О том, как сочетались браком Джордж Вашингтон и Марта Кастис, известно точно только одно — это случилось 6 января 1759 года. В анналах семьи сохранился рассказ, записанный со слов слуги спустя шестьдесят лет.

«Великое было веселье в тот великолепный век старой Вирджинии, и многие собрались на свадьбу — лучшие, великие, одаренные и веселые, а вся Вирджиния радостно приветствовала молодого героя, ставшего богатым и счастливым женихом». «Вашингтон выглядел мужчиной, настоящим мужчиной, а, Калли?» — «Никогда не видел никого похожего на него, сэр, и нет таких, хотя я видел многих на моем веку. Такой высокий, такой стройный, как он сидел на коне! Да, сэр, ему не было подобных! На свадьбе было множество великолепных джентльменов с золотыми галунами, но никто не выглядел как он!»

Уже в начале XIX века свадьба Вашингтона относилась к числу легендарных, полузабытых свершений. Наверное, то был большой праздник в Белом доме. Хозяйка, вся в бриллиантах, смотрела снизу вверх сияющими глазами на великолепного жениха, явившегося в сопровождении губернатора Вирджинии. Собралось множество гостей, представлявших сливки общества колонии. Радостные поздравления и слезы умиления — дети вдовы обретали отца.

Истек положенный медовый месяц, и Вашингтон занял свое место в ассамблее Вирджинии. В. Ирвинг на основании писем современников воссоздал для читателя прошлого века первое появление Вашингтона в зале ассамблеи. Герой не смог незаметно сесть в кресло. Спикер Робинсон поднялся и произнес цветистую речь, возблагодарив воина от имени колонии за выдающуюся службу. Вашингтон приподнялся, чтобы ответить, но действие, а не слова были привычнее. Он покраснел, попытался подыскать приличествующие случаю выражения и, окончательно смешавшись, смолк. Спикер пришел на помощь, воскликнув: «Садитесь же, мистер Вашингтон, садитесь! Ваша скромность равна вашей доблести, которая превосходит все мое ораторское искусство!» Молодой человек с величайшим облегчением плюхнулся в кресло.

Ассамблея единодушно приняла благодарственный адрес Вашингтону за «верную службу Его Величеству и Вирджинии, мужественное и твердое поведение с начала военных действий против французов и индейцев и до отставки после счастливого овладения фортом Дюкень».

***

Итак, он решил прожить до конца дней своих плантатором. Что до служения обществу — членство в ассамблее Вирджинии с лихвой перекрыло честолюбивые чаяния отставного военного. Ему предстояло провести так шестнадцать лет. То были спокойные, счастливые годы.

Брак с Мартой дал Джорджу не только громадное состояние. Маленькая женщина создала Вашингтону семью, которой он, в сущности, никогда не имел. Джорджу еще не минуло тридцати лет, а он был патриархом, неограниченным правителем крошечной империи, на вершине которой находилась его семья. Если так, тогда прежде всего вести образ жизни, подобающий положению. В этом отношении Вашингтон старался быть джентльменом до последней пуговицы на всегда наимоднейшей одежде. Иной он не признавал.

Дом в Маунт-Верноне был значительно расширен, но не перестроен. Вашингтон удовлетворился добавлением крыльев к старому зданию. Семья прославилась своим гостеприимством, далеко превысив немалые по принятым в старой Вирджинии нормы приема гостей. С 1768 по 1775 год, например, в Маунт-Верноне побывало свыше 2000 гостей. Многие из них задерживались на день, два, а то и на неделю. Когда, что бывало чрезвычайно редко, супруги обедали одни, они, по словам хозяина, находили столовую «пустой, незнакомой и печальной». Жили на широкую ногу — держали двадцать слуг.

Выезды обставлялись с большой торжественностью. Марта восседала в элегантном экипаже, запряженном четверкой. На козлах кучер-негр, на запятках лакей в ливрее. Вашингтон сопровождал жену верхом. Иногда посещали соседей-плантаторов на берегах Потомака. Тогда пользовались причудливо разукрашенной баркой с шестью гребцами-неграми. Экипажи были предметом особой заботы Вашингтона — в Англии неизменно заказывались самые модные и, естественно, самые дорогие.

Три четверти дневников Вашингтона, которые он вел с величайшей пунктуальностью эти шестнадцать лет между войнами, сохранились, и по ним историки без труда воссоздали быт элегантного плантатора XVIII века. Из итоговой записи в дневнике «Где и как я проводил свое время» видно, например, что в 1768 году он провел сорок девять дней, охотясь на лис, пятнадцать раз посетил церковь, часто ездил в гости и принимал гостей, побывал на двух балах, трех театральных представлениях, охотился на уток и много играл в карты.

Великая страсть Вашингтона — охота — вызвала у него неиссякаемый интерес к разведению лошадей. Он содержал первоклассную конюшню, а псарня Маунт-Вернона служила предметом зависти соседей. Ни один петушиный бой в округе не проходил, чтобы на нем не видели Джорджа, — степенный плантатор совершенно преображался, азарт овладевал им. Другого Вашингтона видели и на скачках.

Захватывали Вашингтона и карты. За карточным столом он был готов встретить утро. Увещевать его было бессмысленно. Всегда сдержанный, он давал страстям волю в карточной игре, хотя никогда не делал крупных ставок. Учет выигрышей и проигрышей в дневнике выглядит сбалансированным активом и пассивом аккуратной бухгалтерской книги. Та же страсть, которая тянула Вашингтона к карточному столу, овладевала им на танцах. Весьма зрелым человеком он любил бесконечно танцевать, находя даже сходство танцев с войной, хотя па на паркете, конечно, «более изящный конфликт».

Меньше всего богатый плантатор был ригористом. В духе просвещенного XVIII века он понимал и терпел слабости других, особенно дружбу с зеленым змием. Сам он, конечно, не был трезвенником, но ограничивался стаканом-другим вина или благословенного вирджинского тодди. Зато он любил угощать друзей. В Маунт-Верноне, как и в любом другом доме плантатора, спиртное лилось рекой. Иногда нежданно-негаданно с шумом и криком вваливалась пьяная компания. Джордж и Марта радостно приветствовали всех, даже буйных во хмелю. А после успешной охоты на лис напивались.

«Приехал доктор Лори, могу добавить — пьяный», — помечает Вашингтон в дневнике, не уточняя: доктора пригласили пользовать занемогшую Марту. Вашингтон философски относился к недостаткам других: «Мы должны принимать людей, какие они есть, ибо мы не можем переделать их по-своему». Философия не абстрактная, доказательство тому — договор о найме искусного садовника Филиппа Бейтера, но, увы, алкоголика. Бейтер брал на себя письменное обязательство «не напиваться до потери сознания, кроме нижеследующих случаев», а Вашингтон согласился давать ему «четыре доллара каждое рождество; на них он может пить четыре дня и ночи, два доллара на пасху на указанные цели, еще два доллара на троицу — пить по два дня». Остальное время Бейтер обязывался не превышать «доброго глотка поутру и порции грога за обедом или в полдень».

Впрочем, Вашингтон признавал практическую пользу алкоголя, прежде всего для обеспечения победы на выборах. На протяжении шестнадцати лет он регулярно переизбирался в ассамблею сначала от округа Винчестер, а затем от округа Фэрфакс, на территории которого находился Маунт-Вернон. На каждых выборах он тратил от 40 до 75 фунтов стерлингов, основная статья расходов — оплата массовой и массированной выпивки. Коль скоро избиратели были только мужчины, выборы превращались в грандиозную попойку, кульминационным пунктом которой бывал бал после подсчета голосов. Законы Вирджинии не могли положить конец этой практике. Потребовалась очистительная буря революции, чтобы алкоголь перестал быть основным орудием избирательной кампании.

Хотя Вашингтон уважительно говорил: «Книга является основой, на которой строятся знания, почерпнутые в повседневной жизни», он не был замечен в прилежном чтении. Вероятно, в Маунт-Верноне была порядочная библиотека, во всяком случае, Вашингтон, стремившийся к законченности, заказал в Лондоне пятьсот переплетов, попросив вытиснить на обложках свой герб. Уже в этом желании добиться совершенства внешнего вида библиотеки можно усмотреть приверженность Вашингтона к стоикам. В изучении самой философии он едва ли продвинулся дальше бесед в юности с Уильямом Фэрфаксом, ибо ни латыни, ни греческого он не знал.

Демиурги мифов о Вашингтоне, конечно, приписывали ему глубокую веру в бога. Ничего не может быть дальше от истины. Он предпочитал посвящать воскресенья письмам, а не расточать время в церкви. Как богатый плантатор, он стал членом приходского совета местной церкви, но отнюдь не отдавался рьяно возложенным на него обязанностям. В религии Вашингтон ценил прежде всего ее практическое значение — цивилизующее влияние на колониальное общество. Среди многочисленных друзей и сотен людей, с которыми он поддерживал переписку, не было ни одного священника.

Религиозное вероисповедание в его глазах не имело решительно никакого значения. Касаясь найма на работу иммигрантов, он писал: «Если они хорошие работники, то безразлично, откуда они приехали — из Азии, Африки или Европы. Пусть они будут магометанами, иудеями, христианами, сектантами или атеистами». К торжественным проповедям в церкви Вашингтон относился с изрядной долей насмешки. Сославшись на то, что уж так устроена жизнь, Вашингтон писал Лафайету: «Я не ханжа в отношении того или иного вероисповедания, но склонен более терпимо относиться к профессорам христианского учения, утверждающим с кафедры, что их дорога на небеса самая прямая и легкая».

Разве истово верующему могло принадлежать шутливое письмо, написанное Вашингтоном шурину: «Многоуважаемый сэр, вы облагодетельствовали меня своим посланием в некий день 25 июля, когда вы должны были быть в церкви, молясь, как подобает доброму христианину, который за многое в ответе. Странна ваша слепота к истине, и очистительные строки евангелия не могут дойти до вас, а достойные примеры не пробуждают в вас благолепия. Если бы видели, с каким религиозным трепетом я несусь в церковь каждый божий день, это облагородило бы ваше сердце и, надеюсь, наполнило бы его таким же почитанием бога. Но увы! Мне сказали, что вы ввели в вашу семью некое совершенство и совсем потеряли голову, обозревая ее пропорциональное сложение, ее легкость и великую доступность. Вследствие этого полагают, что у вас не остается времени на размышления о будущем ваших посевов. Как же это совместить с требованиями чрезвычайного внимания и заботы, абсолютно необходимых в то время, когда наше растущее благосостояние — я разумею табак — подвергается нападениям всех вредоносных насекомых, известных со времени Ноя (коль скоро я помянул Ноя, присовокуплю — воистину он поступил неблагородно, отведя место и этим тварям в ковчеге)…»

Перед нами предстает добродушный балагур, а не человек, обуреваемый религиозными чувствами. Вашингтон, конечно, верил, что обычно не только для XVIII века, но не в бога (его он избегал поминать, обычно говорил, как Сенека, о «провидении»), а в судьбу. Абстрактно он был деистом, в жизни фаталистом; что произойдет и как, писал Вашингтон, «известно лишь великому правителю над событиями, полагаясь на его мудрость и святость, мы можем с полнейшей безопасностью ввериться ему, не утруждая себя поисками того, что лежит за пределами человеческого разумения, заботясь лишь о том, чтобы выполнить выпавшую на нашу долю роль так, как это одобрят наш разум и совесть».

