким, тосковал по прежним приятелям и в глубочайшей тайне занялся рифмоплетством. Он вообразил, что несколько раз испытал сильнейшие муки любви, оставшиеся без взаимности. Наверное, потому, что о любви Джордж рассказал только бумаге, на которой царапал юношеские стихи, а в заученных им назубок 110 правилах поведения ничего не говорилось о женском обществе.

Сероглазый, атлетически сложенный гигант, рассудительно и медленно говоривший, отпугивал беззаботных вирджинок, над которыми он возвышался по крайней мере на полторы головы. Для плантаторов независимо от возраста он олицетворял идеал мужчины, вступающего в жизнь. Не только Лоуренс, но и многие другие были готовы протянуть руку юноше, о котором знали, что он хорошего происхождения и почти не имеет средств. Сословная солидарность делала свое дело, тем более что цвет вирджинского общества слышал и читал — так поступали древние римляне.

Если молодой человек был мужествен, смел, был прекрасным наездником, умел проявить скромность и исполненное достоинства почтение к старшим, тогда о разрыве поколений не могло быть и речи. Достаточно суровый быт Вирджинии создавал известное братство между плантаторами, невзирая на возраст. Вся их жизнь проходила на вольном воздухе в поле, в лесу. Спорт — травля лисиц, охота выделяли и делали самыми достойными сильнейших. Джордж — превосходный наездник, гордый и почтительный юноша — отвечал всем требованиям, необходимым для хорошего старта в жизни. Он полностью завоевал сердце отца Анны Уильямса Фэрфакса, которому было пятьдесят шесть лет, когда Лоуренс представил ему Джорджа.

В лице У. Фэрфакса зеленый вирджинец впервые столкнулся с родовитой английской аристократией и накрепко выучил правила игры, которых надлежало придерживаться юноше, чтобы преуспеть в англосаксонском мире XVIII века. Много позднее, когда его благодетель и наставник давно ушел из жизни, Вашингтон с негодованием отзывался об этих правилах как о «проклятом состоянии прислужничества и зависимости». Опыт приходит с годами, а тогда Джордж жадно впитывал мудрость жизни аристократии, тем более что ее источником был чуть ли не самый могущественный человек в Вирджинии.

Главный урок — найти патрона, имеющего «интерес» к молодому человеку. Патрону нужно служить беззаветно, не огрызаясь на пинки, дабы «не замутить свой разум». Именно так, наставлял Уильям Фэрфакс в задушевных беседах, вели себя в Древнем Риме, дающем вечный пример. Семья Фэрфаксов принадлежала к тому поколению английских джентри (помещиков средней руки) — вигов, которые по нормам, принятым в обществе, исповедовали принципы христианской морали, но черпали свое вдохновение у Марка Аврелия, Плутарха и философов-стоиков. Наилучший идеал им дали стоики — благородная простота жизни и спокойное принятие ее, долг перед родиной, щедрость к соотечественникам, неизменное мужество и непоколебимая честность. Философия стоиков, конечно, в большей степени, чем что-либо другое у древних, совпадала, хотя далеко не полностью, с христианской этикой.

Стоик, учил Фэрфакс Джорджа, не бежит от жизни, а встречает ее лицом к лицу. Он не избегает ответственности, а берет ее на себя. Высший долг — благородными делами заслужить уважение соотечественников. Лицо Джорджа каменело, а глаза приобретали стальной оттенок, когда он слушал неторопливые речи старика.

Если устных убеждений было недостаточно, Джордж мог обратиться к библиотеке Бельвуара, где был Плутарх в переводе Норса, сборник трудов древних и, конечно, любимый Фэрфаксом Сенека. Хотя Вашингтон никогда не был прилежным читателем, он купил основные «Диалоги» Сенеки. Названия глав книги, несомненно, были созвучны настроению Джорджа после бесед с Фэрфаксом: «Честного человека нельзя превзойти в учтивости. Хороший человек никогда не может быть несчастным, а плохой человек — счастливым. Чувственная жизнь — несчастная жизнь. Презрение к смерти дает возможность преодолеть все тяготы жизни».

Философские экскурсы Фэрфакса заканчивались тем, с чего начинались, — нужно верно служить патрону. Джорджу не требовалось большей догадливости, чтобы понять: Уильям Фэрфакс, полюбивший его как сына, считал себя таковым. Сын Фэрфакса — Джордж Уильям Фэрфакс, хотя был на семь лет старше Вашингтона, стал его ближайшим другом. Он приехал в Вирджинию из Англии двадцати одного года и постоянно вздыхал по оставленной прекрасной стране. Фэрфакс-младший рассказывал пораженному Джорджу о великолепии жизни английской аристократии. Отцовский Бельвуар, который Вашингтон считал верхом роскоши, по словам приятеля, был «сносным коттеджем в лесном крае». Иногда он намекал, что если смерти родственников последуют в надлежащем порядке, то ему титула лорда Фэрфакса не миновать!

