Хотелось выть от обиды, проклинать всё на свете, мчаться куда-нибудь, мстить. Таковы были первые чувства, когда Ярослав получил известие о неожиданном заступничестве митрополита и бегстве Берладника в Чернигов. Он едва не порвал прежние грамоты Долгорукого, писанные на красном пергамене. Сдержался, вышел на гульбище, остыл, глядя в синюю вечернюю даль. Подумалось: в конце концов, на всё Божья воля. Сам ведь не знал, что делать с этим Берладником, окажись тот в его руках. Что, приказал бы умертвить, придушить, накормить ядом? Или держал бы его в цепях, морил голодом? Ну, и достойно ли это князя, властителя? Брать на душу тяжкий грех? Он знал, ради чего творил бы это злодейство, но не одно ли? Получается, уподобился бы он Каину, убившему брата своего Авеля?! Святополку Окаянному, погубившему братьев единокровных? А так, выходит, Бог не допустил преступленья, не дал свершиться греху.

Стоя на коленях перед иконой Богородицы в своём покое, Ярослав внезапно испытал некое умиротворение. По всему телу его растеклась какая-то необычайная нежность. Он тихо разрыдался, упав ниц. И Давидовича, старого врага своего, он готов был в эти минуты даже благодарить! Ярослав знал, чуял, что будут ещё беды, будут грехи, будут рати. Но сейчас наступил на душе покой. Пусть идёт всё, как идёт. Пускай сидит Берладник в Чернигове, пускай служит Давидовичу, пусть получит из его рук какую волость — лишь бы Галичина цвела и крепла и не покушался бы лихой двоюродник на галицкий стол.

Не сиделось Ярославу в хоромах. Оделся он, вышел на мраморное крыльцо, велел седлать коня. Поехал вниз, к Подолу. По дороге заглянул в терем к Семьюнке.

Поправлялся рыжий отрок, отходил от ран. Принял он князя у себя радушно, хотя и вздыхал, как всегда, и жаловался:

— Малы, тесны хоромы мои. Уж не обессудь, Ярославе. Небогат еси.

Они сидели за накрытым бархатной скатертью столом, хлебали наваристые щи. Мать Семьюнки, полная смуглолицая тётка Харитина, сама прислуживала высокому гостю.

Ярослав рассказал о Берладнике, Семьюнко сокрушённо замотал кудлатой головой, промолвил со злой ухмылкой:

— Предал тя, княже, Долгорукий! Обещал — и слова не сдержал. Из-за сего Берладника все беды. Не он, дак и не ходили б мы у Долгорукого в подручниках столько времени, не ратились бы под Владимиром. И я бы раны свои топерича не зализывал, стойно собака. А тесть твой, вишь, ещё и полюбовницу свою мне суёт. Велит ожениться! Злато сулит. Токмо, мыслю, обманет. Как тебя обманул.

— В том деле ты волен. Не захочешь — никто тя силою не оженит. А Долгорукий — хватит, походил я в его воле. Отныне по-иному ся поведу. За хвост тестева коня держаться не стану.

Ярослав говорил словно и не Семьюнке. Смотрел в сторону, кусал уста, думал.

Потом вдруг вскинул голову, рассмеялся, сказал, подмигнув отроку:

— А давай, друже, сватом тебе буду. Поеду к Оксане в Коломыю. Не откажет, чай, князю. К чему тебе та Параска? Пусть у Долгорукого остаётся.

Семьюнко в ответ грустно заметил:

— Не такая она, Оксанка. Гордая. Может и тебе от ворот поворот показать. Сказала тогда: не пойду, мол, без любви.

— Ну, смотри сам, друже, — вздохнул Ярослав. — Я нынче к тебе по пути заехал. Мыслю до собора добраться, поглядеть.

— Стены в притворе расписывают. Вборзе, верно, содеют.

— И внутри уже мусию кладут. И под куполом роспись фресковую заканчивают. Доброе дело спроворили мыв Галиче. Вот как выстроим собор, пошлю в Киев к митрополиту. Пора нам в Галиче своего епископа иметь.

Слова князя прервал скрип полозьев подъезжающего возка.

— Кто ж то быть может?! — подскочила к окну встревоженная Харитина. — Час уж поздний.

— Погоди, мать. Гляну, выйду, — поднялся с лавки Семьюнко.

Он вышел в сени.

«Легка на помине!» — едва не воскликнул отрок, увидев, как по ступеням крыльца всходит, приподнимая долгие полы обшитой парчой шубки, троюродная сестра.

Он подхватил её на руки, расцеловал в румяные щёки. Оксана отбивалась, шептала: «Пусти», тихонько ударяла его в грудь кулачками в вязаных рукавичках.

Он опустил её уже в горнице, усадил, зардевшуюся при виде князя, на лавку, сам устроился рядом.

Оксана, подхватившись, отвесила Ярославу поясной поклон. Коротко промолвила:

— Здрав будь, княже.

— Здравствуй и ты! — тотчас отозвался Ярослав.

Вскоре они продолжили трапезу. Оксана стала расспрашивать Семьюнку:

— Слыхала, поранили тебя под Владимиром. Вот, проведать приехала. Ещё слыхала, жениться ты надумал. То дело доброе. Не век же бобылём сидеть да на вдовушек коситься! — Она тихонько засмеялась, но смех был наигранный, за ним слышалась грусть и даже почти отчаяние.

Семьюнко не ответил. Не стал продолжать тему и Ярослав. Заканчивали они ужин в напряжённом молчании. Князь быстро распрощался и ушёл.

Он объехал кругом строящийся собор. Задрав голову, полюбовался высокими апсидами, полукружьями закомар, куполами на украшенных резьбой мощных барабанах, боковыми галереями.

Смеркалось. Ярослав поехал обратно в хоромы. Медленно вышагивал, стуча копытами по твёрдому насту, соловый угорский иноходец. Со двора Семьюнки доносился негромкий перезвон яровчатых гуслей.

«Вот ведь и жёнка пригожая. Экая красавица! Может, наладится у них как-нибудь? — подумал Ярослав. — А у меня? — проскользнула вдруг шальная мысль. — У меня когда наладится?»

Он отбросил её, скользкую и неверную, поторопил иноходца и рысью поскакал к обитым медью вратам Детинца.

Были вопросы, и не было на них покуда никаких ответов.