По разуму и совести он выполнял обязанности главы семьи. Брак, заключенный как деловая сделка, с годами наполнялся эмоциональным содержанием. Марта в ответ на заботу о детях, о ней и ее делах платила Джорджу горячей привязанностью. Она была очень неглупой женщиной, знавшей не только как вести себя с кажущейся простотой, но и все обязанности хозяйки большого дома. Налицо были не только внешние атрибуты — позвякивающая на поясе связка ключей. Она уверенно правила домом и была великим мастером кулинарии. А последнее в те времена обеспечивало реноме дому. Посылая бочонок ветчины Лафайету, Вашингтон приписал: «Вам нужно знать, что дамы в Вирджинии оценивают друг друга по доброкачественности изготовленной ими ветчины». Под бдительным оком Марты получались окорока, таявшие во рту.

Треть состояния Марты перешла Джорджу, остальные две трети делились поровну между ее сыном и дочерью. Опекун имущества несовершеннолетних, Вашингтон с величайшим рвением исполнял выпавший на его долю долг. Он значительно приумножил состояние Джеки и Патси. Бездетный Вашингтон и Марта, безумно любившая своих детей, вконец избаловали обоих. В Англии ящиками заказывались самые дорогие игрушки. Сохранился рассказ о том, как разъяренный Вашингтон в сопровождении плачущей шестилетней девочки перерыл груз корабля, пришедшего из Англии, — торговец забыл прислать куклы. Когда сыну Марты исполнилось четырнадцать лет, он после длительных уговоров был послан в лучшую частную школу Вирджинии.

Заботливый глава семьи писал ректору, что мальчик явится в сопровождении слуги и двух лошадей, «мы с радостью будем приплачивать в год дополнительно 10–12 фунтов стерлингов, чтобы вы особо заботились о нем, ибо он многообещающий мальчик, последний в семье, и будет владеть очень большим состоянием. Добавьте к этому мою заинтересованность в том, чтобы он занимался в жизни более полезными делами, чем скачки».

Радужные надежды Вашингтона, связанные с сыном Марты, а он поначалу испытывал к нему отцовские чувства, не сбылись. Почти каждый раз юноша возвращался с каникул в школу с опозданием. Вашингтону приходилось неизменно извиняться перед ректором. Как он писал в 1770 году: «Помыслы (Джеки) почти не направлены на учебу, он занят собаками, лошадьми и ружьями…» Ректор, в свою очередь, отчаявшись наставить ученика на путь науки, сообщил семье: «Я должен признать, что за всю свою жизнь никогда не видел такого ленивого и сластолюбивого отрока. Природа, наверное, предназначила ему быть азиатским князьком».

Джеки очень рано женился, и Вашингтон с облегчением избавился от забот о его состоянии, которое за время опеки заметно возросло — Вашингтон передал приемному сыну 6 тысяч гектаров земли, около 250 негров-рабов и счет в английском банке, достигавший 10 тысяч фунтов стерлингов. Оставшуюся часть своей короткой жизни Джеки провел богатым бездельником. Джон Парк Кастис никогда даже отдаленно не заменил Вашингтону сына, которого он страстно желал. Неистраченные отцовские чувства Вашингтон проявлял в последующие годы, приближая к себе способных молодых людей.

Приемная дочь Патси, бесконечно привязанная к Вашингтону, в какой-то мере компенсировала эгоизм брата. Даже циники умолкали, глядя на отчима с приемной дочерью. Их часто видели вместе — громадный добряк Вашингтон с каким-то непонятным выражением глаз и хрупкая больная девочка — в двенадцать лет у нее случился первый эпилептический припадок. Несмотря на все заботы, бессчетные траты на врачей, болезнь прогрессировала. В 17 лет в июне 1773 года Патси не стало.

Вашингтон говорил о смерти ее в письме родственнику в необычном для него духе: «Легче представить, чем описать, горе семьи, особенно несчастных родителей нашей дорогой Патси Кастис, когда я сообщаю вам, что вчера прелестная невинная девочка ушла в более счастливый и тихий мир, чем та тропа мучений, по которой она шла до сих пор. После обеда около четырех часов она пребывала в лучшем здоровье и состоянии духа, чем случалось в последнее время. Тут ее настиг обычный припадок, и менее чем за две минуты она испустила дух, не вымолвив ни слова, не издав стона и даже глубоко не вздохнув. Внезапный и неожиданный удар, стоит ли мне добавить, вверг мою добрую жену в мрачные глубины отчаяния…»

Девушка, застенчивая и добрая при жизни, доказала свою любовь к отчиму, после смерти выяснилось, что она оставила завещание, отдав все Вашингтону. Он разделил полученное поровну с братом Патси.

***

Что бы ни утверждала легенда и даже иные компетентные американские историки, Вашингтон не был первым богачом колонии. Десятки плантаторов были богаче его. Но трудно было сыскать в Вирджинии другого столь рачительного хозяина, стремившегося умножить законными средствами доставшуюся ему собственность. По натуре Вашингтон был организованным человеком, склонным к методической работе. В Маунт-Верноне эти качества его характера расцвели. Первое, что он сделал, став плантатором, — выписал из Англии кучу книг, касавшихся агротехники, особо выделив труд «Система сельского хозяйства или быстрый способ разбогатеть».

Книги эти читались и перечитывались, а из специальных сочинений он делал длинные выписки, скорее всего чтобы лучше запомнить содержание и усвоить рекомендации. Большую часть дня Вашингтон был в работе — с четырех утра, когда он вставал. Очень скоро он уяснил, что в управлении плантацией можно полагаться только на себя. Рабский труд был малопроизводителен, следовательно, нужны энергичные надсмотрщики, которые, в свою очередь, требовали глаза хозяина. Рабство не пробуждало в Вашингтоне, богатом вирджинце XVIII века, каких-либо высоких соображений морального порядка. Он относился к этому институту как к принятой и одобренной всеми системе ведения хозяйства.

Негры для Вашингтона были, конечно, не людьми, а собственностью, орудиями труда. Тому, помимо прочего, учили почитаемые им древние. Если так, тогда нужна забота о них в такой же мере, как содержание в порядке сельскохозяйственного инвентаря или сохранение плодородия почвы. Маунт-Вернон был маленькой деревней, дом владельца окружали хижины рабов. Вашингтон следил за тем, чтобы негры были сыты, не болели — ежегодно возобновлялся контракт с местным врачом, лечившим их, — не разводили грязи вокруг своих жалких жилищ. Многие из негров, которых покупал Вашингтон, укрепили его в убеждении, что они отнюдь не люди, ибо несчастные попадали на плантацию прямо с борта кораблей работорговцев и не умели изъясняться по-английски.

Если негр умирал, Вашингтон аккуратно помечал денежный убыток в деловых книгах. И все. В общем, он терпимо относился к рабам, на плантации едва ли были случаи крайней жестокости. Плеть в счет не шла, считалось, что это универсальное, абсолютно необходимое средство воспитания и поддержания дисциплины. Хотя впоследствии Вашингтон несколько по-иному стал смотреть на проблему рабства. В 1766 году, посылая на продажу в Вест-Индию раба по имени Том, он не выходил за рамки обычной практики. Названный Том, указывал Вашингтон в письме-поручении капитану на продажу, «бездельник», которого надлежит держать в кандалах. «Он очень здоров и силен, что дает мне основания надеяться, что вы при должной распорядительности сумеете взять за него хорошую цену, конечно, предварительно вымыв его и подрезав ему волосы». На деньги от продажи Тома Вашингтон поручал привезти бочку патоки, бочку рома, два ящика засахаренных фруктов и так далее.

Если оперировать современной терминологией применительно к XVIII веку, то хозяйство в Маунт-Верноне велось на научной основе. Вашингтон был неутомимым экспериментатором, стремившимся всеми методами повысить свои доходы. Его дневники пестрят записями о различных опытам и их результатах. Он приказал плотникам сделать «громадный ящик» с десятью отделениями, в каждое из которых была насыпана земля с разных участков и удобрена лошадиным, коровьим и овечьим навозом. Посев пшеницы, овса и ячменя на равную глубину «был проведен с помощью машины, сделанной для этой цели… Я поливал все отделения одинаково водой, взятой из бочки, простоявшей на солнце два часа». Определенных результатов Вашингтон не получил.

То он изобретает специальный плуг, который изготовляют рабы-кузнецы, то проводит день, хронометрируя производительность труда плотников. Совершенно правильно заключив, что рабский труд непроизводителен, Вашингтон пытается увеличить число арендаторов. Он полагал, что первоначальные вложения на дома, скот и инвентарь окупятся сторицей. В Маунт-Верноне широко использовали «кабальных слуг» — белых бедняков, отрабатывавших долги, в первую очередь стоимость переезда в Америку.

Более полутораста лет благосостояние плантаторов Вирджинии зиждилось на возделывании табака. Когда Вашингтон занялся сельским хозяйством, все его плантации были ориентированы на эту монокультуру. Молодой владелец решил выращивать самые лучшие сорта, известные в долине Потомака. Решение серьезное, свидетельствовавшее о незаурядной силе воли и уверенности в себе. Организация и успешное ведение табачных плантаций было делом необычайно трудным. Урожай во многом зависел от капризов погоды, искусства сбора, сушки и упаковки табака, не говоря уже о постоянном биче — вредителях. Отставной полковник самоуверенно считал, что сумеет лучше справиться со всем этим, чем соседи. Недаром он выписал из Лондона ученые книги. Помимо их и силы характера, Вашингтон полагался на более осязаемое — он вложил в дело значительные средства, полученные от брака с Мартой.

Нет сомнений в том, что он сделал очень много, как совершенно ясно и то, что уже в 1761 году молодой плантатор оказался в трудном финансовом положении, задолжав лондонским торговцам две тысячи фунтов стерлингов. Это противоречило всем представлениям Вашингтона о ведении дел, он дебютировал с сообщением лондонскому торговому дому «Роберт Кэри и К°»: «Мое отвращение к тому, чтобы быть должником, навсегда защитит меня от этой возможности». Теперь он выражал изумление, как это могло случиться, предположив, что табак из Маунт-Вернона продается по более низким ценам, чем доставлявшийся с других плантаций. «В Вирджинии, — писал он Кэри, — нет другого плантатора, который бы тратил столько усилий, сколько я, чтобы получать самые лучшие сорта табака, и совершенно несправедливо, что я лишен должного вознаграждения». Торговый дом Кэри бесцеремонно ответил, что задолженность Вашингтона, а следовательно, и проценты на нее растут.