Имя Томаса Фэрфакса, шестого лорда Фэрфакса Камеронского, для вирджинцев было овеяно легендой. Ровно за сто лет до описываемых событий Карл II пожаловал своему верному слуге, предку Т. Фэрфакса, обширные земли в Вирджинии между Потомаком и Раппаханноком. Ни король, ни облагодетельствованный им в глаза не видели дара, да и серьезно отнестись к королевской милости было трудно — она была проявлена через несколько месяцев после казни Карла I. Потомок Томас Фэрфакс оказался настойчивым человеком — в 1737 году он побывал в Вирджинии, частично осмотрел земли, которые считал своими, и, вернувшись в Лондон, подал прошение в Тайный Совет. Он претендовал на два миллиона гектаров, примерно четверть от тогдашней Вирджинии, значительно расширяя ее территорию на запад.

Хотя губернатор и ассамблея Вирджинии усомнились в столь далеко идущих претензиях — они признавали за Фэрфаксом примерно 600 тысяч гектаров, — он сумел добиться своего: в 1745 году Тайный Совет полностью подтвердил его права. Оставалось вступить во владение землями, и ради этого его сиятельство в 1748 году приехал в Вирджинию, поселившись сначала в Бельвуаре, доме двоюродного брата Уильяма Фэрфакса.

Джорджу Вашингтону он должен был казаться королем, а многочисленные причуды лорда выдавали высочайшее происхождение. Его светлость имел только две страсти в жизни — травлю лис и ненависть к женщинам. Первое было великолепно организовано, и Томас Фэрфакс получил все возможное удовольствие — Джордж Вашингтон, во всяком случае, научился незаметно придерживать лошадь, чтобы трофеи доставались лорду. Его сиятельство изволил показать, как надлежит увеселять женщин — прямо к дверям Маунт-Вернон Томас Фэрфакс приносил в мешке лису и давал ее на растерзание воющей своре псов.

Просиживая долгими часами за бутылкой старого портвейна, лорд стремился обратить Джорджа в свою веру — ненавидеть женщин. Он любил размахивать перед носом неловко съежившегося громадного парня брачным контрактом, куда было внесено имя его светлости, а имя невесты вырезано. «Эта», следовал длинный ряд эпитетов, после того как были улажены все условия относительно имущества, предпочла его некоему герцогу! Что, по словам лорда, достаточно изобличало великое непостоянство женщин, их коварство, и настоящий мужчина должен остерегаться смазливого личика. Полюбить прелестницу — значит угодить прямо в лапы дьявола, который, как известно, мастер перевоплощений.

В положении Джорджа нельзя было не соглашаться — он проходил упрощенный курс «проклятого прислужничества и зависимости», приспособленный к простому, по лондонской мерке, быту королевской колонии. Он не мог не видеть, что близкие ему, включая Лоуренса и Уильяма Фэрфакса, столь возвышенно толковавшего о добродетелях античного Рима, взяли лорда в тесное кольцо. Они относились к его светлости как к своей собственности, расставив локти, чтобы к Томасу Фэрфаксу не проскользнул никто из просителей и сомнительных родственников, домогавшихся теплых местечек, а главное, земли.

Решение Тайного Совета, даровавшего лорду 2 миллиона гектаров, положительно свело с ума испытывавших ненасытный земельный голод плантаторов. Они приветствовали дальнейшее продвижение границы на запад, а скваттеры (колонисты, занимавшие свободные участки земли) уже перевалили хребет Блю-Ридж и селились в плодородной долине Шенанда. Там было, по приблизительным подсчетам, до 300 семей. Эти земли как раз и были закреплены за лордом Фэрфаксом. Далеко не все скваттеры были готовы признать право англичанина, гонявшегося в Вирджинии со сворой за лисами, на их участки, вырванные изнурительным трудом у девственного леса.

Фэрфаксу нужно было без промедления закрепить свои права, то есть обмерить дарованные ему земли, нарезать там принятые для фермы участки по 160 гектаров, пустить их в продажу или получить деньги с уже построивших бревенчатые хижины на его земле. Ранней весной 1748 года в долину Шенанда отправилась партия землемеров. Помощниками и соглядатаями при опытном землемере Д. Дженне отправились молодой Фэрфакс и Джордж Вашингтон. Томас Фэрфакс положил шестнадцатилетнему юноше щедрую плату — дублон (старинная золотая испанская монета, 7,5 грамма золота) в день.

Они месяц провели в долине в сезон, отнюдь не способствующий приятной поездке, — снег только-только сошел, а листва на деревьях еще не появилась. Именно в это время и работали землемеры — зелень не загораживала поле зрения теодолитов. На ногах от зари до заката, под дождем, вымокшие и измученные, они преодолевали разлившиеся реки и ручьи. Редкие поселенцы встречали их с неприязненным любопытством: пришли люди Фэрфакса взыскивать за то, что принадлежало пионерам по праву первой заимки.

Джордж набивал руку в профессии землемера, делал чертежи и пунктуально вел дневник. «Встретили толпу людей, — записывал он, — мужчин, женщин и детей, которые сопровождали нас через лес. Они показали свою примитивную утварь. По моему глубокому убеждению, они столь же невежественны, как индейцы». Как пришел к такому выводу не бог весть какой образованный парень: «Они не знают английского, а все говорят по-голландски». Для доброго вирджинца любой неангличанин представлялся варваром. Психология молодого патриция, объезжающего по хозяйственным делам владения Рима!

