Грамота короля Гезы лежала перед Ярославом на столе. Избигнев, усталый, осунувшийся в пути, грелся у жарко натопленной муравленой печи. Говорил простуженным хриплым голосом:

— Створили мир с уграми. Король Геза в дружбе с тобой клялся. Снем был в Эстергоме. Поначалу бароны всё отца твоего недобрым словом поминали, лаялись, стойно собаки. Особо молодой тамо у их один есь, Фаркаш. Брата егового под Сапоговом наши посекли, вот он и озлился. Но потом о Мстиславе Изяславиче молвь пошла, и тотчас же король и королева Фружина посетовали, что ограбил Мстислав мать Фружинину. Возмущались вельми бароны, словами поносными князя Мстислава и волынян ругали. Не помнят-де добра великого, кое король Геза всем им оказал. Ну, и порешили в конце концов мир и соуз с тобою, княже, учинить. О городках же погорынских и речи никоей не было.

Подробно рассказал Избигнев об Угрии, о своей поездке. Умолчал о том только, что бились они с Фаркашем на саблях, и невесть чем окончился бы жаркий поединок на Вишеградской круче над Дунаем, кабы не разняли их королевские слуги. Так распорядилась королева Фружина. Сама она, неведомо как прознав, примчалась к месту их схватки в крытом возке, решительно, не убоявшись сверкания смертоносных клинков, встала между сражающимися. Гневом пылали светлые очи. Сказала Фружина с раздражением Избигневу:

— Посол ты, князя свово здесь представляешь. К месту ли игрища молодецкие учинять?! Более важные дела имеются!

Упал перед государыней Избигнев на колени, повинился. На Фаркаша же король сильно разгневался и велел ему убираться из Угрии. По слухам, обретается сейчас спесивый молодой барон у Мстислава во Владимире.

— У короля и королевы трое сынов. Средний, Бела, в Далмации, в Сплите посадничает, а двое других, Иштван и Геза, при матери, — рассказывал Избигнев. — И намекнула крулева Фружина, что у тя, княже, дщерь растёт.

Ярослав нахмурился.

— Мала дочь моя! Какая из неё невеста?! — с заметным недовольством отрезал он. — От груди кормилицыной давеча оторвали.

— Оно понятно, — кивнул Избигнев. — То, мыслю, больше на будущее толковня. Соуз с тобою вельми для угров важен. Окромя того, мать твою помнят в Эстергоме, и деда твоего, короля Коломана. О том многие бароны баили. И Кукниш в первую голову. Хром, мол, горбат да крив был король Коломан, зато разумом всех прочих превосходил.

— Вот как, — Ярослав усмехнулся. — Верно, припомнили ещё, что сам я в Эстергоме на свет Божий появился. Отец с матерью тогда из Перемышля к уграм бежали. Что ж, разумею намёки эти. Не все Гезой довольны. Дед у меня, конечно, государь знаменитый был. Да только несоединимое, друже, не соединишь.

Вера у нас с уграми разная, свычаи — обычаи иные совсем. Потому пускай болтают бароны, что хотят. Меня угорский стол не прельщает. Свою землю беречь и укреплять — в том назначенье своё вижу.

Весь вечер они просидели вдвоём в палате на верхнем жиле. Говорили о Долгоруком, о Берладнике, о последней войне на Волыни. Ярослав понимал одно: предстоит ему в скором будущем делать выбор. Или держаться, как прежде, тестя, ходить в его воле, или... всё чаще мысленный взор его обращался в сторону Волыни...

Пока он ничего ещё не решил. Надо было выжидать, постепенно обрастая новыми связями, новыми союзами. Отправлялись послы в Краков — к Болеславу Кудрявому, в Прагу — к королю Владиславу Второму, в дальнее Поморье.

Плёл Ярослав запутанную тонкую паутину, вёл на западнорусских просторах сложную хитроумную шахматную игру. И главные ходы предстояло ему сделать в скором будущем.