За узкой змейкой скованного льдом Прута выступали башенки Коломыи. Издали крепость казалась маленькой, притулившейся на приречном холме как-то косо, неловко. Семьюнко, придержав за поводья мышастого конька, осмотрелся. Зимний шлях вился тонкой нитью, взбегал с вершины на вершину, выводил к узкому дощатому мосту, бежал дальше мимо мазанок пригородного посада к дубовым воротам, которые, как обычно, были на крепком запоре. Коломыя — город-сторож. Недалеки отсюда гребни Карпат, за которыми — земля мадьяр, давешних недругов. Как знать, вдруг решит король Геза ударить на Галичину с этой стороны.

При воспоминании об уграх мороз пробежал по коже Семьюнки. Как будто только что треклятый Дорогил жёг ему ноги и обещал подвесить на дыбе.

Служба князю — оно, конечно, неплохо, — рассуждал рыжий отрок. — Но что такое служба без положения, без богатства. Вон бояре в окружении князя Ярослава! У каждого немало холопов, немало рядовичей и закупов трудятся на богатых рольях. Да взять того же Избигнева. Совсем юнец, а как скакнул! А всё потому, что у батьки егового сундуки от злата да сребра ломятся. Иначе сидел бы в малых отроках да прислуживал боярам за столом. И то в самом лучшем случае.

А будет богат он, Семьюнко, не пошлют его во вражий стан тайные делишки проворить, станет он ездить на статном скакуне, в парче, с гривной на шее. Тогда никакой Дорогил ему не страшен. А так снится порой, старый злодей, с бородой долгой и перстами костлявыми, и всё тянется к нему, всё норовит ухватить за горло, всё орёт дико: «Говори! Говори!»

— Тьфу! Чур меня! — Семьюнко перекрестился и троекратно плюнул через левое плечо.

Не хотелось думать, что Избигнев стал ближником Ярослава за личные свои заслуги. В возвышении его видел рыжий отрок всего лишь влияние старого Ивана Халдеевича.

«Хоть бы мне повезло!» — вздыхал он, глядя на бревенчатые городни Коломыи.

Покойный отец, Издень Сновидович, конечно, оставил им с братом Миной кое-какие средства. Торг вёл солью, как-никак, в самом Киеве, серебра немало от того имел, но что их богатство в сравнению с боярскими угодьями! Одно то добро, что припрятали они с Миной в Перемышле на соляном складе, пожалуй, перевесит половину собранного отцом.

Мина, кажется, всем доволен, живёт, торгует солью, возит из Перемышля в Польшу и в Чехию. Семья у него, чада. Да и сам Семьюнко от братнего дела кое-какой доход имеет. Но купеческая жизнь была ему не по душе. Хотелось большего. Зря, что ли, с малых лет в дружбе он с князем Ярославом. Пошёл единожды на реку купаться, там княжича и встретил. Играли, бегали, катались на лодках, гребли наперегонки — так и спознались, и сдружились. А теперь, вишь, на двор княжеский путь ему открыт. Открыт-то открыт, да идти туда не с чем. Бояре недолюбливают, подсмеиваются над ним, Красною Лисицей обзывают. А чем он хитрее их? У них — богатство, у него — один дом в Галиче, хата покосившаяся.

Одно радует: князь молодой доверяет. Недавно вот велел приютить у себя одного грека, евнуха Птеригионита. А потом, как исчез евнух сей, сказал ему тайно, с глазу на глаз, к чему он тут был и что задело ему поручено. Страдал Ярослав, не по нраву было ему убивство, да Семьюнко успокоил, сказал: ворогов бить надобно. Для того любые средства хороши.

За думами своими переехал отрок мост. По льду через Прут переправляться он не решился — не столь было холодно, мог лёд и не выдержать конька с вершником. А омуты Прутские глубоки. Как глубоки и синие глаза Оксаны — троюродной сестры, к которой, собственно, и держит он ныне путь.

Старше его Оксана на несколько лет, была замужем за одним богатым немцем из Родно. Немец тот разбогател на свинцовых рудниках, сребра у него было столько, что и боярину иному не снилось. Да вот беда, в том руднике под землёй грохнул кто-то немца. Верно, жесток был с холопами, плетьми их бил, измывался. Немца сего Семьюнко не знал, и в воображении его покойный напоминал Дорогила — такой же старый и озверевший.

Второе лето, как Оксана овдовела. Не народили они с немцем чад, не осталось у него родичей, и богатство всё мужнее перешло к ней, молодой вдовице. Как проведал о том Семьюнко, так и зачастил в Коломыю. Троюродная сестра — не родная, можно б... О том впрямую даже и думать было пока рано.