Юноша впервые почувствовал, что такое американский Запад. Они остановились на ночь. «Хозяин — благословение богу! — говорил по-английски. Я разделся, сложил одежду и улегся в то, что они называют постелью. К моему удивлению, я обнаружил, что вся постель состоит из охапки соломы без простынь и только с истрепанным одеялом, вес которого вдвое превышал вес вшей, блох и иных паразитов на нем. Я был рад встать (как только вынесли свет), оделся и лег спать одетым, как и мои товарищи на полу».

Просто ужасно, сокрушался отнюдь не избалованный Джордж, «за исключением нескольких ночей, я не раздевался, а спал в одежде, как негр». Джордж, несомненно, укрепился в убеждении, что является носителем высшей цивилизации, во всяком случае, он во время злополучного ночлега под крышей гостеприимного англичанина не выпрыгнул из постели при свете, опасаясь обидеть хозяина.

Повстречались индейцы: «Мы были приятно удивлены, что группа из тридцати с лишним индейцев возвращается с войны, неся только один скальп». Землемеры, имевшие при себе запас виски, крепко угостили индейцев, и те отблагодарили их, исполнив военный танец, который Джордж нашел «чрезвычайно комичным». Вашингтон, вне всякого сомнения, решил, что теперь знает индейцев достаточно, ибо на другой день ограничился краткой пометкой в дневнике: «Ничего примечательного… Провели с индейцами целый день».

Из поездки Джордж вынес массу впечатлений: увидел, что за границей обжитых земель лежат необъятные просторы — Вирджинии есть куда расти. Пересчитывая полученное вознаграждение, он высоко оценил профессию землемера. Зимой 1748/49 года Джордж прошел краткий курс теории в колледже Уильяма и Мэри в Вильямсбурге, сдал экзамен и, «дав обычные клятвы в верности королю и правительству», получил свидетельство землемера. Джордж хлопотал о месте штатного землемера графства Калпепер. С помощью Лоуренса он получил его.

Два года с весны 1748 года Вашингтон занимался объездом и обмером земель. Он помог распланировать город, который закладывался примерно в двадцати километрах от Маунт-Вернона, по просьбе соседей уточнял размеры плантаций — и снова за Блю-Ридж. С каждым годом население в районе Аппалачских гор увеличивалось, сюда эмигрировали преимущественно из Пенсильвании немцы и ирландцы. Складывалась типичная американская «граница» с демократическими нравами, уверенностью в себе, традиционным презрением к властям. К 1776 году эти районы стали «сверкающим острием границы». В дни, когда молодой землемер побывал там, группа поселенцев подала в суд, не признавая прав лорда Фэрфакса на занятые ими земли. Начался один из самых известных процессов в Вирджинии, закончившийся победой истцов, когда ни их, ни ответчика давно не было в живых.

Джордж, поглядев на порядки границы, уверился в своей правоте. Там живут, писал он другу, преимущественно «голландцы», они «варвары, совершенно неотесанные люди», жить среди них «совершенно невозможно без приличного вознаграждения». Оно последовало без большого промедления — на заработанные деньги в 1750 году он купил 600 гектаров земли в облюбованном им, профессиональным землемером, месте — в долине Шенанда, уже прозванной Вирджинской Аркадией, а на следующий год прикупил еще 150 гектаров. Когда совершалась первая из этих сделок, Джорджу еще не исполнилось 19 лет. Он мог считать себя удачливым дельцом и с учетом возраста был таковым.

Вашингтон занимался в доступных ему масштабах тем, что составляло смысл жизни самых уважаемых джентльменов, спешивших захватить все новые и новые земли, чтобы либо спекулировать ими, либо налаживать там торговлю с индейцами. В этом отношении Джордж был в главном русле деловой активности Вирджинии. Спекуляция как таковая отнюдь не считалась скверным занятием. Первоначальное значение этого слова в английском языке — «глубокое раздумье», только в 1774 году согласно толковому «Оксфордскому словарю» термин приобрел смысл: «занятие любыми деловыми предприятиями или сделками авантюристического или рискованного характера, дающими шансы на достижение большей… выгоды». Это определение как нельзя лучше применимо к тому предприятию, которое основали самые влиятельные вирджинцы в конце сороковых годов, — компании Огайо.

Толчок честолюбивому проекту, несомненно, дала та легкость, с которой лорд Фэрфакс получил 2 миллиона гектаров. Лоуренс Вашингтон, заручившись поддержкой Фэрфаксов, председателя Королевского Совета Вирджинии и плантаторов, отправился в Лондон, где в 1749 году добился утверждения короной статута компании Огайо — ей даровалось 200 тысяч гектаров с условием в течение семи лет поселить на этих землях 200 семей и построить форт. По выполнении этого компании обещались новые земли. Центром всей деятельности компания наметила обширный район, где слияние Аллегани и Мононгахила дает начало реке Огайо. В Лондоне пайщиками компании стали герцог Бедфордский, влиятельнейший купец Д. Ханбери и Р. Динвидди. Последний уже собирался за океан — ему предстояло сесть в кресло губернатора Вирджинии.

Наступило лихорадочное предвкушение великих и волнующих дней, когда будут заняты плодороднейшие долины реки Огайо, где, помимо удобных для обработки земель, вирджинцы точно знали, есть уголь. Форт даст возможность покупать меха у индейцев. Учредители компании, управляющим которой стал Лоуренс Вашингтон, прекрасно видели и основное препятствие — они вторгались в область прямых французских интересов. Это их не пугало — продвигая на запад границу колонии, они чувствовали за спиной Британскую империю!