Он не мог ничего понять. Приданое Марты таяло, табак не приносил ожидавшихся доходов. Жизнь Вашингтона-плантатора вошла в полосу мучительных раздумий. Пока он не мог ничего придумать, кроме сокращения закупок в Англии и введения экономии в собственном хозяйстве. Вероятно, заключив, что обращение с наличными деньгами требует осмотрительности, Вашингтон поделился вновь открытой истиной с приемным сыном: «Наличные деньги растают, как снег под лучами жаркого солнца, и ты так и не поймешь, куда они девались».

Вашингтон получил чувствительный удар по самолюбию и карману, он искал и не находил выхода. Плантатор винил себя, а винить следовало колониальную политику метрополии. Дело было не в промахах Вашингтона (таковых почти не было), а в законах английского парламента и сложившейся на основании их практике торговых сношений Англии с колониями в Америке. Имелось в виду ущемить именно плантатора типа Вашингтона.

Табак, возделывавшийся в Вирджинии, запрещалось вывозить непосредственно потребителям в другие страны, а надлежало сначала доставить в английский порт, хотя в конечном счете континентальная Европа поглощала две трети вирджинского табака. Плантатор мог продать табак только британскому купцу и отправить его только на английском корабле. Он не мог приобрести нигде товаров, кроме Англии, товары любых других стран предварительно поступали в английские порты, где они перегружались на корабли, следующие в Америку.

Вирджинские плантаторы при сбыте своей продукции всецело зависели от английских торговых домов. Табак, погруженный на судно, отправлявшееся через Атлантику, оставался собственностью плантатора, и он нес весь риск при доставке груза. На его долю выпадали все расходы — ввозные пошлины, стоимость фрахта, страховка, оплата хранения, определение качества табака, погрузки, разгрузки и доставки к месту продажи. Производитель возмещал все убытки, случавшиеся с товаром во время этих многочисленных операций. Все эти расходы английский торговец вычитал из суммы, вырученной от продажи табака.

Обычно вместе с грузом табака плантатор посылал список потребных ему товаров, которые доставлялись с обратным рейсом судна. Заказанное, естественно, выбиралось за глаза, плантатор не мог знать качества посылавшихся ему изделий или оспорить цену. Так протекал этот товарообмен, принявший в описываемое время значительный размах — ежегодно в Чезапикский залив входило около 120 кораблей, забиравших из Вирджинии и Мэриленда 45 тысяч тонн табака.

Очень часто случалось так, что низкие цены на табак в Англии не покрывали расходы по доставке и стоимость заказанных товаров. Плантатор, не имевший возможности при тогдашних средствах связи узнать об этом, не мог маневрировать. С обратным кораблем он получал заказанные им товары и уведомление о размерах предоставленного торговцем кредита. Долг с большими процентами приходилось погашать из стоимости урожая следующего года. Случалось и так, что стоимость партии табака не покрывала даже различных сборов. Их уплачивал торговец, увеличивая долг плантатора. Средства на расширение плантации, покупку рабов приходилось черпать у того же лондонского купца, предоставлявшего краткосрочные займы. Поскольку плантатор не мог выплатить их, в обеспечение шло его недвижимое имущество. Краткосрочная задолженность превращалась в долгосрочную закладную, а проценты по ней в первую очередь и взыскивались с каждой партии табака.

Коль скоро плантатор попадал в зависимость к кредитору, он не мог выбирать между различными торговыми домами и был навсегда прикован к одному торговцу, оказываясь полностью в его власти при определении условий продажи продукции. Петля долга все туже сжималась на шее плантатора, подвергавшегося беззастенчивому грабежу (различные платежи поглощали до 80 процентов стоимости табака).

Выхода из заколдованного круга почти не было, ибо в Англии приходилось приобретать предметы первой необходимости. При организованном таким образом товарообмене, буквально натуральном, плантатор за всю свою жизнь мог не видеть крупной суммы наличных денег. Бумажными деньгами, имевшими хождение в Вирджинии, были квитанции на товар, выдававшиеся английскими инспекторами при погрузке табака на корабли. Из Англии не поступало валюты, в колонии расплачивались французскими луидорами, испанскими пистолями, португальскими моидорами и голландскими дублонами, часто находившиеся в обращении монеты из благородных металлов были испорчены. По оценке Джефферсона, долг Вирджинии английским купцам в канун революции достиг двух миллионов фунтов стерлингов, что в двадцать пять раз превышало стоимость всей валюты, имевшейся в колонии. По его словам, вирджинские плантаторы были «всего-навсего придатком к собственности торговых домов в Лондоне».

Жертвой хорошо отработанной системы и стал Вашингтон, ведший дела с английской фирмой «Роберт Кэри и К°». В сотнях писем в Лондон нет и намека на то, что он был хоть в малейшей степени удовлетворен их услугами. Одни жалобы и претензии, которые, конечно, не удовлетворялись: то не пришел корабль забрать табак, то ему пришлось заплатить больше за фрахт, чем другим. Партия табака была испорчена в пути через Атлантику. Вашингтон писал, что он не виноват: «Я могу доказать, что в трюме корабля было двенадцать-пятнадцать дюймов дождевой воды, поэтому только чудо могло спасти табак». Бесполезно. В другой раз он оспаривал высокую страховку — «лучше рискнуть потерей всего груза… чем расстаться с такой большой долей нынешнего урожая для сохранения оставшейся части».

Урожай одного года был продан за треть цены, на следующий «фрахт и иные сборы почти поглотили сумму, вырученную от продажи». В 1768 году он подытожил: «Из пяти лет четыре я остался в убытке, получая в Англии меньше, чем мне предлагалось здесь».

Товары, заказанные в Англии, приводили его в отчаяние. Он заподозрил, что стоило английским торговцам узиать, что у них приобретают на экспорт, как они накладывают десять-двадцать процентов и стараются сбыть хлам. По поводу партии, полученной в 1760 году, Вашингтон с горькой иронией писал: «Шерстяные, хлопчатобумажные ткани, гвозди и т. д. низки по качеству, но не по цене, в этом отношении они превосходят все известное мне». Заказанные сита — «бесполезные деревяшки». Зачастую ему присылали вещи разбитыми по дороге или без важных частей. Вашингтон, любивший все наимоднейшее, жаловался Кэри, что получает «вещи, бывшие в моде у наших предков, при царе Горохе». А плантатору меньше всего хотелось выглядеть шутом. Между тем комплект одежды, как-то полученный им, наилучшим образом подошел бы для человека этой профессии, но не для вирджинского джентльмена.

Для революционера злоключения в руках алчных лондонских купцов были бы достаточным поводом, чтобы отрицать самые основы несправедливого порядка. На них уравновешенный Вашингтон не замахнулся, а поступил проще — он решил добиться экономической независимости от Англии в доступных пределах — только для Маунт-Вернона. Подсчитав к середине шестидесятых годов актив и пассив, он расстался с табаком.

Уже с 1763 года в Маунт-Верноне проводили пробные посевы пшеницы, через пять лет Вашингтон перестал возделывать табак на землях у Потомака, и пшеница стала основной культурой. Он построил большую мельницу и к концу шестидесятых годов стал крупным экспортером муки в Вест-Индию и сбывал ее на местном рынке. Для скота и рабов он засеял порядочную площадь кукурузой. Первый шаг к достижению независимости от английского рынка был сделан — из Вест-Индии он получал сахар, ром, кофе, фрукты, орехи и — что имело первостепенное значение — наличные деньги.

Избавившись в основном от лондонских посредников, Вашингтон куда как круто повел дело — он сбывал муку через фирму в соседнем городке Александрии. Хотя фирма возглавлялась родственником Фэрфакса, стоило ей допустить, по мнению Вашингтона, ошибку, как он официальным письмом сообщает руководителям фирмы: «Либо вы оба идиоты, либо полагаете, что я — жулик, находящийся на вашей службе». Он восстановил справедливость, получив с фирмы причитавшиеся деньги.

Потомак изобиловал рыбой. Вашингтон превратил рыболовство в процветающую отрасль своего хозяйства. Переход от трудоемкой культуры табака к пшенице высвободил рабочие руки. Часть рабов рачительный хозяин превратил в рыбаков. В Маунт-Верноне завели небольшой рыболовецкий флот — с десяток лодок и даже шхуну, построенную на примитивной верфи плантации. Сиг вылавливался десятками, а сельдь сотнями тысяч штук. Сельдь засаливалась в бочках, придерживалась на складе и продавалась по весне, когда устанавливалась хорошая цена. Значительная часть улова экспортировалась в Вест-Индию.

В Маунт-Верноне, как на любой другой плантации, были ремесленники: ткачи, кузнецы, обслуживавшие нужды хозяйства. Вашингтон думал не только о том, чтобы превратить плантацию в самообеспечивающуюся единицу, но и о продаже изделий на сторону. Очень скоро он доказал, что можно производить шерстяные и хлопчатобумажные ткани, кожаные изделия дешевле, чем стоили эти товары, ввозившиеся из Англии. Плантатор изыскивал всевозможные способы, чтобы получить наличные деньги: большая пекарня, построенная в Маунт-Верноне, снабжала корабли, уходившие в долгое плавание через океан, галетами из муки собственного помола, полученной из пшеницы, собранной на полях его плантаций.

Практика Вашингтона шла вразрез с политикой метрополии, восходившей к XVII веку, — всевозможным запретам на развитие в колониях промышленности и ремесел. В Вирджинии Вашингтон оказался новатором, сумев делами показать, как можно сбросить иго британских купцов, поддерживаемых всей мощью короны. Его задолженность торговому дому Кэри резко уменьшилась. Соседи только дивились успехам Маунт-Вернона, которые покоились прежде всего и больше всего на том, что Вашингтон вел дело твердой рукой с военной точностью. Он любил и умел управлять. Плантатор, заботившийся только о собственной выгоде, выраженной предпочтительно в звонкой монете, вступил в единоборство с Британской империей. Достижение хозяйственной независимости было равносильно открытию боевых действий.

Он официально не объявил ей войны. В Лондоне, за исключением Кэри и К°, с досадой наблюдавших, как американец постепенно освобождается из долговых тисков, противник, если о нем и знали, выглядел бы ничтожной величиной. Дело было не в соотношении сил, а в столкновении принципов. Они были диаметрально противоположными. В эти годы, когда пламенные ораторы бичевали в тавернах тиранию метрополии, Вашингтон был с ними делами, последовательно направленными против Британской империи. За десять лет до первых орудийных залпов он начал войну за независимость на полях Маунт-Вернона, где дал первое сражение, оттеснив пшеницей табак.