Он въехал в городские ворота, поднялся вверх по заснеженной дороге, миновал амбары и бретьяницы, обогнул высокую мельницу — ветряк. Вот и дом Оксанин виден. Добротный дом, не его галицкая покосившаяся избёнка. Выложен дом сей из бука, просторен, широко разбросан по склону горы. Одних врат провозных трое. Всходы высокие, сени светлые, окна, слюдой забранные, а внутри печи муравленые, травами изузоренные, ступени морморяные, ковры бархатные, хоросы на потолках, гульбища, переходы крытые и открытые.

Вот бы ему такое богатство. Облизнулся Семьюнко, как кот на сметану.

Встретили его челядинки, все чистенькие, в белых сорочках, в понёвах, с серёжками в ушках. Одна девка краше другой, аж глаза разбегаются. Но строго запретил себе отрок их разглядывать. Цель его — не холопки, а хозяйка.

Вскоре и сама боярыня появилась, сошла с мраморных ступенек. Светились ярко-синие глаза, прямой острый носик, когда говорила, слегка подрагивал, алели ярко накрашенные уста. На голове вдовы — повой белый, на нём — венчик бронзовый в виде короны. Платье верхнее, с широкими рукавами, тоже светлое, с вышивкой, рукава платья нижнего перехвачены браслетами серебряными с застёжками. На ногах — сапожки тимовые, на перстах — жуковины, на шее — гривна.

— Здрав будь, гость дорогой! — отвесила сестра лёгкий поясной поклон. — Чегой-то давненько не видали тебя.

В словах сквозила едва заметная насмешка. Ощущение было такое, что догадывается Оксана, зачем он приехал.

Семьюнко тоже поклонился ей в ответ, приложил руку к груди, сказал восхищённо:

— Ох, краса какая! Честно скажу, не признал тебя поначалу, Ксюша. Думал, русалка какая явилась. Воистину, давно не видал, вот и...

Он не договорил.

— По делу какому у нас в Коломые?

— Да, и по делу такожде. Сама ведаешь, какова жизнь у отрока бедного, неимущего. Всё дела, всё служба княжеская.

— Ой, да не прибедняйся ты! Знаем, как ты беден! — Оксана махнула изящной словно выточенной греческим мастером из мрамора ручкой и засмеялась. — Вот что. Ты, как подобает, сперва в церковь сходи, свечку поставь, тем часом мы баньку для тя истопим, а после за стол прошу.

...Обедали вдвоём, молодая вдова с улыбкой, подперев рукой щёку, смотрела, как голодный с дороги троюродный брат с жадностью уплетает уху из голавля и горячий курник. Длинные рыжие космы его разметались в стороны.

— Знаешь, как тя в народе кличут? — спросила Оксана. — Красная Лисица. Почто так?

— Да я ж откуда ведаю? Сказал тут ворог один, и пошло гулять.

— Что за ворог такой?

— Да... — Семьюнко не хотел вспоминать, но коль сорвалось с языка, пришлось поведать о своей поездке в угорский стаи и Дорогиле.

— Ну, ты, братец, даёшь! — Оксана сокрушённо покачала головой. — Опасно оно, стало быть, князьям-то служить.

— Что поделаешь? Беден аз, вот и приходится порой лезть в пекло самое. Мыслю, отметят, наградят, пожалуют чем. — Семьюнко наигранно вздохнул. — Вот ты тут живёшь, всего у тебя хватает. А у меня того нет. Потому и кружу по Руси Червонной, правлю отрочью службу.

— А ить лукавишь ты, братец. Ой, лукавишь! — погрозила ему пальчиком с розовым ноготком Оксана. — Догадку имею, просить чего хочешь. Может, серебра тебе дать. Так я не жадная. Говори, сколь надобно.

— Нет, красавица. Не нужно мне сребро. Вернее, оно, конечно, пригодилось бы, да не за тем приехал я.

— Ты хоть ся в порядок приведи. А то явился, чуть не в лохмотьях. А власы... Господи, космами висят. Гребень-то когда в последний раз в дланях держал? Верно, с той войны и ни разу? — Женщина опять лукаво заулыбалась.

— Да полно тебе.

— Пригляду женского за тобой нету. Оженился б, что ль.

Семьюнко едва не подавился куском пирога.

«Сама хочет. Всё намёками да намёками. Может, тогда и тянуть кота за хвост нечего. Прямо и предложить. Чего терять-то?» — Семьюнко заёрзал на лавке.

Всё-таки он решил обождать. Пусть яблоко созреет и само упадёт в руки.

Он ответил уклончиво:

— Оно, может, и неплохо бы было, да кому я такой нужен? Красная Лисица, говоришь. Обидно ведь такое прозванье иметь. Право слово, будто прохиндей какой-то. А я князю своему верно служу, безо всякого там лукавства.