***

Джордж не мог не быть в курсе великого начинания, больше того, он связывал свои надежды на будущее с процветанием компании Огайо. К этому определенно шло дело, но так же ясно ухудшалось здоровье Лоуренса. Его съедал туберкулез.

Местные врачи, истощив вконец силы больного частыми кровопусканиями, рекомендовали лечение в тропиках. В сентябре 1751 года Джордж отплыл с «лучшим другом» Лоуренсом на Барбадос. То была единственная в жизни поездка Вашингтона за пределы страны. Лечение во влажном климате не принесло Лоуренсу облегчения, Джордж заболел оспой. Лоуренс кашлял кровью, обещал уйти скоро в лучший мир, а в ожидании этого решил продолжить лечение на Бермудах, куда и уехал. Джордж, оправившись от оспы, вернулся в Маунт-Вернон. Он думал, что его постигло величайшее несчастье — небольшие следы на лице от перенесенной болезни. Будущее предвидеть трудно! Оспа 1751 года оказалась благословением в годы войны за независимость — у Джорджа выработался иммунитет от болезни, опустошавшей ряды его армии сильнее, чем пули и картечь англичан.

Летом 1752 года Лоуренс вернулся домой. Конец был близок, медицинского заключения не требовалось. Лоуренс уже рекомендовал девятнадцатилетнего Джорджа на свой пост майора ополчения. Конечно, у молодого человека не было никаких данных для занятия должности. Лоуренс быстро угасал в Маунт-Верноне, а Джордж объезжал влиятельных соседей, деликатно упоминая о воле умирающего брата. Ему пошли навстречу. Итак, майор ополчения с окладом в 100 фунтов стерлингов в год, правда ответственный за самый захудалый, отдаленный район колонии.

В июле 1752 года тридцатичетырехлетний Лоуренс умер. По завещанию Маунт-Вернон переходил дочери по достижении совершеннолетия, если же она не оставит потомства — Джорджу. Жена получала пожизненно доходы с плантаций. Только жизнь грудной девочки стояла между Джорджем и Маунт-Верноном, который он давно считал своим домом. Через несколько недель после смерти отца и эта жизнь угасла.

Миновало еще четыре месяца. Неунывавшая Анна вышла замуж и съехала с плантации. В 1754 году она уступила доходы от Маунт-Верыона Джорджу на льготных условиях — 82 фунта стерлингов в год. Анна не зажилась на этом свете и через семь лет скончалась.

Джордж обоснованно мог считать себя прочно устроившимся в жизни. Он имел Маунт-Вернон, хорошо налаженную плантацию, занимавшую 1600 гектаров, с 18 рабами плюс 750 гектаров земель, приобретенных им самим. Должность землемера графства давала 50 фунтов стерлингов в год. Он вступил в масонскую ложу. Несколько смущало, что район, где он числился майором ополчения и никогда не был, находился далеко. В 1753 году Джордж поправил дело. Новый губернатор Динвидди разделил Вирджинию на четыре округа. Вашингтон после нового утомительного обивания порогов у влиятельных лиц добился назначения адъютантом (начальником) Северного округа поблизости от дома. Граница округа проходила в тех местах, откуда пыталась развить свою деятельность компания Огайо, не утратившая энергии со смертью Лоуренса.

Джорджу шел двадцать второй год.

***

Пайщики компании Огайо хорошо помнили условие, выставленное Лондоном, — за семь лет — заселить пусть символически дарованные земли. Прошло четыре года, а успехов практически не было. Поселенцы, соблазненные посулами компании, отправлялись на Запад, где в непроходимых лесах их поджидали враждебные англичанам индейские племена. Разыгрывались трагедии — иные безвестно погибали, оставив в память о себе только скальп, другие, претерпев страшные мытарства, попадали пленниками в руки французов, слабые духом возвращались налегке, бросив скудное имущество, и разносили леденящие кровь вести об ужасах лесов.

Террор руками индейцев был рассчитанной политикой французов. В резиденции французского губернатора в Монреале прекрасно знали, что если могучая волна английской колонизации из Вирджинии и Пенсильвании захлестнет бассейн Огайо, то ее не остановит никакая плотина. На Запад двигался вооруженный народ, шла голытьба, которой скверно жилось и под плантаторами, и под купцами-лихоимцами в прибрежных районах. Эти люди, приехавшие в Новый Свет вырвать счастье, были готовы добыть его даже ценой жизни. Они были неграмотными, но понимали одно: если хлеб нужно добыть с боя, пусть будет так. Преграждавших путь французов они считали естественными врагами, а с богачами плантаторами не вступали в открытый конфликт, ибо последние поддерживали экспансию на Запад, разумеется, не ради благоденствия скваттеров.

В это время губернатором Новой Франции был назначен опытный военный маркиз Дюкень. Он не стал вдаваться в тонкости политики, а с солдатской прямотой заключил — нужно силой остановить англичан. Маркизу в отличие от губернаторов 13 английских колоний не приходилось тратить время в склоках с ассамблеями — в Новой Франции все делалось по его первому слову и повелению. В 1753 году он направил полуторатысячный отряд укрепить район от озера Эри до долины Огайо. С молниеносной быстротой французы построили три форта — Преск-Иль на южном берегу озера Эри и прямо на юг от него — форты Лебеф и Венанго. Было совершенно очевидно, что французы устремились к «развилке Огайо», где компания Огайо намеревалась соорудить собственный форт и факторию. Два встречных потока экспансии столкнулись.