***

В 1767 году Вашингтон советовал другу, впавшему в бедность, отправиться на запад, «где можно наверняка заложить основу хороших владений для твоих детей… Лучшие владения в нашей колонии и выросли на когда-то диких землях, приобретенных за бесценок, но теперь это наши лучшие земли». По завершении Семилетней войны, известной в Америке как «французские и индейские» войны, вирджинские плантаторы были твердо убеждены, что открылся волнующий тур захвата новых земель на западе. Парижский мир закреплял за Англией территории к востоку от Миссисипи, за исключением Нового Орлеана. Их английские колонии считали своей законной добычей. Вашингтон стал пайщиком компании Миссисипи, вознамерившейся выпросить у короны 1 миллион гектаров.

В Лондоне вынашивали другие планы. Английские купцы считали себя законными наследниками французской торговли мехами, которой промышляли отнюдь не жители колоний, а индейцы. На их охотничьи угодья и позарились вирджинцы. Лондонские толстосумы проявили пламенную заботу о племенах краснокожих, добившись издания королевского указа, запрещавшего заселение земель за истоками рек, впадающих в Атлантический океан. Потрясенным до глубины души плантаторам и иным — за что боролись! — Лондон хладнокровно объяснил, что действует-де в их лучших интересах: яростная вспышка воинственности индейских племен в 1763 году, известная как война Понтиака, указывает на необходимость уступок диким.

В Вирджинии чувствовали себя обобранными до нитки, рухнули надежды на расширение плантаций. Хотя корона отняла у колонии то, что ей не принадлежало, острота обиды не притупилась. Пока безуспешно оплакивались несправедливость и напрасно пролитая драгоценная кровь земляков, Вашингтон взглянул на вещи много спокойнее. К коварству англичан не привыкать, и он обзавелся удобной философией жизни, суть которой отчетливо видна из его инструкций доверенному землемеру У. Кроуфорду.

Владелец Маунт-Вернона приказал ему отправиться на запретную территорию и выбрать там «ценные земли, ибо я не могу относиться к указу иначе (между нами говоря), как к временной уловке для успокоения индейцев, от которой через несколько лет откажутся, особенно стоит индейцам согласиться на взятие нами земель. Если упустить представившуюся ныне возможность выискать хорошие земли, как-то отметив их для себя (чтобы другие не заселили их), значит навсегда утратить их… Рекомендую держать это дело в строжайшем секрете… ибо меня могут осудить за такое отношение к королевскому указу. Кроме того, если изложенный мною вам план станет известен другим, это возбудит у них тревогу, и они составят аналогичные планы (еще до того, как мы сможем заложить должное основание для собственного успеха), последует свалка между различными претендентами, что в конце концов сорвет всю комбинацию. Этого можно избежать, действуя тайком, делая вид, что все заняты совершенно другими делами».

Как и предвидел рассудительный плантатор, к исходу 1768 года новые договоры с индейцами ликвидировали запрет. Не теряя ни минуты, он бросился приобретать земли, прожив пять последующих лет в тяжкой лихорадке спекуляций. С давними надеждами на успех компании Огайо пришлось расстаться, она самоликвидировалась и влилась в такое же предприятие, основанное чужаками-пенсильванцами. Мечты, связанные с компанией Миссисипи, также не оправдались. Но оставалось достаточно — обязательство Динвидди выделить 80 тысяч гектаров солдатам, ходившим на форт Дюкень, королевский указ о предоставлении земель ветеранам французских и индейских войн и обещание компенсировать землями за убытки, причиненные войной Понтиака.

В 1769 году Вашингтон через газеты оповестил участников злополучного похода на запад пятнадцать лет назад о том, что он уладил дела с властями и им предстоит вступить во владение 80 тысячами гектаров в бассейне Огайо. Кое-кто из оставшихся в живых откликнулся на зов, другие давно утратили надежду на получение земель да и не хотели сниматься с мест ради сомнительных участков за дикими горами. Робкие живо представляли себе жизнь на уединенной ферме поблизости от мест, где покоилось тело Брэддока. Поэтому многие с благодарностью приняли предложение Вашингтона продать ему свои права. Цена была смехотворной. В результате из 80 тысяч гектаров 16 тысяч он закрепил за собой.

Какие участки брать, Вашингтон прекрасно знал; не полагаясь на труды преданного Кроуфорда, он отправился осенью 1770 года в двухмесячное путешествие. Джордж снова прошел по дороге Брэддока, а затем в каноэ проплыл около двухсот километров по Огайо.

Памятные места, пропитанная кровью земля, в которую вместе е Брэддоком полегли сотни товарищей по оружию, не вызвали у него никаких эмоций. В путевом дневнике Вашингтон деловито отметил: «Местность холмистая, едва ли заинтересует фермеров». По коммерческим, а не сентиментальным соображениям он закрепил за собой участок с обуглившимися бревнами форта Необходимость.

Сложнее оказалось реализовать претензии, вытекавшие из королевского указа о даровании земель ветеранам французских и индейских войн. Вашингтон ушел в отставку задолго до окончания Семилетней войны. Однако хитроумными маневрами он убедил губернатора колонии признать его права и сполна получил долю полковника —: 2000 гектаров.

Земельный голод завел его далеко — приобретенные участки в районе Канауха (реки, впадающей в Огайо) он больше никогда в глаза не увидел. Радостное, пьянящее чувство собственника не оставляло Вашингтона. Из Маунт-Вернона он отдавал детальные указания об организации жизни далеко на западе. Брата Кроуфорда Валентина от отправил в необжитые места с «кабальными слугами» и лесорубами расчищать на каждых 40 гектарах по участку в 2 гектара, поставив там дом, — для закрепления земель за владельцем закон требовал заселить их, Вашингтон свирепо предупредил Валентина — блюсти хозяйские интересы как свои, иначе «я подвергну тебя судебному преследованию, как совершенно чужого мне человека».

За сотни километров, в Маунт-Верноне, Вашингтон торопил с их заселением, не дожидаясь нашествия скваттеров, к которым он, аристократ, питал величайшую неприязнь. Скваттеры, конечно, не церемонились — рядом с пустыми домами, ожидавшими приезда поселенцев, они строили свои хижины. «Не применяя оружия, их нельзя изгнать», — доносил Кроуфорд. Судебная тяжба со скваттерами пережила Вашингтона, выпав на долю его наследников.

Чтобы удержать свои владения, Вашингтон попытался переселить 200 семей «кабальных слуг» из Ирландии, Шотландии или Голландии. План не удался. Тогда в 1774–1775 годах он отправил партии рабов и «кабальных слуг» для занятия своего Эльдорадо на берегах Огайо. Невольникам-поселенцам, помимо прочего, наказали приручать бизонов, организовав правильное скотоводство. Тут зашевелились индейцы, и стоило им выйти на тропу войны, как поселенцы по принуждению разбежались, бросив дома и неприрученных бизонов. Иное дело скваттеры — они пришли, чтобы остаться.

Накануне войны за независимость западные земли Вашингтона, несмотря на все его старания, в основном остались незаселенными.

К 1775 году у Вашингтона было 25 тысяч гектаров в Вирджинии, Мэриленде, Пенсильвании и на западных территориях. Энергия, проявленная им в захвате земель, изумляет, как поражает болезненная приверженность к недвижимой собственности. В жизни он никогда не был скуп, охотно ссужал деньги и не настаивал на взыскании долгов, щедро помогал товарищам, воевавшим с ним. Но земли — святое дело! Здесь Вашингтон был беспощаден. В сделках с недвижимой собственностью он исчерпал ресурсы чести, отведенные джентльмену. Биографы-«ниспровергатели» почерпнули самые убийственные аргументы против Вашингтона именно из этого периода его жизни.

Они не сделали больших открытий, а повторили эпитеты «скряга», «сутяга» и иные, которыми щедро награждали плантатора имевшие несчастье столкнуться с ним на почве земельных сделок. Рвались даже узы воинской дружбы. Когда один из ветеранов, офицер Д. Мьюз (в свое время наставлявший молодого Джорджа в ратном деле), пожаловался на несправедливость, Вашингтон ответил посланием, рисующим его с деловой стороны: «Твое бесстыжее письмо мне передали вчера. Поскольку я не привык получать таких писем ни от кого, в том числе и от тебя, не выразив своего недовольства, рекомендую остеречься и не обращаться ко мне еще в том же духе. Хотя я понимаю, что ты писал пьяным, пьянство не оправдывает мерзости». Обозвав Мьюза «глупцом» и «мерзавцем», Вашингтон указал, что его не обделили (в этом он был прав), и закончил послание так: «Единственно, о чем я сожалею, что выступал от твоего имени — неблагодарной скотины».

Вашингтон не делал ничего, что выходило бы за рамки практики земельных спекулянтов того времени, но сами рамки были весьма растяжимы. Он опробовал до конца их эластичность и вследствие этого снискал не очень лестную славу жесткого и прижимистого дельца. Нельзя сказать, чтобы заработанная в поте лица своего репутация испортила в дальнейшем карьеру полководцу и политику. Показательно только одно — по завершении войны за независимость Вашингтон категорически отказался от какого-либо вознаграждения. Он доказал, что способен обуздывать не только порывы сердца, как было с Салли, но и алчность. Победил и ее. Конечно, с годами.

Если Вашингтон в спорах из-за земли считал возможным рвать долголетнюю дружбу, то нетрудно представить обуявший его гнев и ярость, когда в 1774 году английский парламент принял Квебекский акт. Продвижение границы провинции Квебек на юг закрыло для претензий Вирджинии территорию к северу и западу от Огайо. В Лондоне считали, что заселение долины Огайо не в интересах Британской империи — там будет производиться пшеница. Трудности транспортировки от атлантического побережья до Огайо приведут к тому, что поселенцы будут обеспечивать себя сами необходимым, а не покупать товары в Англии. Следовательно, развитие этого района не поведет к росту оборота английской торговли.

Квебекский акт расстроил еще один честолюбивый проект Вашингтона — расчистить русло Потомака и сделать реку судоходной дальше на запад. Он опасался, что в противном случае торговля пройдет через Пенсильванию, а Потомак, на берегу которого стоял Маунт-Вернон, останется в стороне от «торговли поднимающейся империи». Вашингтон основал компанию, внес на ее нужды 500 фунтов стерлингов. После решения английского парламента расчистка Потомака стала проблематичной. С кем торговать?

Вашингтон громко протестовал против земельной политики, проводившейся из далекой Англии. Но добился лишь того, что губернатор Вирджинии в марте 1775 года внезапно отказался признать за ним земли в районе Канауха. Причина: их нарезал-де неквалифицированный землемер. Пришло возмездие за оплошность — гласную оппозицию предначертаниям короны.