Ничего не ответила вдовица. Так и окончили они трапезу в молчании.

После провели Семьюнку в приготовленный для него покой. Но не спалось отроку, не отдыхалось. Мерил он ногами дощатый пол, ходил в раздумье из угла в угол.

«Нет, нечего тут сожидать. Так дождёшься, выйдет Оксана за кого другого. Вот пойду к ней и скажу сразу всё».

Он достал из дорожной сумы серьги с ярко-синим сапфиром, под цвет сестриных глаз. Полюбовался самоцветами, собрался с духом, толкнул буковую дверь.

Оксану он застал на гульбище, посреди расписанных травами огромных столпов. Всё в том же богатом наряде, набелённая, нарумяненная, шла она ему навстречу, и всё та же улыбка лукавая играла на алых устах.

«А ведь красива. Да, в самом деле. Разве только в богатстве её дело?» — подумалось отроку.

— Вот, сестрица. Позабыл совсем, — он разжал ладонь.

Оксана ахнула, увидев серёжки.

— Ой, прелесть экая! — воскликнула она, взвизгнув от удовольствия. — Тотчас пойду, примерю.

— Погоди. Ты... Сказать у меня что есть. — Семьюнко вдруг замялся.

Изумлённо приподняла вдовица насурьмлённые брови, уставилась на него, полыхнули ясные синие озёра.

— Ксюша. Вот, гляжу я, одна ты тут живёшь, вдовствуешь. Коломыя — оно, конечно, место доброе. Но, может, в Галич тебе перебраться. Хоромы построишь. Тамо, как-никак, столица княжества нашего. Это первое. А второе... — Он замялся снова, но собрался с духом и решительно выпалил: — Выходи за меня, красавица! Не пожалеешь.

Потухли лукавые огоньки в очах Оксаны. Ответила она серьёзно, без колебаний, твёрдо и веско:

— Ведаю, на богатство моё польстился ты, Лисица Красная. А чтоб замуж мне идти, любовь быть должна. Ты же мне не люб. Вот гляжу на космы твои, на тебя: мальчишка ты ещё. Скакнул высоко при князе, мыслишь, верно, с моим серебром дорожку поближе ко княжьему столу проложить, первым советником Ярославовым стать. Насквозь тя вижу. Да и потом: старше я тя намного. Окромя того, в свойстве мы с тобою. Как-никак, трёхродные брат и сестра.

— Дальнее родство не помеха женитьбе. Вот коли б двухродные, надобно у епископа было разрешенья испрашивать, — глухим подавленным голосом разъяснил ей Семьюнко.

Строгая, суровая стояла вдова перед отроком, смотрела из-под насупленных бровей жёстко, и чувство у Семьюнки было такое, будто раздет он донага, и все мыслишки его, все побуждения хорошо известны ей.

И всё же он одолел себя и решился. Обхватил Оксану за тонкий стан, поднял её, визжащую и беспомощно болтающую в воздухе ногами, притянул к себе и расцеловал, горячо, пылко. Почему-то не думалось в эти мгновения ни о богатстве её, ни о своём положении, ни о чём-то ещё таком приземлённом.

— Люба ты мне, красавица! — будто сами собой выдохнули уста.

Не было ни обиды, ни злобы от отказа. Почему-то слова вдовы заставили Семьюнку взглянуть на неё совсем по-иному.

— Не отвергай, молю тебя! Родная, милая, жалимая! То, что ты говорила, оно так и есть, но есть ещё и любовь... Есть, Ксюша... Что, думаешь, не сыскал бы невесты я богатой? Да на княжой службе всяких перевидал. Но нужна мне ты... Ты одна. Ведай.

Он бережно опустил её, притихшую, задумчивую, поставил на пол и бросился прочь, назад, в свой покой.

Потом он скажет, что должен ехать, и наутро отправится в путь. Оксана о давешнем разговоре на прощание не промолвит ни слова. Только серёжки сапфировые будут полыхать синевой в маленьких розовых ушках, и поймёт Семьюнко, что есть у него надежда. Он будет скакать бешеным галопом по зимнему шляху, будет осматривать засеки на путях в Угрию, доберётся до самых дальних русинских селений и со тщанием проверит дозоры. А перед глазами будет неизменно стоять она — такая серьёзная и задумчивая. И поймёт рыжий отрок — пришла к нему настоящая большая любовь.

Уже в начале весны, когда возвращался в Галич, ударила в голову мысль: «А что, если князя попросить сватом быти. Расскажу всё, что и как, ничего от его не укрою. Строптива, мол, вельми вдовица. Но мне люба. Князю отказать не посмеет».

Ободрённый, Семьюнко улыбнулся, подставив лицо лучам тёплого вешнего солнышка.