В Вильямсбурге губернатор Динвидди пришел в бешенство. Шестидесятилетний шотландец, вышколенный на службе в конторах купцов, видел, что рушатся не только планы компании Огайо, но и вырисовывается угроза самой Вирджинии. Подстрекаемые французами индейские племена превратили северную границу колонии в арену бесчисленных стычек. Заколебались и племена, считавшиеся союзниками англичан. Однако даже в этих условиях было трудно поднять всю Вирджинию на борьбу. Скаредные члены ассамблеи, стоило заикнуться о необходимости отстоять достоинство короны в бассейне Огайо, немедленно бы указали: речь идет о другом — интересах компании Огайо, в которых лично заинтересован губернатор.

Динвидди мог только взывать, открыв ассамблею: «Страх — рабское чувство, и разум всегда стремится избавиться от него». Члены ассамблеи пожали плечами и занялись текущими делами. Тогда губернатор отправил донесение в Лондон, в котором в ярких красках расписал французское нашествие на британские владения. Ответ пришел в октябре 1753 года. Король Георг II приказывал губернатору направить эмиссара в район французского продвижения, удостовериться, действительно ли они на английской (в понимании компании Огайо) территории, и если так, потребовать от них уйти. В случае отказа губернатору поручалось «изгнать их силой оружия». В любом случае монарх требовал, чтобы Вирджиния позаботилась построить форты на Огайо.

Все это оборотистый губернатор проделал за спиной ассамблеи, которую хотел поставить перед совершившимся фактом, заставив наконец всю колонию отстаивать интересы компании Огайо. Поэтому к выбору эмиссара нужно было подойти с величайшей осмотрительностью — первым и обязательным условием было найти человека, который был бы кровно заинтересован в благополучии компании. По зрелом размышлении губернатор решил поручить деликатную миссию майору Джорджу Вашингтону, который с радостью согласился. Представился случай отличиться.

Официально майор отправился послом от имени Георга II, дабы выразить французскому коменданту «озабоченность и удивление» его величества по поводу вторжения французов и убедить их убраться с английской территории. Миссию Вашингтона можно было именовать и по-другому — губернатор вручил ему подробную инструкцию, что именно высмотреть во вражеском стане. Попутно Динвидди поручил майору убедить сашемов (вождей) дружеских индейских племен не отступаться от белых «отцов»-англичан.

Вашингтон взял проводником служащего компании Огайо Джиста, поседевшего в странствованиях по лесам, и переводчика, старого солдата Вана Браама, который, судя по скверному английскому, должен был быть искусным во французском. Собрались и с четырьмя слугами 15 ноября тронулись в путь. Предстояло пройти 800 километров до форта Лебеф в отвратительную погоду — осень никак не уступала зиме. В этих местах, по словам одного англичанина, «не было ничего, кроме индейцев, медведей и гремучих змей».

Через три недели добрались до стойбища дружеского индейского племени, вождя которого англичане именовали Хафкинг (полукороль). Лукавый старый индеец клялся, что хочет прогнать французов со своей земли. Вашингтон сообщил, что по странному совпадению именно в этом и состоит его миссия. О намерении компании Огайо забрать как раз земли Хафкинга майор по веским причинам умолчал. Подогретый обильными возлияниями — Вашингтон вез с собой порядочный запас рома, — Хафкинг вызвался сопровождать миссию до форта Лебеф и поддержать там пламенный протест англичан.

По дороге останавливались во французских укреплениях, окруженных бревенчатыми палисадами. Везде попойки. Джорджа, казавшегося гигантом среди французов — его рост достигал почти 190 сантиметров при весе около ста килограммов, — было нелегко свалить с ног. В дневнике он тщательно фиксировал увиденное и услышанное. После встречи с французскими офицерами в форту Венанго он записал: «Вино, которым они нагрузились сверх меры, скоро развязало им языки… Они заверили меня, что в любом случае, черт возьми, захватят Огайо. Хотя они знают, что англичане могут выставить два человека на каждого из них, они уверены, что англичане медлительны и никогда не смогут воспрепятствовать их предприятиям».

Одного этого было достаточно. Чрезвычайно учтивая встреча с французским комендантом в форту Лебеф не добавила ничего существенного. Изысканно вежливый комендант сожалел, что, будучи солдатом, должен выполнять приказ и оставаться где находится, выразил еще большее сожаление по поводу того, что полученные им приказы противоречат желаниям такого редкого и приятного в глуши гостя, но такова жизнь. Все это прискорбно, покусывая ус, заключил француз. Он не помешал Джорджу осмотреть форт и вручил вежливый ответ Динвидди, из которого следовало, что французам совершенно безразличны как внушения губернатора, так и пожелания Георга II.