Он чувствовал себя обобранным до нитки. Не философские соображения касательно прелестей свободы, а голая экономическая заинтересованность сурово привела богатейшего плантатора в ряды противников метрополии.

***

Уроки, извлеченные из личного опыта сношений с Англией, закреплялись в зале ассамблеи колонии. Один из крупнейших американских историков XX века, Генри Стил Коммаджер, совершенно прав, указывая, что отцы-основатели «думали почти исключительно о политике», Вашингтон — единственное исключение. Когда происходили описываемые события, группа речистых молодых людей еще не достигла положения «отцов» ни по возрасту, ни по влиянию. Но они умели убеждать, особенно тех, чей жизненный опыт совпадал с развивавшимися или соблазнительными доктринами.

Вашингтон не был оратором. Т. Джефферсон вспоминал: «Я служил с генералом Вашингтоном в легислатуре Вирджинии до революции, а во время ее с д-ром Франклином в конгрессе. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них говорил больше десяти минут. Они брали на себя только важнейшие вопросы, зная, что второстепенные разъяснятся сами по себе». Земляк Вашингтона дополняет: «Он скромный, здравомыслящий человек, говорит мало, но действует хладнокровно, как епископ во время проповеди». Да, человек дела, уважающий труд других, включая произнесение пламенных речей, если они по делу.

На что пытались открыть глаза согражданам молодые американцы — юристы, сочинители памфлетов, в общем, люди с хорошо подвешенным языком и отточенным пером?

По завершении Семилетней войны Англия достигла вершины своего могущества. Империя была завоевана, оставалось упорядочить и централизовать ведение дел в ней в интересах метрополии. В Лондоне считали, что американские колонии должны захлебываться от чувств признательности за оказанное благодеяние — устранение французской и индейской угрозы. Английские политики, понятно, ожидали не слов, а благодарности звонкой монетой. Корона и парламент задумали добиться выполнения многочисленных уже принятых законов о таможенных сборах и ввести налоги. Государственный долг Англии за Семилетнюю войну удвоился, подготовленные налоги и сборы, даже взысканные во всем объеме, были бы ниже тех, которые платили подданные короля на Британских островах.

Разумное с точки зрения Англии колонистам представлялось началом конца. Красноречивые ораторы еще не успели оборониться от грядущих финансовых тягот, воззвав к свободе, как банкиры и купцы Новой Англии, плантаторы Вирджинии подвели баланс. Получился пассив.

В 1763 году для борьбы с контрабандой английский флот стал патрулировать атлантическое побережье. Контроль над морской торговлей всегда в принципе существовал, но раньше на нарушения смотрели сквозь пальцы. Больше того, прежние попытки английских властей рассматривались как покушение «на полную свободу нелегальной торговли», вызывая праведное негодование как колонистов, так и английских таможенников, живших в мире и согласии с контрабандистами, каковых было великое множество. Стороны сердечно относились друг к другу. Бостонская газета «Ньюзлетер» в некрологе на достойного сборщика пошлин его величества отметила его «величайший гуманизм», выражавшийся в том, что «он учтиво инструктировал капитанов кораблей, как избегать нарушения законов о торговле».

Теперь идиллии пришел конец. Офицеры королевского флота ревностно задерживали контрабандные товары, ибо им шла половина их стоимости. Нависла и другая угроза — английские власти ввели в действие «предписания о помощи» — ордера на обыск любого помещения с целью обнаружения и изъятия запретных товаров. Свободнорожденные англичане, а таковыми считали себя состоятельные люди в колониях, взвыли — рушился принцип «мой дом — моя крепость». Перспектива появления в двери лисьей физиономии сыщика в сопровождении королевских чиновников и солдат была совершенно нетерпимой для кошелька и достоинства. «Сахарный закон» 1764 года, влекший за собой новые таможенные пошлины, показал, что парламент намерен и дальше идти по избранному пути.

В том же году парламент запретил выпуск бумажных денег в колониях, потребовав уплаты всех и всяческих сборов и пошлин серебром. Вирджинцы, находившиеся хронически в долгу, опали в отчаяние. Вашингтон пока не усмотрел в этом системы, а отнес случившееся на счет козней купцов типа Кэри. Он заметил, что возражения лондонских торговых домов против эмиссии бумажных денег в Вирджинии «несвоевременны», «полагаю, что это воспламенит всю страну… однако я воздержусь от дальнейших суждений». Что очень понятно — именно в это время он стал переводить хозяйство в Маунт-Верноне с табака на пшеницу.

Тут до Америки докатились вести о предстоящем принятии закона о гербовом сборе, первом прямом налоге на колонии. Вводилось обложение всех юридических документов, печатных изданий и даже игральных карт. Уплата — серебром. Нарушители закона подлежали суду вице-адмиралтейства, то есть отменялся суд присяжных.

В вирджинской ассамблее в мае следующего года Вашингтон впервые увидел в действии двадцатидевятилетнего Патрика Генри. Можно не сомневаться, что неряшливо одетый, неопрятный Генри визуально произвел на Вашингтона отвратительное впечатление — отставной военный, аристократ по вкусу не любил таких людей. Но стоило Генри открыть рот, как ассамблея была околдована. Молодой студент-юрист Т. Джефферсон, стоявший в проходе, воскликнул: «Он говорит, как писал Гомер».

Суть речи Генри сводилась к тому, что только Вирджиния, но никак не заокеанский парламент, может взимать налоги с живущих в колонии. Хотя по собственному материальному положению Генри особенно нечего было терять — он был неудачливым торговцем, а слава юриста еще была впереди, — ораторский пыл вознес его высоко. В век классицизма Генри, избранный от медвежьего угла колонии, легко довел себя до исступленного состояния. Наверное, ему виделся мраморный зал сената Древнего Рима, а не прилично обставленное помещение ассамблеи Вирджинии. Может быть, была виновата акустика, и Генри в экстазе воскликнул:

— У Цезаря был Брут, у Карла I — Кромвель, а Георг… — раздался испуганный возглас спикера «Измена!», подхваченный в зале, — а Георг III, — Генри ткнул указующим перстом в сторону возмущенных членов ассамблеи, — может извлечь пользу из их примера. Если уж это измена, восхвалим ее до небес!

В обстановке значительного смущения и замешательства Патрик Генри внес резолюцию о том, что только ассамблея может облагать налогом вирджинцев. Она прошла незначительным большинством. Спикер в бешенстве выскочил из зала, бормоча, что отдал бы пятьсот фунтов за голос. Дело было сделано. Вирджиния высказалась. Губернатор распустил ассамблею и назначил новые выборы, которые вернули в нее тех же представителей.

Вашингтон определил свое отношение к происходившему, он проголосовал за доведение до сведения английского парламента резолюции, проведенной Генри в смягченном варианте. Без выпадов в адрес короля, а скромное перечисление фактов. Риторика Генри не могла увлечь отставного полковника, знавшего размеры военной мощи Англии, хотя и находившейся за морями.

Осенью 1765 года по настоянию премьера Англии Гренвиля закон о гербовом сборе был все же введен. В письме родственнику Марты в Англии Вашингтон заметил: закон «доминирует в беседах спекулятивной части колонистов, которые рассматривают этот неконституционный метод налогообложения как ужасный удар по их Свободе и громко протестуют против этого нарушения. Каков будет результат этой и других (могу добавить) неразумных мер, я не берусь судить, но я склонен считать, что выгоды, проистекающие из них, будут много меньше для Родины-Матери, чем ожидает кабинет». Вашингтон практично указал, что колонисты не имеют наличных денег для оплаты пошлины, следовательно, приостановятся все деловые сделки, а в этом случае «торговцы Великобритании, имеющие дело с колонистами, будут не последними среди требующих отмены закона».

Суждения Вашингтона, да к тому же высказанные в частном письме, были более чем скромными на фоне войны протестов и демонстраций против парламента, поднявшейся в колониях. Повсеместно возникали оппозиционные организации — «Сыны свободы», «Vox Populi», «Сыны Нептуна» и т. д. В Вирджинии было много спокойнее, чем в других колониях, где текст закона о гербовом сборе печатался с изображением черепа вместо короны, в церквах раздавался погребальный звон, флаги были полуспущены, на виселицах болтались чучела министров короля, а в Массачусетсе разгромили дом губернатора. Все сборщики налогов отказались от своих мест, частично из солидарности с движением протеста, частично из страха перед физической расправой.

В октябре представители девяти колоний (Вирджиния не прислала своих делегатов) приняли в Нью-Йорке петицию к королю и парламенту, требуя отмены мерзостного закона. Торговцы договаривались не покупать английских товаров, комитеты связи, возникшие в различных городах, сговаривались о единстве действий.

В Лондоне не слишком серьезно отнеслись к шумному движению. Душевно неустойчивый Георг III, от всего сердца не любивший Гренвиля, не знал, что делать. То он склонялся к отмене закона, то, вспомнив настояния матери — «Будь королем, Георг!» — требовал проведения его в жизнь. Однако в Англии возникла сильнейщая оппозиция закону по причинам, диагностированным Вашингтоном, — попытка взимать сбор заморозила связи с колониями. Против закона выступил экс-премьер Питт. Бёрке сказал веское слово, а влиятельнейший купец Ханберн лаконично отрезал: если закон останется в силе, он готов ликвидировать свои интересы в колониях за полцены. Эти веские соображения, а не страх могущественной Британской империи перед словоохотливыми патриотами привели к отмене закона весной 1766 года.

Колонии преждевременно торжествовали победу. Парламент принимал все новые законы, стремясь не мытьем, так катаньем добиться своих целей. В следующем году вновь назначенный канцлер казначейства Тауншенд ввел очередные пошлины. Доходы от них поступали на содержание должностных лиц короны в колониях, чтобы наконец освободить их от капризов ассамблей. Из Лондона требовали выполнить в конце концов постановления об оплате английских войск, расквартированных в колониях, а также пригрозили отправить бунтовщиков для суда в Англию.

В борьбе против законов Тауншенда колонисты прибегали к уже испытанному средству — бойкоту английских товаров. К этому звали комитеты связи, различные ассоциации, действовавшие в основном нелегально. В апреле 1769 года Вашингтон получил план, по-видимому разработанный в Филадельфии Для Вирджинии, — не ввозить английских товаров до отмены законов Тауншенда. О его осведомленности о работе патриотов говорит тот факт, что он переслал план соседу, крупному плантатору Д. Масону, для сведения. Владельцу Маунт-Вернона было невдомек, что план составил Масон!