«Он клялся в любви и дружбе… — разгневанно писал Джордж в дневнике, — а я видел, что все ухищрения изобретательного ума пущены в ход, дабы перетянуть Хафкинга на их сторону». Запас спиртных напитков в погребе форта Лебеф казался неисчерпаемым, и качество их превосходило ром Вашингтона. Хафкинг внезапно припомнил, что сопровождает Канотакариуса. В ответ на недоуменный вопрос Джорджа старый индейский вождь любезно разъяснил, что так прозвали его предка, ловко отнимавшего земли у предков Хафкинга. Майору не оставалось ничего другого, как прочитать Хафкингу постную лекцию о пользе сохранения верности договорным обязательствам и пагубности спиртных напитков.

Дорога домой оказалась еще мучительнее. Индейцы оставили их, пришлось бросить слуг и истощенных лошадей. Вашингтон и Джист проделали остаток пути пешком, с котомками за плечами и мушкетами в руках. Встреченный ими индеец вызвался быть проводником. Улучив момент, он выстрелил в них в упор, но промахнулся. Справедливо заключив, что индейцы, вероятно, в сговоре с французами, охотятся за их скальпами, путники не шли, а крались через покрытые мокрым снегом леса и заросли. С облегчением вышли к реке Аллегани. Новое разочарование — темная бурная река не замерзла. Соорудили наскоро плот, который Вашингтон опрокинул посредине реки. Расталкивая льдины, выплыли на остров, где, вымокшие до нитки, провели ночь в трескучий мороз. Утром увидели, что лед сковал реку, и перебрались на восточный берег. Многоопытный Джист отморозил пальцы, Джордж не пострадал.

Самые тяжкие предчувствия терзали Вашингтона, когда он, пробыв в отъезде два месяца, в середине января 1754 года предстал перед губернатором. Полный провал возложенной на него дипломатической миссии, рассуждал майор, никак не компенсирует рассказ о перенесенных испытаниях. К крайнему удивлению Джорджа, Динвидди был беспредельно доволен. Сидя в жарко натопленной комнате губернаторского дворца, он с мрачным удовлетворением прочитал торопливо написанное донесение, согласно кивая париком. «Оправдались худшие предположения, — разъяснил он Джорджу, — упрямая ассамблея не хотела слушать его, посмотрим, как она прореагирует на сообщение из первых рук о коварных замыслах французов».

Губернатор, не теряя ни минуты, назначил на следующий день заседание Королевского совета. Смертельно усталый Вашингтон получил одну ночь на подготовку доклада к печати. Это, естественно, сказалось на тексте, что понимал и молодой автор. В наспех набросанном предисловии он сказал: «Поскольку его честь губернатор счел необходимым предать гласности мой отчет о путешествии к французам и обратно, мне только остается извиниться за его бесчисленные недостатки». Но губернатор хорошо рассчитал. «Дневник майора Вашингтона» сделал сенсацию — автор сообщил достаточно, чтобы каждый читатель мог усмотреть злодейские намерения французов. Отчет был напечатан в Вирджинии и Лондоне, Динвидди расстарался разослать брошюру губернаторам всех колоний, министрам в Лондоне и многим влиятельным лицам.

Имя Вашингтона зазвучало. Он пожинал славу среди тех, кто рвался на Запад. Но большинство вирджинцев, горестно заключил автор, очернили его служение родине, объявив, что он претерпел муки только ради собственной выгоды. Они, говорил Вашингтон, сочли рассказ о поездке «выдумкой с целью содействовать интересам частной компании».

В ассамблее Вирджинии в честности майора не усомнились. Отцы колонии перевели выдающееся мужество Вашингтона, шедшего на смертельный риск, в твердую валюту — 50 фунтов стерлингов, каковые вручили страннику «в знак одобрения его поведения в поездке на Огайо».

Вашингтон был уязвлен до глубины души. «Меня послали, — заметил он, — в путешествие зимой (на которое пошли бы немногие, если вообще нашлись такие люди), и что я получил взамен? Возмещение моих расходов!» Бедность — плохой учитель. Судьба, сделавшая его состоятельным плантатором, еще не успела отучить подсчитывать копеечную выгоду от каждого шага.

Громкая известность молодого майора Джорджа Вашингтона была дороже чистого золота. Он пока этого не знал.

***

В 1798 году Джордж Вашингтон встречал свою шестьдесят седьмую весну. Новую знакомую и незнакомую встречу с пьянящей, буйной вирджинской весной он остро ощутил — впервые за десятилетия не давил сокрушительный груз государственных забот. Позади президентство, войны. Немного напыщенно он простился с народом и жил полубогом в устроенном по собственным планам любимом Маунт-Верноне. Поблизости, рукой подать, суетились землемеры, архитекторы — разбивалась столица страны. Он знал, городу суждено носить его имя. Жизнь прожита.

Думы, мучительные думы, которые он многие годы, до отказа забитые делами, отгонял, овладевали стариком. Был ли виноват ветер с Потомака, так же величаво несшего свои воды, или запах все тех же цветущих кустарников под окнами, он не знал. Всплывали, обретали жизнь полузабытые образы далекой молодости. Он грезил наяву, подставляя ветру усталую голову. Что это и где он? На реке много судов, их столько не было в молодости. Провел языком по беззубым деснам — сомнений не было: старик! Всю жизнь он ненавидел душевный нюдизм, по тут ощутил непреодолимое желание излить то, что накопилось за долгие годы. 16 мая 1798 года он написал письмо в Англию.

«Многоуважаемая мадам, — тщательно подбирал слова Отец Страны, — прошло почти пять и еще двадцать лет с тех пор, как я, постоянный обитатель сих мест, общался здесь с моими милыми друзьями лично или письмами. За истекшее время произошло так много важных событий, так сильно изменились люди и вещи, что в письме совершенно невозможно сколько-нибудь обстоятельно сказать об этом. Ни одно из этих событий, однако, и все они в совокупности не смогли изгладить в моей памяти воспоминания о тех счастливых моментах, самых счастливых за всю мою жизнь, которые я пережил в Вашем обществе.

Глубокая печаль овладевает мной, когда я бросаю взор в направлении Бельвуара, что я часто делаю, и горестно размышляю о том, что прежних обитателей сего места, с которыми мы жили в таком согласии и дружбе, больше там нет, только руины дома напоминают давно канувшие в прошлое радости. Разрешите мне добавить — я часто размышляю и над тем, почему, если Ваши ближайшие родственники живут в нашей стране, Вам бы не предпочесть провести вечер жизни среди них, а не заканчивать земной путь в другой стране, хотя у Вас, возможно, множество знакомых, искреннюю дружбу которых Вы могли снискать…»

Преклонные годы автора письма, занятое им положение начисто исключают самое предположение о каких-либо задних мыслях. Так пишет человек, когда разожмутся тиски долга и перед лицом вечности взвешивающий, что истинно, а что суетно в прожитой жизни. Чаша весов, на которую Вашингтон бросил свои чувства к женщине, на склоне лет перевесила в его понимании все, что сделал Отец Страны для Америки: главнокомандующий вооруженных сил, дважды президент, возможно, самый богатый землевладелец США.

Письмо было адресовано Салли Фэрфакс, женщине, которой всю жизнь безраздельно принадлежало сердце Вашингтона и с которой он, вероятно, никогда не был близок. Даже на пороге могилы он не увидел ее — Салли не откликнулась на зов и не приехала. Неизвестно, что она ответила Вашингтону, и бездетной вдовой в большой бедности умерла в Англии. В бумагах покойной родственники нашли цитированное письмо. К этому времени Джорджа Вашингтона давно не было, Салли скончалась на 82-м году.

По мере того как на протяжении сотни лет накапливались скудные данные об отношениях Вашингтона и Салли, досужие биографы-романисты все глубже разрабатывали золотую жилу. Они сочиняли трогательные и, конечно, возвышенные книги, пока история не приобрела абсурдно неправдоподобный характер. Едва ли есть необходимость вставать на эту зыбкую почву и домысливать там, где известного достаточно, чтобы бросить взгляд на внутренний мир молодого Вашингтона.

В тот год, когда Вашингтон овладевал тайнами теодолита (1748 год), его друг Джордж Фэрфакс женился. Он привез в Бельвуар лучшее, что могла предложить Вирджиния. Салли происходила из семьи Кэри — плантаторов средней руки, владения которых раскинулись у реки Джеймс. С середины XVII столетия Кэри выделялись среди высшего слоя вирджинцев не столько богатством, сколько утонченностью вкусов и стилем жизни. Дед Салли был ректором колледжа Уильяма и Мэри в Вильямсбурге, отец окончил Тринити-колледж в английском Кембридже. Салли выросла среди книг, в доме Кэри получались все важнейшие английские журналы: «Ландон мэгэзин», «Джентльмэнз мэгэзин», «Анюал Реджистер».

Когда шестнадцатилетний Джордж впервые увидел восемнадцатилетнюю жену друга, его наверняка больше всего поразил живой ум юной женщины, развитый запойным чтением. Она бегло говорила по-французски и знала все, жила в прекрасном мире, недоступном Джорджу. Он, мастер преодолевать препятствия, решил проникнуть в манящий мир, но, так и не проломив стену, оказался пленником у ног кокетливой насмешницы Салли.

Как она выглядела, точно сказать нельзя — единственный сохранившийся ее портрет примитивно исполнен, художник вложил в него больше вдохновения, чем мастерства. Продолговатое лицо, черные глаза, длинная шея и покатые плечи — и против этих прелестей Джордж, по собственному признанию, не мог устоять? Сводить все к красоте, а она спорна даже по критериям XVIII века, значит плохо думать о нашем герое. Скорее его привлекло то, что в XX веке назвали бы интеллигентностью, и перед этим он оказался беспомощным. Он не знал этого термина и поэтому не мог ответить на свой вопрос: «В ней доброе расположение, легкость ума и что же еще?»

Можно не сомневаться, что Салли, подвергнув обстоятельному осмотру умственный багаж юноши, осталась недовольной. Но что можно было требовать от большого мальчика с серьезными глазами, почти пажа Фэрфаксов? Ей, конечно, льстили его беспредельное внимание, преданность и тихое обожание, отчаянные мальчишеские выходки на коне, чтобы заслужить ее беглую улыбку. В первые годы знакомства Джордж и помышлять не мог о большем — его бедность и два года разницы в возрасте представлялись непреодолимой пропастью, отношения не шли дальше трогательной любовной игры.