Сопроводительное письмо Вашингтона чрезвычайно важно — благополучный плантатор куда точнее измерил глубину конфликта с метрополией, чем патриоты, потрясавшие воздух пронзительными воплями и опустошавшие бочки вина во имя свободы. Вашингтон, не колеблясь, заключил, что «нужно что-то сделать для предотвращения удара и сохранения свободы, наследия наших предков, но следует обсудить, как это сделать эффективно. Я совершенно уверен, что никто не должен ни на минуту колебаться прибегнуть к оружию для защиты бесценного дара, от которого зависит все добро и зло в жизни, однако оружие, смею добавить, последнее средство». Он согласился с бойкотом, видя в этом не столько метод сопротивления метрополии, сколько средство развития внутренних промыслов.

Рачительный хозяин приветствовал бойкот, ибо это приучит по одежке протягивать ножки. «Транжиры… — писал он, — отныне получат повод жить по средствам и с радостью ухватятся за него. А то раньше как было — осмотрительность диктовала экономию, но у такого человека не хватало решимости прибегнуть к ней; как я, говаривал он, живший так-то и так-то, изменю мой образ жизни? Мне не к лицу… и продолжал жить по-прежнему, пока не прокучивал имущество». Бедные, рассуждал далее Вашингтон, получат только психологические выгоды, «их положение улучшится, поскольку снизится уровень стоящих над ними».

В духе расчетливого дельца Вашингтон и принял предложение уточнить списки товаров, которые Вирджиния обязуется не ввозить из Англии. В задушевных беседах на бравшую за живое тему соседи лучше узнали друг друга. Масон был весьма начитан в области юриспруденции и философии. Он наконец нашел слушателя, жадно впитывавшего каждое слово, а их было немало. Просвещение Вашингтона пошло вперед гигантскими шагами. «Внутренний дух свободы, — говорил он спустя несколько лет, — сначала сказал мне, что меры кабинета, проводимые в течение нескольких лет… отвратительны всем принципам естественной справедливости, а более мудрые люди, чем я, полностью убедили меня в том, что они противоречат не только естественному праву, но подрывают законы самой Великобритании, для установления которых была пролита кровь лучших людей королевства».

Образовывались для революции разными способами. Одни слушали бессвязные зажигательные речи ораторов в прокуренных тавернах над кружкой тодди. Вашингтон усваивал освободительные идеи в изысканной обстановке дома Масона. На столе сверкали хрусталь и серебро, за креслами неслышно сновали, подливая тонкие вина, слуги, негромко звучал рассудительный голос хозяина, толковавшего о свободе и иногда прерывавшего речь, чтобы отдать распоряжение рабу. Постепенно договорились о значении свободы и важности не покупать определенные категории товаров у англичан, злоумышлявших на указанную свободу. С этим в мае 1769 года выехали на сессию ассамблеи в Вильямсбург.

Губернатор чувствовал, что готовится что-то недоброе. Он решил произвести впечатление на ассамблею, приехав к Капитолию в элегантном экипаже, запряженном белоснежными лошадьми — последнее приобретение в Англии. Ассамблея единогласно вотировала «верноподданническую» петицию Георгу III с просьбой «вмешаться в пользу попранных прав Америки». Губернатор весьма учтиво распустил ассамблею.

Отпущенные за ненадобностью депутаты отправились через улицу в известную таверну Ралея, где Вашингтон вытащил из кармана проект, составленный с Масоном, об учреждении Вирджинской ассоциации противников импорта из Англии. Под шумные возгласы одобрения проект был утвержден, и заседание в таверне увенчала достойная выпивка. Провозгласили тосты за здравие короля, за вечный союз Великобритании и ее колоний, за конституционную свободу Америки. Вашингтон оплатил счет за вино — 32 шиллинга 9 пенсов и за зал — 20 шиллингов.

Первый шаг Вашингтона в революцию и первая жертва на алтарь бесценной американской свободы. Но сделано было не все. Великолепные лошади губернатора не давали ему покоя — он купил их. Символика жеста очевидна — владелец Маунт-Вернона не хуже королевского губернатора.

«Бостонское кровопролитие» 5 марта 1770 года почти не имело последствий в Вирджинии, во всяком случае, о нем нет никаких упоминаний в сохранившейся корреспонденции Вашингтона. То было дело бунтовавшего Массачусетса.

Бойкот английских товаров возымел свое действие — с приходом к власти в Англии в 1770 году кабинета Норта законы Тауншенда были отменены, за исключением пошлины на чай, носившей символический характер. Англия оставила ее, чтобы подчеркнуть главенство над колониями. Ассоциации противников импорта постепенно распались, и в тот же день, когда Вирджинская ассоциация перестала существовать, Вашингтон отправил в Лондон обширный заказ на одежду для семьи.

Хотя радикалы в Вирджинии — П. Генри и Т. Джефферсон, а в Массачусетсе Д. Отис и С. Адамс поговаривали о продолжении борьбы с Англией, плантаторы Вирджинии, и не последний среди них Вашингтон, стояли за умеренность. Движение протеста уже всколыхнуло широкие народные массы. Денежная аристократия и богачи по рождению презрительно относились к вторжению в политику «сапожников и портных». Публицисты-тори (реакционеры, сторонники монархии) высмеивали массовые собрания, где произносились крамольные речи. Стишки, сочиненные ими на злобу дня в разгар борьбы против законов Тауншенда, показательны: «Из чердаков, подвалов мчатся в комитет политиканы-выскочки — наш новый «высший свет», «Он нынче каменщик или плотник, завтра — глядь, Соломоном или Ликургом может стать» и т. д. Вашингтон с его обостренным вниманием к социальным граням, несомненно, всецело разделял такой взгляд на «чернь».

Он верил, что джентльмены по обе стороны Атлантики смогут договориться между собой. Ближайшие события показали, что он заблуждался: в Англии закусили удила. Уплата пошлины на чай превратилась в пробный камень лояльности колонистов к метрополии. Если удастся заставить платить эту пошлину, возникнет прецедент для удовлетворения других претензий короны.

В это время Ост-Индская компания оказалась на грани банкротства, она могла частично поправить дела, сбыв громадные запасы чая, скопившиеся на складах. Английское правительство решило одним выстрелом убить двух зайцев — помочь компании и взыскать пошлину в колониях. Игра представлялась беспроигрышной, даже при уплате ничтожной пошлины — три пенса на фунт веса, — импортируемый из Англии чай окажется самым дешевым на американском рынке. Поскольку, по самым скромным подсчетам, миллион американцев ежедневно пили чай, в Лондоне с дьявольским коварством надеялись, что дешевым чаем удастся залить патриотическую жажду.

Купцы в колониях, процветавшие на контрабандной торговле чаем, усмотрели угрозу разорения в гнусных планах англичан и готовились войти в сношения с ненавистными «Сынами Свободы» С. Адамса. Совсем недавно центром протестов против зловещих замыслов британских тиранов был Бостон, теперь Нью-Йорк и Филадельфия сумели взять более высокую ноту в пронзительном протесте. Оно и понятно — их оборот в контрабандной торговле чаем всегда преисполнял Бостон черной завистью. Развернулась широкая пропаганда против «этой отравы, преподносимой Америке, этого вредного для здоровья чая», ввозимого из Индии, где, как известно, кишат змеи и люди умирают миллионами от неизвестных болезней. Долг патриота — пить кофе!

В 1773 году Ост-Индская компания сделала попытку массированного прорыва блокады — в Нью-Йорк, Филадельфию, Чарлстон и Бостон доставили крупные партии чая. В первых трех портах чай не удалось продать, а бостонские патриоты, переодевшись индейцами и воткнув для большего впечатления перья различных птиц в волосы, выбросили на дно гавани 342 ящика с чаем. С. Адамс объяснил в дневнике, что событие «отмечено печатью достоинства, возвышенности и величия», энаменует собой «новую эпоху» во всемирной истории.

В отместку за «бостонское чаепитие» ранним летом 1774 года порт Бостона был закрыт до уплаты убытков компании, губернатор получил право назначать всех чиновников, в городе сосредоточились войска. Губернатором Массачусетса стал английский главнокомандующий в колониях генерал Томас Гейдж, приятель Вашингтона еще времен похода Брэддока, Отныне войска могли размещаться не только в гостиницах и пустующих зданиях, но и в частных домах.

В Америке эти распоряжения окрестили «невыносимыми законами». В колониях их рассматривали только как прелюдию к расправе «со свободой Северной Америки» (термин стал впервые широко применяться именно в это время). Рекомендовалось провести общеколониальный «день молитвы и поста».

Репрессии против Бостона кругами пошли по стране. 25 мая губернатор распустил ассамблею в Вирджинии. По уже сложившейся практике ее члены перешли в таверну Ралея, где не щадили слов в адрес угнетателей-англичан. Комитету связи предложили войти в сношения с другими колониями на предмет участия в континентальном конгрессе, а на 1 августа назначили конвент Вирджинии.

Вашингтон на этот раз был среди самых воинственных. Хотя он остался в Вильямсбурге еще на две недели, обедал и спорил с губернатором о заявках на западные земли, он вступил на дорогу революции. «1 июня, — помечено в дневнике, — ходил в церковь и постился весь день» в знак протеста против закрытия порта Бостона. «Парламент имеет не больше права запускать руку в мой карман, чем я в его», — суммирует он суть конфликта. Точная формулировка, принадлежащая «тугодуму, причем мыслительному процессу почти не помогает воображение, но приходящему к правильным выводам». Так отозвался о Вашингтоне Патрик Генри.

И снова в Маунт-Вернон, к Масону, сгоравшему от нетерпения по соседству. Они составили и провели на собрании округа Фэрфакс резолюцию солидарности с Бостоном, в которой выставлялось требование — если репрессии не будут отменены, следует вновь прибегнуть к бойкоту английских товаров, а спустя месяц прекратить экспорт в метрополию. В «резолюциях Фэрфакса» было немало примирительных фраз и энергично отрицалось «любое намерение американских колоний создать независимые государства».

1 августа Вашингтон в Вильямсбурге. Хотя он не принимал участия в комитете связи и не был особенно активен в делах распущенной ассамблеи, конвент колонии выбрал его в числе семи делегатов колонии на континентальный конгресс в Филадельфии. Привезенная им резолюция была одобрена, она соответствовала общей резолюции Вирджинии.

Краткое дополнительное заявление Вашингтона вызвало бурю восторга. «Я готов, — сказал он, — собрать тысячу человек, вооружить и одеть их на свой счет и во главе их идти на Бостон».

***

Героическое обещание (некоторые биографы считают, что его не было) не пришлось претворять в жизнь, через месяц из Маунт-Вернона выступило не войско, а выехали трое всадников — Вашингтон, Генри и Пенделтон — делегаты на континентальный конгресс в Филадельфию. Марта, стоя на крыльце, крикнула спутникам мужа: «Держитесь крепче, ребята, в Джордже я уверена!» Прекрасный сюжет для согбенного патриотизмом живописца — вирджинский рассвет на исходе лета, решительные лица троих мужчин. Вашингтон сосредоточен и выглядит усталым, позади бессонная ночь, проведенная в нескончаемой беседе с сердечным другом и наставником в делах политических — Масоном.

В Филадельфию съезжались люди в здравом уме и твердой памяти, отлично понимавшие, что затевается нешуточное дело, от которого по английским законам попахивало «изменой» с неизбежной виселицей. Незадолго до начала конгресса, вошедшего в историю как первый континентальный конгресс, Д. Адамс доверился дневнику: «Очень неприятное ощущение. Брут и Кассий потерпели поражение и были убиты. Хампден пал на поле боя, Сидней погиб на эшафоте, Харрингтон умер в тюрьме и т. д. Слабое утешение». Впрочем, они, 56 джентльменов со всех концов Америки, почитали себя прямыми потомками античных борцов против тирании, во всяком случае, иные из них мысленно прикидывали, по руке ли кинжал Брута. Знали и о конце Цицерона.

Несмотря на тяжкие предчувствия, делегаты конгресса воздали должное веселой Филадельфии, по крайней мере Вашингтон. В его дневнике несопоставимо больше места уделено светской жизни, чем политическим проблемам, иногда затягивавшим заседания конгресса в Доме Плотников с 6 утра до 10 вечера. За 53 дня пребывания в Филадельфии (конгресс работал с 5 сентября по 26 октября) Вашингтон отобедал у себя только семь раз, а вечера обычно проводил в тавернах. Он истратил 17 шиллингов на политические памфлеты и выиграл 7 фунтов стерлингов в карты. «Прилежный слушатель и наблюдатель», — записал Вашингтон о себе. Он говорил мало, что позволило Сайласу Дину заключить: Вашингтон «сносный оратор». Джордж производил впечатление другими качествами. Глаза делегатов, с отчаянной решимостью заговаривавших о необходимости прибегнуть к оружию, невольно останавливались на молчальнике в мундире. Вашингтон явился на конгресс в старом, слегка выцветшем и тронутом молью мундире полковника вирджинского ополчения, опоясавшись перевязью со шпагой. Представитель от колонии Род-Айленд С. Драун, высмотрев воина в суетливой толпе штатских, почувствовал уверенность в будущем, каковую выразил в скверных стихах, звучавших примерно так: «Военной поступью прошел, сверкая сталью верного клинка, герой Вирджинии — Вашинг-тон». Кто его знает, зачем поэт-любитель разбил фамилию на слоги, то ли в мучительных поисках рифмы, то ли стремясь получше передать свист извлекаемой из ножен шпаги.

На конгрессе звучали горячие речи. Гадсден из Южной Каролины предлагал идти на Бостон и напасть на англичан, пока они не получили подкреплений. Ричард Ли требовал полного разрыва экономических отношений с метрополией. Патрик Генри внушал: «Вся Америка едина. Где границы колоний? Они рухнули. Больше нет различий между вирджинцами, пенсильванцами, ньюйоркцами и жителями Новой Англии. Что до меня, то я не вирджинец, а американец!» Оборонялось и правое крыло. Руководитель его, богатейший пенсильванский купец Д. Гэллоуэй, внес предложение о «союзе между Великобританией и колониями». Для одобрения его не хватило только одного голоса.

Вашингтон твердо придерживался золотой середины. Когда Ричард Ли с горячностью выразил надежду, что Англия со временем уступит, отзовет войска, Вашингтон высказал сомнение. Из прошлого опыта он знал, что попытка ввести эмбарго на вывоз в Англию создаст невыносимые трудности для колоний. Он полагал разумным пока остановиться на полпути — запретить импорт из Англии.

В разгар споров в Филадельфию прискакал на взмыленном коне Пол Ривер с «суффолкскими резолюциями», принятыми в округе Суффолк, где находился Бостон, быстро накапливавший славу города-мученика. Написанные С. Адамсом и Д. Уорреном, они отражали господствующие настроения Массачусетса — не подчиняться «нестерпимым законам». Ссылаясь на драгоценную идейную находку XVIII века — естественное право и теорию общественного договора, составители в сильных выражениях настаивали на том, что монарх, попирающий их, — тиран. Дабы пресечь его поползновения против свободы Америки, необходимо прервать всю торговлю с Англией. Массачусетцы требовали принять «суффолкские резолюции» до точки.

Радикальные делегаты с радостью ухватились за них, но они не были в большинстве. После жарких дебатов 14 октября была принята «Декларация», а 20 октября «Ассоциация» первого континентального конгресса, в которой подчеркивалось, что колонисты «пока решили действовать лишь мирными средствами». С 1 декабря 1774 года запрещался ввоз товаров из метрополии, а если до осени в Лондоне не одумаются, то с 1 октября 1775 года намечалось ввести эмбарго на вывоз в Англию. Дабы придать большую весомость угрозе, в текст «Ассоциации» вписали обязательство — не покупать ост-индского чая, индиго и рабов, а также подвергнуть бойкоту почти все продукты Британской Вест-Индии.

В этих документах «вернейшие подданные его величества» заверяли короля в своей преданности и винили во всех бедах не монарха, а министерство в Лондоне, которое после 1763 года задалось «очевидной целью поработить население английских колоний, а затем и всей Британской империи». Хотя конгресс в общем стоял на той точке зрения, что на силу следует отвечать силой, в массе своей делегаты пока не были республиканцами и не помышляли о независимости. Корона признавалась главным связующим элементом империи.

Решения первого континентального конгресса полностью отвечали взглядам Вашингтона, поразительно походили на «резолюции Фэрфакса». В письме старому приятелю со времен индейских войн капитану Макензи, служившему под командованием Гейджа в Бостоне, Вашингтон сообщил: «Что до независимости, то ее не желает ни один здравомыслящий человек во всей Америке». На конгрессе порешили вновь собраться 10 мая.

Для наблюдения за исполнением эмбарго на местах возникли комитеты безопасности, которые ретиво взялись за дело. Орудием убеждения несогласных или лиц, заподозренных в лоялистских убеждениях, была перекладина, на которой провинившихся с гиканьем и свистом возили верхом, предварительно вымазав их в дегте и вываляв в перьях. Мерзкий вид судорожно цеплявшегося за шест негодяя, по мнению патриотов, служил достаточным наказанием за темные замыслы, расправы со смертным исходом были величайшей редкостью. Маховик революции медленно раскручивался — отправление того, что считалось правосудием, брали в руки массы, почувствовавшие себя сопричастными к великому делу.

В каждом округе для защиты местного комитета возникли вооруженные отряды «минитменов» — бойцов в «минутной готовности» взяться за оружие, расширялось ополчение. В Вирджинии срочно формировались ополченские роты, к концу 1774 года Вашингтону предложили командовать семью ротами из десяти созданных. Он хорошо знал, что стоят эти войска, и порекомендовал лучше собрать роту стрелков, обязав их носить одинаковую форму — охотничьи рубашки. В январе Вашингтон принялся обучать роту, созданную в Александрии.

От королевских губернаторов, наблюдавших за воинственными приготовлениями американцев, в Лондон летели тревожные донесения. Они сообщали, что край выходит из повиновения, власть захватывают самочинные комитеты «черни». Некоторые из высокопоставленных английских чиновников, как, например, губернатор Вирджинии лорд Данмор, черпали именно в этом надежду на лучшее будущее. Размышляя о причинах, побудивших состоятельных жителей примкнуть к «толпе», Данмор рассуждал: «Они занимаются этой позорной деятельностью с целью побудить своих многочисленных английских кредиторов присоединиться к протестам колоний, а немало из них стремятся избежать уплаты долгов, в которых по уши сидят многие заметные здесь люди». По мнению Данмора, бойкот английских товаров, особенно запрет на вывоз в метрополию, «быстро приведет к скудости и разорит тысячи семей». Богатые, конечно, продержатся год-два, но бедные через несколько месяцев станут умирать с голоду, и тогда последние «обнаружат, что их надули богачи, сами увиливающие от последствий ассоциации, губящих бедных». Между колонистами начнутся распри, и дело Англии восторжествует.

Как бы ни были логичны в отдаленной перспективе рассуждения Данмора, английские власти боялись укрепления сил вызревавшей революции. Они приступили к действиям. 18 апреля генерал Гейдж приказал направить 700 солдат в Конкорд, местечко примерно в 35 километрах к северо-западу от Бостона, Гейдж прослышал, что американцы устроили там склад оружия и пороха, и велел уничтожить его. Хотя экспедиция была задумана в глубокой тайне, патриоты узнали о ней. Поутру 19 апреля местные ополченцы встретили английский отряд в Лексингтоне, на полпути между Бостоном и Конкордом. Кто выстрелил первым — неизвестно. Залп англичан положил на месте восемь ополченцев, и колонна прошла к Конкорду. Английские солдаты уничтожили военные припасы, которые колонисты не успели вывезти.

Вести о случившемся разнеслись по округе, и на обратном пути англичан поджидала засада. Рассыпавшись за кустами, зданиями, деревьями, ополченцы поливали свинцом солдат в красных мундирах. Гейдж прислал подкрепление, и только тогда удалось пробиться назад в Бостон. Из 1800 англичан было убито или ранено 273 человека, американцы потеряли 95. В учебнике для военных училищ, выпущенном в США в 1969 году под редакцией М. Мэтлоффа, сказано: «Случившееся едва ли составило честь меткости фермеров Новой Англии, их мушкеты в этот день сделали около 75 тысяч выстрелов».

Главное — не в количестве выпущенного свинца и сожженного пороха. Американцы силой ответили на силу, пролилась первая кровь. Лексингтон и Конкорд прозвучали на всю страну. Ополчение Новой Англии осадило английский гарнизон, укрывшийся в Бостоне.

О славном сражении узнали в Маунт-Верноне как раз тогда, когда Вашингтон пребывал в тяжких раздумьях. Ему определенно не нравился крутой поворот событий. Надвигалась война, в которой ему, возможно, пришлось бы пожертвовать имуществом. Прекрасный вид на Потомак из окон Маунт-Вернона напоминал: дом в пределах прямого пушечного выстрела с реки, а меткость и сноровка канониров королевского флота сомнений не вызывали. «Толпе», легкой на восстание, нечего терять, иное дело богатый плантатор. В фатальный день 19 апреля, когда под Бостоном гремели выстрелы, Вашингтон составлял объявление для вирджинской «Газетт», обещая вознаграждение за бежавших рабов.