Джордж повзрослел, получил Маунт-Вернон. Мог сложиться и пресловутый треугольник, но не сложился. Влюбленный Джордж был много моложе Джорджа Фэрфакса, тем не менее буквально вел его на поводу. Внутренне Салли не могла не сравнивать, все преимущества были на стороне Вашингтона, не говоря уже о том, что ее брак с Фэрфаксом был продиктован не чувствами, а деловыми соображениями. Однако для Джорджа было немыслимым соблазнить жену друга. Развод и новый брак для Салли были по условиям Вирджинии почти невозможны. Хотя в колонии благополучие прихода часто зависело только от каприза плантатора, который не пускал местного священника дальше порога и кормил его на кухне, голос св. Павла звучал в колонии много строже, чем в Англии. Церковь Англии сурово надзирала за духовным здравием заокеанской паствы.

Так случилось, что Джордж был близко и неблизок с любимой. Семь лет он оставался одним из самых завидных женихов Вирджинии. Маунт-Вернон пустовал в ожидании хозяйки. Салли провожала его в опасный путь на Огайо, по возвращении он торопился к Динвидди, тем не менее провел день у Фэрфаксов. Джорджу физически было необходимо увидеть блеск глаз Салли, когда он скупо рассказывал о своих приключениях.

Даже если бы они решились бросить вызов общественному мнению, ни он, ни она не могли преодолеть внутреннего барьера. Трудно представить, чтобы Салли была крупным философом, еще менее вероятно, чтобы Джордж был таковым. Тем не менее оба причисляли себя к стоикам. Они свято и чисто верили в принципы, провозглашенные античными героями. В провинциальной Вирджинии они пытались чувствовать себя гражданами великого Рима. Матрона Салли, во всяком случае, вела себя так. Они не понимали, что любимые герои были ходульны, их двигали по сцене историки. От этого страдала историческая правда и страдали Джордж и Салли. Но иначе они не могли вести себя, разыгрывая в XVIII веке трагедию античных времен. Вероятно, они любовались собственной сдержанностью, черпая в ней тихую радость.

Они вдвоем прочитали трагедию Аддисона «Катон», ставшую любимой пьесой Вашингтона. Он полагал, что следовать по стопам Катона — наивернейший путь к счастью! Лучшего литературного примера Вашингтон не знал, ибо вообще мало читал. Катон вписывался в его представление о человеке, впитавшем до капли философию стоиков.

В 1758 году Вашингтон, живший беспокойной жизнью накануне последнего марша на форт Дюкень, написал Салли, вероятно, в ответ на ее сообщение о том, что дома разыгрывают любительские спектакли: «Я думаю, что мог бы много лучше провести время, играя в трагедии «Катон» вместе с упомянутыми Вами людьми, и я был бы вдвойне счастлив в роли Юбы, а Вы были бы Марцией».

Неизвестно, что писала Салли Вашингтону, — он уничтожил все ее письма. Из многочисленных посланий Вашингтона также уцелели считанные. Накануне своего брака в 1759 году Вашингтон заверил Салли, что любит только ее одну. На протяжении последующих четырнадцати лет супруги Вашингтоны поддерживали самые дружеские отношения с четой Фэрфаксов. В 1773 году Фэрфаксы навсегда уехали в Англию, обстановку Бельвуара Джордж Фэрфакс поручил продать с аукциона. Вашингтон приобрел большую часть знакомой с юных лет мебели. В 1779 году во время войны за независимость Бельвуар сгорел.

Примерно это все, что известно об отношениях Джорджа Вашингтона и Салли Фэрфакс. На этих немногих фактах, которые только по недосмотру влюбленных попали бесцеремонным биографам, написаны книги. Француз Бернард Феи построил всю жизнь Вашингтона вокруг Салли, объяснив его замкнутость неудачной любовью к «говорившей по-французски» «королеве грез».

Вашингтон, конечно, был человеком, способным на глубокое чувство. Любовь к Салли дала ему возможность осуществить во всем объеме свою самую большую страсть — поставить под контроль эмоции, подчинить их, а не быть игрушкой желаний. Престарелый Вашингтон в частном письме настаивал: «Говорят, что любовь безрассудное чувство, и поэтому утверждают далее — ей невозможно сопротивляться. Это правильно лишь отчасти, ибо любовь, подобно всему другому, если ее взрастить и обильно питать, быстро растет, но устраните питание, и любовь можно либо задушить в зародыше, либо значительно замедлить ее рост». Быть может, когда он высказывал взвешенное суждение, то думал о Салли…

Художник Стюарт, писавший портрет Вашингтона-президента, с профессиональным интересом изучал лицо старика. Встретившись с любимцем Вашингтона «генералом от легкой кавалерии» Г. Ли, живописец невзначай бросил: «Черты лица Вашингтона изобличают самые сильные и неуправляемые страсти. Если бы он родился в лесах, то был бы свирепейшим из дикарей». Стюарт тут же поправился, добавив, что Вашингтон умеет сдерживать свой «пламенный темперамент». Через несколько дней за завтраком у Вашингтонов Ли заметил:

— На днях я видел ваш портрет. Великолепное сходство! Стюарт говорит, что вы обладаете пламенным темпераментом.

— Послушайте, — вспыхнув, вставила супруга президента, — мистер Стюарт берет на себя слишком много!

— Успокойтесь, дорогая, — сказал Ли, — он еще добавил, что президент удивительно контролирует себя.

— Он совершенно прав, — заключил Вашингтон с подобием мимолетной улыбки.