Не успел Вашингтон обдумать последствия Лексингтона и Конкорда, как в усадьбу ворвался задыхающийся посланец. Данмор захватил порох в арсенале Вильямсбурга. Ополченские роты в сборе. Они готовы немедленно выступить на столицу колонии под командованием прославленного воина Вирджинии и покарать зарвавшегося прислужника ненавистной Англии. Вашингтон не велел седлать коня, а связался с Вильямсбургом. Оробевший Данмор выразил желание пойти на компромисс. Вашингтон распустил ополченцев, но неистовый Патрик Генри возмутил налаживавшееся спокойствие. Во главе вооруженных ополченцев он явился в Вильямсбург и под угрозой штыков заставил губернатора расплатиться за похищенный порох.

Имя Генри на устах всех радикалов Вирджинии. И не только их. Двадцатипятилетний Д. Мэдисон презрительно бросил: Вашингтон принадлежит к числу богатых господ, живущих у реки, и, «опасаясь за свою собственность в случае гражданской войны… обнаружил трусость, несовместимую как с его профессией, так и с репутацией Вирджинии».

В приступе патриотической горячки Мэдисон определенно преувеличивал, Вашингтона уже втягивал могучий водоворот событий. В начале мая он выехал в Филадельфию на второй континентальный конгресс. Четверка породистых лошадей понесла карету по изъезженным дорогам. За окном родина, знакомая и незнакомая, в городках и деревнях снуют озабоченные люди. Иные приветствуют статного военного, другие хмурятся. Страна разделялась на глазах — патриоты и лоялисты.

По дороге к Вашингтону присоединились другие делегаты Вирджинии, и к Филадельфии они подъехали внушительной кавалькадой. Километрах в десяти от города их встретило около пятисот всадников, кортеж приобрел военный вид. У въезда в Филадельфию пронзительные, нестройные звуки труб и уханье барабанов — музыканты-дилетанты мужественно играли что-то очень и очень воинственное. Вооруженные толпы в самой пестрой одежде — наспех сформированные ополченческие роты. С шумом, гамом и барабаном импровизированный парад прошествовал по улицам крупнейшего города тогдашней Америки, оплота постных квакеров. Толпы неистово приветствовали Вашингтона. Лоялисты с отвращением отворачивались. На крышах кричали птицы.

***

10 мая 1775 года открылся второй континентальный конгресс. 63 делегата 13 колоний явились, исполненные большей решимости, чем в минувшем году. Мелькали знакомые лица — полномочия делегатов подтвердили революционные конвенты колоний. Господствовало мнение, что жребий брошен, оставалось определить пути и средства защиты интересов Америки. Хотя воинственное меньшинство уже поговаривало о независимости, на конгрессе все же возобладало мнение, что нужно дать отпор лондонскому «министерству», как и надлежит добрым подданным его величества короля Георга III, охраняющим дарованные им древние английские свободы. А времени на словопрения не оставалось. Конгресс поначалу думал, что нападающей стороной явятся англичане, и помышлял только об обороне. Тут получили известие — в день открытия конгресса молодцеватый Этан Аллен во главе отряда вермонтских ополченцев, поэтому именовавших себя «парни зеленой горы», внезапным налетом захватил королевский форт Тикондерога. Стоустая молва разнесла: Аллен вместе с Бенедиктом Арнольдом, имевшим сомнительное звание полковника колонии Массачусетс, потребовали-де от вооруженного до зубов английского гарнизона сдачи во имя «Великого Бога и континентального конгресса» (об обоих Аллен знал только понаслышке) и одержали достославную победу. На деле получилось куда проще — около сотни ополченцев вбежали в форт, охранявшийся несколькими десятками солдат инвалидной команды, а Аллен крикнул коменданту: «Выходи, старая мерзкая крыса!» Засим без кровопролития «парни зеленой горы» овладели Тикондерогой, где хранились 60 орудий, и, следовательно, опорным пунктом в северной части озера Джорж. Открывался путь в Канаду, или прикрывались подступы к колониям с севера — стратегическая оценка зависела от точки зрения.

Потрясенный конгресс вотировал вернуть форт королю по «восстановлении прежней гармонии» между Англией и колониями. Делегаты северных колоний, опасавшихся вторжения из Канады, негодовали. Массачусетцы, державшие в осаде войско Гейджа в Бостоне, подлили масла в огонь. Они красноречиво взывали к собранию — нужно держаться всем вместе, и попросили конгресс взять на себя руководство ополченцами колонии, уже воевавшими с англичанами. Сомнений не было — Массачусетс звал на войну. Решиться сразу было трудно, и открылись прения, затянувшиеся больше чем на месяц.

Обсуждались различные варианты действий, но приходили к одному — придется поднять оружие. Буйные толпы ополченцев, обложивших Бостон, назвали континентальной армией и обязали Нью-Йорк снабдить ее хлебом, повелели всем колониям собирать селитру и серу для изготовления пороха, а Пенсильвании, Мэриленду и Вирджинии — сформировать десять рот «опытных стрелков» и гнать их к Бостону. Вашингтон, единственный делегат конгресса, щеголявший в военном мундире, был занят по горло. Он председательствовал сразу в трех комитетах — по подготовке обороны Нью-Йорка, обеспечению армии вооружением и снаряжением и выработке уставов. Он чувствовал себя стратегом — купил пять военных книг, погрузился в их изучение. Времена наступали крутые, и он заблаговременно составил достойное завещание.

Делегаты конгресса от Новой Англии торопили с военной подготовкой. Д. Адамс не уставал разъяснять, что война на носу, а если так, то где сыскать главнокомандующего континентальной армии? Кандидатов было хоть отбавляй. Войсками под Бостоном уже командовал Артемос Уорд, «толстый престарелый джентльмен, прекрасный церковный староста», как говорил другой претендент на этот пост, Ч. Ли. Политик политиков Новой Англии, Д. Адамс видел, что от выбора главнокомандующего зависит, быть или не быть союзу колоний. Назначение северянина неизбежно привело бы к отчуждению южных колоний, в том числе сильнейшей из них — Вирджинии. С величайшим замешательством он обнаружил, что даже председатель конгресса Д. Хэнкок не прочь облачиться в генеральский мундир. Впрочем, доверился Адамс в письме жене, «каким полководцем был бы я! Я уже штудирую военные книги!» Честолюбивые помыслы многих готовили трудную судьбу тому, на кого падет жребий, а им и стал наш герой.

При взаимном устранении других кандидатур Вашингтон устраивал всех. 14 июня Д. Адамс разрубил гордиев узел высоких надежд несостоявшихся полководцев — он предложил Вашингтона. В зале заметное волнение. Хэнкок, благожелательно слушавший речь Адамса, при упоминании имени Вашингтона позеленел от злости — ему самому не бывать в генералах. Вашингтон, как только зашла речь о нем, вскочил и укрылся в соседней комнате, там была библиотека. Через неплотно прикрытую дверь он, вероятно, слышал возникший спор, и его неизбежно резанули слова делегата от Вирджийии Э. Пенделтона — полковник, конечно, приличный человек, но он ведь проигрывал все бои! Голая правда!

Адамс разбередил страсти, и конгресс в смущении разошелся. Делегаты, разбившись на группы, горячо обсуждали кандидатуру Вашингтона за ужином и просидели далеко за полночь. Многие все еще сомневались, Т. Пейн в их числе. Сам Вашингтон был смущен больше остальных, он заперся в гостинице. Однако решение нельзя было больше откладывать, у Бостона шли боевые действия, а сорокатрехлетний Вашингтон производил впечатление спокойного и рассудительного человека. Почему не попробовать?

Утром 15 июня, гласит протокол заседания конгресса, «решили, что должен быть назначен генерал для командования всеми континентальными силами, уже имеющимися или которые будут созданы для защиты Американской Свободы. Ему кладется 500 долларов в месяц жалованья и на расходы. Конгресс затем приступил к выборам генерала, и эсквайр Джордж Вашингтон был единогласно избран». Через несколько дней еще одно постановление: «Конгресс сим объявляет, что будет поддерживать, помогать и хранить верность упомянутому эсквайру Джорджу Вашингтону ценою своих жизней и имущества ради общего дела».

16 июня Вашингтон в отутюженном мундире появился в зале конгресса. Ему задали риторический вопрос — согласен ли он служить главнокомандующим армии, находящейся «под контролем» конгресса. Он извлек из кармана лист бумаги и зачитал заранее написанную речь, составленную в сильных и искренних выражениях. Избранник возблагодарил за высокую честь и поделился «глубоким сожалением, проистекающим из сознания, что мои способности и военный опыт могут не соответствовать высокому доверию». Заверяя, что он сделает все, дабы послужить «славному делу», генерал просил: «Если случатся прискорбные события, бросающие тень на мою репутацию, прошу всех джентльменов, находящихся в этом зале, помнить — сегодня с величайшей искренностью я заявляю: я не думаю, что вверенное мне почетное командование мне по силам». Что до дарованных ему 500 долларов в месяц, то Вашингтон, несомненно памятуя о римлянах, никогда не извлекавших, согласно легенде, денежных выгод от службы республике, отказался от жалованья, прося конгресс возместить только его расходы. На этом закончилась простая, деловая и памятная речь.

Не вызывает никаких сомнений, что Вашингтон не рвался командовать. Высокая честь ввергла его в глубочайшее уныние. Утешало разве то, что удар не настиг внезапно. 18 июня он пишет прощальное письмо жене, душераздирающий перифраз его речи конгрессу. Главнокомандующий молит не омрачать его духа еще более тягостными письмами из дому. В другом письме родственнику Б. Бассету он заверяет: «Я могу отвечать только за следующее: твердую уверенность в правоте нашего дела, прилежное исполнение его и скрупулезную честность. Если это не заменит способностей и опыта, дело пострадает и еще вероятнее — моя репутация». Прямой и суровый человек, он не сдержался перед Патриком Генри. Со слезами на глазах, дрожащим от волнения голосом Вашингтон сказал: «И попомни, мистер Генри, мои слова — со дня вступления в командование американскими армиями я датирую начало моего падения и гибели моей репутации».

Каковы бы ни были опасения самого Вашингтона, в Филадельфии верили в него. 21 июня город бросил прощальный взгляд на генерала, отправлявшегося на войну. Он возглавил блестящую процессию — гарцевала легкая кавалерия в мундирах с иголочки, по-медвежьему топали ополченцы, скрипели колеса бесчисленных карет — главнокомандующего провожали члены конгресса. Карета Д. Адамса затерялась среди других. Массачусетский политик с внезапно вспыхнувшим острым чувством зависти припомнил свои заслуги. «Я бедное создание, — написал он любящей жене, — истощенный литературной работой ради моего хлеба и моей свободы, в подавленном состоянии духа и слабый телом, вынужден отдать другим лавры, которые посеял, другие будут есть заработанный мною хлеб — общее дело». Вероятно, не один Д. Адамс среди членов конгресса предавался размышлениям такого рода. Они все почитали себя стратегами, и каждый имел свой план войны. Догадывался ли об этом Вашингтон, ловко сидевший в седле и смотревший поверх голов непроницаемыми стальными глазами?